Текст книги "Плаха да колокола"

– Спадает вроде… – выговорил наконец начальник ОГПУ. – А может, и повторится всё… Вы ж правильно обозначили – стихия. Но мы начеку.

– Вот и я жду, – шумно выдохнув, окутался табачным дымом секретарь. – По ночам не спится, а повезёт со сном – кошмары допекают. Всё за спиной кто-то крадётся.

Странников разогнал дым рукой, впился глазами в Трубкина, словно тот его и мучил ночами, но помалкивал начальник ОГПУ, так и стоял навытяжку, сам на себя не похож.

– Чем маешься? Знаешь что? Какая ещё зараза нагрянула?

Трубкин, решившись, убрал с носа пенсне, завертел в руках папку – не поддавались тесёмки, выскальзывали из толстых коротких пальцев.

– Да брось ты её! – в сердцах не выдержал секретарь – С Таскаевым что-нибудь? Что топтуны да слухари твои проведали?

– Снял я с него наблюдение… – прорезался голос у Трубкина, побледнев, он икнул и выпалил: – Мейнца арестовали в Саратове.

– Что? Кого? Мейнца?! – Странникова так и подбросило на ноги. – Ты в своём уме?! Когда?

– Ночью. Телеграфом сообщили. Дежурный с постели меня поднял…

Странников дрогнул, словно его ударило в спину, обмяк в кресле, схватившись за голову, забормотал несвязно:

– Я ж в розыски пустился. Звоню туда – отбыл назад, отвечают… Из-за наводнения, думаю, где застрял… А значит…

– Секретным… спецтелеграфом поручение поступило, – затянул своё Трубкин. – Приказано провести обыск у него дома и по месту работы.

– В губкоме?! – Конвульсии пробежали по лицу секретаря.

– Деталей мало сообщили… Взяли их с Венокуровой…

– С Катькой?! – в большом удивлении вскинул глаза Странников.

– На явочной квартире обоих и накрыли перед самым отъездом. Всю троцкистскую банду.

– Сволочи!.. – будто очнулся от отупения секретарь, заскрежетал зубами и заколотил ладонями обеих рук по столу.

– Мейнц дал признательные показания, – не останавливаясь, вываливал всё до конца Трубкин. – Про доклад ваш тоже. Сжёг он его.

– Сволочи! – уже стонал Странников. – А баба эта!.. Кроме блядства, ни на что способна не была!

– Активными членами значились оба, – осторожно поправил его Трубкин, бледность исчезла с его лица, он вроде как бодрился, смелее поглядывал на метавшегося секретаря. – Приказано проверить их контакты.

– Контакты? Ах они!.. – Странников грязно выругался. – Свили гнездо осиное в губкоме! Слушай, здесь же её сеструха! Та, что кренделя ножищами выписывала! Приказываю!.. Немедленно её арестовать! Так и запиши в ордере – с моего указания! Слышишь? С моего!

– Будет сделано.

– Сделано?.. Бегом несись! Упустишь, голову оторву! – Странников весь переменился, кровью налилось его лицо, исподлобья смерил с головы до ног стоявшего перед ним человека, будто впервые увидел. – Как же ты прошляпил? А-а?.. С докладом я их ущучил… Тебе твердил, приказывал… А ты спустя рукава?!

Трубкин, бледнея на глазах, подбирал живот.

– За Таскаева, дурачка, ухватился… Нюх утратил!

Потолок мог рухнуть от крика. Трубкина качнуло, он и голову вжал в плечи.

– Сегодня же даю в центр телеграмму, – медленно отчеканил Странников. – Сообщу, что вскрыл осиное гнездо. А ты проявил близорукость. Пусть пришлют людей помочь мне вывернуть всё здесь наизнанку. Не пощажу никого! А ты поспешай со своим поручением. Чтоб без промедления! И докладывать мне! Каждый вечер! Слышишь?

– Так точно.

– А теперь пошёл вон!

V

Инструктор губкома Игорёк Иорин несколько смутился, услыхав в телефонной трубке почти забытый с картавинкой голос Роберта Романовича Джанерти. Совсем разволновавшись, по этой характерной картавинке, мягким вкрадчивым ноткам и распознал окончательно. Звонили на квартиру, искали его симпатий в основном женщины, а если мужчины, то люди иной ориентации, нежели следователь прокуратуры. Беспокоились они насчёт посещения салона мадам Алексеевой Татьяны Андреевны, где Игорьку принадлежала особая роль. Поэтому звонили, как правило, загодя – по утрам в выходные дни, пользуясь его квартирным телефоном, который он берёг от чужих ушей. А этот звонок был поздним, ночным, Игорёк их не любил и с некоторых пор вовсе побаивался.

Схватив аппарат и выразительно глянув на встрепенувшуюся, тут же бросившуюся одеваться Эмму Самуиловну, молодящуюся жену известного в городе стоматолога, Иорин нагишом выскочил в прихожую, прикрыв за собой дверь и, прислушиваясь к женским шагам, постоял – доверяй, но проверяй! Только после этого шёпотом поздоровался.

– Легли отдыхать? – извинившись, поинтересовались на другом конце провода.

