Текст книги "На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади"

– Скоро я совершу переход…

Я не сразу понял, откуда донеслись эти звуки. Они как будто внедрились в мою голову извне, через самые кости черепа, минуя уши…

– Переход на…

Я повернул голову налево и увидел шевелящиеся губы.

– Третий уровень…

Твою ж мать.

– Так вроде… это… никто из живущих не смог…

– Так и есть. Никто. Но я смогу. Я готовился к этому двадцать лет.

Больше я ничего не хочу знать. Мы подъезжаем.

– Остановите около магазина… Да, вот здесь.

Выхожу. Не хватало еще, чтобы этот псих запомнил дом, в котором я живу. Иду пешком, сворачиваю в темные дворы. В голове все гудит. Шлепаю ногами по жиже на асфальте. Вот подъезд. Вот ключ.

Прихожу домой. Свет везде погашен. Дети спят. Захожу в спальню, здороваюсь с женой, которая лежит в кровати и смотрит какую-то дичь по телику, раздеваюсь, иду в душ.

Пар заволакивает пространство. В голове шум от дороги и алкоголя. Мне представляется моя подруга, вернее, теперь уже подруга Карлсона. Вот дурак же. Пытаюсь забыться в работе, бухле, книгах, телевизоре, дороге, шлюхах, жене (нет, не жене!), но все не то. Каждый раз и до сих пор одно и то же. Двадцать лет он тренировался, чтобы достичь третьего уровня. Я за тридцать с лишним лет достиг способности блевать от происходящего в собственной жизни.

Той ночью, в гостинице, я спросил: «А что если я влюблюсь я тебя?». Она ответила: «Ты дурак? Ты просто не сможешь себе этого позволить». Провокация. Но правда в том, что я действительно как будто не мог: жена, дети, совесть (или нет?) и все такое. Однако встречались же мы до сих пор. А теперь вот расстались, и, скорее всего, навсегда. Ну что ж, пусть едет в свою М. со своим другом и наслаждается там жизнью. А я… А я уже начал сомневаться, что это вообще случилось со мной. Может быть, ничего этого не было? Ни ее, ни гостиницы, ни всех последующих встреч, ни меня с ней. Ни ее волос, ни ее рук. Все бред. А эти ее гости, ее любовники, противные и ненавистные, хотя и не знакомые мне, сменяющие друг друга какой-то бесконечной чередой, приезжающие и ждущие в гости, проводящие с ней время, просыпающиеся с ней по утрам и пьющие вместе с ней кофе, – может быть, их тоже, как и всего этого, как и меня, не существует? Ничего этого нет.

А я есть?

Я хочу почувствовать, что существую. Редкий раз, когда хочу жену. Но не потому, что по-настоящему хочу, как мужчина может хотеть женщину, а потому, что всему назло хочу трахнуть хоть кого-то. Чтобы почувствовать, что я вообще есть. Что я – это я.

Выхожу из ванной. Иду в спальню. Хочу сказать ей что-то вроде: «Схвати меня, расцарапай мне спину, вырывайся, кричи, чтобы я чувствовал, что еще хоть что-то значу и что ты еще хоть что-то значишь…»

Она уже спит. Спит. Молча смотрю на нее, укрытую одеялом, разворачиваюсь, иду на кухню, открываю ящик, достаю коньяк, наливаю в стакан и смотрю на него.

Я сижу в пустой кухне, и мне светит тусклая лампа. О том, что мы еще существуем, напоминает пара немытых тарелок и ее косметика в коробочке. И еще вот…

– Папа, а ты почему не спишь? – слышу я детский голос.

Смотрю на дверь. В кухню входит Лена. Она трет глаза и щурится от света. Лена – это моя младшая дочь. Ей пять. Подходит ко мне, целует.

– Да я только пришел, – отвечаю я. – А ты чего?

– Я пить хочу.

Наливаю ей воды. Она пьет.

– А в туалет не хочешь? – спрашиваю.

– Хочу.

– Пойдем.

Провожаю ее в туалет. Она боится, когда коридор темный. Выходит.

