Текст книги "Плаха да колокола"

Кончилось плачевно, Херувимчик оступился, завертелся на земле, вырвал ветер из его беспомощных рук листки бумаги и, разметав, совсем издеваясь, забросил вверх, аж к тем, которые пытались словить их на валу, да не тут-то было. И погнал их расхулиганившийся буян в волны речки, настойчиво и коварно подбирающейся к заводу. А с вала беззаботно неслось:

– Улетел твой доклад, Василий Карпыч!

– Как критиковать нас будешь?

– Крыть-то нечем!

– Матом, матом их крой! Чтоб до кишок пробирало!

– Карпыч-то? Он и слов таких не знает!

– Учиться у народа надо!

И хохотали снова передние ряды, а с ними и все, кто бездельничал.

Привыкший ко всякому от этого весёлого народа, Херувимчик нисколько не конфузясь, посидел в пыли, огорчённый, с одним оставшимся листком, сплюнул с досады, выбросил и его, ругнулся без злости, будто клятву давал:

– Я вот выдам некоторым! Поржёте у меня! Без мата достану до нутра!

– Так их, Карпыч! Крой! – гоготали в ответ.

– Здоровая обстановка у тебя в коллективе, – нагнулся Странников к директору.

Тот, тоже низковатого росточка, встал на цыпочки, пытаясь достать до плеча ответственного секретаря:

– Что?

– Боевая атмосфера, говорю! – крикнул Странников и махнул рукой членам чрезвычайной комиссии, державшимся несколько поодаль. – Иван Григорьевич! Ты – власть, тебе открывать?

– Вы – председатель тройки, Василий Петрович! – Долговязый и костлявый Сергиенко, заместитель председателя губисполкома, отбиваясь, затряс обеими сухими ручками, поджав их к впалой груди, запорожского вида усы обвисли, бескровная лошадиная физиономия его вытянулась ещё более. – Вам – по рангу!

Странников, особо не протестуя, перевёл глаза на грузного Трубкина, начальника ОГПУ, хмуро наблюдавшего за развеселившейся у трибуны публикой.

– Пока нет надобности, – поджал губы тот, – хотя… не нравится мне вся эта клоунада и инженер этот. Тю-тю доклад-то… А что в докладе? – повернулся он к директору завода. – Почему доверили ему выступать?

Директор посерел, с цыпочек вниз опустился.

– Проверяли мои ребятки, что он там нацарапал?

– Призывы… призывы одни, – промямлил наконец директор.

– Призывы – ладно, схем сооружений не рисовал?

– Да что уж ты, Яковлевич! – хмыкнул Странников. – Зачем ему схемы на митинг? Он их и без того наизусть знает. Доверять надо нашим спецам, а Херувимчику особенно. Спроси у Сергиенко, инженер этот, не смотри, что коротышка, на Стрелке валы укреплял. Большой дока по этой части.

– Докладывали мои, – буркнул тот. – Не имел возможности лично познакомиться.

– Вот и знакомься, – насупил брови ответственный секретарь. – Только в контору свою не тащи, он на валах каждый час нужен. Бери пример с нас. – Странников отыскал глазами замгубпрокурора с райкомводом, застоявшихся за спиной Сергиенко. – Почти все береговые укрепления города объехали по воде. Своими глазами прорехи видели. Людей встряхнули. Бюрократия, она в таких делах вредней паники!

– Работаем и днём, и ночью, товарищ ответственный секретарь губкома! – дёрнулся, пятясь назад, не ожидавший укора Трубкин. – Я лично дополню доклад, если появятся замечания.

– Нет уж, Григорий Яковлевич! – совсем полыхнул плохо скрываемым гневом Странников. – Ты к народу приехал! Есть что – выкладывай сразу, а за мной подтирать не позволю!

Странников, не отошедший ещё от многосуточного пребывания за городом, плавания на моторных лодках по вздувшейся, крушащей берега реки, похмелился с Глазкиным и Аряшкиным на причале завода, где встречал их хлебосольный директор, и открытая заносчивость, верхоплюйство Трубкина, которого он не переваривал, в этот раз взвинтили его не на шутку. Члены комиссии, прибывшие на митинг по суше на машинах, притихли, затаились в ожидании сиюминутной грозы. Но Странников крякнул, выхватил трубку из кармана, сунул в рот, а опомнившись, хлопнул ею в кулак, развернулся и стремительно шагнул к настилу.

