Текст книги "На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади"

– Что ж мне, орать? Давайте поорем, если хотите.

– Ни черта себе! Да вы там совсем, что ли, охренели?! Нам строить надо, а он еще издевается. Когда проект будет?!

– Во-первых, я не издеваюсь. Во-вторых, не кричите. Тут не мальчики собрались. Хотите поговорить, будем говорить. Нет – тогда в другой раз.

Улыбка растягивается на моем лице. Молодец Виталий Иванович. А что ему будет? От того, что кретин босс не в себе, ему ни холодно ни жарко. Да и до пенсии дожить надо. А будешь обращать внимание на всяких придурков – так точно не доживешь.

– Чего?! Ты охренел там, что ли? – орет телефон так, что динамик хрипит.

Представляю рожу босса, его искаженный рот и летящие в телефонный аппарат слюни. Наверняка он уже позеленел от бешенства. Виталий Иванович невозмутимо, как ни в чем не бывало, отвечает:

– Вы не расслышали?.. Коллеги, извините, но мы либо по существу говорим, либо я пойду делами займусь.

– Да как ты смеешь?! Кто ты вообще такой?! Я тебе ни копейки не заплачу, засужу!

– До свидания, – по-прежнему невозмутимо говорит Виталий Иванович и кладет трубку.

– Это кто, твою мать, такой был?!

Я молчу. Остальные тоже молчат.

– Я еще раз спрашиваю: кто это такой?

Большой босс никогда никого из нижестоящих не называет по имени, тем более по имени-отчеству, и только изредка – по фамилии. Он обращается как бы ко всем сразу в расчете, что ответит тот, кто должен ответить. Когда его обращения не получают отклика, он начинает выяснять, кто отвечает за этот вопрос. Конечно же, он прекрасно знает, что за проекты отвечаю я, он знает, как меня зовут, какую должность я занимаю, как я выгляжу и все такое прочее.

– Кто ответственный за проектирование? – спрашивает он уже спокойно.

– Я, – говорю.

– Я что, неясно вопрос задал?! Что это было?!

– Это был главный инженер «СтройПромПроекта» Виталий Иванович Солодец.

– Все платежи ему остановить. Претензию направить. Если завтра проект не сдаст, засудим. Ясно?

– Да… – говорю. – Только у них срок по договору еще не подошел. Они через два месяца должны проект сделать. По договору.

Наступает пауза секунд на пять. После босс взрывается:

– Да мне насрать, что там в договоре написано!!! Мне завтра проект нужен!!! Засужу его и вас поувольняю к чертовой матери!!! Ясно все?!

– Да, ясно, – говорю.

Представление заканчивается.

Я вот что понял. Иногда лучше расслабляться и позволять жизни нести тебя, куда ей вздумается. В последнее время я часто так делаю. Иначе и до инсульта недалеко. А так вроде того, что как будто выжидаешь и даже получаешь от этого какое-то удовольствие. Смотришь на этот зоопарк и думаешь: вот сейчас отойду от клетки с орангутангами и пойду пообедаю. Да и к чему все остальное? Раньше, конечно, было по-другому: карьера и все такое. Вперед, давай! А теперь понимаю, что за это можно и поплатиться. Необдуманная суета и стремление ухватить что-то неизбежно приведет к разочарованию. Во-первых, может не получиться (и не получается в девяноста случаях из ста), а во-вторых, можно быть просто не готовым к этому. Можно оказаться кем-то вроде ребенка, который хочет съесть самый большой кусток торта, несколько раз его надкусывает и больше не хочет. Он не готов к этому, и остатки торта пропадают зря. Торт не оценен по достоинству, и восторг ребенка исчез. А для того, чтобы все было правильно, ребенку следовало бы подрасти, а потом уже просить кусок побольше. Вот и в такие моменты, как сейчас, смотрю я на этот зверинец и думаю, что едва ли я готов в нем расти. На кой пес тут нужна карьера? Лучше просидеть на жопе до старости, пропердеть дырку в штанах, да зато с относительно целыми нервишками уйти на покой. А то ведь, действительно, как собака жадная, ухватишь кусок мяса, сожрать все равно не сможешь и выкинешь на полпути к конуре. А за это только презирать будут.

