Текст книги "Плаха да колокола"

– Это что ж такое! И адвокаты будут?

– А как же! Закон есть закон. Кстати, некоторые из самой Москвы прикатили и здесь проживать устроились в ожидании поживы. Знатная стая съезжается, товарищ Кудлаткин называл фамилии Комодова, Аствацурова да ещё какого-то Оцупа, тот, говорят, известный стихоплёт.

– Поэт, – поправил Херувимчик, – сатирик, кажется, авангардист.

– Сатириков у нас хватает. Тут трагедия развернётся. Чую я.

– Газеты читаем, – похвастал Херувимчик. – В пух и прах разносят отщепенцев!

– Народ не позволит смягчить вину вражеским агентам, – подхватил Тарас. – Что ни номер: «Позор и проклятие предателям рабочего класса!», «Пустить в расход всех вредителей!..». И это ещё суд не начался! А начнётся процесс, замаршируют под музыку десятки, сотни колонн демонстрантов с такими же лозунгами и транспарантами! Задавим гидру в Зимнем театре, не дадим живыми выбраться!

– Я вот что тебе покажу, Тарас Никифорович, – выскочил инженер из-за стола, сунулся к стене напротив, ткнул пальцем в приколотую большой кнопкой вырезку из газеты под портретом Сталина. – Гляди, что пишет малец!

– Малец?

– Пионер Ваня Голянкин, – нагнувшись ниже, сказал тот. – Читай сам, тебе виднее.

Чёрные буквы ещё попахивали типографской краской:

«Тех, кто обвиняется в экономической контрреволюции, предать без всякой канители расстрелу, а остальных законопатить в тюрьму!»

– Крепкий малец! – восхитился Приходько. – Добрый партиец из него вырастет! Нам смена!

– У нас на заводе народ боевой! – воодушевился Херувимчик. – Боюсь, не хватит нам тех билетов, что ты привёз, Тарас Никифорович. Бунтовать начнут. У нас бабы есть – баржемойки, люки барж от мазута зачищают, те изматерят до смерти, и директору достанется. Пароход готовим в город на первый день судилища, с транспарантами поедем, колоннами пойдём… Многие рвутся.

– Так это в первый день… – успокоил его Тарас, – а там ещё день, два, три, и накал снизится. К тому же радио в каждом доме заработает, утром, в обед и вечером вещать станут прямиком из зала суда. Услышат все, что происходит в театре… Репродукторы на главных улицах города начнут передавать ход заседания.

– Людям хочется собственными глазами посмотреть…

– Ты вот что сделай, – начал учить его Приходько. – Билеты рассчитаны строго по местам до самого конца процесса, пока приговор не объявят. Установите очередь и выдавайте их ежедневно очередной двадцатке.

– Значит, всего двадцать билетов на завод выделено? – посерело лицо Херувимчика. – Да меня директор с парторгом съедят живьём!

– Эти билеты для рабочего люда, – подмигнул ему Тарас. – Суд будет длиться месяца два… подсчитывай! По двадцать голов в день, получается, сто двадцать голов прогоните. Уйма! Найдётся у тебя столько желающих?

– А?..

– Те, кто увидит, услышит, своими впечатлениями с другими поделятся, – не дал ему слова Тарас. – Все о процессе и узнают.

– А?.. – снова открыл было рот инженер.

– А если все сидеть там будут, кто работать останется? Завод заморозить хочешь? Да тебя самого под суд упекут!

– А с начальством как? – наконец выговорил инженер, зеленея от злости. – Их тоже на балкон?

– Чудак ты, Василий Карпович, – прямо-таки расхохотался Приходько и похлопал его по спине. – Ты в театр свою жинку водил?

– Как же? Мы с Эллочкой, можно сказать, завсегдатаи. Она премьеры эффектных спектаклей, оперетт не пропускает.

– Значит, знаешь, что в театре кроме балкона и партера есть ложи, бенуары, бельэтажи и амфитеатры, – хихикнул Тарас. – Ты со своей киской что предпочитаешь?

– Я?.. – растерялся Херувимчик.

– Знаю, ложу, конечно, – убеждённо рассудил тот. – Но, увы, сам понимаешь, ложи будут заняты. Однако поближе к сцене я вам с директором билетики всё же достану. Тихон заранее привезёт, как обозначат дату заветную.