– Отнеси меня в кровать.

– Давай. – Я беру ее на руки и несу в детскую.

– Папа, я люблю тебя, – говорит она.

– Я тоже тебя люблю.

Хочу добавить, что они – мои дочери – это единственное, что я люблю в этой жизни. Но молчу.

Всякое бывает

С моей будущей женой Олей я познакомился гораздо позднее отношений с первой, которую я любил, – Викой. Кстати, она вышла замуж за того наглеца, который тогда подошел, взял ее телефон и позвонил себе, чтобы определить ее номер. Мачо же. За такого грех не выйти. Да, собственно, и хрен с ней. Теперь так особенно. Но это я сейчас так думаю. А еще думаю: хватило же мне ума потом на Оле жениться! Но иначе было нельзя, и вот почему.

Тот день, когда Вика вышла замуж, я помню хорошо. Какая это была дата, конечно, я не могу сказать, то есть я не из тех страдальцев, которые в любой момент могут заявить что-то вроде: «Две тысячи сто сорок восемь дней прошло с того дня, как наша любовь… как наша любовь…» Ну, вы поняли.

Это была осень. А запомнил я тот день, потому что он получился издевательски комичным. Мы загуляли у одной моей знакомой, Алины. Мы общались и не более того. Бывает такое. Я к ней ничего не чувствовал. Она же, может быть, что-то и чувствовала. А иначе зачем ей было со мной общаться? Хотя кто разберет этих женщин… Короче, совпало, просто совпало так, что в пятницу настроение у меня было препоганое, и мы встретились в столовке, в той самой.

– Ты чего такой хмурый?

– Да так.

– У Вики сегодня свадьба…

– Я знаю.

– А давай тоже выпьем…

– Давай.

После занятий мы пошли прогуляться по набережной, посидели в кафешке, выпили (я пиво, она – какой-то коктейль), потом поехали к ней. Ничего такого не думали. Просто ей позвонила подруга, захотела прийти в гости – короче, так и родилась эта идея поехать к ней и посидеть втроем, а может, и в большей компании, если еще кто-то захочет прийти. Взяли вина. Потом я сбегал и взял еще вина. А потом еще…

Проснулся я в объятиях подруги моей подруги. Звали ее Ольга, и впоследствии она стала моей женой. Алина, наверное, страшно расстроилась, что я выбрал Олю, а не ее, но так уж вышло: напилась она сильнее нас всех и уснула прямо на диване, на котором сидела, и, уже будучи почти в отключке, приоткрывала глаза, показывала пальцем на меня и говорила:

– Оля! Он меня не хочет…

Но дело, скорее, было не в этом. Кто, будучи студентом, не хочет трахнуть свою подружку независимо ни от чего? Это когда тебе за тридцать, тут уж да: то задница маловата, то сисек нет, то нос большой, то пришибленная на всю башку. А тогда все куда проще: если есть возможность, ты делаешь дело. И мы сделали. Только не с Алиной (потому что она уснула), а с Олей (потому что она оказалась тоже не прочь). Оля была немного пухленькая, но едва ли это могло стать помехой в таком деле. И к тому же все-таки такой день – свадьба моей бывшей подружки. Не одной же ей развлекаться с тем хмырем. Тут она не угадала: под ее милые стоны мы только так чокались стаканами, а потом разбавили их своими стонами, вернее Олиными, которой, судя по всему, происходящее было очень даже по душе. Вот такой казус вышел.

Утром мы проснулись в отвратительном настроении, желудок мой от боли разваливался на части, несколько раз меня вытошнило остатками вчерашней еды. Девушки были хмурыми и чувствовали себя неловко. Я себя чувствовал, может быть, еще более неловко, поэтому стал собираться домой и в одиннадцать уже уехал.

Вот так бы и закончилась та история, а Оля в итоге осталась бы только мимолетным видением. Конечно, еще раза два мы бы встретились, для приличия, как это часто бывает, но быстро все сошло бы на нет. Это было понятно сразу и без близкого знакомства. Иной раз посмотришь на человека и мгновенно понимаешь, подходит или нет. Здесь было ясно: не подходит. Но случилось так, что пришлось принять обратное, внушить себе, что подходит, что жить с ней надо и при этом «долго и счастливо»: она забеременела.

