Текст книги "Плаха да колокола"

Когда, рванув ручку двери, словно дикий зверь, он ворвался в кабинет, Попков и Дьяконов, вальяжно раскинувшись на стульях, болтали о чём-то своём. Испуганно вскочив, они притихли, переминаясь с ноги на ногу.

– Не ждали, господа преступники? – не скрывая злорадства, ощерился Борисов и, по-хозяйски усевшись за стол, взмахом руки отогнал арестантов совсем к стене. – Со свиданьицем!

Также бесцеремонно сбросив на пол всё со стола, он вывалил взамен содержимое своего портфеля, постановления, заготовленные ещё в поезде, судорожно отыскал нужные, вскинул голову:

– С кого начнём?

Попков и Дьяконов угрюмо молчали, понимая, что внезапный визит взбешённого следователя ничего хорошего им не предвещает, их словно схватили за руки во время воровства.

– Кстати, – подбодрил Борисов, – свидания, неизвестно кем обещанные, мною откладываются на неопределенное время; при условии правильного вашего поведения все можно изменить… Я не прочь вести переговоры на эту тему, – мягче продолжил он, подобрев лицом. – Вам следует проявить разум и подписать необходимые бумаги. Сделаете это, и я гарантирую свидания с жёнами, которые приглашены и ждут вас в соседнем кабинете. Свидания будут, и не на полчаса… До утра!.. Наедине! Как?.. Принимается?

– Можно взглянуть на ваши новые бумаги? – с заметным сарказмом откликнулся первым Попков. – Сомневаюсь, что вы сулите что-нибудь хорошее.

– Хорошего отношения захотелось? – мрачно хмыкнул Борисов. – Вы вправе рассчитывать лишь на то, что заслужили. Добавлю, что всем изъявившим желание сотрудничать со мной сегодня же улучшат условия содержания, а будут просьбы – их переведут из тюрьмы сюда, в приёмник ОГПУ.

– Слыхали уже о ваших обещаниях, – буркнул Дьяконов, – только, видать, их три года ждать надо.

– Осечка вышла… по недосмотру местного начальства. – Борисов через силу изобразил улыбку. – Поправим, а виновные понесут наказание.

– И про это слыхали…

Питал ли он сам надежды, что кто-либо из этих двух арестованных примет его условия, согласится с постановлением нового обвинения, грозящим теперь каждому смертной казнью?.. Борисов не был оптимистом и глупцом; конечно, в его практичном уме не было и капли уверенности, что его заверения кого-то тронут, но он исполнял поручение и уже прикидывал другие выходы из сложной ситуации, мучился в поиске изощрённых средств, способных склонить арестантов к невозможному.

Ещё до вечера он побывал в «Белом лебеде», вызвал на допрос десятка два человек. Не все держались стойко, психика многих уже была подорвана невыносимыми условиями содержания в тюрьме, тяжёлыми думами, постоянно угнетающими сознание о неминуемом суровом возмездии. До встречи с Борисовым у некоторых ещё брезжили какие-то иллюзии на снисхождение, поэтому новая беда – ужасная весть о страшной 58-й статье, внезапно свалившейся на головы, подкосила многих.

Схватился за бороду и застонал поседевший, преобразившийся за несколько месяцев в старца тридцатилетний красавец Кантер; упал на колени, ползал по полу и заливался слезами, словно ребёнок, тщедушный маленький еврейчик Блох, бесновался Солдатов, с нечеловеческой злобой бросаясь на стены головой.

Обессилив вконец и сам от всей этой чертовщины, Борисов, поздно вечером добравшись до гостиницы, звонил Отрезкову.

– Ни одна сука так и не согласилась подписывать? – после длительной паузы, последовавшей за коротким докладом, выругался тот в трубку. – Гнилым интеллигентом ты был, Борисов, так им и сдохнешь…

Даже отвратительная телефонная связь не смогла скрыть глубокого опьянения, в котором пребывал начальник.

– Верил я в тебя, а теперь думаю – зря! Менять надо тебе работу, а то сгинешь у нас… А жаль, мужик умный и надёжный… В адвокаты подавайся, вот тебе мой совет…

Борисов подавленно молчал.