– Вот спасибо, так спасибо! – захлопал в ладошки Херувимчик. – Я свою кисоньку свожу на открытие и на приговор. Она уже интересовалась. Всех расстреляют, наверное? Или как?

– Вот про это не скажу. Не знаю.

– Я за свою Эллочку переживаю. Тонкая натура. Ей заранее всё знать хочется.

– Известное дело, бабы, – согласился Тарас. – Но ты не тревожься, Василий Карпович, появится информация – сообщу. Только уговор, кроме жены – никому. Чтобы потом конфуза не случилось, суд ведь только объявит приговор, осуждённых в тюрьму увезут, потом они жалобы начнут писать в Москву, сам товарищ Калинин их рассматривать станет. Твоя киска о судьбе осуждённых узнает через месяц, не раньше.

– Да-да, я читал. – Херувимчик заметно смутился. – И всё же возьму я Эллочку в театр на последнее заседание. Потом погуляем с ней поблизости в Зимнем садике или в Братском. Там же концерты по этому поводу организуют, а может, и танцы?

– А как же!

– Хотя не простыть бы…

– Верно! В зале народ дыханием греться будет, а на улице?.. – подхватил Приходько. – Чего там мёрзнуть? Никто вредителей отапливать не станет. А билеты свои директору отдай, он найдёт, кого порадовать.

– Не получится, – загрустил инженер. – Директор вообще суды не терпит глядеть. Он в газетах про всё читает, там с юмором описывают. А наш посмеяться любит…

– Ну, ехать нам надо, – не дослушав рассуждений Херувимчика, поднялся Приходько, погладил живот и заспешил к двери. – Ещё в нескольких трудовых коллективах побывать необходимо. Билеты вручить по поручению товарища Кудлаткина.

– Ба! – прощаясь уже, вцепился в Тараса инженер. – Я ж про Барышева и Павла Илларионовича запамятовал! Им и вручу билеты на приговор, как раз просьбу Василия Кузьмича исполню.

– Ты ж пугался, что беременная у него жена?

– А что ей станется? Она вся в Пашку, молодая да крепкая.

Они обнялись на прощание, довольные друг другом и, как обещался Тарас, до 29 августа не виделись.

А 29-го настал тот самый судный день, которого в городе ждали. Побаиваясь или злорадствуя, переживали все, равнодушных не было.

X

С раннего утра возле тюрьмы собирались толпы любопытствующих. Для охраны порядка, кроме солдат, пришлось пригнать конную милицию. На их крики да назойливые свистки обыватели переходили с места на место, лениво лузгали семечки да сплетничали. В общем, тихо было, но когда прибыли заводские пароходы да баркасы с разных концов Волги с рабочим народом, бесшабашным, злым, уже подвыпившим в пути, обложили тюрьму кольцом тёмных своих роб[118]118
  Роба – грубая одежда судоремонтников.


[Закрыть], Кудлаткин разволновался всерьёз, стал названивать в контору, Васёнкину в исполком, просить солдат на подмогу.

– Разнесут тюрьму! – надрывался он в трубку охрипшим горлом. – Пьяных много, а им хоть кол на голове теши – не слушают, требуют начинать суд прямо у тюрьмы, а мне вести арестантов в театр только через два часа заказано, да ещё двумя партиями!

– Веди раньше! Сам сядешь на ту скамью, ежели беспорядки начнутся! – рыкнул, как отбрил, председатель исполкома. – Звони своему начальству, а мне голову не морочь!

– Пусто у комиссара, – плакался Кудлаткин. – Он все резервы выгреб, что в городе имелись.

Весёлкин еще долго и сердито покрякивал в трубку, наконец, выматерившись от души, гаркнул:

– Ладно. Выпрошу я тебе солдат у вояк. Только на большое число не рассчитывай. И учти – сам каждую партию зэков в театр поведёшь! Знают тебя все уголовники городские, напасть, чтобы отбить кого, побоятся, а рабочие, даже и пьяные, против власти не полезут. Теперь они послушные. Чего им нэпманов жалеть? Ты за аппаратчиков, гнид этих, взяточников переживай, Дьяконова, Попкова, Адамова да их подручных. Вот их отдубасить могут!..