Оттеснив всех, бросился за ним Глазкин. Застывшего в замешательстве начальника ОГПУ больше обойти никто не решался. Толпились, переминаясь с ноги на ногу за его громоздкой поникшей спиной. Уже запрыгнув на настил, Странников в развевающемся на ветру расстёгнутом пиджаке, с взлохмаченными волосами ворвался на трибуну и взмахом руки невольно заставил собравшихся задохнуться от восторга, повскакать с мест и напрячь глотки. Кричали разное, не задумываясь. Это был общий суматошный, нервный порыв.

Больше звучали «Ура!» и «Даёшь Волгу!», но выкрикивалась уже и его фамилия, а Странников зажёг трубку, задымил, облокотившись и отставив её в сторону в согнутой руке, заговорил:

– Товарищи! Стихия не прощает разгильдяйства! Терять время на пустяки – смерти подобно! Открываю митинг!

– Ура! – подхватили сотни глоток.

Возвратившись из Москвы, Странников почему-то забросил папиросы и завёл трубку, такую же, похожую на ту, что не выпускал из рук его кумир в кремлёвском кабинете. Приметил, как магически действовала она на окружающих. Знакомая по портретам короткая простая трубка рождала известные ассоциации, создавала соответствующую атмосферу, меняла тон голосов собеседников и даже цвет их лиц.

Поступок быстро обратился в привычку, и он уже не замечал, что трубка постоянно мелькала в его руках. Отметил он теперь, как подействовала она на начальника ОГПУ, и намеренно закончил разговор с ним на повышенном тоне, хотя раньше старался не позволять себе этого, в каком бы состоянии ни был.

Между тем подтянулся к трибуне Сергиенко, и ответственный секретарь предоставил ему слово. Вне своего кабинета и стола говорить тот не умел, мямлил и глотал окончания слов, терялся от этого ещё больше и, наконец, совсем смутившись, попытался открыть пухлую кожаную папку, набитую бумагами.

– Товарищи! – беспомощно посмотрел он на Странникова. – Я зачитаю последние приказы чрезвычайной тройки и решения губисполкома. Думаю, вам сразу станет понятно, в какое отчаянное положение загнала нас вода.

– Неправда! – вскричал, перебив его, Странников и грубо оттеснил плечом. – Это мы загоним стихию в угол! А приказы?.. Что их читать?.. Этой вот рукой они и писаны!

И он взгромоздил над трибуной и над толпой кулак с зажатой в ней трубкой. Слова его утонули во взрыве смеха и в возгласах одобрения. Но теперь прервать его не мог поднявшийся шум.

– Товарищи! Сейчас, когда бешеная стихия, опрокинув все прогнозы учёных и специалистов, собралась припереть нас к стенке, грозя таким уровнем паводка, какого не наблюдалось последние двадцать лет и не вспомнят седые старожилы, перед нами в штабе по наводнению встали два варианта решения главной задачи…

Пауза заставил притихнуть. Посвистывал и гудел тревогой лишь ветер в проводах.

– Не распыляя сил и средств, заваловаться на пять-шесть вёрст и свезти туда главнейшие механизмы, оборудование, ценности, документы учреждений. Это первый вариант…

Он опять приостановился, ожидая реакции, но народ молчал, насторожившись. Не торопясь сделал затяжку, другую, выпустил дым, прищурился, всматриваясь, будто выискивая подозрительных в толпе. Люди невольно жались, пытаясь спрятаться, опускали головы, ни в чём не виновные, чуя неладное.

– Или, бросив на оборону все средства и силы, отстаивать от стихии весь город?

Вскрикнув, не выдержала, обмякла женщина, закрыв лицо руками. На неё не обратили внимание. Ждали, замерев.

