Текст книги "Плаха да колокола"

– Было и похуже, – поморщился тот. – И похмелье тяжёлое, и слёзы, и истерика, пока до раскаяния не дошло. А за Джанерти он ещё в пьяной горячке кричал, божился, когда отыскал я его в пьяном угаре, что смерти тому не желал. Клялся, что не догадывался про отраву.

– Ну эту басню на суде расскажет, – хмыкнул Турин, загасил папироску, пожаловался: – Дайте водички испить, друзья-приятели. Как проснулся, не ел толком, нёсся сюда как на пожар, а от ваших новостей ещё пуще всё нутро пылает. Чуял недоброе, но чтоб такое услыхать!.. Обоих травить собрался! Час от часу не легче!

– Я про отраву-то после догадался, – ёжился от его слов Абажуров. – Он мне чаю отлил в кружку из чайника и велел Губина угостить. Мол, как-никак бывший наш работник, зачем ему желудок тюремным пойлом губить, пусть настоящего чайку откушает.

– Кто?! – так и вскинулся Турин.

– Наиль Абиевич… – едва разжимая губы, чуть слышно выдавил из себя Абажуров.

– Товарищ Минуров, сколько его помню, – подав воды тюремному лекарю, Легкодимов присел рядом, – разными чайными настойками увлекался. Особенно восточный чай любил. Пил сам до седьмого пота и других потчевал. Хвастал, что на Больших Исадах не покупает, что привозят ему персюки из Индии.

– Выходит, Джанерти в «Белый лебедь» притопал допрашивать Губина, а вы с Минуровым подсыпали ему яду в чай!..

– Я не видел, чтобы он сыпал, но в кружку Губина он из зелёного чайника жидкость наливал, – перебил Турина тюремный врач.

– Ладно. Пусть так, – кивнул начальник уголовного розыска, пронзая его жёстким взглядом. – А как же ты догадался, что Джанерти тоже отравлен?

– Губин умер за несколько минут, но прежде начал жаловаться на сильные боли и резь в животе.

– И что же?

– Охранник мне рассказывал, что тот упал с нар, катался по полу и стонал. У других заключённых после завтрака никаких болевых симптомов не наблюдалось, хотя пища одинаковая была…

– С Губиным всё ясно, – допытывался Турин. – Поднося чай Джанерти, ты знал об отраве?

– Его чаем угощал сам Наиль Абиевич, – начал вытирать платком влажные красные глаза Абажуров. – Меня в кабинет не приглашал.

– Погоди, погоди! Но как же ты догадался?

– Когда с Робертом Романовичем мы осматривали труп Губина, он начал расспрашивать меня о пище, ну я про чай этот ему и рассказал, а он тоже похвастал, что пил чай у Наиля Абиевича, только особый вкус его смутил, затошнило вдруг.

– И что вы?

– Роберту Романовичу таблетку дал.

– А Минуров видел?

– Его в камере не было. Он задержался, начальству звонил.

– Выходит, вы спасли Джанерти?

– Не знаю. Следователь сам повёз труп Губина на экспертизу. А уж из экспертизы его в больницу увезли с болями в животе.

– Значит, спасли… – повернулся Турин к Легкодимову, будто ища поддержки.

– Получается, так, – нерешительно кивнул тот. – Во всяком случае, эксперты помогут правильно ответить на этот вопрос.

– Вот что! – вскочил вдруг на ноги Турин, напугав ретивостью. – Собирайтесь немедленно! Едем в тюрьму! Минурова следует сейчас же брать! Иначе он змейкой выскользнет из моих рук.

– Вы и Моисея с собой?.. – засомневался Легкодимов. – Может, поручить арест кому-нибудь из наших ребят? Ляпину, например… Пусть привезёт задержанного к вам в кабинет, а мы уж там встретим.

– Эффект неожиданности утратим. Замкнётся Минуров, выиграет время, надумает массу вывертов, – отмахнулся Турин, он весь так и пружинил на ногах, подгоняя обоих. – Мы накроем стервеца на месте, пикнуть не успеет. С нами Абажуров, поможет сломить его психологически. Опять же он и отраву где-нибудь в сейфе прячет, ни о чём не догадывается, чайник бы тот отыскать!..

