Текст книги "Плаха да колокола"

– Товарищ Сталин обладает удивительными способностями давать событиям точную оценку и названия.

– На то он и товарищ Сталин. Есть, слава богу, с кого брать пример вам, писакам, чтобы не лезть в дебри, да такие, что приходится оттуда за уши вытаскивать.

– Извините, Исаак Семёнович.

– Кстати, не Семёнович я, а Самсонович, – как-то криво и горько усмехнулся Исаак.

– Я подозревал…

– Так же, как и ты не Кольцов, – ещё шире расползлась улыбка Исаака. – Впрочем, не надо меня ни в чём подозревать. – Он поднялся, поманил рукой за собой. – Чтобы совсем дружески завершить нашу встречу, хочу познакомить вас с одним моим давним приятелем, который, кстати, тоже имеет некоторое отношение к вашей истории.

Богомольцев, тяжело переваливаясь на ногах, подошёл к внутренней, едва приметной двери в одной из стен кабинета и, распахнув дверь, широким жестом пригласил:

– Этот человек начинал борьбу с тем самым неподатливым гнойником. Знакомьтесь – Василий Петрович, теперь ответственный секретарь Владивостокского окружкома, член Центральной контрольной комиссии.

Странников уже поднялся с диванчика, где покуривал, потягивая газированную воду. Он протянул Кольцову крепкую руку. Тот пожал её своей щупловатой:

– Очень приятно.

– Я читал в «Огоньке» и в «Правде» много вашего. Интересно.

Странников пожелтел лицом, затуманились глаза, поседела почти полностью голова, но худоба подчёркивала его стройность, прямые плечи оставляли фигуру запоминающейся; на его фоне совсем жиденький журналист в круглых очках выглядел школьником.

– Я наслышан о вас много хорошего, – сказал обязательные слова Кольцов, больше ничего не приходило в голову.

– Вот и ладненько, – прихлопнул обоих по плечам Богомольцев. – В моём кабинете, если познакомишься, навек обретёшь друга. Давайте-ка выпьем по этому поводу. Тем более тебе, Василий Петрович, сегодня уезжать домой во Владивосток, а у меня тоже дата – девять дней, как с Саррой расстался.

Он достал из шкафчика бутылку коньяка с рюмочками, они тут же, стоя, выпили. Разговора не получалось. Странников отошёл к окну, закурил, дымя в открытую форточку.

– Скучаете? – спросил Кольцов, чтоб не молчать.

– По Астрахани-то? – не повернувшись, бросил через плечо Странников.

– Он больше по столице слёзы льёт, – подливая в рюмки, усмехнулся Богомольцев. – Дай Бог, чтоб всё закончилось благополучно.

Они выпили, чокнувшись, каждый думая о своём.

– Ты к Серафиме так и не зашёл? – спросил Богомольцев.

– А зачем?

– Тоже правильно… Твоя-то, Августина, как после свадьбы? Не каешься ещё?.. Гостишь ты в столице уже с неделю, а спросить, поговорить некогда.

– Не Августина она, а Аглая, – хмыкнул Странников. – Глашка!

– Погоди, погоди!.. Это что же, разыграли нас с тобой бабы? И моя не Серафима?

– Твоя без подлога. – Странников налил себе и выпил. – Не волнуйся. А Глашке имя придумали ради дурости, на курорте, мол, красивей… Но баба ничего, смирная. Во Владивостоке она у меня цехом командовать пошла на рыбзавод. Говорит, не станет дома сидеть у окошка. Получается…

– А Симка строптива, – пожаловался Богомольцев. – Не спешит с замужеством и к себе не подпускает.

– Она такая, – хмыкнул Странников и потянулся к коньяку налить третью. – Меня однажды чуть не искусала.

– Ты всем наливай, – подтолкнул его приятель, – а то мы с тобой хлещем, а про Михаила Ефимовича забыли!

– Я прибаливаю после поездки, – улыбнулся, смущаясь всё больше и больше, Кольцов. – Мне врачи посоветовали осторожнее с этим.

– Врут они всё, – оборвал его Богомольцев, – коньяк полезен для организма. Он и в творчестве помогает. Кто из ваших не пьёт? Горький хлещет, Есенин – известное дело, Маяковский?.. Он, говорят, на винце вырос. Так что давайте, не стесняйтесь. – Он полез в шкаф за второй бутылкой коньяка. – Когда теперь увидимся, Василий?..