– Но ты держись!.. Не скисай раньше времени, – чуя, что перегнул палку, закончил Отрезков. – Сам приеду, зэкам мозги вправлю. А пока жди Козлова, того морды бить непослушным учить не надо…

– Выздоровел? – без малейшего рвения поинтересовался Борисов.

– Он и не болел ничем, сукин сын. Притворялся да прятался!..

И разговор оборвался, лишь короткие нудные гудки ударили в уши, словно гулкие дальние звуки выстрелов.

IV

Козлов прикатил не один, за его спиной маячила неуклюжая фигура Громозадова с таким же громоздким саквояжем, как он сам. Ещё в прошлую командировку жалуясь, что насквозь просолился воблой, тот не поленился прихватить с собой домашних харчей. Забегаловок он брезговал и опасался по случаю слабого желудка, рестораны обходил, жалея денег.

– А каков с него толк? – бурчал и без того злой Борисов, зная, что у запасливого Демида куска не выпросить. – Морды зэкам бить, так дали бы лучше ушлых оперативников. Те – спецы. Ни один врач не определит, от кулака или сам свалился.

– Ох, не в курсах ты, дорогой мой товарищ, – не без ехидства поклонился почтительно Громозадову Козлов. – Наш Демид Тимофеевич теперь в почёте у начальства после приговора Глазкину, он – спец с особым поручением, которое известно лишь ему.

– Ты где остановишься, Демид Тимофеевич? – смутившись и подобрев, поинтересовался Борисов. – Опять в «Белом лебеде» у Кудлаткина угол снимешь?

Громозадов сделал вид, что не расслышал, возился с саквояжем, подыскивая ему место.

– Может, ко мне? – не отставал Борисов. – У меня приличный номерок в гостинице, вместительный, и рядом товарищ Кастров-Ширманович; попрошу – койку поставит дополнительную… Вместе веселей. Не храпишь?

– Да не приставай ты к нему, – подмигнул Козлов. – Говорю же, у него особое задание.

– Уж не партийцев ли местных шерстить?

– Угадал. Как пальцем в небо, – поморщился Громозадов, его действительно было не узнать, разительные перемены произошли во всём его облике. Сменился китель, подтянулся сам, да и прежней робости перед авторитетом обоих старших следователей не замечалось, он теперь уверенно размещал мощный зад сразу на двух стульях, краешка одного, как прежде, не хватало. Покачав кургузой головой, он обстоятельно объявил: – Я к Кудлаткину Ивану Кузьмичу опять попрошусь. Он теперь полным хозяином стал, подыщет мне, что получше, среди одиночек. Лишь бы окошком камера на солнечную сторону выходила – светлее писать. И удобства там полные. А главное – никуда ходить не надо. И приведут тебе на допрос, если попросишь.

– Но там же зэки! И эта вонь! – Борисов покривился. – Я неделю болею, если несколько часов там проведу!..

– Ко всему привыкнуть можно, – буркнул Громозадов. – Мы же простые люди. А буржуйские замашки за мной сроду не водились… скажете тоже – вонь… Воздух застоялся немного, это да, но на то она и тюрьма, а не парк культуры.

– Ты говоришь, тебе чиновниками партийными поручено заниматься? Как же их водить станут?

– Ничего я не говорил. – Громозадов подхватил саквояж и заспешил на выход. – Сами с товарищем Козловым напридумали. Всё подсмеиваетесь… А партийцы или зэки, мне всё одно, сегодня он партийцем бегает, а завтра у меня зэком в камере отдыхает; я приехал не в бирюльки с ними играть, умных бесед не любитель, как некоторые… Враг народа – к тебе и отношение соответствующее!

Когда за ним захлопнулась дверь, Борисов со значением взглянул на Козлова:

– Слушайте, коллега, пока вы ехали сюда в вагоне, ничего с Демидом Тимофеевичем не приключилось? – И он покрутил пальцем у виска. – Что-то изменился тихоня… Неужели успех по делу Глазкина так вскружил ему голову?

– Думай сам, но Демид уже не тот, – хмыкнул Козлов. – Откушивать его домашних харчей не надейся. И всё из-за вашей дотошности! Он чего возле саквояжа-то своего крутился?.. Он же нас угостить хотел, а вы его рассердили! И советую впредь, теперь берите пример с меня, обращайтесь с ним вежливо и культурно, ему, оказывается, нравится. А то что такое?.. Демид – то! Демид – это!..