Я об этом позже узнал, недели через три, когда она мне сказала. А до тех пор я страдал, без конца представляя, как Вика проводит время со своим мужем, как они сейчас, наверное, в свадебном путешествии занимаются тем, что получают удовольствие от жизни и друг от друга. Я писал такое…

«Когда я оказываюсь один, то оказываюсь один.

Кажется, что это предложение глупое до невозможности, но это только кажется, и правда в том, что, стоит ощутить пустоту одиночества в какой-либо его части, особенно в части отношений, как эта пустота сразу ощущается во всем, и создается впечатление, что мира вообще нет, вернее, чувствуется отсутствие надежной связи с ним. Я один».

Я ходил по улицам и думал, что докажу всем – и ей, и целому миру, – что я достоин, что я добьюсь всего, чего захочу, сам добьюсь, без всяких подачек, без того, чтобы кто-то меня спонсировал, и прочего. Я ходил и смотрел на офисные здания, представляя, что лет через десять я стану руководителем и буду работать в одном из них, управляя какими-то делами, зарабатывая кучу денег, и потом как бы случайно встречу ее, и тогда она поймет, что десять лет назад жестоко ошиблась, и пожалеет о своей свадьбе и о том, что было до свадьбы, и вообще обо всем, что происходило тогда. Идиот, правда?

Я думал о том, что женюсь, о том, что сделаю из себя человека, от которого женщины будут без ума, который сможет с легкостью заводить отношения, если только этого захочет, не хуже, чем какой-нибудь Дориан Грей. Короче, то были рассуждения вроде тех, что я еще «всем покажу» – и миру, и ей. Не думал я только о том, что через десяток лет она мне будет совсем не нужна. А кто бы мог об этом думать?

Вот такая глупость. Однако, кстати говоря, многое из желаемого тогда получилось. И устроился я неплохо, и карьера моя продвигалась. Начальник как-никак. Хоть и ненавижу все это, но тем не менее… Бабы у меня есть. Это вы и так уже поняли. Денег, конечно, не много, но на еду, семью и развлечения хватает. Так что, как говорят, «бойся своих желаний». Вот только с Викой я больше ни разу не виделся. И не хочу.

А потом Оля сказала мне, что беременна, и мы поженились. В том, что забеременела она от меня, у меня почему-то изначально сомнений не было. Она мне казалась не из тех, кто будет шутить такими вещами. Да и потом, когда у нас появилась дочь, я только укрепил свою убежденность: это моя дочь. Очень на меня похожа. После того как мы поженились, я перестал быть один, и в целом все было неплохо. Только проблема заключалась в том, что Олю я не любил. Ругаться мы не ругались, никогда я ей ничего не высказывал, но все же раздражало то одно, то другое, и на подкорке постоянно возникал какой-то зуд по поводу наших отношений. Вроде и секс есть, а вроде и не то, чего хотелось бы. Вроде и слушает она меня, а как будто не слышит. А потом я понял, что это, скорее, я не слышу или просто не хочу говорить. Короче, все шло каждый раз к одному: я втрескивался в какую-то очередную знакомую, а дальше, как говорят, по обстоятельствам. Или я тихо вздыхал по ней, пока она не исчезала из поля зрения, или у нас закручивалась интрижка и я получал удовлетворение от порции любви – не дома, так хоть где-то. Проститутки, которых я иногда снимал, конечно же, были не в счет. Какая там любовь?

Но сказать, что такое положение дел меня устраивало и ко всему этому я относился спокойно, я не могу. Поначалу мне было особенно трудно, почти невыносимо. Тошнило от самого себя. Не надо только вот этих речей о том, что, мол, сам, подлец такой, заводил любовниц, да еще хватает наглости говорить, что он страдал. Слышу уже вздохи представительниц прекрасного пола: «Ах, бессовестный, мало ему одной, так он… да чтоб ему…» и все такое подобное.