– Я бы полагал… – осторожно начал Легкодимов, – вещественные доказательства никуда из тюрьмы не денутся, домой прятать яд он не понесёт. Уничтожать не станет, яд – дорогостоящая ценность, к тому же это редкость восточная, природу, состав не смогли определить наши эксперты. Лично я пришёл к выводу, что это необычное восточное снадобье, несомненно из каких-то трав, оно неопасно в небольшом количестве. При определённой концентрации состава может употребляться безболезненно в качестве чайной заварки, но стоит изменить концентрацию, как удовольствие превращается в смертельное страдание и убивает человека.

Турин слушал его, не перебивая, он даже заметно успокоился и задумался, когда Легкодимов завершил, но, поразмыслив, покачал головой, не одобряя:

– Другой резон имеется. И вы, Иван Иванович, его не учли.

Легкодимов поднял брови.

– Этот дьявол пакостит не один. Я до главаря их никак не доберусь. Губин был не из простых, Минуров тоже велика шишка, но оба они – подручные. Крыса выше. Не исключаю, что негодяй среди наших работников, поэтому опасно доверять информацию ещё в чьи-то руки.

– Логика есть, – пробурчал Легкодимов, – но не доверять никому?..

– Это мой приказ! – вышел за дверь Турин. – Забыли, Иван Иванович, почему царь сначала войну немцам проиграл, а затем и власть из рук упустил? Тогда болтали много по поводу любого указа… Немедленно в тюрьму! Я знаю, Минуров рано приходит на службу, постовых сам обходит, камеры проверяет. Есть за ним грешок – с заключённым тет-а-тет[83]83
  Один на один.


[Закрыть] пообщаться, исповедь послушать. Потом сравнивает, что ему подчинённые докладывали о том же.

– Аналитик? – усмехнулся Легкодимов. – Его предшественники тоже не чурались, пока один возьми да застрелись, надравшись водки до чёртиков.

– Когда это было? – отмахнулся Турин. – Царские времена вспомнили?

– Да нет, уже наши…

Они остановили извозчика, Турин велел гнать к тюрьме. Благодаря пустым улочкам много времени это не заняло. Недоезжая, сошли.

– …При Николае последнем начальству уже считалось зазорным допоздна в тюрьме пропадать, – продолжил недоговорённое Легкодимов. – Побегов не было, да и мало кто об этом думал из заключённых: корм достаточный, условия содержания гораздо лучше, нежели на каторге, тем более на этапах или пересылочных пунктах; опять же забота и врачебный уход, ну и крыша над головой. Бежали в те времена только политические, и то преимущественно большевики.

– Ну хватит, – урезонил Турин Легкодимова. – Разговорились не на ту тему. К воротам подходим. Вы, Иван Иванович, в будке постового задержитесь вдвоём, пока я сам за вами не пришлю кого-нибудь из внутренней охраны. Никого не выпускайте и не дайте возможности постовому сигнал подать начальнику тюрьмы.

– Известны их премудрости, – успокоил тот. – Вам-то как одному? Вдруг Минуров пронюхает, заметит вас раньше времени? Удерёт – не сыскать его; в кабаке напиваться, как некоторые, не станет, – покосился Легкодимов на Абажурова.

– Есть такой шанс, – поджал губы Турин. – И не один. Но я первого встреченного охранника сниму с поста и поведу остальных за собой, пока до самого Минурова не доберусь. Вот и весь мой секрет.

– Логично, – усмехнувшись, кивнул Легкодимов. – А если?..

– Если постовой сейчас доложит, что Минуров ещё не пришёл, – подмигнул ему Турин, – тогда вообще все вопросы снимаются. Тогда успеем накуриться в будке, начальника дожидаясь.

Шутку оценил даже тюремный врач, плетущийся в хвосте, кислая улыбка мелькнула на его бледном лице.

Постовой вытаращился на Абажурова и вряд ли бы скоро очухался, не дёрни его второй раз за рукав Турин. Так и не спуская глаз с тюремного врача, тот затараторил, что Минуров в исправительно-трудовом доме, обхода не производил, находится у себя. Когда он попытался схватиться за внутренний телефон, Легкодимов, опередив, прижал трубку, шепнув, что беспокоить начальника тюрьмы не надо, Турин без провожатых пройдёт до его кабинета.

– Небось чаи гоняет? – подмигнул Легкодимов.

– Самое время, – согласился охранник, не сводя глаз с Абажурова, и наконец решился задать вопрос: – А вы, Моисей Соломонович, к нам совсем?.. Или как?