– Век бы не уезжал из столицы, – пожаловался тот.

– Но-но, ты особенно-то не расходись! – Богомольцев погрозил ему пальцем, прежде чем опрокинуть рюмочку. – Тебе, брат, пахать да пахать теперь на Дальнем Востоке. Имя своё вычищать! Рекорды ставить!

– Думаешь, спасёт?

– А как же! И не сомневайся. О первых достижениях мне рапортуй, я соображу, куда им дорогу дать. Вот Михаил Ефимович, он в «Огоньке» пока главный…

Кольцов вздрогнул, расплескав коньяк в согнутой руке.

– Не пужайся, главным и останешься, – подмигнул ему Исаак. – Раз сказал, что помогу, значит, так и будет. У тебя же «Правда» почти в руках? – Кольцов послушно кивнул. – Слышь, Василий, не раскисай, у него в руках «Правда».

– Я веду международный отдел, – пояснил Кольцов.

– Где международный, так и другие рядышком, нам это знакомо, не прибедняйся, Михаил Ефимович… Ты его подвиги трудовые освещать станешь!

Богомольцев попробовал обнять журналиста, тот не отстранялся. Сгрудился с ними и Странников. Они выпили, уже звонче чокнувшись.

– А вы знаете, Василий Петрович, – вдруг вспомнил Кольцов, – мне в Астрахани со следователями встретиться не удалось, их отозвали по какой-то причине, но зато, когда заходил в милицию, познакомился с начальником розыска товарищем Туриным. У нас с ним хорошая беседа состоялась. Много замечательного о вас рассказал.

– Турин? Кто такой? – поинтересовался Богомольцев.

– Да так… – буркнул Странников.

– Нет-нет! – Кольцов давно не прикасался к спиртному, и его тоже слегка разобрало. – Он о вас многое вспоминал. Как вы машину уголовному розыску вручали лично, помогали в работе и вообще… Очень приятные впечатления!

– Это тот, о котором мне всегда Ковригин долбил? – Богомольцев ткнул Странникова в плечо.

– Ну тот. Что ещё?

– Его приказано арестовать и судить вместе с остальными сотрудниками за то, что допустили гнойник!

– Что же мне делать? – Странников осоловевшими глазами изучал Кольцова. – Броситься его спасать?..

– А ты знал об этом? – вмешался Богомольцев.

– Сообщили…

– И чего мне не заикнулся?

– А ты у нас царь-бог?

– Василий!

– С Астраханью покончено давно, – наливая коньяк и выпив рюмку, медленно, но твёрдо выговорил Странников. – Всё, что осталось позади – растереть и забыть. Сожжены корабли!

– Ну что с ним делать? – захлопотал Богомольцев вокруг приятеля, подхватил его под руки, усадил на диванчик, обернулся к Кольцову: – Быстро его развозит, не успеваю заметить. А ведь бросил, почти в рот не брал. Теперь надо думать, как его к поезду доставить… Хотя Ковригин, думаю, справится. Вы как? – Он кивнул на остатки коньяка в бутылке.

– Я всё, – поднял обе руки Кольцов. – Кстати, мне пора откланиваться.

– Машиной помочь?

– Нет. Я прогуляюсь. Люблю, знаете ли, по свежему воздуху… Хорошо думается.

– Да уж… думать вам следует быстрее с тем фельетоном.

– С очерком.

– Как волка ни назови…

– Ни корми.

– Вот-вот…

Они пожали друг другу руки и улыбнулись, довольные друг другом.

«Хороший мужик этот журналист, – подумал Богомольцев, подкладывая подушку под голову разметавшегося на диване, храпящего Странникова. – Молодой ещё, неопытный, влез, куда не следует, а обратно без нас ему от Ягоды не выбраться. Цепкие лапы у Генриха Григорьевича. И с каждым годом крепче хватка…»

Кольцов неторопливо шагал по улице, обмахиваясь шляпой: «Съездить надо будет на Дальний Восток. Увлёкся самолётами, а замечательных людей зрить перестал… Всё фельетоны пописываю… Всё о грязи, что на поверхность вылезает… А Странников во Владивостоке рыбные промыслы подымает! Любимая жена за ним бросилась! Вот как жить надо! Про них и писать!..»