Иногда я просыпался по ночам, и сердце стучало так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди или остановится вообще, и я не мог успокоиться и не спал уже до утра. То и дело я поворачивал голову, смотрел на спящую рядом жену и думал, что я сволочь.

А потом смирился.

Учитель физики рассказывал нам, что шарик на вершине выпуклой поверхности находится в неустойчивом равновесии. Любая малейшая приложенная к нему сила может вывести его из этого равновесия, и он в него уже не вернется. Он просто скатится. Вот в таком положении я и находился, когда женился на Оле. А потом я скатился.

Ну а теперь спросите меня, почему я не развелся. А почему все не разводятся? Почем я знаю. Дети, может быть. Но и не в них дело, если уж начистоту. Хотя дочек своих я очень люблю и как мог бы их оставить, даже не представляю.

Тут еще вот что. Со временем максимализм исчезает, и мир из черно-белого потихоньку превращается в серый. Ага, в серую массу. Все как будто теряет четкость и ясность, все больше вещей становятся допустимыми, а в конце концов принимаются как данность. Когда умер мой дед, две его жены (нынешняя и первая, с которой они развелись двадцать лет назад) и любовница скинулись, чтобы его по-человечески похоронить, и все трое были на похоронах. И любовница сказала двум другим:

– Всякое бывает.

И была права. Вот и я говорю теперь о моих отношениях с женой: «Всякое бывает». Хотя лет мне еще не так много и пожить я еще собираюсь. Но это я так думаю, а уж как выйдет – бог знает.

Хитрожопый лис

Полковник полиции просыпается утром, идет в ванную, принимает душ, бреется, идет на кухню, не спеша завтракает, медленно выпивает чашку кофе, надевает свежую рубашку, галстук, парадную форму, подходит к зеркалу и смотрит на свое отражение.

– Безупречно, – говорит он. – Двадцать лет безупречной службы.

Он открывает сейф, берет в руки наградной пистолет, возвращается к зеркалу и, глядя на свое отражение, вышибает себе мозги.

Вчера он был при своих подчиненных унижен и уволен новым генералом. Генерал сидит в кресле и громко сопит. Голова молоденькой сотрудницы ритмично покачивается. Лбом она ощущает кожу жирного генеральского живота…

Утром я побывал у Михайлова.

– Александр Сергеевич! – сказал он приветливо, как будто соскучился, напялив свою стандартную лицемерную улыбку. Однако после этих первых двух слов приспустил ее, замялся и продолжил: – Нехорошо как-то вышло…

Хитрожопый лис что-то задумал. Предчувствую неладное.

– Нехорошо с чем? – спрашиваю.

Оказывается, со всей этой историей с тендером: что выиграл его непонятно кто и непонятно как.

– А я здесь причем?

– Да вот я и думаю…

– Что думаете?

Он снова мнется, делает паузу, словно чтобы поразмыслить, как бы получше выразить свои мысли, и в итоге говорит:

– Я все-таки думаю, тут какое-то… как бы это сказать… ваше участие все-таки было…

– Было?

– Ну да. Иначе как он мог?

Я смотрю на его рожу, в его наглые глазки и спрашиваю напрямую:

– Виктор Анатольевич, какого черта?

– Ну ладно, скажу начистоту, чтоб нам тут не изображать, будто мы друг друга не понимаем… Я думаю, вам надо уволиться.

– Не понял.

– После этого случая, когда все следы ведут к вам… Думаю, так будет лучше.

Я продолжаю смотреть на него в упор, и ненависть моя стремительно нарастает. Это же надо было настолько охренеть, чтобы предлагать мне уволиться! И к тому же я пока не до конца понимаю, зачем ему это нужно.

– Следы, значит, – говорю. – Но ведь эсбэшники ничего не нашли.

Он, видимо устав от моего взгляда, встает с кресла, подходит к окну и смотрит на цех номер три по… Да неважно… Я слышу его голос.

– Они-то не нашли. Но это ничего не значит. Следы ведут только к вам. А мы не можем себе позволить, чтобы…

Он замолчал.