– Прибаливал товарищ Абажуров, – вмешался Легкодимов. – Но теперь за ваш контингент примется с двойной силой. Много болезных-то? Жалуются?

– Имеются жалобы. Как им не быть, товарищ Легкодимов, – разговорился постовой. – Народ нормы не знает, недуром к нам прёт, естественно, развелась вошь.

– Гигиену личную не соблюдают, черти! – услышав родное, невольно вмешался Абажуров. – Я вот устрою им общий шмон![84]84
  Шмон (уголов. жаргон) – досмотр по камерам.


[Закрыть]

– Заждались вас. – Постовой со спокойной душой разместил зад на стул.

Беседа завелась, а Турин, никого не встретив, благополучно добрался до второго этажа и неслышно толкнул дверь к начальнику тюрьмы. Минуров даже не поднял головы, он потягивал чай из крошечной чашки маленькими глотками и был весь погружён в себя.

– Приятного аппетита, – пожелал ему Турин душевно и замер от нехорошего предчувствия.

– Давно тебя знаю, Иван-божок, а вот понять до сих пор не мог, – подымая на него глаза, как-то особенно медленно опустил опорожнённую чашку на стол Минуров.

– Что ж во мне непонятного? – сделал шаг вперёд Турин, холодея от сознания, что безнадёжно опоздал.

– Стой, где стоишь, – поднял револьвер Минуров. – Хороший ты человек, а не с нами. Почему?

– Успел? – вместо ответа спросил Турин, не шевелясь.

– Успел, – кивнул тот и через силу улыбнулся. – А тебе не хочу плохого. Себя виню. Поздно почуял, шаг у тебя лёгкий, как сама смерть ты подобрался…

И, не договорив, уронил голову на стол.

VIII

– Фасад бы только! Фасад! – нервно досадовал, закинув широколобую голову на тюрьму, щурил лукавенькие глазки врио начальника Иван Кузьмич Кудлаткин, обходя с небольшой группой подчинённых вверенную теперь ему территорию. Ненастная погода не смущала его; чрезмерно полноватый, даже пузат, одной рукой он смял фуражку и держал её за спиной, как бы подпираясь, второй постоянно вытирал пот с лица и с короткой шеи изрядно вымокшим платком. Лицо его было красно от неприятных мыслей и семенящей ходьбы, толстые губы дошёптывали:

– Вот приспичила, зараза, так приспичила! Сразила! Ворота бы да передние стены… Бочки мела б хватило…

– А дождь? – слыша, хмурился старшина охранников Бабкин, вечно недовольный.

– Что дождь?

– Гляньте! – запрокинул голову тот, едва успев удержать фуражку на затылке. – Тучи-то какие виснут!

– Ветер. Пронесёт, – отмахнулся Кудлаткин и засеменил дальше, увлекая остальных. – Нам бы один-два денька! Писака с некоторым контингентом побеседует и уедет на низа, к рыбакам.

– Значит, всё-таки по делу нэпманов?

– А тебе больше всех знать?

– И кто только разрешил такие беседы?

– Не наше дело. Ты бы строже смотрел за своими, а то в прошлом году крышу с угла разобрали. Сбежали бы зэки, не подскажи вовремя мои людишки.

После внезапной смерти Минурова от сердечного приступа – так было объявлено на похоронах – и после своего назначения бывший заместитель Иван Кузьмич Кудлаткин старался держаться строже, не спускать никому за малейшую провинность, вот уже неделю подбирал и приближал к себе только достойных. С Бабкиным у них отношения и раньше были натянутыми, на доклад к Минурову спешили оба, стараясь обогнать друг друга. При утверждении на должность у начальства мелькнула и кандидатура соперника, но Бабкина корили за заносчивость и высокомерие. Выказывал тот самостоятельность мнений, к тому же пил и не раз попадался в непотребном виде, только Минуров его и спасал.

Кудлаткин ненавидел Бабкина, но виду не подавал и мечтал при первом же случае вычистить поверженного, но не сломленного противника так, чтоб пух да перья летели. Передали ему, что тот тайком тоже собирает вокруг себя бычившихся единомышленников, грозится, будто недолго Ивану в кресле начальника властвовать, мол, бездарь тот и выскочка. Кудлаткин узнал об этом в первые же дни от Приходько, любимчика Минурова, специалиста по татуировкам уголовников.