Обещанные солдаты прибыли; конные милиционеры, нагнетая страх на буянов, вздёрнули на дыбы жеребцов с ржаньем раз да ещё раз; вынул на всякий случай наган из кобуры Кудлаткин, встал во главе колонны весь бледнее мела, поджарый, куда подевался живот, что неделю назад ещё мешал бегать, и повёл первую партию арестантов в Зимний театр с такой решимостью на лице, как водили, наверное, комиссары взбешённых матросов на штурм Зимнего дворца.

Ровно в два часа дня без каких-либо эксцессов отряд дислоцировался на месте и занял четверть предназначенного пространства в переоборудованном до неузнаваемости партере театра. Кудлаткин попросил кружку воды похолодней, осушил до дна без передыха, сплюнул, перекурил и проделал аналогичную операцию уже без былого волнения, сучка и задоринки.

В четыре часа дня в зал ворвались «обладатели счастливых билетов», как писали потом газеты, некоторые с жутким любопытством пытались заглянуть в партер, но командующие охраной Бабкин и Приходько не позволяли никому и близко приблизиться. На сцене высился обширный стол для судей, горбящийся, словно безжалостная Голгофа[119]119
  Гора в окрестностях Иерусалима, где, по Библии, распяли Иисуса Христа.


[Закрыть].

В жуткой духоте при свете прожекторов, софитов, вспышек фотоаппаратов кинохроникёров и репортёров в пять часов вечера заняли свои места прокуроры, представлявшие государственное обвинение. Через полчаса напряжённого ожидания, во время которого у одной из обладательниц «счастливого билета» случился обморок от духоты и её срочно эвакуировали дежурившей здесь же скорой помощью, гул голосов разорвал истерический выкрик: «Встать! Суд идёт!»

Крепыш во френче боевого офицера, с аккуратными усиками над тонкой верхней губой и с чёрными глазками, пронзительными, как татарская стрела, уверенно вбежал на сцену.

– Азеев! – пронёсся шёпот по залу. – Председатель Нижне-Волжского краевого суда!..

Гуськом потянулись за ним чубатые, вислоухие народные представители, олицетворяющие собой «карающую руку пролетарской диктатуры», как выразился потом острый на язык репортёр местного «Пропагандиста» в статье, посвящённой открытию первого дня судебного заседания.

– Вон и наш Усков, – легонько коснулся локтем супруги Эллочки Херувимчик. – Сверху-то не увидели бы ничего, кроме лысин. А здесь действительно такой прекрасный вид. Прямо рукой дотянуться можно.

– В чём он одет? – заметалась та в поисках театрального бинокля.

– Я ж говорю, здесь невооружённым глазом всё видать, кисонька, – повернул ей головку в нужную сторону инженер и услышал презрительное шипение:

– Фу! Какая безвкусица! В грубых пиджаках, без галстуков, а у вашего Ускова даже рубаха навыпуск и ремешком подпоясанная.

– Ты на Берздина, на Берздина глянь, дорогуша. Прокурор в том же облачении. С него пример и берёт наш Усков. Сменилось всё в мире…

– Меняется всё! – фыркнула та. – Но этикет, манеры вечны!

ХI

К двум месяцам, как и говорили, мало-помалу продвигался процесс. Ни один из подсудимых не признал себя виновным, как ни бились прокуроры. «Взятки давали, – потупив головы, твердили многие нэпманы, – но без умысла навредить или сгубить экономику государства, строящего социализм». Кто-то из них, чуть не плача, клялся и каялся: «Когда я давал взятку, не думал и не хотел никакой экономической контрреволюции… Судите меня за это, а советская власть мне дорога…» Но общественный обвинитель Филов, время от времени делавший какие-то зарисовки и записи в своём блокноте, гордо возразил на весь зал: «Хотел, не хотел – чувство интимное. Судить будут тебя не за желания, не за хотение, а за реальные действия и их последствия. А общая целеустремлённость очевидна…»[120]120
  Сборник «Класс против класса». Речь общественного обвинителя Филова.


[Закрыть]

Сказать-то он сказал, и мало кто обратил внимание на это, но строго под столом дёрнул его за рукав после этих слов Берздин и, губы прижав к его уху, будто собираясь укусить, грубо внушил:

– Ты с философствованием своим особо не вылазь! Нечего красоваться. Сиди помалкивай, пока тебе слово не дадут. В зале репортёры и журналисты ушлые, есть юристы и, кроме того, иностранные. Враз раскритикуют твою глупость.