– Чтобы были следы? – продолжил я.

– Да, – сказал он.

Меня прямо трясет от злости. Хочется подойти сзади и свернуть ему шею. Однако я говорю спокойно:

– Виктор Анатольевич, мне кажется, вы что-то перепутали. Следов никаких нет. Я-то уж точно не при делах. И расследование это подтвердило. А вы… Я думаю, вы запутались. И вообще я вроде не у вас в подчинении. Чего вы мне это предлагаете? Поговорите с моим начальником, если хотите. Он с удовольствием поучаствует в этих разбирательствах. А увольняться… Знаете, это как-то… Лишнее, что ли…

Он стоит молча, продолжает смотреть в окно. Я слышу его сопение и ощущаю возрастающее напряжение между нами, которое, кажется, еще чуть-чуть, и начнет разогревать воздух.

Он приближается ко мне, обходит сзади, наклоняется и тихо говорит над самым моим ухом:

– Саша… Я же тебя по-хорошему прошу… Пиши заявление и вали отсюда. Иначе через месяц уйдешь по статье. Ты меня понял.

Я медленно встаю, разворачиваюсь к нему лицом, приближаю голову к его уху и говорю:

– Иди на хрен, урод.

Глаза его выпучились, как у рака. Такой дерзости от нижестоящего он не ожидал и не знал, как на это реагировать. Видя такое замешательство, чтобы не терять больше времени на тупые разговоры, а заодно унизить его еще больше, говорю, уже громко:

– Ну, Виктор Анатольевич, приятно с вами поговорить, но у меня встреча, люди ждут… Мне пора. Хорошего дня!

Разворачиваюсь, выхожу из его кабинета. Меня трясет. Ясно же, что задумал Михайлов! Сверху требуют объяснений, а он не может их дать. Вот и нашел выход. Хотя безопасники ничего не нашли, но зато он нашел и обезвредил. Конечно, на него в любом случае всех собак спустят. Но то ли он, дурень, этого не понимает, то ли все же надеется выжить, найдя более слабую жертву. Представляю, как он доложит наверх: «Несмотря на то, что служба безопасности ничего подозрительного не обнаружила, я провел собственное расследование, вывел преступника на чистую воду и избавился от опасного элемента, недостойного быть членом доблестной команды». И он герой.

Дурацкий, конечно, план. Но чего только не наделаешь со страху!

Генерал идет мимо строя. Офицер ссыт себе в ботинки. Молодая сотрудница смотрит из окна и проводит рукой по губам, как будто вытирая их.

А Михайлов дурак. Дурак он потому, что расчет его наивный и какой-то детский. Там, наверху, сидят пацаны, которые в сказку про белого бычка могут и не поверить, а может, и слушать не захотят – снимут с должности, и все, тем более учитывая размер той суммы, которая уплыла из их жадных до каждой копейки рук. Но он, судя по всему, все же решил использовать последний шанс, чтобы удержаться. Точно дурак.

А если подумать, ведь не так плохо, когда тебя прижали к стенке. По крайней мере потому, что теперь-то ты точно знаешь, что выхода у тебя нет. Можешь даже расслабиться. Можно не говорить себе, что мог бы что-то сделать, что должен был что-то сделать и тому подобное. Смирись, Михайлов, смирись. Хотя бы последний миг проживешь в спокойствии. Впрочем, что это я ему говорю? Я сам себе должен это сказать.

Еще раз оцениваю обстановку и понимаю: нагадить он, конечно, может, несмотря на то что я тут совсем не виноват. Мало ли что и кому он расскажет, только бы свою задницу вытащить.

Очевидно, было всего два варианта того, как мне следовало себя повести. Первый: просто игнорировать его нелепые угрозы и ожидать, что произойдет дальше. Второй: ответить ему чем-то подобным. Вариант принять его предложение и уволиться я, само собой, не рассматривал.

Первый вариант, конечно, хороший, но все же рискованный. Черт знает, что он еще выкинет и что именно сообщит обо мне в компанию. Кто знает, чем это обернется.