Нет, жизнь лучше знает, к чему ты готов, а к чему – нет.

Звенья эволюции

Прошла неделя без каких-либо значимых событий.

Звонит Хорошевский и предлагает посидеть в кабаке, выпить пива, обсудить дела. С одной стороны, идти большого желания нет, а с другой… Вспоминается анекдот: «А почему бы и нет?» – подумал поручик Ржевский, входя в конюшню».

Мы идем в кабак, пьем пиво и вроде обсуждаем планы относительно того, что делать дальше. А по факту просто выпиваем за беспредметным, по сути, разговором, поддерживая иллюзию общего дела.

Цели у нас частично совпадают, но частично разные. Я хочу нормально работать. Он, жадная сволочь, хочет денег. Конечно, я тоже хочу денег, но отличие вот в чем: он знает, сколько миллионов хочет заработать (и плевать на методы), а я знаю, как я хочу работать (но не считаю миллионы). И для реализации этих наших разных стремлений есть у нас какая-то общая тема. По крайней мере сейчас. Возможно, через каких-нибудь полгода мы уже совсем не будем нужны друг другу, и тогда – никаких больше посиделок в кабаках и прочих атрибутов приятельских отношений.

Так что дружим мы исключительно ради удовлетворения своих меркантильных потребностей, а еще – и особенно – потому, что нас объединяет общий враг.

Хорошевский толком не говорит, что собирается сделать или уже сделал в отношении Михайлова, но я уверен, что какие-то действия с его стороны предприняты все же были. Я так думаю потому, что Михайлов как будто совершенно потерял интерес к моей персоне: несмотря на то, что я с нашего прошлого разговора так и не пришел к нему и даже не позвонил, сам он никаким образом не пытался тот разговор возобновить.

Хорошевский выглядит как обычно: в хорошем расположении духа, неунывающий, уверенный в своей победе над всеми врагами, настоящими и будущими, уверенный в своих доходах, настоящих и будущих, и чувствующий себя великолепно. Он много выпивает, как, впрочем, и я.

Вообще он всегда как будто счастлив. Только один раз, помню, я видел его в отвратительном настроении. Он тогда вернулся из командировки, где наверняка весело провел время. Я думаю так, потому что он ездил со своим коллегой и близким другом Володей (фамилии его я не знаю), который, как и все друзья Хорошевского, был его полной противоположностью: высокий, медлительный и никуда не спешащий. Он не спешил даже разговаривать, поэтому у меня есть подозрение, что не спешил и думать. Вообще, все друзья Хорошевского, за очень редким исключением, эдакие увальни, среди которых он – генератор идей и основной двигатель. Это случай, который часто изображают в кино или мультфильмах: два приятеля или напарника, один из которых маленький, резвый и командир, а второй – долговязый, медлительный и глуповатый на фоне первого. Маленький при случае орет на большого, поддевает его и дает подзатыльники, а тот, как олух, только мычит или говорит что-то несуразное. Вот так выглядит Хорошевский с любым из своих друзей. Я не в счет, потому что я друг не настоящий. А речь про настоящих, с которыми он дружит с молодости: они вместе учились, или жили в одном дворе, или что-то в этом роде.

Короче, тогда они с этим Володей поехали в К. и пробыли там дня три. Что там произошло, я не знаю, но вернулся Хорошевский явно не в себе. Он был в таком состоянии, в каком я не видел его за всю историю нашего знакомства. Я тогда предположил, что дело было в женщинах. Может быть, отдохнул он слишком активно, а его подруга об этом узнала. Может быть, Володя затащил в постель бабу, которая понравилась Хорошевскому, и он не мог этого перенести (потому что завистливая сволочь). Неделю он был прямо в упадке, а потом его настроение вернулось в нормальное состояние. Потом уже я узнал, случайно, на пьянке с этим самым Володей, что там действительно была замешана женщина.

– Потому что часы снимать надо перед тем, как трахать кого-то ночью, – сказал изрядно выпивший Володя, желая пошутить над другом.