VIII

Несколько суток томился в угловой верхней одиночке Турин под самой крышей следственного изолятора. Камера была необычно светла и за счёт этого, казалось, имела несомненные достоинства перед другими. Тьму Турин не любил с детства, к тому же сюда даже ночью редко добирались вонючие крысы из подвалов тюрьмы, сильно не беспокоили.

Однако скоро ощущение некоторого преимущества улетучилось, и узник испытал все недостатки заточения. Жесть крыши, десятилетиями несменяемая по причинам то ли недостатка средств, застреваемых в бездонных карманах начальства, то ли из-за никчёмного жидкого ремонта, истерзанная стихией – пятидесятиградусной жарой летом, ледяными ветрами в лютую стужу зимой и проливными дождями осенью, представляла собой ветхую и ненадёжную защиту. Громыхая днём и ночью кусками листов под ветром, она издавала немыслимую какофонию жутких звуков, лишая возможности не только спать, но хотя бы забыться на короткое время.

Лишь разыгрывался ветер, и концерт начинал истязать нервы. Портовый городок чем-чем, а славился своими суховеями, в определённое время года они добирались до Азовского моря, и тогда, проклиная всё на свете, местные рыбаки старались укрыться в ближних гаванях, спасая утлые судёнышки.

Турин, наделённый отменными нервами, спасался хитростью; порвав носовой платок надвое, он изготовил великолепные пробки для ушей и вдобавок накрывал голову чем ни попадя. Приходилось жарковато, но он хорошо знал, что даже короткий сон – главное спасение для нормальной работы всего человеческого организма. Конечно, угнетали жара и духота, однако жар – не холод, костей не ломит, подшучивал он над собой, когда приходилось совсем туго, и почти приноровился ко всему, пока не обрушилось совсем непредвиденное.

Мучившая несколько суток духота сменилась лёгким ветерком, скоро разгулявшимся настоящим ураганом, который внезапно стих, и захлеставший дождь быстро превратился в ужасный ливень. Небо обрушило на раскалённую до пожара землю неудержимые водопады. Тогда лишь понял Турин всю убогость своего собашника[114]114
  Собашник (угол. жаргон) – камера предварительного содержания.


[Закрыть] и по-настоящему задумался о коварстве казавшегося простоватым Громозадова.

Потоки воды, ринувшись в трещины стен и прорехи крыши, с удивительной скоростью срывая штукатурку с потолка, стремительно залили пол и всё, что находилось в камере. Турин соскочил с нар, вода, бурля, добиралась уже до колен.

– И утонуть недолго! – бросился он к двери и забарабанил, призывая на помощь.

– Не боись, чудак! – подмигнул ему сменившийся незнакомый охранник. – Плавать-то горазд?

– Открывай! – зверел Турин. – Видишь, что творится! Отвалится потолок, и хана!

– Заткнись! – шибче веселясь, охранник совсем открыл глазок, чтобы лучше видеть происходящее в камере. – Боисся если, лезь мухой наверх, до первых нар дойдёт водица, пошалит, а там сама вниз скатится!

И захлопнул глазок.

Турин забрался на верхнюю полку нар, чем-то прикрыв голову. Его окатывали грязные потоки холодной воды, перемешанные с кусками отваливавшейся с потолка штукатурки, сыпались камни и потяжелей, но вода действительно выше нижних нар не поднималась, а к полуночи и совсем уровень её начал заметно понижаться.

«Кончился ливень, – понял он, задрал голову: пострадавший больше всего верхний угол камеры зиял черными щелями голых потолочных досок. – Были б силы, да не было б нужды, бежать бы сейчас отсюда… Самая пора – и условия, и природа руку протянула…»

Но о побеге запрещал себе думать, необходимо было дожить до суда и открыть глаза многим, почему не нашли заточить в застенки никого, кроме работников уголовного розыска.

…После первого допроса Громозадов «парил» его в одиночке, напрочь забыв про существование, соблюдая известную тактику: так поступали с каждым, кто отказывался «сотрудничать» и не признавался. Эффекта это не давало, но Громозадов, понимая, что с Туриным трюк не сработает, гнул традицию, ибо чтил правила прежде всего.