– Хорошо, – покачал головой Борисов. – Пошутили, и будет. Отрезков, конечно, объяснил вам наши трудности, о которых мне пришлось телефонировать?

– Я лично в этом не сомневался. – Козлов потёр нос основательно и озабоченно. – Статья 58-я – это не детские игрушки, в которые мы раньше забавлялись. Я чуял, что так просто всё не закончится. Слишком легкомысленно взирали наши начальнички на вздувшийся гнойник! Тут все повязаны одной нитью: и нэпманы, и чиновники, и партийцы. Невооружённым глазом видно…

– Больно зряч задним числом.

– Твердил я тебе, методы надо менять, общаясь с этими контрреволюционными саботажниками, – пропустил мимо ушей замечания Козлов. – А ты с ними цацкался.

– Что ж, морды бить станешь?

– Понадобится – рука не дрогнет! – зло отбрил тот. – Только начинать ещё рано. Давай, как и прежде, поделим меж собой наших заблудших овечек.

– Вот-вот! – обрадовался Борисов. – С Солдатовым занимайся сам. Он вчера чуть стены в камере головой не проломил, когда я объявил ему о 58-й статье.

– Животное, – зло усмехнулся Козлов, – его кулаком не проймёшь и револьвером не напугаешь. Подельники историю мне рассказывали, что случилось с ним перед самым арестом. Из Москвы возвращался он, а состав в железнодорожную катастрофу угодил. Несколько вагонов с рельсов слетело от столкновения с товарняком. Солдатов оказался как раз в том, который в щепки почти разнесло, трупы до вечера собирали, а его Бог миловал – сам на ноги поднялся и лишь царапинами отделался; его в больницу везти, а он вырвался и как ни в чём не бывало на ближайшую станцию помчался, в Астрахань спешил из-за той причины, что, опоздай он, денежный куш утратить мог из-за незаключённой сделки. Во жадности какой зверь, смертельный страх его не взял!

– Успел?

– Успел, кабы не Турин. Тот его на перроне и взял, прямиком угодил в тюгулевку.

– Турин, говоришь?

– Он самый.

– Толковый розыскник. О нём тоже всякую чушь брешут.

– Как же о нашем брате да не сочинить!

– Брешут, что смекалистых воров к себе в сыскари переманивает. Их знакомства и связи потом использует для ликвидации банд и неподдающихся авторитетов.

– С огнём играет.

– Был уже такой авантюрист по имени Видок, Париж мечтал от ворья очистить таким способом.

– У нас ему не выгорит, – хмыкнул Козлов. – Не той тонкой психологии наши жиганы. Им морду только бить, другой философии не признают.

– Говорят, получается у него с некоторыми… – Борисов уложил подбородок на ладонь, задумался.

– Ты всерьёз всю эту халабуду завёл? – вспыхнул Козлов.

– Сомневался я в нём поначалу здорово, а он мне неожиданно большую помощь оказал с несговорчивыми нэпманами да чиновниками.

– Вот я тебе их и отдаю, покладистых да гладих. Забирай Попкова, Дьяконова и остальных, дорабатывай с ними сам.

– Уже встречался. – Борисов отвёл глаза. – Упёрлись оба козлами! Особенно Попков! Дьяконов, тот вроде помягче, но… про статью 58-ю как услышал, такую ахинею понёс! И ведь рассуждения вёл с экономической подоплёкой, тетрадку с таблицами различными вытащил, там у него и про выгоду, и про уловы, и про прибыль… Ну, сущий Адам Смит[107]107
  Шотландский экономист и философ, идеолог промышленной буржуазии, автор прославившего его труда «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776).


[Закрыть].

– Раз мягкий, говоришь, вот с него и начни! – бесцеремонно оборвал увлёкшегося приятеля Козлов. – А сломаешь его, Попков тебе уже не понадобится. Дьяконов у него в шестёрках был, поэтому весь расклад про то, как они взятки делили меж собой, от новоявленного Смита и получишь.

– Ну какие шестёрки!.. Скажешь! Это ж тебе не уголовники! У них своя психология и понятия имеются…

– Не мели чепухи!

– Дьяконов заместителем Попкова стал, когда тот на повышение пошёл в Саратов. Долю ему возил, не обманывал ни на копейку!