Суть в том, что речь идет об электронных часах, которые у Хорошевского замеряют кучу всяких параметров тела и передают информацию на телефон. Он и его подруга настроили эти часы и телефоны так, чтобы информацию передавать друг другу автоматически – такой жест открытости и взаимного доверия. Вот и обнаружила его подруга в двенадцать часов ночи у возлюбленного бешеный пульс и высокое давление, при том что еще час назад он ей в пьяном виде звонил из кабака пожелать спокойной ночи и сказать, что и сам будет ложиться спать вот чуть ли не прямо сейчас. Короче говоря, не в спортзал собирался. И тут такое. Ясное дело: шлюху нанял и развлекается. Подробностей не знаю, но, видимо, скандал она ему закатила крупный. Однако через неделю в отношениях снова была идиллия. Ну еще бы, что она будет делать без его денег? А так, подумаешь, разок на другую женщину посмотрел – мелочи же.

Я пью третью кружку пива. Он – четвертую или, может быть, пятую, заметно пьянеет и говорит, что я либо гений, либо дурак. И вывод этот он сделал якобы на основании наблюдений за мной и того факта, что я, хоть и умный, никаким образом не могу своим умом заработать и не умею построить достойную карьеру. Господи, думаю, ну ты и урод. Опять подчеркивает, типа того, свою способность зарабатывать (воровать), а заодно меня вроде и умным назвал, но все же дураком. Я отвечаю, что гении – все дураки, но не все дураки – гении.

В каком-то отношении он тоже гений и ровно такой же однобокий, как и я, с тем отличием, что сейчас наша действительность больше расположена к людям его склада. Сейчас их время. Время орущих полудурков так или иначе подходит к концу. Они, конечно, об этом еще не знают и продолжают бодро нести свою культуру в массы. Только массы это уже не воспринимают. Думаю, если наш высокопоставленный босс – дебил в часах – вот так поорет на современных детишек, лет через десять, когда они подрастут, получит в ответ что-то вроде: «Дядя, заткнись» – и заткнется, ей-богу, заткнется. Правда, не представится ему возможности на них поорать: будет в тюрьме сидеть. Но об этом я уже говорил.

Меняется время, а с ним и общество, открываясь для людей того или иного склада. Кажется, это вариация той идеи, которую высказал Овертон22
  Джозеф Овертон (1960—2003) – американский инженер и юрист. Известен как автор политической теории «Окно Овертона» – концепции существования рамок допустимого спектра мнений с точки зрения текущего общественного дискурса.


[Закрыть]. И вот на смену орущим полудуркам приходят вежливые паскуды. Вот он, их представитель, сидит напротив меня, во всей красе, с улыбающейся лживой рожей, и рассказывает о том, что:

– …Колонкова арестовали.

– Это кто? – спрашиваю.

– Да этот, полковник ФСБ. – Он всегда говорил о людях так, как будто знал их лично.

Вообще он любил приобщать себя к сильным мира сего. Послушать Хорошевского, так папа его учился в одном классе с председателем правления нашего самого большого банка и мог бы занимать там должность на самых верхах, да «просто не хочет»; что сам он чуть ли не раз в месяц ходит на охоту с мэром и мэр предлагает ему всякие должности, да только он тоже «сам не хочет», и прочее в таком же духе. Ясное дело, что если у него спросить, то он расскажет, что и этого полковника ФСБ, которого арестовали, знал если и не лично, то через каких-то своих друзей.

– Знакомый твой? – спрашиваю.

– Да это же друг Капустина, ребята его знают, – отвечает Хорошевский, не медля ни секунды.

Полная хрень. Какой Капустин? Какие ребята? Сочиняет на ходу. А спроси, кто такой Капустин, так выяснится, что это уже генерал, а ребята – это какие-то работники спецслужб, имена которых даже называть нельзя. Вообще он рад бы назвать, да не назовет, потому что нельзя. И так можно до бесконечности спрашивать, и одна байка будет перетекать в другую, еще более сказочную и еще более секретную.

– Короче, дома у него нашли шестьдесят миллионов долларов.

– Нормально так, – говорю.

– Это не все. Еще пятьдесят миллионов евро, пять миллионов фунтов и рублей два миллиарда.