Вот и теперь, идя за спиной нового начальника, Бабкин перечил:

– Никто б не подумал тогда бежать, если бы крыша не подгнила. Пойдёте в губисполком мел или извёстку просить, заикнитесь заодно насчёт крыши. Залатали кое-как, а ремонта настоящего не сделали. Опять меня винить станете.

– К Василькову идти бесполезно, – отмахнулся как от надоевшей мухи Кудлаткин. – Ему не до нас. Председатель губисполкома сам переживает. Столичный журналист всем как серпом по одному месту. Да и на кого я буду похож? Только назначили – и с протянутой рукой! Позора моего хочешь?

– Да не беспокойтесь, Иван Кузьмич, – вмешался Приходько, крутясь рядом и стараясь оттеснить Бабкина. – Я же раньше по дурости монашествовал. Остались среди рясников знакомые. Лошадь дашь, сгоняю в Покрово-Болдинский монастырь, настоятель ещё не забыл меня, выручит мелком. Запасливым он был.

– Если уцелел, – встрял неугомонный старшина. – Попов-то разогнали давно, и от монастыря ничего не осталось.

– Был там год назад! Сам видел, – вспыхнул Приходько. – Возили мы на Собачий бугор расстрелянных хоронить, местные мужики рассказывали, что жив настоятель.

– Что ж? С попами связываться станем? – Бабкин аж кулаки сжал.

– Не креститься поеду! За общее дело стараюсь!

– Ну добудешь ты мел, а ливень смоет. В лужах белых плавать будем у ворот тюрьмы вместе со столичным ревизором. Тогда уж точно в фельетоне распишет! – зло хмыкнул Бабкин.

– Клей добавлю, – не уступал Приходько. – Мне технология сия знакома. Не подведу.

– Писака этот не из простых. Слыхал я, что темы его кусачие, выставляет начальников так, что после него не один голову сложил.

– Ты наговоришь!..

– Увидите сами. Пропишет в столичном журнальчике своём, в «Огоньке» или, того хуже, в газете «Правда», – прогремим по всем губерниям.

– Не каркай, Василий Порфирьевич! – не стерпел Приходько, видя, как побледнел Кудлаткин. – Доброго клея достану. Хуже будет, если писатель в таком виде тюрьму застанет. Вот тогда действительно держись!

– А леса[85]85
  Леса – специально монтируемое устройство из металлических стоек и досок для высотных работ на стенах зданий.


[Закрыть]? Леса нужны! Времени-то в обрез, – гнул свою линию тот.

– Работяг с завода пригнать. – Приходько тоже не пронять, завёлся. – Ты, Иван Кузьмич, навести Доричева Михаила Васильевича, у него на «Третьем Интернационале»[86]86
  Завод имени III Интернационала, в те времена обеспечивавший ремонт мелких судов и строительство других плавающих средств.


[Закрыть] хлопцы баржи на воду спускают, с лесами они управятся в два счёта, заодно баб попроси стены белить.

– Михаил Васильевич не откажет, – развернулся к спорщикам Кудлаткин, заметно повеселев. – Дело калякаешь, товарищ Приходько, – и огорошил Бабкина: – Самому мне туда не резон, начальство может нагрянуть, проверить, как готовимся, а ты, товарищ Бабкин, поезжай-ка вместо меня, неча лясы зазря точить, а то в ушах уже звенит от твоей трескотни.

Бабкин так и застыл, рта не закрыв.

– Чтоб к обеду назад да с работягами! Одна нога здесь, а вторая… В общем, мой приказ!

– В такой срок?.. – совсем опешил тот.

– Я без тебя справлюсь. Не боись. От меня не убежит ни один зэк. А ты поспешай. Общее дело делаем. – И засеменил в ворота тюрьмы, гаркнув назад: – Приходько, ступай за мной, насчёт лошади распоряжусь.