Спустя некоторое время одиночество узника стал скрашивать своим присутствием Бертильончик, которого Турин продолжал почтительно именовать не иначе как Абрамом Зельмановичем. Трудно было предположить, будто что-то изменилось в издевательской стратегии следователя, либо тот смилостивился ни с того ни с сего, подселив старика. На дотошные расспросы Турина Шик добросовестно плёл одно и то же, что ему почти не задавалось вопросов, не стращали, не пытались завербовать; да и что он знал, кроме заковыристых формул папиллярных линий отпечатков лап медвежатников[115]115
  Медвежатник (угол. жаргон) – вор, специализирующийся на вскрытии сейфов.


[Закрыть] Щербатова Митьки и Федьки Кривого, прославившегося особой жестокостью бандита Рваная Ноздря, пахана Циклопа, увлекавшегося растлением малолетних, а попавшегося на старухе-купчихе, а также других подобного рода знаменитостей из отбросов рода человеческого? Про опасных адептов вражеского мира, объединившихся в тайную организацию «астраханщина», ни слухом ни духом старый Бертильончик не ведал, так как ни один из них не соизволил побывать в его кабинете по идентификации личности и, естественно, оставил отпечатки своих изуверских пальцев лишь после ареста, то есть при регистрации. Сумел ли сообразить это сам Громозадов, или его глубокомысленно сподобил Кудлаткин, Турин не ломал головы, соседство не докучавшего ничем старика его устраивало, а порой умиляло. Однажды тот распаковал тряпочный самодельный баул, что использовал универсальным образом – и в качестве мягкого сиденья, и в качестве подушки. С ним он прибыл в камеру и ни на мгновение не расставался, как и с алюминиевой ложкой, которую прятал на ноге в высоком шерстяном носке, словно примерный солдат. Однако теперь баул был аккуратно распотрошён стариком, и, вытащив на белый свет папку с серыми листами бумаги, тот удобно устроился под зарешечённым окошком, после чего, мусоля огрызок карандаша, принялся что-то быстро строчить. Турину, как обычно возлежавшему на нарах сверху, хорошо были видны прямо-таки каллиграфические строчки, которые старательно и красиво выводил Шик.

– Жалобу малюешь? – заинтересовался скучавший Турин.

– Нет.

– Дома кто остался? – допытывался он, хотя догадывался, что Шик давно схоронил семью.

Старик отрицательно покачал головой, не отрываясь от своего занятия.

– Кому же бумагу слать собрался? – разобрало любопытство Турина, и он соскочил на пол.

– Будущему поколению, – гордо ответил Шик.

– Вона как!

– Ты, Василий Евлампиевич, насчёт жалобы думаешь, а я книгу сочиняю.

– Книгу? – улыбнулся тот. – Не знал про твои способности. И давно увлекаешься?

– Баловался давненько, – задрал в потолок глаза старик, – даже в газетки статейки о наших славных подвигах пописывал.

– Помню, помню. На десятилетний юбилей розыска отменно постарался.

– В «Коммунисте» были мои заметки, – не сдержался, похвастал тот.

– Верно. Были.

– Я тогда про каждый героический подвиг наших отважных ребят туда отписывал. Не всё публиковали, конечно, но на то они и спецы, чтобы отбирать лучшее. Мне и псевдоним там дали, и в штат звали. Честное слово, ушёл бы в газету, Василий Евлампиевич, но вас сильно уважал.

– А теперь? Не уважаешь?

– Честно?

– Валяй.

– А за что вас уважать, Василий Евлампиевич, ежели вы до начальника розыска дослужились, а со мной, плешивым дедом, в одной тюремной хате паритесь[116]116
  Париться в одной хате (уголов. жаргон) – содержаться в одной камере.


[Закрыть]?

– И это верно.

– Не обиделись?

– Чего ж обижаться на правду.

– Вот и решил я, чем здесь баклуши бить, накатаю-ка я историю нашей астраханской милиции.

– Аж на всю милицию замахнулся?

– А чего? Я в полиции и в милиции жизнь прокуковал, всех начальников знал, можно сказать, с самого господина генерал-полицмейстера Владимира Фёдоровича Салтыкова, опиравшегося на князя генерал-лейтенанта, а позже генерал-фельдмаршала Гесен-Гамбургского, командовавшего отрядом Прикаспийских войск.