– Хорошо жил полковник, – говорю я и думаю, что сейчас начнется тирада о том, как задолбали коррупционеры.

– Да задолбали! – взрывается Хорошевский.

Ну вот, думаю, началось.

– Разворовали все, падлы! – продолжает он. – Это насколько же охренеть надо, чтобы так воровать. Мрази!

Смотрю на него и снова вижу на его захмелевшей роже никакое не сожаление о том, что страну разворовывают, а зависть – тупую скотскую зависть из-за того, что кто-то украл больше, гораздо больше, чем он.

Вот оно, очередное звено эволюции. И предыдущее звено, быдловатое и невменяемое, он ненавидит не меньше моего. В этом мы сошлись. Кто знает, однако, сколько лет еще эти кретины будут сидеть на своих местах. Возможно, долго. Эволюция – это ведь процесс. И многие из них до сих пор прочно держатся по разным причинам. Один руководитель как-то сказал мне (точно поделился чем-то секретным):

– Я за свою практику понял, что с нашим народом по-другому нельзя.

– А ты пробовал? – спросил я.

– Пробовал. Не получается по-нормальному. Их палками лупить надо, – сказал он.

– Ну а тебя?

– А что меня?

И знаете, сколько таких, которые так считают? До хрена!

– Вот раньше люди были, – рассуждал он. – И вопросы решались по-другому. Решались! Баню снимем, бухла притащим, баб приведем – и все: договор есть, работа есть. Потом бабки, кому сколько, поделили, и ладно. Не то что сейчас: тендеры – уендеры, эсбэшники – уешники, и выпить не с кем…

Хорошевский словно читает мои мысли и говорит вдруг:

– Я с одним уродом работал. Это ставленник самого (он называет высокую фамилию, которую все в промышленности знают, – фамилию человека, близкого к самым верхам), друг его. Он в М. сейчас, ездит на золотом «бентли». Без шуток. Мразь конченная. Он генералом был в «КрасноярскМашТрест». А я там – начальником управления по перспективному развитию. Недолго. Короче…

Он отхлебнул пива и продолжил:

– Короче, пришел он на должность, собрал совещание и троих на нем же уволил. Спросил у главного инженера, сколько сделали год назад за аналогичный период, и когда тот замялся, сказал: «Ну и на хер ты такой мне нужен? Уволен». Прямо так. Без соплей. До меня он добрался через неделю. Вообще без всяких разговоров. На таком же совещании, на планерке, которую он каждую неделю проводил. Все сели. Он взял бумажку, подошел ко мне, положил ее со стуком передо мной: «На!» Смотрю: «Заявление…». Вот так эти уроды правили.

– Да уж, – говорю. – Но наш-то, этот, который в М., не намного лучше.

– Так они из одной шайки, эти уроды. Они все начинали на В-ре. (Тут он перечисляет ряд фамилий, известных в определенных кругах.) А потом вот поднялись. Миллиарды наворовали. Кое-кого уже, правда, арестовали. Наш московский парень еще держится, но увидишь, придут и за ним.

Да, думаю, как бы скорее за тобой не пришли. У нас же гораздо проще сесть, когда ты украл пару миллионов, как Хорошевский, чем когда пару миллиардов, как те ребята. Хорошевский заказывает еще пива и закуски.

– Ну, короче, я это заявление подписал прямо там же, встал и ему об рожу размазал, – продолжает он.

– Прямо вот так? – спрашиваю.

– Ну да. А че? Терять нечего. Че он сделает? Все остальные, конечно, офигели от такого. А он особенно. Орать начал: «Я тебя сгною!» Попробуй, говорю. Ну и ушел.

– Сильно.

– Да пошел он. Я потом в пару фирм пытался устроиться, но не взяли. Думаю, он постарался. Такой позор пережить! А вообще хорошо, что я ушел. Он там такой режим устроил, сука, как в концлагере. Короче, раздул штат эсбэшников в три раза, и у каждого над головой камеру поставил, и пропуска ввел – такие, как карточки. Уходишь от компа, карточкой провел, комп заблокирован. Приходишь – провел, разблокировал и работай. На дверях везде замки по этим карточкам. Вот выходишь ты посрать и не пять минут срешь, а семь, потому что срач напал, возвращаешься на рабочее место, а тебе уже сообщение от СБ: пиши объяснительную, почему отсутствовал на рабочем месте. Серьезно!