– Мы выбрали единственно верный вариант – защищать весь город! Он должен жить вместе с нами. В Гражданскую спасли его от врага, отстоим и от стихии!

Голос утонул в возгласах одобрения. Когда поутихло, Странников заговорил проникновенно и негромко, заставляя замолчать всех, чтобы слушали его одного:

– Клянусь вместе с вами, друзья мои, и обязуюсь – другому не быть!

Словно умерло всё вокруг, такая наступила вдруг тишина, но поднялся инженер Херувимчик, одёрнул дрожащими руками запылившуюся свою тройку и запел не в такт и хрипло, смущаясь своего голоса:

– Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов!..

И песню подхватили.

«Вот пьянь поганая! – поправляя пенсне, шевелил губами Трубкин, уставясь на покуривавшего трубку ответственного секретаря. – Где и кто научил его так говорить и зажигать чернь? Небось не верит ни во что, кроме баб, водки и власти над этими червями под твоими ногами. Никого не признаёт. Но каков говорун! Скажет им сейчас – убей отца, мать родную, и ведь не ослушаются, словно под гипнозом пойдут и убьют!.. Успевает везде латать прорехи… Ни схватить его, ни удавить! А то бы так и вцепился в глотку поганую!..»

– Григорий Яковлевич! – ойкнул рядом перекосившийся от боли Сергиенко, стараясь вырвать у него свою руку. – Вы мне кость сломаете!

– Фу ты, чёрт! – выругался Трубкин и разжал пальцы. – Расчувствовался от речей Василия Петровича! Умеет говорить секретарь!

Не удержавшись, очутился на трибуне директор, заверил всех членов чрезвычайной комиссии, что приложит все силы; понесло на речи райкомвода Аряшкина, долго и нудно благодарившего комиссию и в особенности её председателя за мудрую мысль мобилизовать весь флот и расставить пароходы, баржи и прочие судёнышки вдоль берега, защищая город от губительных вод; полез было к трибуне начальник гарнизона и охраны, но его опередил замгубпрокурора Глазкин, видя, что Странников подмаргивает ему, показывая скрещенные обе руки – хорош, мол.

– Я в виде справки, – всё же юркнул за трибуну прокурор и, перекрикивая подымавшийся шум, объявил: – В связи с введением в городе чрезвычайного положения от имени прокуратуры хочу предупредить, что лиц, использующих стихийную ситуацию для своих мерзких делишек, ждёт усиленное наказание.

Тут же наступила тишина. Зашикали на неугомонных и поглядывающих на выход.

– Кража, совершённая при наводнении, карается отсидкой не ниже двух лет с конфискацией, а вооружённый грабёж – расстрелом.

– У тебя всё? – спросил Странников.

– Всё, – дорвавшись до графина с водой, выглохтал второй стакан тот и, облегчённо выдохнув, сбежал с трибуны.

– А от мародёров как спасаться? – закричали с мест, пробираясь поближе к настилу. – Вооружить бы население? Дружины создать?

– Дружины имеются, товарищи! – гаркнул начальник гарнизона и охраны, которому не дали слова. – Желающие могут записаться прямо сейчас у начальника заводской тройки.

– Троек понаделали, да что толку! Одна суета! – неслось с мест.

– Чего врёшь? – отвечали, оружие не выдают, вот беда!

– Их учить надо! Забыли, как стрелять!

– Вспомнят да палить начнут, что делать станешь?

– Тише, товарищи! – попробовал прервать перепалку Странников, поднял руку с трубкой вверх, но она уже загасла.

– Вот видите, – при общем веселье выбил он её, не спеша, и сунул в карман. – Это знак. Будем заканчивать. Главное в нашем положении – дисциплина и никакой паники! Может, мы и перегибаем палку, но за нарушения, разгильдяйство и неисполнение приказов тройки виновных будут карать по законам военного времени. Наш город теперь – сплошная линия фронта!

Он сверкнул глазами, помолчал, усмехнулся:

– А с тройками действительно того… Их получилось больше, чем необходимо, но дело поправимое. Сократим, а освободившимся – лопаты в руки! Но те, кому положено, будут вооружены. Об этом лично позабочусь. Город отстоим. Это я вам заявляю, ответственный секретарь губкома Странников!