Второй вариант кажется более привлекательным. Надо господина Михайлова срочно занять его собственной проблемой, достаточно серьезной, чтобы она поглотила его полностью, даже посильнее, чем та, которой его мозг озадачен сейчас. И такой проблемой (теоретически) мог снабдить его мой дружище Хорошевский. Подловато, конечно, все это. Но что делать? С волками жить – по-волчьи выть.

Иду к Хорошевскому.

Гипотеза. Часть шестая

Итак, мы приходим к заключению, что будущее, скорее всего, не может быть предсказано математическими методами или компьютерным моделированием. Скорее всего, оно не может быть предсказано никакими методами вообще (колдунов и экстрасенсов, само собой, в расчет не берем).

Однако это не означает, что будущее имеет множество вариантов развития.

Решение сложной и непонятной задачи, а тем более такой, как наша, всегда кажется многовариантным. Мы не можем понять принципы работы человеческого мозга ввиду чрезвычайной сложности его устройства и протекающих в нем процессов и поэтому, исходя из собственного опыта и ощущения свободы принятия решений, мы склонны делать вывод о том, что свое поведение (а следовательно, и свое будущее) мы создаем сами (да, «будь собой», «моя жизнь – мои правила», что там еще?). Иначе говоря, все мы тут думаем, что будущее многовариантно. И будем так думать по крайней мере до тех пор, пока не изучим принципы деятельности организмов настолько детально, чтобы сделать однозначные выводы о принципах принятия этими организмами тех или иных решений.

Кажется невозможным даже представить себе моделирование поведения человека в том многообразии чувств и ощущений, которые он имеет. Грусть, радость, раздражение, подавленность, тоска и прочее и прочее. Любовь, в конце концов, которая превращает людей в глупцов и безумцев. Но глупости и безумства – это то, что действительно стоит внимания.

В конце концов, человек сам создает свои чувства и сам подвергает себя их влиянию. Зачем он это делает? Глупость. Бессмыслица с точки зрения прагматизма и здравого смысла. Но он это делает. Человек живет чувствами. Можно даже сказать, что человеком движут чувства, и это было бы правдой, если отбросить предположение о предопределенности всего.

Трудно даже представить, что эти сложнейшие процессы на основе чувств могут быть смоделированы. Однако это не означает, что подобные состояния человека не могут быть смоделированы в принципе. Пока мы просто этого не знаем. Возможно, когда-нибудь наука достигнет той степени развития, которая позволит это сделать. Пусть не предсказывать будущее, но хотя бы подтвердить или опровергнуть гипотезу о единственно возможном варианте поведения человека и вообще любого организма в определенной ситуации. Если это будет сделано, то мы сможем получить научное доказательство предопределенности всего на свете.

Вполне возможно, что этого не будет сделано никогда. Вполне возможно, что здесь мы имеем ту же проблему, которую имеет гипотетическая программа моделирования всего сущего, которую мы описали выше. Вполне возможно, что для того, чтобы понять принципы работы человеческого мозга, нужно устройство более мощное и сложное, чем человеческий мозг.

Я его уничтожу

Несколько лет назад судьба столкнула этих двух немного похожих друг на друга, но все же в большей мере различных личностей: Хорошевского и Михайлова.

Хорошевский был тогда начальником отдела, а Михайлов – уже заместителем генерального, и, хотя я не знаю подробностей их отношений в то время, мне известно, что Михайлов обещал Хорошевскому должность начальника управления. Скорее всего, это было обещано в обмен на какие-то услуги или что-то еще. Думаю я это не потому, что так обычно и бывает, а потому, что знаю этих паскуд.