– Совсем, что ли, больной?

– Да. А я это знаю потому, что Серега Скрепин – начальник отдела, с которым мы работали, – там остался, после того как я ушел. Год еще протянул и уволился. Вот он рассказывал. Говорит, задолбался эти объяснительные писать. А в последней написал примерно так:

«Не был на рабочем месте, потому что неожиданно и вне расписания захотел справить нужду и, чтобы не замарать стол, компьютер и камеру наблюдения, пошел в туалет, где и вынужден был провести десять минут вместо положенных пяти. Ускорить процесс не мог, потому что его продолжительность была обусловлена, видимо, особенностью работы моего организма. Для того, чтобы исключить повторение подобного в дальнейшем, прошу организовать мне горшок для сбора отходов жизнедеятельности организма непосредственно на рабочем месте. Для экономии производственных затрат предлагаю рассмотреть вопрос периодического опорожнения горшка тем же специалистом, который следит за мной посредством камеры. Кроме этого, предлагаю рассмотреть возможность установки камеры наблюдения непосредственно в кабинках туалетов, чтобы в подобных случаях иметь наиболее достоверную информацию о том, что работник действительно справляет нужду, а не мастурбирует, и в случае обнаружения последнего классифицировать данный акт как вопиющее нарушение производственной дисциплины с вынесением дисциплинарного взыскания с занесением в личное дело. С уважением, фамилия, подпись».

Я смеюсь, но думаю о том, что из всего рассказанного Хорошевским вымышленного, к сожалению, мало. Когда появились эти пропуска в виде карточек, абсолютное большинство наших доблестных руководителей-полудурков посетила гениальная (потому что каждый из них гений) мысль о том, что с помощью этих карточек можно и нужно контролировать нахождение людей на рабочем месте, да и вообще следить, где они шастают по офису. Короче, солдафонские принципы: «копать отсюда и до обеда» и «мне не надо, чтоб вы работу сделали, мне надо, чтоб вы задолбались».

– Короче, Серега это написал и уволился.

– И куда пошел?

– За границу уехал. В Германию. Он сперва тут в их контору устроился, поработал пару лет, а потом туда переехал, в Мюнхен кажется.

– Ну и как ему там?

– Да терпеть их не может. Но зарплата больше и отношение лучше, чем здесь.

– Неудивительно после такого.

– Не знаю. Я бы не уехал. Не люблю я иностранцев.

Потому что, думаю, там не наворуешь.

Гипотеза. Часть седьмая

А человеческий мозг – казалось бы, самое совершенное из всех существующих устройств – подозрительным образом подвержен чувствам, которые он сам же и создает. Эти чувства продуцирует только мозг и ничто иное. Когда мужчина видит женщину в платье, смотрит на ее грудь и представляет себе, как она выглядит без одежды, то он, по сути, тратит время впустую: сами по себе эти его фантазии ни к чему не приводят (если, конечно, он тут же не бежит знакомиться). С точки зрения того, что эффективность действий должны быть максимальной, мужчине как раз и следует при первом сигнале мозга бежать, знакомиться и предлагать тут же вступить в интимную связь (а женщине, конечно же, соглашаться на это). Но мозг поступает по-другому, настолько странно, что его действия сложно объяснить с точки зрения достижения наибольшей эффективности. Да и ни к чему такому он не стремится: мужик может сколько угодно еще вздыхать по женщине, впустую тратя время, и сам страдать при этом. Ну не абсурд ли? И это работа самого совершенного мыслящего устройства в мире!