IX

В эти дни действительно многие начальствующие лица в городе ждали и боялись приезда столичного журналиста. Того самого Михаила Ефимовича Кольцова, прославившегося на всю страну регулярными публикациями в «Правде» о последних годах вождя революции – Великом Ленине. Но тогда только началось его восхождение на литературный и политический олимп. Словно фантастический живчик поспешал он воспевать самые главные события в стране. Появился твёрдый советский рубль – и его рупор оповестил об этом на весь мир, возводились первенцы социалистической индустрии – Шатурская электростанция, Балахнинский бумажный комбинат – и очерки за его подписью украсили «Правду» – центральный печатный орган партии большевиков. Став истинным фанатом воздушного флота, воспел он его зарождение, бросив клич: «Молодёжь – на крылья!», сам активно участвовал в грандиозном авиаперелёте Москва – Севастополь – Анкара, тут же бросился агитировать и готовиться к новым – по европейским столицам, на Восток… Будь его воля, он облетел бы весь земной шар, не очень-то тот велик вдруг стал для него, и, заразившись героями фантастического романа Толстого «Аэлита»[87]87
  Популярный в те времена фантастический роман Алексея Толстого «Аэлита» с главным героем инженером Лосем, пригласившим всех желающих лететь осваивать планету Марс.


[Закрыть], подобно инженеру Лосю, готов был бросить лозунг покорять Марс; он был большим торопыгой, успевал везде первым, но внезапным повелительным телефонным звонком, оборвавшим многие его планы, вдруг вызван был к Ягоде.

Никто не подозревал, и лишь исключительным лицам было известно, что человек, прославившийся на всю страну, прокляв настоящую свою Фамилию – Фринлянд, давно и крепко связан с Енохом Гершеновичем Иегудой. И не потому, что страшился его или был ему обязан из-за тёмных пятен биографии, когда ещё по молодости в 1917 году увлёкся Керенским, ораторским искусством восхищавшим массы. В петроградском журнале юный журналист выступил тогда со злыми нападками на большевиков и Ленина. Теперь, конечно, Кольцов искренне боготворил Ильича за беспощадную борьбу с врагами народа, хотя отдавал предпочтение, конечно, Сталину.

Тот разговор с Ягодой один на один в личных апартаментах самого влиятельного человека в ГПУ удивил Кольцова, он даже в некотором роде обиделся, но, зная, что в таком учреждении ничего просто так не затевается, скрыл недовольство; внимательно вдумывался в каждое услышанное слово. Его выдернули из ответственного и интересного авиапроекта, предложив взамен плыть теплоходом в провинциальный глухой городок на Нижней Волге к самому Каспию, чтобы скоренько сочинить фельетончик о зарвавшихся нэпманах, якобы пытавшихся взятками решать собственные корыстные проблемы…

– Что требуется ещё? – не поверив, всё же высказал он нетерпение.

– Ваше выступление должно бить в набат.

– Это понятно, – ждал он главного, ради чего скомканы были все его великие проекты.

– Не фельетон, а настоящий колокол. Помнишь Герцена?

– Ну как же.

– Глаголом жечь сердца людей!.. Учил же Некрасов!

– Мне кажется, Пушкин…

– Не важно. Звон должен предупредить, что возвращается время большой борьбы! Только ещё беспощадней. Измены и нерешительности не простим ни жене, ни брату, ни сыну!

– Но «Шахтинское дело», кажется, уже прогремело, и достаточно убедительно? – попробовал он возразить. – Самые затхлые мозги прочистил ветер перемен…

Кольцов вспомнил, что тогда ему тоже намекали выехать на место и писать, но разговор состоялся на уровне даже не главного редактора газеты, и он тактично отказался, сославшись на занятость.

– «Шахтинское дело» было пробным камнем. – поморщившись, как бы вспомнив старую болячку, поучительно сказал Ягода и подозрительно взглянул на собеседника. – Как всякое начало, оно в определённой степени, увы, оказалось скомканным.

Кольцов слышал из других источников в ГПУ, что чекистам тогда не удалось пристегнуть подсудимым шпионаж в пользу буржуазных стран, как ни упирались Менжинский с Ягодой, но глаза его хранили беспристрастность и холодную пустоту, лицо не выдало, оставаясь безучастным.

– Виновные бестолочи понесли наказание. – Ягода ещё раз метнул острый взгляд в журналиста, будто пытаясь прочесть его мысли. – В нашем случае такого быть не должно! Твою и мою работу контролировать взялся Сам!

– Иосиф Виссарионович?! – невольно вырвалось у Кольцова, и он привстал. – Это его инициатива послать меня туда?

Ягода усмехнулся, вроде кивнул, но в то же время неопределённо пожал плечами и продолжил совершенно о другом:

– Новая экономическая политика, которой словно щитом оппозиционеры прикрыли кулаков на селе, нэпманов – в промышленности и торговле, набрала небывалую силу и приобретает реальную опасность для нашей социалистической экономики. Реальную опасность! Понимаешь, Михаил Ефимович! Гидру следует придушить, пока она не выбралась на волю из поганого логова. Вместе с её порожденцами и приспешниками.