Дальше случилось так, что Хорошевского направили в командировку в Швецию – то ли для приемки оборудования, то ли для обсуждения поставок, то ли еще для каких-то целей. Командировка оказалась довольно длительной, около месяца, и это было вдвойне удивительно, если знать особенности характера Михайлова. Во-первых, само по себе странно, что он согласовал отправку Хорошевского в заграничную командировку и в последний момент его поездку не отменил. Во-вторых, странно, что он отпустил Хорошевского на такой долгий срок и ни разу за все время, пока тот был за границей, не пытался прервать его командировку и заставить вернуться на работу. Иначе говоря, Михайлов вел себя нетипично. Обычно он очень ревностно относился к служебным успехам подчиненных: несмотря на его постоянную улыбку и игру в доброго друга, всегда что-то случалось. И вроде с производством все нормально, но едва подчиненному предстоит недельная поездка на обучение, как в последний день возникает срочная задача, и все обучение накрывается медным тазом. Вызов из отпуска – обычная и любимая практика. Через три дня у него начинался зуд, он брал трубку и говорил:

– Вася, ты вот в отпуск ушел, а тут все плохо. Даже не знаю, как быть… Плохо все… Из М. интересуются…

Возвращался подчиненный из отпуска, видел сияющее лицо Михайлова и полное отсутствие проблем.

– Что случилось-то?

– Да они тут без тебя совсем охренели. Ты там порядок наведи.

– А что М.?

– Там я все уладил, не переживай. Все нормально.

И улыбается. Ну ясно же: не случилось ровным счетом ничего. Ни от какого начальства критики не было. Просто очередной испорченный отпуск.

Так Михайлов наслаждался своей властью и утверждался все больше. Но это было тогда. Теперь же стало еще хуже.

Вот поэтому и было странным, что Хорошевскому он все же позволил уехать на целый месяц, да еще и за границу. По всей логике своей жадной сущности ехать он должен был сам. Но не поехал. И вот почему.

Хорошевский, когда вернулся из командировки, был, мягко говоря, удивлен, потому что на той должности, которую он хотел занять (и об этом они договаривались с Михайловым), уже находился друг и соратник Михайлова Костя Шкадов. Единственное пояснение, которое Михайлов по этому поводу дал Хорошевскому, было примерно таким:

– Ну ты знаешь… Так будет лучше…

Представляю лицемерную улыбочку на его роже, когда он это произносил.

Хорошевский был озадачен, оскорблен и предан. Он понял, что Михайлов поставил крест на нем и на его карьере, что никогда ему уже не подняться выше, пока Михайлов занимает эту должность. Также он понимал, что Михайлов, чем дольше будет оставаться у власти, тем дальше отодвинет самого Хорошевского, если вообще не попытается избавиться от него.

Причина такого решения Михайлова мне неизвестна. Всю эту историю я знаю со слов Хорошевского, который как-то, будучи в пьяном виде, поделился ею со мной. Конечно, это только его взгляд и истинная картина могла быть немного другой. Может, Хорошевский с женой Михайлова переспал или украл лишнего. Кто знает. Причин он не назвал.

Михайлов же, судя по всему, опасался сразу делать резкие движения. Он вообще всегда действовал осторожно и плавно, улыбаясь. А здесь, я думаю, – осторожно вдвойне, поскольку, уверен, связаны они были какими-то не очень чистыми делами. А в таком случае резкие движения особенно опасны. Тактика в целом была выбрана верная: все надо делать плавно.

В итоге Хорошевский стал испытывать к Михайлову чувство ненависти и тогда пообещал себе сделать все, чтобы карьера Михайлова полетела к чертям. Он представлял, как будет смотреть на падающего Михайлова и лицемерно улыбаться, изображая самого Михайлова, и даже предлагать помощь, чтоб насладиться как следует. Он искал варианты, думал, что можно предпринять. Он налаживал связи в компании. И вместе с тем он, как сам говорил, «зарабатывал деньги». Ну воровал, ясное дело.

Свои конкретные планы по этому вопросу Хорошевский со мной не обсуждал, однако о его намерениях и подготовке к каким-то действиям в отношении Михайлова можно было понять по косвенным признакам, когда он при малейшем случае намекал на виновность Михайлова во всех смертных грехах, причем не только своим подчиненным, но и вообще коллегам по работе, понемногу подрывая авторитет Михайлова. Своим авторитетом он, конечно, тоже рисковал. Но, кажется, риски в отношении себя его мало волновали или, может быть, он их недооценивал, ослепленный жаждой мести.