III

После встряски у Берздина откладывать дело зама в долгий ящик становилось смертельно опасным. Понимая всю исключительность ситуации, добирался Арёл из Саратова в тонущую губернию паровозом, пароходами и другими попутными средствами, мучился, не переставая, раздумывал, как поступить, ведь оказался он, как в народе говорят, – между молотом и наковальней.

С одной стороны, Странников – ответственный секретарь губкома, портить отношения с которым всё равно что уподобиться беспечному тупице и совать голову в пасть льву. С другой – коварный крайпрокурор, хотя открыто и намекнувший на известную опасность наводить тень на Странникова, имевшего крепкие связи в столице, однако недвусмысленно пригрозивший скорой проверкой, ждать от которой хорошего было бы неменьшим безумием.

Так и не найдя выхода, но добравшись, наконец, поздним вечером в родные места, побрёл губпрокурор, грязный и уставший, прямо с дороги в прокуратуру, кивнул дежурному, открывшему двери, поднялся в кабинет на второй этаж, забросил в угол походный портфель и открыл сейф.

Семьёй он так и не обзавёлся, к баловству тоже склонность не имел, жил один, не держа и домохозяйки, поэтому нередко оставался ночевать здесь же, в маленьком кабинетике, засыпая на стульях или укладываясь прямо на полу перед рабочим столом, бросив под себя видавшую виды шинель. Неприхотливость в быту и одиночество в жизни – известное преимущество, чем губпрокурор дорожил. Берёг он в себе ещё одно качество, так и не заимев привычки запивать беды и неудачи спиртным, поэтому достал из сейфа наган, зло блеснувший вороненой сталью, положил перед собой на стол и, не спеша, закурил.

Не подводил его этот суровый товарищ ни в одной фронтовой передряге, много лет прошло с той военной поры, не подведёт и теперь, если вдруг понадобится. Так просто он, видавший и худшее боевой командир, не сдаст жизнь неправедному противнику, позорному судилищу и расправе предпочтёт бессловесную пулю…

Тут, за столом, и сморило губпрокурора, сложившего на руки измученную тревожными думами голову.

А утром, которое, известное дело, вечера мудренее, лишь начался рабочий день, вызвал к себе на серьёзный разговор следователя Джанерти, больше русского, нежели иностранца, хотя и с итальянской фамилией. Надёжней и способней сотрудника он не знал, его и выбрал довериться.

Джанерти не надо было в деталях всего расписывать, он схватывал на лету и понимал с полуслова. При имени зама чёрные проницательные глаза его, до этого безучастно тускневшие, вскинулись на губпрокурора и ярко сверкнули, однако лишь на мгновение, и спрятались под длинными, словно женскими, ресницами. Чертовским красавчиком, видно, слыл предок итальяшки, неизвестно за каким дьяволом ещё при царе Петре перекочевавший в Россию, думалось губпрокурору. Может быть, приспичило удирать от верного кинжала в спину или чаши с ядом?.. Ещё в давние гимназические годы, увлекаясь историей, прознал юный Арёл про порочную и скандально прославившуюся коварством династию Борджиа, отравивших едва не всю знать средневековой страны. С тех пор и считал итальянцев способными лишь на зловредные интриги и заговоры. Прав был или заблуждался, однако Джанерти до прокураты работал агентом в уголовном розыске, прославился как раз тонким чутьём и умением распутывать хитрые и тёмные делишки нэпманов, торговцев-миллионщиков, запускавших руки в карман молодого пролетарского государства, только-только неумело налаживавшего экономику. За профессиональные способности предшественник Арла губпрокурор Вронский переманил Джанерти в прокуратуру следователем и не ошибся. Личное дело итальянца, которое от корки до корки изучил дотошный Арёл, сев в освободившееся грозное кресло, пестрело благодарностями за умелое разоблачение махинаций всевозможных ловкачей и прохиндеев от мала до велика: известный рыбопромышленник Кошкин открывал галерею расстрелянных за крупные хищения, далее следовали торговые дельцы братья Соловьёвы, прозванные за особую наглость и размах Соловьями-разбойниками, тихушник ювелирторга Иосиф Крамер, забравшийся в недра хранилищ ценностей и орудовавший безнаказанно несколько лет, и прочие, прочие, прочие… хищники поменьше, пытавшиеся поживиться пролетарским добром. Взяточников и взяткодателей Джанерти знал как свои пять пальцев, относился к ним с пониманием пастыря, стерегущего до поры до времени своих овечек, погрязших в грехе и без розовых надежд на скорое исправление, той же монетой платили ему и те: выйдя после отсидки, смущённо кланялись за версту и ныряли в ближайшую подворотню, старалясь больше не попадаться на глаза.