– Любишь ты приврать, Абрам Зельманович, – захохотал Турин. – Ишь куда загнул, да не на того напал. Почитывал и я историю нашего края. События, о которых ты мне на уши лапшу вешал, имели место в Астрахани в 1732 году, тогда и был назначен генерал-майор Салтыков первым полицмейстером города. И было то при императрице Анне Иоанновне. Тогда тебя на свете и в помине не было.

– Ну и не было, – не смутился тот, – а история создания местной полиции мне доподлинно известна. Я в «Коммунисте» об этом до драчки спорил с главным редактором товарищем Прассуком.

– Много они знают…

– Вот и я его однажды отбрил, не сдержавшись.

– А он?

– А он выгнал меня и велел больше на порог не пущать.

– Ну это он загнул. Тебе надо было ко мне обратиться.

– Надо было… Но здесь меня никто не остановит и не запретит. В одиночной камере, при полнейшей свободе, я всю правду накатаю про нашу милицию и уголовный розыск.

– Начал-то давно?

– Давно, но особо не получалось. А теперь, когда без дела сидишь, карандаш сам по бумаге летает, теперь успевай – записывай.

– Про всех напишешь? – походив по камере, обдумав хорошенько неожиданную новость, Турин снова подошел к неразгибающему спину старику. – Сыскарей уголовки не забудь… про тех, кто головы свои светлые сложил за наше дело… китайца Ван Суна, Ивана Ивановича Легкодимова…

Сказал и дёрнулся его голос, смолк.

– Как же мне Ивана забыть? – оторвался от бумаги Шик. – Оттрубили мы с ним, слава богу!.. с полвека, считай, и поболее, сколько ворья посажали… Как вы, Василий Евлампиевич, он тоже мечту лелеял, что сумеет последнего жульмана за решётку упрятать…

Сказал, поднял голову и замер – плакал железный Турин, не смахивая и не стесняясь слёз.

– Ты про то, что он на себя руки наложил, не пиши там, – заметив, что не отводит от него глаз Шик, отвернулся Турин. – Не надо новому поколению знать об этом, чтоб пример не брали, а то войдёт в моду вешаться да стреляться… по пустяку.

– Разве это пустяк, Василий Евлампиепвич?

– Ну, не пустяк… Всё равно не пиши.

– Нет. Или всю правду, или ничего, – отложил карандаш Шик. – Кроме того, я считаю: для настоящего офицера за честь так уйти из жизни.

– Ну, ну… – Турин резко развернулся. – Тогда и про предателя Губина не забудь! И про крысу, которую мы так и упустили!..

– Почему упустили?

– Как? Тебе что-то известно?

– Не всех наших арестовали, Василий Евлампиевич, – тише проговорил старик, – некоторые успели разбежаться.

– Это хорошо, но при чём здесь мерзавец, который у нас под носом осиное гнездо сумел свить?

– Не забыли, надеюсь, Павлушку Маврика? – не отводил старик глаз.

– Ты дело говори.

– Он тоже в бегах, а перед этим успел передать Ляпину, будто ухватился за хвост той крысы.

– Ухватился! Вот молодчина! Я всегда верил, что вырастет из него настоящий сыщик! Ну так что? Рассказывай.

– Всё, – сник старик. – Только это и успел передать он Ляпину. Даже имя мерзавца назвать не успел. Едва ноги унёс, его Ляпин прикрыл, затеяв перестрелку.

– Зачем, дурак! Ему же теперь вышак закатят за применение оружия!

– Он в белый свет палил. Пугал.

– Никого не задел?

– Его самого подстрелили легонько.

– Турин! К следователю! – рявкнул охранник из глазка, и заскрипел замок в двери.

– Жив Аркашка-то? – успел спросить Турин.

– А чего ему станется? В лазарете здесь, у Абажурова бока пролёживает.

– Повезло.