– А что я не то сказал?

– В таких преступлениях – статья 58-я – умысел должен быть доказан на подрыв экономики государства. Прямой умысел должен быть у подсудимых, понятно? А его пока тю-тю. И следователи хреновые, ни добыть, ни доказать не смогли. Выкручиваться нам придётся, ясно?

– Нет, – откровенно признался тот.

– Ладно. В перерыве мне с Азеевым разговаривать на эту тему придётся. Хочешь послушать, валяй со мной.

Досадную оплошность эту и скрытые переговоры заметил Херувимчик, обходящийся без театрального бинокля и не спускавший глаз с Азеева и прокуроров. «В чём же их целеустремлённость?» – тоже поднял он брови и даже наморщил лоб, напрягая мысли, но его Эллочка в это своё явление в театр тепло оделась, опасаясь простуды на пароходе, и теперь, задыхаясь от духоты, не давала ему покоя, снимая с себя вещь за вещью и нагружая ими супруга. Забыв про всё, бедный Херувимчик взмолился, однако в ответ та закапризничала:

– Выведи меня отсюда, иначе хватит удар, как ту дамочку.

– Потерпи, – пробовал успокоить её инженер. – Будет перерыв, что-нибудь придумаем. Не позориться же перед народом.

– Ничего ты не придумаешь, – злилась та. – Вентиляции никакой! Не суд, а морока какая-то!

– Тихо, тихо! – перепугался Херувимчик, оглядываясь, не услышал ли кто. – До перерыва недолго.

– Знала бы, не сманил бы сюда. – У Эллочки уже блестели натуральные слёзки на ресницах. – Посмотреть не на кого… наряды на дамочках вульгарные… жена председателя исполкома одета как деревенщина. Модных журналов в руках никогда не держала.

– Эллочка! Ну успокойся, – пытался остановить её упрёки инженер, – на нас уже оборачиваются.

– Это от скуки, – парировала та. – Ничего интересного, кроме допроса мадам Алексеевой по поводу безнравственных кабаков для свиданий начальства с гулящими девками из притонов Мерзликиной и Александровой для партийцев средней руки, они, как и я, не услышали. Сказать по правде, мне известны подробности и похлеще. Тебе нравится, дорогой? Вези меня отсюда сейчас же, иначе я удалюсь одна!

Назревал скандальный демарш. Семейный опыт Херувимчика показывал, что Эллочка так и поступит через минуту-другую, но на его счастье, председатель объявил перерыв, и инженер поспешил за строптивой женой на выход.

Возле театра его встретил мастер Барышев, покуривавший и прогуливавшийся с женой.

– Не нужны билеты, Степан Петрович? – остановил его инженер. – Киске моей плохо стало, вынуждены отправиться к пароходу и там дожидаться остальных.

– Самое интересное впереди, – удивился мастер. – Жинке не угодил?

Эллочка вышагивала впереди, задрав нос, не останавливаясь.

– Словно в воду глядел, Степан Петрович, – покраснел инженер. – Пробовал её уговорить – ни в какую! Домой, и всё!

– Не для дамочек таких, конечно, судебные спектакли, – усмехнулся в усы Барышев. – Её и брать не надо было.

– Столько разговоров было! Умоляла, чтоб достал билеты, а обернулось всё, извините, полным пассажем.

– Чем-чем?

– Стыдно.

– Да не переживай ты так, Василий Карпович, давай билеты сюда, найду я им применение.

– У тебя, помнится, помощник был?

– Как же! Павел Илларионович.

– Вот-вот. Сам Кудлаткин насчёт него беспокоился. Сделай милость, передай их ему…

Так благодаря женскому капризу чета молодых рабочих нежданно-негаданно получила билеты в Зимний театр на судебное заседание, куда рвались попасть многие.

Услыхав новость, Татьяна, существо совсем молоденькое, но самостоятельное, неделю уговаривала мужа отказаться от билетов. Всё это время в суд по очереди бегали дружки Павла по столярному цеху и передавали новости с процесса. Сам Павел особенно не переживал, махнув рукой на суд, вручил билеты приятелю и вскоре вовсе забыл бы про него, но заявился закадычный дружок Герка – зеркальщик и покаялся:

– Хоть и съедает меня жлоб, Павлуш, а совесть дороже. Завтра приговор по делу обещают оглашать. Так что получай свои два билета и уговаривай Татьяну, больше судьба не представит такого случая.