Но были господа мозговитей и понаглей. Кляня для видимости свои прежние заблуждения, объявляя о горячем желании начать праведную жизнь, они проникали в различные околохозяйственные липовые организации – союзы, кооперации, конвенции, федерации или тресты, в бесчисленном множестве создаваемые в хаосе зарождающихся экономических экспериментов и процветали трутнями, формально не нарушая закона. Наиболее яркой фигурой среди таких махинаторов выделялся Лев Наумович Узилевский, или попросту Лёвка, он орудовал в среде рыбопромышленников. В области торговли маячила зловещая тень Макса, так среди своих величали Максима Яновича Гладченко.

«Подкупать аппарат молодой, энергично набирающей обороты такой неведомой ранее всему миру машины, которая к тому же имела смелость объявить себя государством рабочих, довольно тонкое искусство, – любил повторять Гладченко в кругу собратьев по махинациям, персоной грата[48]48
  Персона грата – буквально: желанная личность, пользующаяся особым расположением.


[Закрыть] проникая в среду чиновников любого ведомства и вращаясь там словно сыр в масле. – Здесь необходим особый подход. Безболезненно и без уголовных последствий для себя и своих пациентов способны на это единицы. Среди них я первый».

Этих двух незаурядных личностей Дженерти сразу обозначил губпрокурору.

– Они знают всё, что может вас интересовать в отношении Глазкина, – вымолвил следователь, небрежно покуривая сигару на иностранный манер. – Но для работы с ними я бы попросил для себя особых полномочий и в некоторой степени помощи службы Турина.

– А вы сами успели его забыть? – поинтересовался Арёл, намекая на прежние связи.

– Ваша просьба обязывает, – поднял брови Джанерти.

– Извините. Я бы не хотел его посвящать в наши планы, – резко обозначил губпрокурор, но, видя, как изменилось лицо следователя, поправился: – Исключительно в интересах особой секретности поручения…

– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Турин не тот человек.

– Что вы имеете в виду?

– Если кто-то из известного контингента осмелился запустить наверх маляву на такую личность в городе, как наш Глазкин, значит, у Турина имеются данные по этому поводу… Он посвящён во все козни такого рода.

– Почему же скрываает? Не даёт хода? Это же преступление по службе!

– Прячет или держит до поры, до времени, – поморщился Джанерти, – не ищите здесь злого умысла или чего страшного. По команде он выложит всё, личной заинтересованности он не имеет, у него своя метода.

Арёл оценил намёк следователя:

– Тогда не проще вам самому с ним пообщаться?

– Нет. Он мне ничего не скажет. – Лицо следователя окутало непроницаемое облачко дыма. – Я изучил его тактику за то время, что посчастливилось работать под его началом. Извините покорно, но это опасная игра, а опытные игроки козырями не швыряются, если на кон поставлено всё.

– И это говорите мне вы?

– Именно, потому что доверяю вам, как, надеюсь, и вы мне. Доподлинно понимаю критическую ситуацию, в которой вы оказались. И искренне желаю вам помочь.

– Чем обязан, простите? – поморщился Арёл. – Мы с вами друг друга не так хорошо знаем.

– Я привык искать истину, а не выгоду, – привстал в кресле Джанерти и поклонился. – К тому же вы порядочный человек, а Глазкин – мразь. Я удивляюсь, что вы так поздно это разглядели.