– Это откуда ж ты такой информацией разжился?

– Есть источник, но легализовать не могу. Не из той цепочки.

– Вот так, значит?.. – Козлов сдержал обуявшую злость. – А делился, значит, Дьяконов с начальником по-братски?

Борисов кивнул, ругая себя, что проболтнул вгорячах лишнего.

– Да, тяжко будет ему сдаваь своего приятеля! – Козлов прищёлкнул языком. – Но раз Дьяконов такой впечатлительный и душевный, на высокой его нравственности и следует сыграть.

– Можно пояснее?

– Женат этот местный граф Честерфилд[108]108
  Филип Дормер Стенхоп, граф Честерфилд (1694–1773) – английский философ и моралист, прославился «Письмами к сыну» – своеобразным кодексом воспитания, чтобы стать нравственной элитой общества.


[Закрыть]?

– Женат. Ребёнок малолетний на руках и отец-старик.

– Так это ж прямо находка! – Козлов начал потирать руки от нескрываемого удовольствия.

– Что ещё взбрело тебе в голову?

– Удача! Удача, мой друг, сама тебе в запазуху лезет, а ты ни ухом, ни личиком! – Козлов прямо-таки закружил, забегал вокруг приятеля. – Значит, делаешь так… У Кудлаткина берёшь одиночку. Пусть найдёт такую, чтобы вонь, сырость, крысы… В общем, у него для лиц, особо чувствительных, как твой Дьяконов, имеется ещё одна одиночка рядом – через стенку, только похуже…

– Да уж куда ещё! – подозревая неладное, запротестовал было Борисов.

Но Козлов оборвал его жестом руки:

– И лучше, чтоб была совсем без окошка. Свежий воздух ни к чему. И без света обойдутся. Ну, понимаешь…

– Это если угловую просить…

– Кудлаткин тебе услужит, здешняя Бастилия располагает таким счастьем, – торопился со своей идеей Козлов. – Если у тебя всё получится и Дьяконов сам заговорит, остальные зэки из торговых враз дрогнут, наперегонки с признанием проситься станут.

– Что ты задумал? – Борисову стало не по себе от ужасной догадки. – Что за представление?

– Всё в рамках закона, – схватил его за плечи тот и слегка встряхнул, успокаивая. – Просто в камеру, соседнюю с одиночкой Дьяконова, по твоему указанию Кудлаткин разместит всё семейство этого душевного отца. Дьяконова самого предупреждать и грозить ничем не надо: лучше, если будет сюрпризом. Переборки там сам знаешь какие, ночью тихо, вот он услышит всё, о чём и не догадывался. Пусть помучается ночами детскими воплями да бабьими криками вместо того, чтобы беззаботно храпеть. Уверен, забегает пуще крыс в камере.

– Но послушай!..

– Плохо соображаешь, мой дружок, или притворяешься?

– Но это же бесчеловечно!

– Не вижу ничего смертельного, – ухмыльнулся Козлов. – Не Фрейд ли утверждал в своих заумных рассуждениях о психоанализе, что страдания близких эффективнее действуют на личность, нежели причинение боли ему самому. Пусть всю ночь послушает крики своего дитятки, вопли любимой жены, проклятия старика-отца… Что там у нас ещё по Шекспиру? Пусть испытает муки короля Лира!

– Лира-то приплёл к чему? – Борисов был необычайно бледен. – Считай меня кем пожелаешь, но не пойду я на такое!

– Делай, как велено! – оборвал его невнятные возражения Козлов. – Тебе же морды самому бить не этично?.. Кровь, боль… ручки опасаешься замарать. В тюрьме сказки зэки плетут, что перчатки на допросы надеваешь, значит, не верят, что не бьёшь им носы. Тюрьма – есть тюрьма! Она за тебя сама все вопросы решит и, как ни ерепенься, чистеньким не выпустит. Если той же ночью или утром Дьяконов за тобой не пошлёт конвоира да в ножки с раскаянием не упадёт, значит, я ничего не смыслю в такой серьёзной науке, как тюремная психология! – Козлов захохотал и хлопнул Борисова по спине от избытка чувств. – Если вытерпит до рассвета – с меня выпивка.

– Я не пью, – мрачно отвернулся Борисов.