Герка в цехе был на особом положении, он изготавливал судовые зеркала и так наловчился от какого-то умершего еврейчика, так загордился, что тайну зеркальных поверхностей никому не раскрывал, даже Павлу и, секретничая, объяснил, что скрыто в этом чудотворное что-то, даже мистическое, и сама тайна должна умереть вместе с мастером.

– А тебе почему старик доверил? – усмехался Павел, который в партии хотя и не состоял, но во всю эту ерунду – чертей, ведьм, домовых и другую нечистую силу – не верил.

– А я его напоил до смерти, – подмигнул шустрый Герка, – он и проболтался.

– Врёшь ты всё, – махнул рукой Пашка, – не хочешь учить, как зеркала делать, не учи, только не бреши лишнего.

Но Татьяне про билеты заикнулся, правда, уже без всякой надежды:

– Герка уговаривает сходить; мучился, что не увидит самого главного, а нам принёс билеты, велел передать, ради тебя жертвует.

– Пашенька, – прижалась она к нему тёплым животиком. – Что с ребёночком будет? Я же всё из-за него. Я смерти боюсь, Паш, чую, упаду там, как про расстрел тех бедненьких объявят…

– Их не расстреляют, – с неуверенностью ответил он, поглаживая белокурую головку и заглядывая в бездонные голубые глазки, которые и свели его с ума при первой же их встрече. – Живыми останутся, хотя, конечно, своё получит для отсидки каждый. А иначе как же без наказания? Я вон пацанов, если кто заготовку загубит, без наказания никогда не оставляю. И Барышев, дядя твой, меня тому учил – толку не будет из человека, если внушения не сделать вовремя.

Смотрела она на него и нарадоваться не могла, умным был её молодой муж не по годам, не зря доверилась ему сразу, когда встретились они после её приезда из родного Кирсанова. Жаль, всё своё свободное время на работе пропадал, зато в мастера к дядьке Барышеву выбился и зарабатывать больше стал, но она не засыпала одна, ждала его, только в постели ей и доставались от него нежность и любовь. Горячий был, страсть! И любил её очень, так что ночь быстро заканчивалась; утро заглядывало в окошки – они ещё тешились друг другом.

– А за что же арестантам наказание такое? – сильнее прижималась она к нему и напоминала о своих тревогах. – Чуешь, как наш ножками мне в бок толкает?

– А вот сходим завтра с тобой, тогда и узнаем, – осторожно прикладывал он ухо к её животу, становясь на колени. – Ты гляди, действительно, брыкается, неугомонный!

– Весь в тебя, – ласкала она его красивые волосы. – Мне и надеть нечего. Свадебное голубенькое если?.. Я его с приезда не надевала. А теперь можно, ведь в театр идём?..

– Ты ж недавно платье шила? Кроила по себе?

– А ты подсматривал, бессовестный! Это подруге.

– У зеркала крутилась в чём мать родила, как же не подглядеть, – ласкал он её. – Мы за девками в Никольском всегда подсматривали, когда те купаться на Волгу бегали. Только не стеснялись они, хоть и замечали, каждая старалась себя показать, чтобы замуж выскочить быстрее. А ты красивее их всех, Танюшка, только уж больно хрупкая.

– Это ваши астраханские – толстухи, у нас в Кирсанове девки следят за собой. – Она уже надела голубенькое любимое платье. – Как я? – закружилась перед зеркалом.

– За что же мне счастье такое! – не удержался он, подхватил её на руки, и вместе они закружились по комнате.

– Не замёрзнешь в нём, Танюш? – беспокоился он, платье пушинкой казалось, летом венчались они тайком в Никольской церкви, теплынь тогда над Волгой стояла, теперь осень поздняя заканчивается, а ехать на пароходе? – И пальто твоё – сущее решето.

– А ты на что? – отвечала она, его целуя. – Согреешь и меня, и нашего Ванечку.

– Это почему же Ванечка? Я не желаю. В честь кого ты имя ему выдумала?