«Разглядел!.. Он явно переоценил мои достоинства в этом деле. Правильнее будет – проглядел!» – мелькнуло в голове губпрокурора, смутившись, он спросил:

– Но как только я обращусь к Турину за материалами, станут ясными мои намерения?

– Вам не следует этого делать, – категорически перебил его следователь.

– Вы только что сами заявляли об этом! – с покрасневшим лицом, Арёл, не помня себя, едва сдержался от брани.

– Вы заблуждаетесь, Макар Захарович, – тихо произнёс Джанерти. – Мне достаточно вашего разрешения на контакты с определённой категорией лиц. Ваше слово – и больше ничего.

– Вы собираетесь работать с людьми Турина без его ведома?

Джанерти покачал головой, задымил сигару и снова окутался облаком дыма, будто специально пряча лицо в поисках ответа.

«Вот чёртов итальяшка! Весь себе на уме! – разбирало губпрокурора. – Но куда деться? Ему всё известно наперёд. И то, что Глазкина за какие-то заслуги покрывает Странников, он знает тоже. Они здесь спелись все, а меня, чужака, держат за идиота!»

– Я воспользуюсь услугами и мерзких людей. – Вместе с голосом возник и сам следователь в рассеявшемся облаке дыма. – Против такого противника, как Глазкин, все средства оправданны.

«Нет ли меж ними личной неприязни? – забеспокоился Арёл. – Наворотит, а я попаду из огня да в пламя…»

– Не сомневайтесь, – будто читал его мысли Джанерти. – Лично мне Глазкин обид не причинил, но нашему делу он вреден.

– Вы правы. Однако мне хотелось бы быть в курсе всех ваших действий.

Джанерти грустно улыбнулся:

– Мне представляется, вам важнее результат. К чему вам копаться в грязи, она так прилипчива к чистой обуви?

Губпрокурора заметно смутила откровенная тирада.

– Ну ладно, – помолчав, буркнул он и обмяк. – Рамки закона вам известны. Материалы, что были собраны мною, оставил у себя Берздин. Мне вам дать нечего. Исходите из того, что я рассказал.

– Пик наводнения ожидается со дня на день… – Джанерти уже думал о своём.

– Да. У вас в лучшем случае неделя, ну полторы от силы.

– Уйма времени…

– Торопитесь… Я не знаю, чем вам помочь. К тому же вынужден огорчить: автор заявления при дополнительном опросе отказался от всего.

– Вот так, значит!

– Явно на него оказано давление.

– Он жив?

– Что?

– Я говорю, нет ничего лучше, как начинать с чистого лица, – улыбнулся Джанерти.

IV

Ещё на митинге, запомнив выкрики, Странников озадачил Сергиенко подготовкой проектов соответствующих приказов и распоряжений тройки, и тот, задействовав Юсакова и машинисток, бодрствовал за полночь, добросовестно исполняя указания. Ему было не впервой оставаться ночевать в кабинете, к этому режиму привык и его аппарат, каждый давно оборудовал рабочее место под внезапный ночлег.

С рассветом, приняв дежурного чая, на свежую голову Сергиенко шлифанул редакцию подготовленных документов, но расслабляться не думал. Предстоял не менее сложный момент подписания бумаг у ответственного секретаря и начальника ОГПУ; дело в том, что Странников и Трубкин вносили множество поправок, словно старались переусердствовать друг друга.

На людях не выказывая чувств, они проявляли гадость на бумаге, скрывая тайну от посторонних глаз.

Чего больше было между ними? Скрытой ненависти и взаимного подозрения, родившихся неизвестно когда и почему? Зависти и презрения?.. Симпатий не наблюдалось никогда.