– Они действительно так сильны?

– Точить ножи надо! – удивился его наивности Ягода. – Их принципы заразительны и опасны. Ты вот в своих фельетончиках всё бюрократов да бестолочей стегаешь, а пора бы замахнуться выше и так стегануть кое-кого!..

– Но я слышал и другую точку зрения…

– Бухарин?! – гневом блеснули глаза Ягоды. – Этот молодящийся ангелочек в лаптях, косящий под Бонапарта, многим морочит голову. Надеюсь, тебя не коснулось?

– Журналисту позволено и даже необходимо знать все течения в политической борьбе, но лишь для того, чтобы искусно владеть ситуацией, бороться и побеждать, – он ответил так, не дрогнув, без эмоций, выучился с некоторых пор. – Вы ж и помогли.

От высокопарного, подслащённого его ответа лицо Ягоды повело; конечно, он не поверил в искренность, поморщился, злее продолжил своё: о скрытых врагах, маскирующихся и меняющих цвет по обстановке, как хамелеоны.

Тогда Кольцов задал вопрос в лоб:

– Там, кажется, до Носок-Терновского товарищ Странников был… город спас от наводнения… захлёбывались все газеты о его героических заслугах…

– Да, писали… – понял незаданный вопрос Ягода, ощетинился, плечами повёл, но сдержался. – Но ты же не писал!

– Мне бывать там не приходилось… – как бы не замечая перемен в собеседнике, как можно деликатнее заметил Кольцов, всё же дожидаясь ответа.

– Ну так в чём дело? Вот и побываешь, – в такт ему, как можно спокойнее процедил тот сквозь зубы. – Странников в Москву переведён, является уже членом Центральной контрольной комиссии, недавно был с проверкой по вопросам военных ведомств на Дальнем Востоке. Заслужил хорошее мнение товарища Богомольцева.

Кольцов кивнул.

– Товарищ Богомольцев докладывал товарищу Сталину, что Странников успешно справился с поручением. Поступило предложение назначить его ответственным секретарём Владивосточного окружкома с учётом глубоких знаний проблем рыбной промышленности…

– Но…

– Во Владивосток направлен товарищ Странников, наверное, уже там командует. Это масштабы по сравнению с Астраханью! Что ещё непонятно?

– События, о которых мне придётся писать, скорее всего, начались давно… – намёк Кольцова был совсем откровенен, однако в ответе Ягоды ушлый журналист нуждался не ради праздного любопытства, поэтому не спускал с него глаз. – Не упомянуть товарища Странникова как-то?..

– Время летит, товарищ Кольцов, – поднялся Ягода и зашагал по кабинету. – Не замечаем мы его, а оно мчится! Астрахань уже не губерния, а округом стала! Слышал ты об этом?

– Конечно.

– Вот… Товарищ Странников переведён партией на более ответственный пост. – Размеренно шагая, Ягода подошёл со спины к сидящему журналисту и, положив руки на его плечи, сжал пальцы, не рассчитав своих сил с хилой тщедушностью собеседника; тот вздрогнул от боли, но не издал и звука. – Вы же светлая голова у нас, Михаил Ефимович… Вам ли мне объяснять?..

Больше имени Странникова они в разговоре не касались.

X

Плыть по Волге оказалось занятием удивительно нудным и тяжким. Или, мчась в самолётах, он отвык? Бродя по палубе, часто задумывался об одном и том же, так и эдак переворачивая ситуацию, Кольцов прокручивал в сознании состоявшийся разговор. Всё бы ладно, развязав ему руки по поводу секретаря Носок-Терновского и по существу отдав его на заклание, Ягода твёрдо остерёг насчёт Странникова, явно упрятанного от всяческих дрязг в дальние края, но всё это не вязалось ещё с одной закавыкой: прощаясь уже, словно забыв за разговором, Ягода в последнюю минуту, почти в дверях сунул ему увесистый пакет:

– В дороге ознакомишься.

Кольцов открыл было рот, но спросить не успел.

– Ехать-то сколько! – хлопнул Ягода его по спине и окатил смешком. – Слышал, ни своих, ни чужих книжек читать не любишь, вот и пригодится мой подарочек!