– А просто так сказала, – рассмеялась она. – Первенец у нас будет скоро, а имя не придумали до сих пор.

– Когда мы зал судебный реставрировали, транспарантом сцену украсили, написано на нем было: «Слава пролетарскому труду!» Вот имя так имя! Слава!.. – Павел аж руки развёл в стороны от восхищения. – Как думаешь, Тань? Некоторые уже называют так первенцев.

Ей нравилось, что он с ней советовался, но она глазки – вниз, своё завела:

– Имя, Паша, судьбу человека определяет навек. Здесь спешить нельзя. Надо в церковь сходить, с батюшкой посоветоваться. Мне бабушка рассказывала: рождается человек под своей звездой, да со своей судьбой. У них в книгах специальных всё прописано. Я схожу, узнаю про его имя?

– А меня потом на собрании пропесочивать станут! – возмутился он. – Вон, Ваську Грачёва из комсомола выгнали!

– Так ты же не комсомолец, – робко попыталась она возразить.

– Зато мастер! Из мастеров турнут. И так перебиваемся с хлеба на воду, а если погонят!..

– Хорошо, – отступилась она и обняла его. – Хорошо, не сердись. Не пойду никуда.

– К тому же неизвестно, кто народится? – ерепенился он. – Мальчик или девочка? Как же имя давать заранее?..

– Я знаю, – перебила она его. – Девочка у нас будет.

– Как это?.. – опешил он. – Мел с печки лизала?

– Мел? Вот глупый! Ничего я не лизала и не хочется.

– Если женщин на мел тянет, девки родятся, – выпалил он.

– Дурачок, наслушался своего Герку, – потрепала она его за ухо. – Девочка у нас родится, потому что я тебя сильнее люблю, чем ты меня. – Она его поцеловала.

– А если я сильнее, значит, пацан?

– Значит, мальчик. Но я сильнее, девочка будет.

– На транспаранте имя было подходящее и для девочки, и для мальчика – Слава, – обрадовался он. – Вот и назовём ребёночка Славой в честь завтрешнего суда!

– Ну и хитрец ты, Павлуш, – ткнулась она ему в грудь, увлекая на кровать. – Сам давно всё решил, а меня, словно дитя малое, разыграл.

Они заспорили с умилением, как только могут спорить одни влюблённые и, ласкаясь, уснули в объятиях друг друга. Но не прошло и часа, чуткая молодая мама открыла глаза и развернулась спиной к мужу, защищая от возможного толчка и другой какой случайной неловкости того, третьего, который с нетерпением ждал момента улизнуть на белый свет, громким и радостным криком оповестить весь мир о своём появлении.

XII

По версии следствия, главное обвинение Турина и его подчинённых заключалось в том, что бывшие работники уголовного розыска не предотвратили, а, наоборот, способствовали развитию так называемого гнойника. Арестовано было всё руководство, старшие служб и те, кто не успел спрятаться. Естественно, никто вины не признавал. Один из замов, Гарантин, в знак протеста попытался совершить над собой насилие, но Громозадов, уведомлённый всезнающим Кудлаткиным, успел бросить того в штрафной каменный мешок, да так усмирил, что тот долго вообще не мог говорить, а потом заикался и подёргивал правым плечом, не переставая кашлять.

– Симулирует, – буркнул следователь разволновавшемуся тюремному врачу Абажурову. – Через неделю пройдёт, петушком запоёт как миленький.

Камытин затих мышью, до Турина доходили вести по перестуку, что того почти не трогают днём, выводят куда-то по ночам, но содержат также в одиночке, даже блатаря фаловать не подсаживают.

Имевший множество наград старший розыскник Коршунков пробовал козырять заслугами, спорил с Громозадовым, что его оправдают и отпустят; в явной ошибке, мол, можно убедиться, стоит только следователю проверить, сколько банд он разоблачил, сколько матёрых уголовников упрятал за решётку, сколько… Громозадов соглашался, но не реагировал, тогда Коршунков пригрозил написать жалобу самому Калинину, но следователь подшил в дело несколько благодарственных грамот, врученных «красному пинкертону» ещё комиссаром Хумарьянцем в былые грозовые, и тот утихомирился на время.