– После такого запьёшь, – снова захохотал он, и Борисову показалось, сам дьявол, а не Козлов разевает пасть и скалит клыки.

– А что ж тогда ты намерен учинить с Солдатовым? – поинтересовался Борисов, когда советчик несколько успокоился. – Помнится, в прошлый раз полной победы добиться тебе так и не удалось?

– Да, друг мой, ты прав, – поморщился Козлов, – испытал тогда я полную конфузию. Не забуду, пока не сотру позорное пятно со своей биографии…

Козлов откровенно ёрничал и не сожалел, а разжигал в себе скрытую ярость, будоража незажившую досаду, обращая её в ненависть:

– Я тоже меняю стратегию. Поглядим, какое впечатление произведёт сегодня на него новый предвестник будущей смерти, раз крушение поездов его не испугало, – и он, выхватив из кобуры револьвер, резко крутанул барабан с патронами о жёсткую свою ладонь. – Выведу в коридор тюрьмы, отпущу конвоира, и упрётся этот ствол в его жирный затылок. Как думаешь, задрожат его поджилки?

– Ты совсем спятил! – отпрянул Борисов, не сводя глаз с воронёного ствола. – Зачем тебе его смерть?

– Не пугайся, – продолжал зловеще покручивать барабан Козлов. – Убивать я его сам не собираюсь. Но вдруг случится попытка арестованного к побегу? Кликну охрану. Соображаешь?.. Лёгкая ранка, но возможно, и всё!

И он опять захохотал неестественно и страшно, отчего Борисов поёжился.

– Сила ломает силу! – внезапно оборвал хохот Козлов, резким движением бросил оружие в кобуру и ловко прихлопнул кнопкой застёжку, коей лихости от него Борисов совсем не ожидал.

– В тюрьме, мой друг, всё может случиться, будь каждая дверь о десяти замках. – Гримаса исказила и без того некрасивое лицо. – И смерть – не самое страшное. Есть подстава, то есть предательство, для авторитетного зэка это пуще гибели.

Как ни путаны были речи Козлова, Борисов выводы для себя сделал немалые, но счёл лучшим промолчать. С тем они и расстались, озабоченные каждый своим, и вовсе не удивились, что утром следующего дня оба были подняты с постелей людьми начальника «Белого лебедя» по тревожным вызовам.

Козлову было передано на словах, что в камере-одиночке обнаружен повесившийся подследственный Солдатов, с которым старший следователь расстался накануне около полуночи после длительного допроса. Сообщили также о короткой записке, валявшейся там же, у покойника под ногами: «Признаюсь и каюсь!» Козлов хмыкнул, продрав глаза, идти в тюрьму отказался, сославшись на плохое самочувствие, отослал посланцев к прокурору. В связи с этим для осмотра трупа Фринбергом был вызван следователь Громозадов. Он же отписывал и постановление о том, что в самоубийстве заключённого Солдатова винить некого; повесился тот на крючке под лампочкой сам, связав собственный шарф и скрученную в несколько раз наволочку с подушки. Была высказана также версия насчёт причины трагического случая: брат Солдатова – один из двух оставшихся в живых, вспомнил, что Пётр тяжело переживал железнодорожную катастрофу, в которую угодил месяца три назад, отчего мог заболеть психическим неврозом…

А Борисова вызвали в тюрьму по другому случаю. Всю ночь буянил заключённый Дьяконов, стучал в дверь, оскорблял конвоира, звал начальника тюрьмы, а также его, старшего следователя, хотя Борисов среди дня заходил к нему на два-три часа, имел беседу и до обеда покинул тюрьму совсем. По этой причине Кудлаткин распорядился – Борисова не тревожить среди ночи. Если днём, при личной встрече, острой нужды для продолжения разговора Дьяконов не проявлял, до утра ничего не случится. Борисов спокойно позавтракал и к обеду явился к Кудлаткину, куда привели и буянившего ночью арестанта. Там-то старшему следователю и выгорело: Дьяконов, правда, сапог ему не лизал, в ногах не ползал, однако все необходимые бумаги по статье 58 подписал, тщательно рассказывал, как занимался взяточничеством под угрозами высшего своего начальника Попкова и из-за нежной любви к жене, ребёнку и больному отцу, которых якобы трудно было содержать на одну зарплату.