Но есть у этого дела и другая сторона. Такие встречи, казалось бы, приводящие к пустой трате времени, способны вызвать какие-то чувства, и эти чувства будут иметь весьма серьезные последствия. Иначе говоря, происходит вот что. Мозг, работающий определенным образом, получая какой-то стимул, порождает некие чувства, которые заставляют его работать иначе. И самое забавное, что этот стимул мозг находит сам. С этой точки зрения чувства – не такая уж бессмысленная трата времени. Здесь речь не только о чувстве этого мужчины к женщине, но вообще обо всех чувствах: радости, гневе, разочаровании, любви в конце концов. Увидел красивую женщину, взбодрился и наделал хороших дел. Или наоборот: расстроился, что не твоя, и приуныл. Но в любом случае сам себя на это настроил.

Говоря о предопределенности, я также склонен думать, что все чувства предопределены. Связано это с тем, что они основаны на встречах и на развитии. А встречи предопределены. Развитие тоже предопределено. Как мы выяснили ранее, это невозможно доказать, но вряд ли возможно и опровергнуть. С точки зрения предопределенности было бы некорректно рассуждать на тему, для чего появляются чувства. Чувства – это следствие. Чувства, как и всё, – просто результат работы всей системы в целом, результат решения самой сложной задачи. Они возникают просто потому, что не могли не возникнуть. Чувства основаны на встречах. Скорее всего это верно, потому что если бы человек с самого рождения жил в изоляции от всего, то вряд ли он испытывал бы такое же многообразие чувств, какое испытывает человек, живущий в обществе. Встречи людей происходят просто потому, что имеет место определенное стечение обстоятельств, которое, в свою очередь, произошло из-за другого, более раннего стечения обстоятельств, и так далее.

Итак, случаются встречи и порождают чувства. И, опять же, этим чувствам найдется объяснение какими-то обстоятельствами, имевшими место в прошлом. То есть чувства возникают потому, что не могли не возникнуть. Возникают именно эти чувства, потому что других не могло быть. Причины – в прошлом. Последствия – в будущем. И они предопределены, но неизвестны и не могут быть установлены.

Таблеточки не найдется?

Я снова в самолете. Лечу в К. Ночь. Не сплю. Вообще спать в самолете – занятие так себе, не самое эффективное. Провалишься в сон на полчаса, потом проснешься. Ну и так далее. Записываю свои мысли, чтобы потом включить в книгу. Я из тех, наверное, кто всю жизнь, как это называют, «собирает материал», но ни черта не издает. И под конец жизни – изъеденный молью пиджак да ящик макулатуры.

Если от дневного рейса еще можно получить какое-то удовольствие, то от ночного – явно нет. Только усталость и желание спать. Вот и все ощущения. Раньше, конечно, по молодости, больше романтики было.

Смотрю на ботинки соседа справа и думаю: «Зачем ты их купил?» Вопрос появляется сам по себе, как будто из подсознания уставшего мозга. И навеян он не тем, что эти ботинки плохие. Черт знает что.

Небо почти везде чистое, и видны города и села внизу, сверкают огнями. Хорошо им там. Они сидят себе в своих тепленьких жилищах: кто-то ужинает, кто-то попивает чай, кто-то смотрит телевизор, кто-то ложится спать, а кто-то уже спит. А я прилечу в К., возьму такси, и будет мне таксист всю дорогу рассказывать о том, как плохо ему живется, что раньше-то лучше было, что в других странах (где он, конечно, никогда не бывал) – совсем не то что у нас, что живут же там люди и все такое прочее.

Начинают разносить еду и напитки. Две стюардессы и бортпроводник. Стюардесса, давай же мне скорее чаю. Я хочу от тебя чаю. Только от тебя. А не от этого мужика-бортпроводника. Из твоих рук хочу. Давай же! Сегодня только небо, звезды, луна, шум моторов и мы. И ты даешь мне чай в бумажном стаканчике. И я беру этот стаканчик не спеша, глядя тебе прямо в глаза. И в моих глазах ты читаешь все… Как я ненавижу свою работу и идиотов руководителей, грёбаные самолеты и еду в них, ночные поездки и отсутствие сна, насморк, боль в горле и в голове, тупую толпу, метро, «бентли» на тротуарах, бомжей в подворотнях. Смотри в мои глаза и не смей отводить взгляд. Я ничего не имею против тебя. Даже наоборот, ты мне нравишься. Ты красивая. Но дело даже не в этом. Дело в том, что хоть кто-то должен понять, что у меня на душе этой ночью.