Даже в чрезвычайной тройке – в штабе по борьбе с наводнением, по существу, в крохотном коллективе, призванном денно и нощно организовывать огромную по масштабам работу на территории всей губернии, держались чужаками. Виделось это невооружённым глазом, уже в первом приказе, который долго попеременно правили оба, значилось:

…Для связи с губернской чрезвычайной тройкой по вопросам, требующим принятия решительных мер, обращаться по телефонам:

Предкомиссии т. Странникову: служ. тел. 10, дом. 2-96

Члену комиссии т. Трубкину: служ. тел. 5-01, коммутатор ОГПУ

Члену комиссии т. Сергиенко: служ. тел. 5-06, дом. 3-32

Секретарю т. Юсакову: служ. 5-61, кв. 2-02

Также порознь готовились и документы. Писал их Сергиенко, на которого как-то сама собой свалилась эта тяжкая ноша, после получения задания он садился корпеть над проектами приказов, распоряжений, указаний и других важных бумаг. Затем согласовывал их с членами, а в заключение бегал ловить начальников подписывать. Когда не удавалось, перепоручал Юсакову, но поступал так редко – обоим не нравилось общаться с секретарём штаба.

– Мечусь, как древние греки между Сциллой и Харибдой[49]49
  Сцилла и Харибда – в греческой мифологии – два чудовища, находиться между которыми означает подвергать себя двойной опасности.


[Закрыть], – отдуваясь, жаловался долговязый Сергиенко своему непосредственному начальству – председателю губисполкома Арестову, которому одному открывал душу в редкие минуты затишья на фронте вечной суматошной занятости. – Не могу угадать, какая кошка между ними пробежала?

Сергиенко в далёкой юности начинал учителем и порой злоупотреблял заумными суждениями и сравнениями, ставя в тупик окружающий аппаратный контингент в основном пролетарского образования. Однако мудрого Арестова это не касалось, потому что мудрый Арестов понимал и знал всё, усмехаясь в свои чёрные как смоль казацкие усы:

– Ревность между ними пробежала великая…

– К бабе! – ахал хохол.

– К бабе, к бабе, – щурился довольный собой председатель. – Только прозывается та баба властью. Соображаешь?

И Сергиенко таращил глаза, в который раз поражаясь прозорливостью начальства, как его собственную голову не посетила столь очевидная разгадка!

А ведь лежала на поверхности, всё действительно заключалось в этом.

Прародительницей Главного политического управления была Всероссийская чрезвычайная комиссия с её органами на местах – самый грозный и беспощадный карательный государственный орган. Сергиенко приходилось слышать страшные подробности о работе одного из председателей ЧК в 1919 году: люди прятались в подворотни, опасаясь угодить ему на глаза, когда, побрякивая маузером по боку, бородатый, тщедушный и страдающий тяжкой болезнью, брёл он по улицам города, шаря вокруг ненасытными глазами, словно вампир, алчущий человеческой крови. Боясь близкого конца, каждую ночь сам приговаривал к смерти попавших в лапы, лишив жизни за четыре месяца своего короткого правления не одну сотню людей…

Создаваемые на заре советской власти чрезвычайные комиссии призваны были вести борьбу с контрреволюционным саботажем, формировались региональными партийными и местными органами власти из зарекомендовавших себя ещё в подполье известных большевиков, естественно – им были подчинены и подконтрольны, а также ограничены в правах. Но длилось это недолго. Дзержинский, вскоре возглавивший ВЧК, при поддержке Ленина быстро прибрал всю власть к рукам, переподчинив управление себе и перестроив, введя в практику направлять на места для руководства своих людей, наделяя их неограниченными полномочиями и непосредственно подчиняющихся только ему. Пальцем теперь не могли тронуть чекиста ни региональный секретарь партии, ни председатель соответствующего совета! Ему же удалось значительно расширить функции и полномочия ЧК и их руководителей, получивших право бесконтрольно вести агентурную работу против любого, негласно подслушивая и отслеживая, заводить дела, производить обыски и аресты. Требовались лишь подпись и печать местного начальника. Вершилось и главное беззаконие, выносились несудебные решения вплоть до расстрела.

Очевидный беспредел не мог не вызвать недовольства мирного населения, а порой приводил к открытым стихийным противодействиям и вооружённым выступлениям.

Сергиенко было известно, что Арестов тем и прославился, когда в 19-м году, будучи командиром преданных ему бойцов Железной гвардии, рискуя собственной головой, взял под стражу того самого зарвавшегося чекиста, присланного с Кавказа, и предал бы его суду за злодейства, не защити Киров с Дзержинским.