Написал собственной рукой, как потребовал Борисов, листа два-три и, сославшись на головные боли от бессонной ночи, обещал более тщательно и подробно ответить на все вопросы в суде, попросив взамен выпустить родственников или хотя бы жену с малолетним ребёнком, на что Борисов объяснил, что для этого потребуется немало времени, и обещал подумать.

V

Нежданно оно приходит, это ощущение неотвратимой смертельной опасности. Заползёт змеёй со спины жуткое предчувствие беды, коварного за́говора, безжалостного удара ножом, выстрела меж лопаток, яда, выпитого с этой вот чашкой остывшего чая…

Турин вздрогнул, отдёрнулась сама собой рука от чашки, встал из-за стола, замер. Один в комнате, а кажется, что в затылок с ненавистью уставился коварный враг, так и ждёт, когда ты зазеваешься, утратишь бдительность, беспечно расслабишься. Давно теперь так… с тех пор, как застрелился по непонятной причине губпрокурор Арёл, хотя про смерть его не упомянули и слова, навели тень на плетень, будто вызвали к Берздину в Саратов за грубые недосмотры, а там перевели куда-то… отравил Губина бывший начальник «Белого лебедя» Минуров при загадочных обстоятельствах, а кто про него плохого подумать бы мог!.. Всё татуировками уголовников увлекался, пудрил мозги, что этим с преступностью легче покончить. А сам?! Отправил в могилу и себя твёрдой рукой, унёс с собой не одну зловещую тайну… Видать, жутко ему было бы ответ держать перед неведомым хозяином – хищной, ненасытной до человеческой крови крысой, забравшейся в самое гнездо милиции… Нэпман Солдатов, радовавшийся бытию даже в тюремной камере, не сдержал фасона, в петлю влез или затащили туда его?..

Что-то много смертей возле начальника розыска кружится, играет кто-то с ним слишком мудрёную игру…

А ведь закрутилась карусель, лишь появился в этих краях злодей Копытов, теперь уже нет сомнений, прибывший за деньгами Брауха. Неизвестно, был тот профессором сто́ящим или видимость рисовал, но владел он капиталами немалыми, один сейф его с секретами чего стоил, раз серьёзную озабоченность произвёл на Ивана Ивановича Легкодимова. Сдохли урки, осмелившиеся первыми завладеть тем, что хранилось за семью замками, один Корнет Копытов чудом уцелел по причине, что не прикасался к сейфу. Но он смертельную кончину в вагонной перестрелке нашел, а вот клад Брауха бесследно канул. Мог ещё Губин поделиться тайной, да отравили его. Начал было однажды Легкодимов делиться с Туриным своими предположениями – не за главного ли хранителя воровских денег был профессор?.. Не бадитский ли общаг оберегал Браух?.. Слишком заумна версия, отмахнулся тот, да и профессор Браух нигде не прокололся, чтобы бросить на себя тень криминального авторитета такого масштаба… Словом, не там искать надо врага, не тот след.

Каждого из своих проверил Турин, перебрал и прошлое, и что на глазах вершилось, поведение и поступки каждого сотрудника разложил во время операции, прорехи и удачи проанализировал, вспомнить не забыл ненароком обронённые каждым подозрительные слова. На одном человеке сходилась его сомнительная, самому неприятная мыслишка, но верить в неё не хотелось. Лишь зародилась, погнал её от себя Турин, испугавшись страшной своей догадки. Поэтому и версией настоящей ту каверзную догадку не имел права назвать, однако чем чаще невольно возвращался к ней, чем тщательнее анализировал все факты, тем больше становилось ему не по себе…

С Камытиным он начинал, с Камытиным они пуд соли съели; спасая жизнь друг другу, спиной к спине не раз вдвоём отбивались от вооружённых банд налётчиков. Камытину Турин доверял самое важное и ни разу не просчитался. Ленив тот стал, как оставил он его за себя, укатив в Саратов по заданию ещё бывшего секретаря губкома Странникова. Нераскрытые убийство Брауха и ограбление казны из сейфа, конечно, на шее Петра, запоздал тот с оперативными мероприятиями, не послал вовремя людей в село, и удрали бандиты с добычей. Но с кем не бывает? Камытин командовал тогда в сложной обстановке, свалилось на него забот невпроворот… Неудачным тот период был, что уж там вспоминать!..