– Будешь так работать, я тебя Михайлову отдам, – то и дело грозил он подчиненному на совещании.

Посыл у этой фразы был такой: хуже, чем работать у этого недоделка Михайлова, ничего нет и быть не может.

«Опять Михайлов обосрался, а нам разгребать», «Это вон у Михайлова спросите, как так вышло», «Да что вы хотите, дедушка уже из ума выжил» (дедушке было всего-то пятьдесят) – такие и подобные фразы в ходу были постоянно.

Костя Шкадов в глазах Хорошевского ничего интересного собой не представлял и был в руках Михайлова просто марионеткой, не принимающей самостоятельных решений. Надо сказать, что здесь Михайлов в выборе кандидата не ошибся: в любом случае лучше иметь под рукой послушного Шкадова, чем начавшего проявлять признаки самостоятельности Хорошевского.

Я иду к Хорошевскому и рассказываю о случившемся, то есть о моем разговоре с Михайловым. Хорошевский внимательно слушает, закидывает руки за голову, покачивается на своем кресле, переводит взгляд то на меня, то на часы, висящие на стене, потом останавливается, кладет руки на стол, смотрит пристально на меня и говорит:

– Теперь я его уничтожу.

Что это было?

Сижу за столом. Вспомнил, как в детстве мне хотелось, чтобы у меня на столе лежало стекло. Тогда такая мода была. А под стекло можно подкладывать всякие бумажки, а потом смотреть на эти бумажки и думать, что они важные и лежат там не просто так, а несут какую-нибудь ценную информацию. Да уж, ценнее некуда: какие-нибудь фантики да календарь за позапрошлый год. Но тогда разве можно было это понять? У другана одного такое стекло было, и я ему завидовал. Дураком был.

Как бы расслабиться в этом потоке идиотизма, нереализованных возможностей, зря прожитых дней, утраченных иллюзий, потерянных желаний, дымящих труб, запахе спиртного и прочего?..

Начинается совещание по конференц-связи.

– Так. Что там с установкой? Когда будет закончено проектирование? – раздраженно спрашивает босс в дорогих часах (тот самый, который директора другого завода уволил).

Ощущается, что он ищет повод, чтобы взорваться.

– Через два месяца закончим проектирование, – отвечаю я.

Повод найден.

– Какого черта так долго?! – Аппарат хрипит так, что я скорее угадываю посыл, чем разбираю отдельные слова.

– Так объект большой. «СтройПромПроект» только начал проектировать две недели назад, – отвечаю я.

– Да за две недели любой дебил такой проект нарисует! Да чё там проектировать? Проектанты херовы!

– Вообще-то проект большой.

– Да что ты знаешь о больших проектах?! Подключи сюда этих умников! Сейчас я сам с ними поговорю, раз вы там не можете!

Я звоню главному инженеру проектной организации, говорю, что наш босс из М. хочет его слышать и что сейчас я подключу его к совещанию.

Этот главный инженер – отличный специалист, уважаемый и просто хороший человек, интеллигент. Прекрасный руководитель: управлять коллективом в тысячу человек – не шутка. Я с ним встречался неоднократно. «Я, Саша, еще лет пять поработаю – и на пенсию, если, конечно, здоровье не подведет», – говорил он во время нашей последней встречи у него в кабинете. Лет ему около шестидесяти, выглядит бодро, и не было похоже на то, что у него проблемы со здоровьем. Скорее, это он так говорил, имея в виду свой возраст, который для нашей страны все-таки уже является почетным и пора задумываться о том, что скоро так или иначе придется перебазироваться в мир иной. «Сил порой нет, как достало все. Нет… уйду. Пусть молодые продолжают. У нас же как в песне: „И вновь продолжается бой…“ Ну, ты понимаешь».

– Алло, – раздался приятный голос главного инженера «СтройПромПроекта».

– Это кто подключился?! – завопил большой босс.

– Здравствуйте, я Солодец Виталий Иванович, главный инженер «СтройПромПроекта», – так же спокойно ответил голос.

– Нам строить надо, а он так спокойно: «Здравствуйте»!!!