– Вот именно…

Но Турин уже не слышал; он шагал на допрос к Громозадову с высоко поднятой головой и даже чуть улыбался. Причин для этого было несколько, и первой, самой главной, что Маврик на свободе, да ещё обнаружил след ненавистного предателя, что жив и здоров Аркаша Ляпин, выручивший Маврика ценой своей жизни, что старик Шик накручивает лист за листом, стараясь накатать о его ребятах книгу, которую, конечно, припрячет для потомства пройдоха Кудлаткин… В общем, легко стало на душе, светлее как-то, и совсем бы было прекрасно, не беспокой мысль о предстоящей встрече со следователем. Начнёт Громозадов опять мурыжить, глупые вопросы подкидывать насчёт сотрудничества да признания, станет выпытывать, где скрываются разбежавшиеся сыскари… Одним словом, заведёт, зануда, душеспасительные беседы на весь день, не забыть бы про просьбу старика Шика да выманить у следователя хотя бы половинку карандаша и бумаги под предлогом жалобы писать, всё польза какая будет от встречи…

IX

Около полудня, как раз в самое любимое время инженера Херувимчика, когда желудок его начинало приятно подташнивать в предвкушении обеда и он, облизываясь, жадно оглядывал на прибранном для трапезы столе приготовленные любимой Эллочкой салаты, разносолы и сладкие разности, гадая, с чего начать, сердито позвонили с проходной завода и предупредили, чтобы был на месте, так как в экстренном порядке прибыла делегация и занятый директор распорядился её принять.

«Небось сам домой укатил», – язвительно подумал инженер и возмутился в трубку:

– Опять новые стапеля[117]117
  Стапель – устройство для ремонта и спуска судов на воду.


[Закрыть] какой-нибудь делегации показывать?

– Не знаем.

– Сколько раз объяснять, что это не моя компетенция – устраивать экскурсии для любопытствующих? – вспыхнул Херувимчик. – Опять с бондарного? Ищите мастера Хряшева.

– Ничего не знаем, – последовал такой же злой ответ. – Велено вам, вот и ждите.

– Но это ж не мои обязанности! – весь затрясся Херувимчик.

– Приказано, – оборвали его и трубку бросили.

– Вот так всегда! – всплеснул ручками толстячок, едва не опрокинув стол, вскинулся с кресла. – Впору из кабинета удирать! Лишь время к обеду, подать всем Херувимчика! Как будто на заводе бездельников мало!..

Ярости его не было предела, вероятно, поток ругательств ещё продолжался бы, он едва успел прикрыть стол подвернувшейся газеткой, как распахнулась дверь и с улыбающимися голодными физиономиями в кабинет втиснулись двое впечатляющих верзил, одного из которых инженер легко бы узнал среди тысячи: Тарас Приходько – любимчик и подчиненный Кудлаткина, забегавший к нему как-то раз в обеденный перерыв и по достоинству оценивший кулинарные способности его киски Эллочки. Посланник начальника тюрьмы Приходько бросился его обнимать и тискать как старого, доброго знакомого:

– Василий Карпович! Боялся не застать!.. С порученьицем к вам от Ивана Кузьмича спешил, аки на собственную свадьбу!

– Голубчик, – попытался вывернуться из крепких рук молодца инженер. – Небось снова тюрьму красить? Но у нас, кроме смолы для барж, – ничего.

– Ни в коем разе! Смел бы я ради мелочи беспокоить вас в такой час! – приподняв двумя пальцами край газетки, вдохнул тот аппетитный аромат, пожурил приятеля: – Говорил я тебе, Тихон, не к месту мы с тобой. Люди заняты, а мы от дел отрываем.

– Ничего, ничего. Прошу к столу, – как можно любезнее выдавил из себя инженер, но, окинув фигуру приятеля Тараса, безнадёжно загрустил по фаршированной щучке, блюдо с которой явно ждала незавидная участь, и поинтересовался конкретнее: – «Красный уголок» ремонтировать?

– Опять не в кон, – согрел его горячей улыбкой Тарас.

– Ну, уж теперь и не знаю, – обмяк Херувимчик, обречённо смолк и смахнул газету с блюд. – Приятного аппетита, друзья!

Глаза его будоражила тревога, с кислой улыбкой подавал он приборы визитёрам, – неизвестными оставались намерения беспокойного товарища Кудлаткина, который никогда просто так не отдалял от себя ценного помощника Приходько.

Познакомился с товарищем Кудлаткиным инженер во время митинга на заводе по случаю наводнения, и вместе они восторгались пламенной речью товарища Странникова, тогдашнего ответственного секретаря губкома. Кудлаткин сопровождал бывшего начальника тюрьмы Мансурова и был рад знакомству с инженером, а уж когда сам возглавил грозное место содержания арестантов и любимой своей поговоркой «от сумы да тюрьмы не зарекайся» встречал каждого, дружеские отношения их переросли прямо-таки в братские, только сам Кудлаткин на завод больше не приезжал, посылал с различными поручениями пробивного помощника Приходько.