Турин сплюнул с досады, закуривая и возвращаясь к столу. Самому с поездкой в Саратов не выгорело: Странников не очень-то откровенен был с ним про амурные свои похождени, убийство его любовницы Турин распутывал и не догадывался, что жених Глазкин сам её казнил из-за ревности. Не сразу распутал клубок их сложных отношений Турин, а когда прозрели глаза, когда возвратился, самого Странникова на месте не застал, тот забыл уже про все свои тревоги, в столицу укатил. Озлобился тогда Турин, не с толкового анализа начал, а с беспощадного разгона всех, кто попался под руку. Камытину и досталось первому, а остуди голову да возьмись как следует за убийство Брауха, возможно, и удалось бы раскрыть преступление. Человек тот, которому Губин подчинялся беспрекословно, и есть командующая всем крыса. Добраться теперь до него сложно, если только оплошность проявит или новую подлость удумает совершить…

Не вызывал сомнений у Турина Аркаша Ляпин, лучший агент отдела. К Аркашке с какой стороны ни подступись – кругом пролетарские корни, но не это главное, конечно; в работе горит, не считаясь со временем, и с любым поручением справляется. Людишек своих завёл среди урок, как учил его Турин, и начал пожинать плоды. Скоро можно думать, кого из них на легальное положение сыщиком переводить – работает система, оправдывает себя, покажет во всей силе, если, конечно, не найдётся дурак наверху руки выкрутить. Замахивался, бывало, и Арёл, но товарищ Странников защитил. Новый секретарь Носок-Терновский в милицию не заглядывает, ему бумагу накатай о проделанной работе, и гора с плеч, а теперь, когда закрутили уголовное дело со взяточниками среди партийцев старшие следователи Борисов и Козлов, секретарю комитета вовсе не до уголовного розыска…

А Ляпин – молодец парень! Грех подозревать его в чём-либо. Дальше кто?.. Рытин.

Ну, Рытину не до этих дел, он на виду и вечно то в мазуте, то в машинном масле, кажется, и не умывается, потому что в железках весь: то в замках взломанных копается, то бандитское оружие сортирует, выискивает для идентификации, к тому же опекать ему Турин поручил молодого Маврика. В деле об убийстве Брауха малец отменную смекалку проявил и дотошность, утёр нос самому Камытину, не поленись тот его послушать, может, и схватили бы бандита с воровской казной… Теперь Маврик розыском по деревням занят, однако сообщений не подаёт, значит, нет результатов…

Оставались двое – Дед да Бертильончик.

Про Бертильончика – Абрама Зельмановича Шика и думать нечего. Он в регистрации преступников как увяз, так носа не высовывает до других дел, и куда его?.. На какую операцию брать в такие годы? Замены сам несколько раз просил у Турина, но Дед вступал, отговаривал приятеля – вместе, мол, уйдём, тогда общие проводы и закатим.

Закатили проводы… Только вот кому и какие?.. Иван Иванович Легкодимов в осадок попадает, его, как свинцовое грузило, на дно подлых подозрений тянут Минуров с Абажуровым – он накачал отравленным чаем Губина, а затем скрывался не у кого-нибудь, а у самого Легкодимова! Вот и закрывается ларчик! Губина – на тот свет с тайнами сейфа, а валят оба на Минурова – очень удобная и хитрая позиция. А что, если бывшие царские служаки-приятели рукавицы одной пары?

Подлая эта мыслишка, появляясь, морозом поясницу Турина схватывала, словно обручем железным.

Но с другой стороны, Легкодимова он знал столько лет, что со счёта сбился. Сам увлёк его в пролетарский розыск, когда тот почти бродяжничал, умирая с голоду. И погиб бы, не уговори Турин начальство попробовать бывшего царского служаку на советской работе в сыске. В политику старик не лез, мёл беспощадной метлой уголовщину, очищая родной город; в общем, занимался полезным для любых режимов делом.