Турина, словно глухонемого, не вызывали никуда после памятной первой беседы…

Ежедневно телефонируя Отрезкову, Громозадов, вряд ли когда заглядывавший в дебри процессуальных постулатов, беспокоился:

– Без этой хреновины, то бишь их личных признаний, может, в суде обойдутся?

– Кто тебя там учит? – матерился Отрезков. – С судьями договориться сумел?

– Слежу за развитием событий у Борисова и Козлова, у старших, так сказать, товарищей; у них та же закавыка была, но они убеждены, что в суде у многих языки развяжутся, лишь про вышку услышат. Мне же легче станет – приговор по «астраханщине» вынесут, это и будет главным доказательством виновности всех моих подсудимых.

– Мыслишь верно, – соглашался Отрезков, но материться не переставал. – Дело в том, что неизвестно, когда судебное заседание по этой проклятой «астраханщине» начнётся. Месяц дело в суде у Азеева лежит, тот его мусолит так и эдак, глубокомысленно изучает, а ещё не назначил к слушанию, и сколько месяцев рассматривать будет, совсем неведомо. Проволынит, вот тогда взвоем! У тебя по делу всё шито-крыто?

– Хоть завтра в суд направлять! – бодро рявкнул Громозадов. – Жду вашей команды.

– Тогда вот что… забрось-ка для пробы ты его в суд. Пусть в Астрахани у судейских головы поболят.

– А как же?.. Они же с Саратовским судом связь держат? Враз вызнают.

– Вот пусть тоже и помучаются. А то все шишки на нас! Меня Берздин каждый раз на ковёр к себе выдёргивает. Никакого терпежу нет. А тут я ему про твоё дело отрапортую.

И произошло невероятное. Не особо задумываясь о законе, вероятно тоже подгоняемый начальством, судья Астраханского окружного суда Чернячков, не дожидаясь приговора по делу об «астраханщине», в первой декаде сентября начал процесс по делу бывших работников уголовного розыска. Газета «Коммунист» традиционно запустила накануне зловещий номер, оповещавший всех: «Рабочие требуют высшей меры наказания Турину и Гарантину!»

За несколько дней дело было рассмотрено и вынесен приговор.

Процесс начался на открытой площадке союза пищевиков, народ особенно не сгоняли, хватило переодетых в гражданское десятка три милиционеров да заскочил придурковатый с бондарного завода. Попрыгал с плакатом о немедленном расстреле, поорал, и председательствовавший открыл действо.

Чернячков не нуждался в наставлениях, каждое утро за завтраком он знакомился с регулярными вечерними отчётами о ходе рассмотрения дела Азеевым, вечером изучал тексты утренних заседаний. Пример был перед глазами. Таким же образом он начал допрос главного подсудимого – открыл том уголовного дела с вопросами, задаваемыми Турину ещё Громозадовым и, естественно, получал те же ответы от подсудимого. В конце концов Турину надоело, и он просто кивал изредка, бурча:

– Там написано, подтверждаю.

Судья не возмущался до времени и не возражал – процесс набирал обороты и приближал развязку.

В том же духе промелькнули допросы остальных. Исключение составил допрос Камытина. Удивив всех разговорчивостью, не подымая головы, тот вспомнил про раздачу Туриным оружия районным властям во время наводнения.

– От мародёров обороняться, – хмурясь, буркнул Турин.

– Прошу помолчать, – остерёг его на этот раз судья.

– Указание от губкома было, – твердил своё тот. – Вернули половину наганов, а с остальных не успели собрать. Мог бы сделать это сам следователь Громозадов при желании.

– Не прекратите, выдворю из зала! – дёрнулся судья.

Когда допрашивали Коршункова, тот, вспомнив своё, начал опять с рассказа, какую сложную операцию пришлось разрабатывать несколько месяцев, чтобы ликвидировать банду «Чёрная пятёрка», терроризировавшую город, как неделями гонялись за бандой «Орлёнок», как…

– Вы бы лучше нэпманов, что подрыв экономики пытались учинить, ловили, – оборвал его председательствовавший.

– Трубкина, бывшего начальника ОГПУ, пригласите, – поднялся Турин с места, сжав кулаки. – Спросите его, почему он этим не занимался? Его прямые обязанности.

– Им теперь занимаются соответствующие органы, разве вам неизвестно? – Чернячков, видимо, что-то знал.

– Тогда при чём здесь мы?