– Какая ж нужда в этот раз? – подкладывал щучку на тарелку тому и другому Херувимчик, оставив всё-таки себе хвостик. – Не огородить ли исправительное заведение дополнительным забором? Слышал я, большое переполнение наблюдается в его стенах в связи с делом нэпманов. В народе сплетничают – свыше двух сотен арестовано, и конца не видать?..

– Обижаете, Василий Карпович! – захохотал весельчак Приходько, лихо расправившись с фаршированной щучкой и подвигая к себе тарелку с варёными яйцами и помидоркой. – Вот, подчинённый мой Ватрушкин не даст соврать, живут они у нас, как в хоромах. Недавно, специально по заданию Ивана Кузьмич, – он ткнул локтем приятеля, чтобы тот особенно не налегал на закуски, – фотокорреспондентов к ним водили, в газетке олух какой-то прописал, будто тесно и воды не хватает. Одним словом, чёрное пятно бросил на нашу глянцевую сущность. Мы его потеребили потом… по-дружески; осознал, писака, прощения просил, на редактора ссылался, что велел тот покритиковать кого-нибудь, вот он, не подумав, развёл антимонию. Тихон и до редактора гнилого бы добрался…

– Добрался бы, – с трудом прожёвывая огромный кусок пирога, буркнул приятель. – Кудлаткин запретил, разъяснил, что, оказывается, критика и самокритика сейчас пользуются успехом, посоветовал самим находить недостатки в своей работе.

– Да ладно тебе, – ткнул его в бок Тарас, – не волнуйтесь, Василий Карпович, тюрьму расширять пока нужды нет. Арестанты у нас по случаю летней жары воздушные ванны принимают, их по плацу гоняют под присмотром товарища Абажурова и медицинской сестры, переписку они ведут с семьями, регулярно читают газеты и даже книжки. Их комфорту сам завидую. Гляньте на мою рубаху, взмок десяток раз, а они сухонькие да гладенькие. Что им? Сиди да покуривай. Мы им даже стрижку бесплатную организовали ради санитарии. Все удобства!

Херувимчик встал, чтобы подать чай, так как со снедью было покончено, и, глядя на мокрые пятна пота, проступившего на рубашках обоих, деликатно посочувствовал:

– А что же вы не телефонировали, голубчик? Добираться к нам – путь неблизкий. Директор выслал бы в город катерок, доставили бы вас с речной прохладой.

– Обходимся своими двоими, – кивнул, не унывая, Тарас на пыльные сапоги. – Боюсь я воды с детства, а ехать надо. Прикатили мы к вам как раз по случаю того уголовного дела, о котором только что заговорили.

– Интересно? – замер Херувимчик и заспешил разливать чай по чашкам гостей.

– Отправил меня к вам товарищ Кудлаткин, чтобы выразить благодарность за услуги, которые оказывали нам не единожды и никогда не подводили, – дуя на кипяток, торжественно объявил Тарас.

– Ну что там… – Херувимчик засмущался для видимости и даже, привстав, поклонился. – Всегда готовы государственным органам помогать.

– Сам собирался прибыть по такому случаю, чтобы вручить пригласительные билеты в Зимний театр, где будет проходить торжество.

Инженер с недоумением поднял глаза на Тараса.

– Неужели не слышали?

– Не терзайте душу, товарищ Приходько!

– Билеты вручить для участия в судебном разбирательстве уголовного дела проклятых взяточников – недобитых прихлебателей буржуазии! – ещё торжественнее завершил Тарас. – Не все, не все, скажу я вам, дорогой Василий Карпович, удостоились такой чести. Зал в театре небольшой, придётся вам выделить столяров, чтобы его реставрировать да подвести под требуемые мерки. Стол председателю суда и его помощникам соорудить и водрузить на сцену, транспаранты укрепить, места для прокуроров обустроить, ну и надёжно оградить главных действующих лиц – подсудимых. Будет их не двести, а сто двадцать девять человек всего плюс охрана. Разместим их, конечно, в партере… – Приходько почесал затылок, подул на чай, отпил, промочив горло, и закончил: – В общем, задачка, Василий Карпович, серьёзная и важная, но осуществимая. Ваши ребятки прекрасно себя зарекомендовали в прошлые разы, особенно плотники и столяры из бригады этого?.. Как его?..