От корки до корки перелистал комиссар Хумарьянц личное дело новичка с подмоченной репутацией, когда просил за него Турин. Убедился сам, что заслужил тот немало благодарностей от самого губернатора, прославившись ликвидацией банды «Рваная ноздря», после чего притихло жульё в городе. В кабинетах высиживать не любил Легкодимов, лично брал вооружённых криминальных авторитетов: Самсона, Сайгака и Ерёму, зверски зарезавших двух надзирателей при побеге из казанского острога, а в Астрахани пытавшихся ограбить банк. В перестрелке с бандитами сам был тяжело ранен, двоих уложил на месте, за это награждён, и провалялся почти до самой революции в больнице.

Похлопал тогда умудрённый жизнью комиссар Хумарьянц по архивной папке личного дела царского службиста, долго молчал, задумавшись, но наконец согласился, что польза должна быть несомненная от такого храброго человека, но велел приглядывать, так как Легкодимов в царском сыске был не простым агентом, а начальником всей астраханской сыскной полиции в чине коллежского регистратора, присягал царю на верность.

К чему последние слова сказаны были комиссаром, Турин тогда не думал, радовала мысль, что заполнил одну из множественных вакансий в штате опытным профессионалом, а не каким-нибудь деревенским или заводским недотёпой, ни нагана, ни ружья в жизни не видавшим, а уж про такую науку, как криминалистика, и не заикайся…

Задуматься пришлось по-настоящему вот теперь, но уже не только над теми словами комиссара милиции.

Обрывая его мысли, в дверь громко и часто застучали.

«Поздновато для дружеских визитов, да и не приглашал вроде никого, – схватился Турин за кобуру, выхватил наган, сунул за спину под ремень. – Однако взрослый мужик!.. Женщина так ломиться не станет…»

Прикрываясь на всякий случай за дверным косяком, скинул крючок:

– Входите! Кто там?

На пороге, удивляя несуразностью одежды и безразмерной кепкой над нахальными глазами, тяжело дыша, озирался подросток, каких на Больших Исадах десятки.

– Гнались, что ли? – стараясь заглянуть в темноту за его спину, спросил Турин. – Заходи, раз стучал.

– Не, – покачал тот головой и, попытавшись сунуть ему свёрнутый газетный лист, дёрнулся удрать.

– Стой, шельмец! – успел перехватить его руку Турин. – Ты куда?

– Дяденька, вам отдать велено, – вырывался тот, и страх бегал в его маленьких хитрых глазках.

– От кого? – крепко сжимая кисть руки, Турин старался затащить внутрь неожиданного визитёра. – Пока не скажешь, не выпущу.

– Не знаю я его, – взмолился тот, чувствуя бесполезность попыток удрать. – Солидный барин! Адрес дома дал и велел вручить. – Тут он изловчился, больно укусил пальцы Турину так, что тот сам отдёрнул руку, и был таков.

Остужая боль, помахал ладонью Турин и запоздал с погоней, прикрыл дверь. Лист оказался пуст при поверхностном рассмотрении, подростка – след простыл.

– Что за фортеля на ночь глядя? – бурчал Турин, уже спокойнее изучая под светом лампы свернутую в несколько раз газету. – От кого сие послание? Газет я не выписывал никогда и почти не читаю. Почтальонов такая братия только к своим посылает – к жулью… А тут – «солидный барин»? Чего им от меня понадобилось?

Сердито фыркая от наглой выходки оборванца, он попытался отыскать секрет в тексте газетного листа, но на первый взгляд тот интереса не представлял. Это была одна из бывших уже в употреблении, надорванных местами, в помарках одна из половинок известного «Коммуниста», причём не самая её лучшая, так как кроме объявлений в виде кратких безликих текстов ничего не содержала. Были тут предупреждения о торгах, приглашения к врачам, афишки о бегах, кино, театрах.

– Что-то должно быть в этом проклятом послании, – ругался Турин, – раз её доставили неизвестно от кого, таким странным образом и в полночный час?..

Он основательно уселся за стол, вспомнил про завалявшуюся где-то в столе старую лупу, пошарил в ящиках, извлёк на свет увеличительное стекло с массивной ручкой, давненько неиспользуемое за ненадобностью. «А ведь это Витёк с Мавриком подарили, стервецы, преподнесли на день рождения, разыграть хотели», – вспомнилось ему всё же и, вооружившись стеклом, он снова, но уже более тщательно прошёлся по всем заметкам. Текста, представлявшего какой-либо интерес для него, не нашлось.