В пакете оказался проект обвинительного заключения. Кольцов был уверен, что спешка не была случайной, а придумана, чтобы у него не хватило времени ни распаковать, ни прочитать хотя бы первые страницы и задать вопросы.

Потом, уходя на верхнюю палубу теплохода, он тщательно перечитал несколько раз многостраничный фолиант и поразился ещё больше: старшие следователи краевой прокуратуры Борисов и Козлов обвиняли многочисленную группу работников местного государственного аппарата – налоговиков и торговых инспекторов всего лишь в вымогательстве взяток, а рыбных дельцов-нэпманов в даче взяток?! «О каком колоколе настаивал Ягода и чему напутствовал? – мучился, впав в бессонницу, Кольцов. – В обвинительном заключении – сплошная уголовщина! За это, правда, арестовано свыше ста человек и действительно размах великий; таких судебных процессов ещё не проводилось, все фигуранты, независимо от степени вины, должностей и вреда, содержались под стражей, даже бывшая участница Гражданской войны, большевичка, кассир по партвзносам Алексеева, оказавшаяся содержательницей тайного притона для высоких лиц… Что за этим делом скрывается ещё? Чего он не понял? Может, большой любитель коварных загадок Ягода что-то специально не договорил? Но разговор их никто не перебивал… Наоборот, он показался ему в тот раз необыкновенно длинным, чего в ОГПУ не позволял никто из руководства, слишком все были заняты и слишком много у каждого было работы… Скорее всего, он сам вёл себя самоуверенно и глупо, поэтому не уловил главного. Иначе чем объяснить? Такой уголовщиной полны многие областные суды, но шума на всю страну никто подымать не собирается?.. Невольно напрашивается другое… Неужели он Ягоде больше не нужен и тот потерял к нему интерес… а хуже того – хочет отделаться?

Действительно, последнее время непростительно легкомысленно увлёкся самолётами… Куда хотел улететь?.. Как мальчишка, вцепился в идею промчаться по белому свету на «Крыльях Советов»[88]88
  Название самолёта, на котором осуществлён перелёт по ряду европейских столиц в 1929 году.


[Закрыть], затеял идею создания агитэскадрильи, затянув в неё серьёзных людей из «Правды», «Известий», родного «Огонька»[89]89
  М.Е. Кольцов – основатель и редактор журнала «Огонёк» в 1922–1938 гг.


[Закрыть], «Комсомольской правды»… Как это воспринял Сталин? Вождь в один момент может всё перевернуть с ног на голову и скажет: «Товарищ Кольцов хочэт заманить нас в ловушку – пустить на вэтэр народные дэнэжки, когда молодой рэспубликэ дорог каждый рубэль!..» Сталин способен передёрнуть всё, верного друга превратить во врага. Известна его изуверская страсть тешиться с жертвой, как кот с мышью…»

Плечи Кольцова сами собой содрогнулись от предчувствия беды, коварной тайны, постичь которую, как он ни пытался, так и не смог. Чтобы отвлечься, он обошёл, облазил все уголки четырёхпалубного теплохода, от нижней – товарно-машинной, до верхней – позволительной лишь капитану и командному составу. Пообщавшись и побеседовав с народом: с первоклассными – в белых штанах, трескавших в ресторане стерлядку под шампанское, и молодым красноармейцем, задумчиво сушившим портянки на железной палубе, журналист понял, что жизнь мало изменилась на водном транспорте, заперся в своей каюте и принялся за очерк. Раньше он учил молодых с горящими глазами рабфаковцев[90]90
  Рабфаковец – учащийся рабочего факультета, в 1919–1940 гг. общеобразовательного учебного заведения в СССР для подготовки молодёжи в вузы.


[Закрыть], что мелкотемье – не его призвание, что фельетон – не дешёвое зубоскальство, мишенью должны быть большие люди, охотиться следует на крупную дичь; когда-нибудь он так и напишет в своих собраниях сочинений, но теперь Кольцов изменил себе и писал обо всём, что видел, что стояло перед глазами, потому что разговор с Ягодой не выходил из головы. «Если Енох мне не доверяет, – снова и снова мучился он выбивавшей его из обычного ритма тревогой, – этот злодей и хитрец давно бы подсадил своего молодчика мне на хвост».