– Мастера Барышева, – подсказал инженер.

– Запомнился мне молодой его помощник… темноволосый красавчик!.. Фамилию вот забыл, к стыду своему.

– Павел Илларионович со столярного цеха.

– Точно! Пашка! Этот справится, вы его бригаду поставьте.

– Барышев – хорош! А Павел у него квартиру снимает с молодой женой. Фамилия на языке вертится, а вспомнить не могу.

– Вот и здорово! Праздником для них станет пребывание в театре, да ещё на суде! – Тарас привстал, выбрал из папки один из нескольких пакетов и торжественно вручил инженеру. – Где б ещё удалось увидать счастливчикам настоящий суд на театральной сцене!

Привстал и Херувимчик, принимая дрожащими руками пакет и заметно волнуясь.

– Выделяются билеты лучшим представителям вашего завода, зарекомендовавшим, так сказать, себя на трудовом фронте!

– Будет неукоснительно исполнено, – обнял Херувимчик Приходько как невиданную миссию. – Распределим персонально только среди самых достойных.

– Товарищ Кудлаткин передал, чтобы не забыли про тех, кого он называл, – подмигнул Тарас. – А то растащат по своим.

– Нет, нет.

– Значит, женился Павлушка?

– Давно уже.

– Хороша жена-то?

– Беленькая. Из Кирсанова, говорят, привёз.

– Далеко ездил искать.

– А Барышев сам оттуда. Он их и свёл.

– Ну, привет ему. С женой пусть и заявляются.

– Вряд ли они решатся. Жинка у Павла Илларионовича беременная, первенца ждут. Как бы не раздавили в толчее.

– Опасности никакой! – успокоил Тарас. – Места вам выделены на верхнем ярусе балкона. Там давки нет. К тому же сверху весь суд и всех арестантов увидят! Я в партере буду, так что увидимся.

– Это на сколько же здесь человек выделено? – словно опомнившись, начал было открывать пакет смекалистый Херувимчик. – Нашему заводу выпала честь выдвинуть народного заседателя на этот процесс, рабочего Ускова. Ох, и зубастый мужик! Достанется от него недобитым врагам социализма!

– Усков с представителями других заводов, с председателем суда товарищем Азеевым на сцене восседать будут! Им правосудие вершить, – хвастал познаниями Тарас. – Дождался народ, собственными руками придушим нэпманскую гидру. А вам сверху на всё это глазеть посчастливилось.

Херувимчик слегка поморщился, осторожно поглядывая на второго гостя, шепнул на ухо Приходько:

– Всё хорошо, только наш Усков и его коллеги из рабочих, извиняюсь, в законах разбираются как я в самолётах…

– Не обращайте внимания на Тихона! – захохотал Тарас, приметив подозрительное смущение инженера, и погладил приятеля по макушке. – Свой парень в доску! Он меня подменит скоро, так как товарищ Кудлаткин перебрасывает мою персону на высшую должность. Это ваше первое знакомство, теперь его выручайте, если с какой закавыкой прибежит. Он у нас тоже партиец крепкий!

– Очень рад, – учтиво поклонился Херувимчик.

– А насчёт судей из народа, Василий Карпович, ты шибко заблуждаешься, – продолжал Тарас. – Я тебе по этому поводу вот что скажу. Незнание закона для них ерунда, классовое чутьё подскажет, как судить. Учил Ильич, что кухарка государством управлять сможет? Вот и пришло время. Я вон монашком бегал, а кем стал?

– На днях чистку прошёл, – вдруг ни с того ни с сего тоже похвастал Херувимчик, – правда, сделали замечание насчёт моей Эллочки, критиковали, что нарядами увлекается, но я её в швейную мастерскую определю. Будет главной по моде, это как раз ей подходит.

– Вот! – обласкал его взглядом Приходько. – Мы, партийцы, кого хошь перекуём в свою веру. И твою жинку тоже. А судьям нашим, чтобы не заморачивались попусту ерундой, прокуроры подскажут. Их на процессе достаточно будет. Мобилизовали местных троих, Берздин из Саратова прикатит, да из столицы ожидают помощника верховного прокурора. Навалится эта рать на поганую компанию вместе с их защитниками и рта не дадут открыть, не то чтобы оправдаться.