Я соскучился по женщинам. Закрываю глаза. Представляю ее. Опять она. Ее квартира, кровать, гладкая кожа, движения рук, губы. Я встаю с постели, иду к окну, смотрю в него, но ничего не вижу: темно. Я оборачиваюсь и замечаю, что на кровати кроме нее еще кто-то есть. Всматриваюсь, делаю пару шагов и узнаю: это Карлсон, с огромным пропеллером на спине. Он берет одну лопасть в руку, трясет ею, как резиновой дубинкой, и говорит: «Сейчас мы его раскрутим». Она лежит на спине, смотрит на него влюбленными глазами и ждет. Ее рот полуоткрыт, грудь обнажена, ноги полусогнуты в коленях. Он продолжает трясти огромную лопасть и залезает на нее. Я чувствую гул и вибрацию, периодические толчки…

Я просыпаюсь. Надо мной склонилась стюардесса:

– Извините, пожалуйста. Вы будете ужинать?

– А… Да… Чай, пожалуйста.

– А есть будете?

– Нет, только чай.

– Вам черный или зеленый?..

Я опять уснул. Проснулся. Объявили посадку. За окном рассвет. Выходим из самолета. Вызываю такси. Сажусь на заднее сиденье.

Лет ему около пятидесяти, толстый, рыхлый, противной наружности, в шерстяных носках и тапочках, с одышкой и тем неприятным запашком, которым обладают подобные люди, причем как будто независимо от того, моются они или нет. Машина его, что-то отечественного производства, утомленная жизнью и едва дышащая, внутри больше похожа на свалку, хотя как такового хлама вроде и нет. Но есть грязь, причем везде, даже на руле, который, казалось бы, уж должен быть чистым, потому что всегда протирается рукой, которая его вертит. Но нет, у этого и руль грязный.

У него звонит телефон, он берет трубку и грубо разговаривает, едва не срываясь на крик. В итоге бросает трубку. Это был разговор с матерью. Затем он начинает поругивать остальных водителей, потому что они плохо ездят. Понимаю, что, судя по всему, мне повезло: за рулем гуру. Почти начинаю ценить этот факт. Мы подъезжаем к небольшому скоплению машин в узком месте, начинаем двигаться очень медленно, и он принимается возмущаться: «Ну куда они все едут? Ну вот какого черта им дома не сидится? Умные люди, наоборот, из города уезжают, а эти идиоты все в город прутся. Придурки». Ну и так далее. Явно ожидал он моей поддержки. Хотел дискуссии. Это чувствовалось по его сопению, постукиваниям пальцев рук на руле, подергиванию ногой и исходящему от него едва уловимому тошнотворному запаху. Говорить с ним, ясное дело, я не собирался. После почти бессонной ночи – самое время подискутировать со странным типом, вызывающим отвращение. Забавно, что он, ругая других за то, что они едут в город, даже не думает, что и я еду в город, потому что мне надо, и он сам тоже едет в город, потому что ему надо. Вот дурень.

Но несмотря на то, что решил я с ним ни о чем не говорить, после очередного его возмущения насчет того, что все за каким-то чертом поперлись в город как раз в то время, когда мы едем, я сказал что-то вроде: «Наверное, им нужно». А он только этого и ждал…

Часто люди говорят о том, что в их жизни было самым ярким, самым важным, пусть даже они сами не всегда это осознают. Есть у меня один родственник, который отслужил в армии. И вот, хотя уже лет десять прошло с его службы, все его разговоры рано или поздно упираются в тему об армии. Что-то скажешь ему, а он:

– Да это как у нас в армейке было…

Именно так, «в армейке». Не знаю, принято у них там так говорить или это его личное изобретение, но только он всегда свою службу называет именно так.

И ладно бы год прошел, а то ведь десять лет! Сначала я не мог понять, почему так, а потом до меня дошло: ведь эта самая армия была наиболее ярким событием в его жизни. И ничего – после нее…

А если подумать, полно ведь таких, которые живут чем-то одним. И ладно еще у себя дома – живите чем хотите, – но приходят же к тебе в гости и начинают:

– Мой Сашенька вчера как-то странно покакал.