– Вопросы здесь задаю я!

– Нового! Кастрова-Ширмановича допросите.

– Я лишаю вас слова, подсудимый! – Чернячков ударил деревянной колотушкой по столу. – А не прекратите дерзить, удалю из зала. Предупреждаю второй раз. Третьего не будет.

– Я готов. При таком рассмотрении дела, когда все наши ходатайства отклоняются, истины не установить, – снова поднялся Турин с твёрдой решимостью выговорить всё, что накопил и надумал последнее время, сидя в камере.

– Охрана! – рявкнул Чернячков. – Удалить подсудимого!

Через день был оглашён приговор, которым Турин был осуждён к 8 годам лишения свободы с поражением в правах на 3 года, Гарантин и Коршунков – к 6 годам каждый, с поражением в правах на 2 года, Камытин отделался годом лишения свободы, но половину он уже отсидел в камере; и лёгкая ухмылка на его лице не укрылась от Турина, который собрался было что-то сказать бывшему своему заму, но солдаты оттеснили их друг от друга, и больше они не виделись. Скрипнул Турин зубами, кивнул Гарантину:

– Всё понял?

– Понял, – подмигнул тот, – простучу, кому надо, не доживёт эта крыса до своего освобождения.

– Надо будет тщательно разобраться, прежде чем свой приговор вершить станем, – скрипнул зубами Турин. – Подождём, когда выйдет на волю Камытин, тогда устроим свой справедливый суд подлюге.

ХIII

Когда утром Павел открыл глаза, на столе дымился горячий чай, а Татьяна крутилась у зеркала, подкрашивая реснички.

– Готова, дочь Попова! – вскочив, зацеловал он её.

– Попова, ну и что! – с задором улыбалась она.

– Не боишься замёрзнуть?

– И думать перестань, завтракай, и побежим, а то без нас пароход уйдёт.

День удался на славу, не ветреный, но в зале Зимнего театра оказалось столько народу, что не продохнуть. Они с трудом нашли свои места и застеснялись собственных простеньких одежд: нарядные вокруг фыркали дамы и пыжились кавалеры.

– Туда смотри! – чтобы совсем не смущать её, указал он на сцену. – Там приговор объявлять будут.

– Со сцены?

– Ага.

– Мне что-то страшно, Паша. Уж больно всё близко.

– Кого бояться-то? Ты в партер глянь. Там сидят эти… подсудимые.

– Там?! – взглянула и побелела она от страха. – Это их расстреляют?

– Да тише ты! Не будут их стрелять. Если и выпадет кому, то только зачитают по бумаге, и всё. А стрелять ещё не скоро. Им право на обжалование предоставлено. Славку родишь, а они ещё живы будут.

– Много их как! – не утерпела, снова кинула испуганный взгляд в партер она, слегка подрагивая. – Гляди, маленький-то, похоже, еврейчик, на колени встал, головой об пол бьётся, плачет и молится…

– Забьёшься тут, – оттащил он её назад.

– А ты смерти не боишься, Павлуш? – не унималась она.

– С чего это ты?! – вздрогнул и он.

– Нет, скажи правду, боишься?

– Я тифом в мальчишках болел. Все умерли в нашей деревне. И дед мой, и отец, и мать, даже бабушка, которая с печи никогда не слезала. Меня тоже закапывать в общую яму понесли, а я глаза открыл. Санитарка плакала, твердила, что теперь я заговорённый и никогда не умру.

– Так уж и не умрёшь, – улыбалась она. – А я умру.

– Мы вместе умрём, а санитарка та – дура; после в деревне ещё живые отыскивались, Тоська, сестра моя, тоже уцелела.

– Значит, боишься смерти? – лукаво сощурилась она.

– Конечно. Но мы с тобой умрём вместе.

– Это почему?

– Потому что любим друг друга больше всех.

– Вот дурачок, – ущипнула она его, повеселев.

Распахнулся занавес на сцене, стали выходить судьи, но перед ними выбежала группа полупьяных демонстрантов с плакатом. Оказывается, начальство приказало их выпустить перед приговором. Дурашливый мужичишка, их главарь, чудаковато запрыгал и истошно заорал на весь зал, как орал, наверное, на улице: «Смерть вредителям!.. Отщепенцев – к расстрелу!»