Подозрительность заставила Кольцова быть осторожным, он стал следить за каждым обронённым словом, захотелось снова на палубу, однако сколько бесцельно он ни бродил по теплоходу, слежки за собой не приметил и несколько успокоился, даже начал подсмеиваться над собой: «До каких нелепых фантазий может докатиться перепуганный, загнанный в угол человек!..» И ведь он действительно дрогнул. Что там себя обманывать? Он гадко, позорно перетрусил от одного только предположения, что с ним может случиться, не угоди он Еноху или Самому!..

С этого или чего другого он вдруг вспомнил нелепую и трагическую смерть Ларисы… Ларисы Рейснер, в двадцать лет ужасно красивой и популярной, в тридцать – умершей.

Покорив своим творчеством корифеев в литературных кругах столицы, едва не затмив самого Хлебникова своей чудесной «Атлантидой», она, охваченная страстью революционной стихии, как её любимые мужчины Блок и Гумилёв, ринулась в самую пучину грозных, не щадящих никого волн борьбы, а обретя короткое счастье в объятиях грозного командующего Волжско-Каспийской флотилией Фёдора Раскольникова, с винтовкой и наганом, в грубой солдатской шинели комиссарила в Гражданскую войну с возлюбленным бок о бок, громя врага от Царицына до Астрахани и Энзели[91]91
  Энзели – городок в персидской гавани в те времена (Иран).


[Закрыть] под кроваво-красным стягом…

А ведь она, словно обожгло Кольцова, тоже много и великолепно писала об этом глухом городишке, куда он держит сейчас путь, о южном форпосте молодой республики, терявшей последние силы в боях с белогвардейщиной…

Кольцов всегда завидовал этой женщине-трибуну, прозванной Валькирией[92]92
  Валькирия (сканд.) – воинственная дева, решающая по воле Бога исход сражений.


[Закрыть] революции, подобно той прекрасной богине с картины Делакруа[93]93
  Э. Делакруа (1798–1863) – известный французский художник, глава мифического романтизма в живописи и его картина «Свобода, ведущая народ».


[Закрыть], бесстрашно вбежавшей под смертельные пули на баррикады. Он был очарован ею, когда впервые прочитал и потом ещё несколько раз перечитывал её удивительно трогательный очерк в сборнике «Фронт» о боевом морском лётчике, пережившем гибель сына. Он, который не любил вторично заглядывать даже в собственные произведения и почти не прикасавшийся к чужим, восхищался… «А ведь наши жизненные пути тесно переплетались и очень похожи, – признался себе и будто встревожился, – хотя мы мало виделись и, конечно, этого не замечали… Учились в Петербургском психоневрологическом институте ради того, чтобы проникать в души других, с малолетства увлекались поэзией и прозой, в юности пытались найти себя в творчестве и рано начали печататься в журналах; сломя голову ринулись в политическую борьбу, заразившись революцией, воевали в Гражданскую, а потом полностью отдались прежней страсти – творчеству и достигли её вершин».

Она, старше его на три года, чуть опережала его, а он, не зная того, догонял и будто шёл по её следам… Но она умерла. На её похоронах он стонал, повторяя как в бреду: «Зачем было умирать Ларисе, великолепному редкому человеку?..» В одном из некрологов писалось: «Ей нужно было бы умереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером…»

А ему?.. Сколько осталось жить ему самому в этом беспокойном, переполненном подлостью и ядом мире? Сколько, если он всё же допустит ошибку, так и не разгадав коварной загадки не ведавшего жалости и не дарящего пощады никому человека по имени Енох Иегуда?..

XI

Чопорным аристократом теплоход описал полукруг у зелёного островка напротив пристани и, галантно отгудев приветствие, начал лавировать, пришвартовываясь. С нижней палубы донёсся шум сотен ног, гам драчливых голосов – народ натерпелся и рвался на берег. Матросы, схватившись за руки у выброшенных сходней, поругивались, сдерживая особо горячих.

Кольцов, проспав выбежать заранее на палубу и с борта полюбоваться городком сверху, оторвался от иллюминатора, взглянул на столик, заваленный бог знает чем, и схватился за голову: сплошной беспорядок от чайника, чашек с недопитым чаем, сладких московских сухариков и остатков продуктов до вороха бумаг – обычная обстановка, когда, внезапно сражённый пафосом творчества, он работал, не помня себя. В эту ночь как никогда его словно прорвало; то, что не давалось, вдруг ринулось настоящим потоком на бумагу, и рука едва успевала за карандашом в немевших пальцах…