– Надо же, – отвечаешь.

– Ну да, представляете, обычно все хорошо, а тут у него животик болел и какашки слегка как будто зеленоватые. У вас такого не было?

Да у меня рожа зеленая от происходящего, думаю, не то что какашки, и ухожу в другую комнату (знаю все это наперед: Сашины какашки, сера в ушках, прыщик на жопе – поговорить-то больше не о чем) – пускай жена разбирается.

Другие начинают ныть о своем здоровье: то в боку у них кольнет, то голова неожиданно заболит, то задница зачешется, и по каждому подобному поводу горстями жрут таблетки. Не успеет такой к тебе в гости прийти, так сразу:

– Ой, как все ломит… А у вас нет, случайно, таблеточки?..

Ну конечно есть. У меня же тут целая аптека для тебя, вон там, в шкафу. Не стесняйся.

– Ой… Да у вас только аспирин…

Или вот спортсмены еще. Подружка моей жены, Настя, вдруг занялась бегом. Дружок ее бросил, так она решила свою энергию направить хоть в какое-нибудь русло. Подсказал ей кто или сама додумалась – неизвестно, да и неважно. А через недели три начинает она нам промывать мозги:

– Это так здорово – бегать! Совсем по-другому себя чувствовать начала. Вам тоже надо.

Да я, думаю, и так бегаю: от жены к любовнице и наоборот, и на работе еще, от придурков всяких, и со спиногрызами своими.

– Но только кроссовки надо покупать исключительно… (Называет фирму.) Они самые лучшие. Ноги в них…

Ухожу в другую комнату – пусть жена разбирается.

Потом, кстати говоря, эта Настя забеременела бог знает от кого и весь ее бег накрылся медным тазом. Закончились разговоры о кроссовках, начались – о зеленых какашках.

Таксист заговаривает про армию, ни с того ни с сего. Ну, думаю, началось. Вспоминаю своего отслужившего родственника.

– Не понимаю, почему люди сейчас боятся идти в армию. В мое время все служили. Из меня армия человека сделала…

Он прерывается из-за одышки. От него пахнет.

– Мужика из меня сделала… А эти, которые сейчас… Одни ссыкуны…

Останавливаемся около гостиницы. Я выхожу из этой клоаки.

Красная кнопка

Прилетел я сюда, потому что эти маразматики хотят запустить печь. И все бы ничего, да только она не достроена. Но кого и когда останавливали такие мелочи?

Хорошевский говорит, что из компании пришел приказ запустить печь в течение двух недель, иначе будут кадровые перестановки. Конечно, он переживает за себя.

Но с чего вдруг такая спешка? Интересно, что до сих пор ему удавалось каким-то образом сдерживать любопытство компании в отношении постоянно откладывающегося запуска печи. Все время он умудрялся находить довольно правдоподобные объяснения, почему этот запуск задерживается. И эти его объяснения принимались тоже не просто так, но благодаря тому, что за время работы в компании он обзавелся там очень нужными и полезными связями, которые держались, я думаю, ясно на чем.

Но теперь выходит, что ни объяснения, ни связи не помогали. И скорее всего потому, что кто-то здесь постарался. И этим кем-то никто, кроме Михайлова, быть не мог.

С тех пор как Хорошевский начал активно подрывать его авторитет, а теперь и вообще довел дело до того, что вопрос об увольнении Михайлова уже обсуждался в компании (по словам Хорошевского), не исключено, что и Михайлов решил, в свою очередь, подпортить жизнь своему врагу.

Вероятно, он обратился в компанию и рассказал истинное, по его мнению, положение дел относительно этой печи и Хорошевского. Наверняка он щедро поделился своими догадками о том, что Хорошевский крепко повязан с поставщиками оборудования и строителями, потому-то им все сходит с рук. Вдобавок он, скорее всего, красочно расписал общеизвестный на заводе факт, что Хорошевский живет не по средствам, и намекнул, что неплохо было бы проверить все как следует: доходы, расходы, имущество и что там еще в таких случаях проверяют.