В стране случаев подобного рода было немало: в 1920 году вынуждены были расстрелять пятерых сотрудников Николаевского губЧК за коррупцию, взяточничество и другие должностные преступления, четверых екатеринославских чекистов – за шантаж и вымогательство…

Однако ни один пример не был обнародован, как и тот позорный случай в их городе, наоборот, постарались забыть, изобразить события в ином свете, а на тех, кто вспоминал, недобро косились.

Но расстреливать по ночам так и продолжали, пообещав публиковать списки в газете «Коммунист»…

Если в первое время советской власти Ленина не пугали неограниченные полномочия органов ВЧК, то рост репрессий, увеличивающийся с каждым годом, заставлял задумываться. Щупальца спрута, руководимого Дзержинским, не знавшим пощады, всё глубже проникали во власть, добирались до самих партийных деятелей – прародителей монстра, творя бесчинство и наводя ужас. Это подтолкнуло Ильича активно поддержать инициативу члена Политбюро РКП(б) Каменева о сужении полномочий ВЧК, Ленин даже отклонил скороспелый проект, не только не реорганизующий комиссию, но и не менявший её названия. Но большего сделать не смог даже он. Процесс оказался необратим, с монстром нельзя было покончить либеральными и гласными средствами. Требовалась секира, но к тому времени Сталин ещё не окреп.

В очередном проекте, полностью политическом, комиссию, конечно, переименовали… в ГПУ, сохранив и приумножив кадры, расширив функции, а скоро наделили и правом на расстрелы без законного правосудия.

Вот о чём знал и всегда помнил Арестов, вразумляя своего заместителя: сам же он старался забыть свои легкомысленные подвиги в молодые годы на заре взбаламутившей ему кровь революции, никому о них не рассказывал, тихо и мирно просиживал штаны в кабинете председателя губисполкома, с нетерпением выжидая момента убраться с глаз долой подальше, где б его никто не знал; вынашивал он и другую тайную мыслишку, а вдруг ненароком удастся взлететь высоко, стать совсем недосягаемым… ежели, например, в столичный Кремль… А что?

Сергиенко же, покончив с бумагами и откушав чаю, принялся за поиски обоих членов тройки, приказав секретарше прозвонить им в приёмные. Каково же было его удивление, когда доложили, что Странников у себя должен быть с минуты на минуту, так как назначил встречу начальнику ОГПУ, и Трубкин собственной персоной уже с полчаса дожидается в приёмной его прибытия.

«Вот момент, который больше может не представиться! Обоих враз и застану!..» – вгорячах схватил папку с документами заместитель и уже готов был мчаться к дверям, но другая мысль остановила его.

Вспомнил он то самое едкое замечание мудрого своего начальника по поводу означенных лиц, собственные размышления, разбередившие во время чаепития и, откинувшись на спинку кресла, крикнул, чтобы принесли новую чашку, только холодней. Остудиться вдруг захотелось, и не без основания.

А Странников, задержавшийся в больнице, возвращался к себе. Хмуро кивнув поднявшемуся навстречу Трубкину, прошёл в кабинет, на ходу задымив трубку.

– Как сегодня вода? – бросил без выражения за плечо.

– Уровень ниже, – топал за ним Трубкин, нагнув голову, потея и поправляя спадающее на жирный нос пенсне.

– Думаешь, не повторится 31 мая? – резко развернулся секретарь, вдруг остановившись. – Не набросится, как в тот день, стихия, словно убийца из-за угла?

Трубкин отпрянул, чтобы не натолкнуться, промолчал.

– Пережил я те сутки тяжко, до сих пор в глазах брызги волн, рвущих наши валы. Не дай Бог снова! – Так и не дождавшись ответа, секретарь прошагал к столу, грохнулся в кресло всем телом, обмяк, перевёл дух. – Вчера на митинге не пугал народ особо, но остерёг, чтоб на расслабились. Вражина сил ещё имеет, чтобы тайно броситься. Ох, могуча стихия! А главное, ничего про неё доподлинно неизвестно, как про коварного врага! А?.. Что молчишь?