– Что вы? И не собирался, – не зная, что отвечать, придумывал Игорёк. – Зачитался, знаете ли…

– Извините покорно. – Джанерти был верен себе. – Положил бы трубку, любезный Игорь Евграфович, но дело не терпит. Хотелось бы увидеться…

Несколько месяцев назад, ранней весной Иорину довелось лично познакомиться с этим тонкой психологии человеком, к которому сразу же он проникся уважением и признанием, хотя обстоятельства, предшествовавшие их случайной встрече, в известной степени были довольно деликатными и даже весьма трагическими. Иорин подвергся нападению бандитов, в некотором роде пострадал, и жизнь его, как говорится, висела на волоске, не окажись поблизости милиционера. Егор Ковригин, после этого удостоившийся чести раскатывать на служебном автомобиле с самим ответственным секретарём губкома товарищем Странниковым, стал его спасителем. Тогда и познакомились они с Джанерти, занимавшимся тем делом по поручению губернского прокурора и как нельзя лучше справившимся. Естественно, случившееся не получило огласки, Игорёк от всего сердца попытался отблагодарить понравившегося человека, а прознав, что тот одинок, пригласил Джанерти посетить салон мадам Алексеевой. Попасть туда мечтали и добивались особы серьёзные, но следователь с присущей ему деликатностью отказался, сославшись на занятость. Игорёк пробовал было настаивать, гарантируя абсолютную секретность визита, но тот поспешил перевести разговор на другую тему, и больше они не встречались. Но вдруг Джанерти нашёл его сам. «Созрел-таки чистоплюй», – усмехнулся Игорёк, многоопытный в таких делах, и тут же поинтересовался:

– Вас привлекают брюнетки или блондинки?

В трубке возникла пауза.

– Полностью полагаюсь на вас, – наконец последовал ответ. – Мне, знаете ли… хотелось бы особу поинтеллигентней и с понятиями…

«Все они дуры!» – так и хотелось пошутить Иорину, но он выдержал соответствующую мину и пообещал устроить всё как нельзя лучше.

– Желательно поскорей, – сразу окреп голос следователя, тут же добавившего будто невзначай: – И ещё одна просьбица…

– К вашим услугам.

– Не смогли бы вы там же организовать ещё одно свиданьице?.. Со Львом Наумовичем?

– С господином Узилевским? – не сумел скрыть удивления Иорин, его поразила осведомлённость собеседника насчёт постоянного клиента салона.

– С любезным Львом Наумовичем мы давненько не виделись, – доверительно продолжил Джанерти. – Пусть это будет для него приятным сюрпризом.

– Я вас понял, – заверил Иорин, больше ничего не спрашивая, и в следующий вечер, в понедельник, он поджидал следователя в условном месте на набережной.

Они поздоровались, будто старые друзья. Джанерти, по обыкновению не расстающийся с лёгкой тросточкой, похлопал свободной рукой по плечу Игорька, но тот бросился обниматься, после чего провёл желанного гостя со служебного хода прямо в кабинет, как тот и просил.

– Ну? – обвёл он уютную комнатку ласковым взглядом. – Как вам у нас?

– Недурственно.

– Закажете ужин? Или выпьете чего? – Игорёк кивнул на пёстрый, так и притягивающий к себе диван.

– Давайте-ка поступим иначе, – предпочёл стул дивану Джанерти, откинулся с удовольствием на спинку, ещё раз внимательно огляделся и, оставив трость между ног, пристроил шляпу на краешек стола. – Два бокала хорошего красного вина, фруктов и обещанную персону… Как?

– Чудесненько! – приветствовал его решение Игорёк. – Делу время, а потехе ночь! Располагайтесь. Я – за вашим визави[50]50
  Визави (фр.) – буквально: тот, который напротив.


[Закрыть], но мы не прощаемся. Я вас ещё навещу, следующий сюрприз за мной, и вы, уверен, останетесь довольны. Дамочки у нас – пальчики оближешь.

– Премного благодарен, – сдержанно раскланялся Джанерти, приглушил лишний свет и, оставшись в полумраке, полез за сигарой.

Он ещё раскуривал, когда на порог неуверенно ступил Узилевский, вытянув вперёд маленькую головку с замасленным пробором. Он долго близоруко всматривался, сюрприз был налицо – этого человека увидеть перед собой ему явно не хотелось. И тем не менее он быстро пришёл в себя, преобразился, и сладкая улыбка расплылась по его физиономии.

– Роберт Романович! Вот счастье-то! Вас ли я вижу?

Секунда – и хитрец бросился бы обниматься, такая искренняя радость полыхала в его глазах.

– В этом вертепе, хотели бы вы сказать! – отгораживаясь, схватился за трость Джанерти в гневе. – Вы, голубчик, задумали в прятки со мной играть! Откуда сии проказы?

– И мыслишки не мелькало, дорогой Роберт Романович! – всплеснул руками тот как ни в чём не бывало. – В разъездах весь. Из Саратова возвратясь, умчался на низа. Там дела плохи. Стихия закрутила. В такие передряги угодил! Едва живой, Бог смилостивился, сюда вот душу грешную отогреть заглянул, а Игорь Евграфович мне такую любезность преподнёс!..

– Ну хватит комедию ломать! – пресёк, стукнув тростью об пол, следователь. – Хватит! Присаживайтесь. По вашей милости пришлось здесь вас вылавливать. А Игорь Евграфович ни при чём, не вздумайте заподозрить его в какой мерзости или ещё коим образом приплести к нашим отношениям.

– И мыслишки не мелькнуло, – опять затянул своё Узилевский, конфузясь.

– Садитесь! – с раздражением ткнул тростью на диван Джанерти. – Должен вас остеречь на будущее. Подобного не потерплю. Церемониться с вами не намерен. За решётку упеку в два счёта. С избытком на свободе задержались, мне совесть спать не даёт, гложет, как подумаю, что вы за спиной моей творите.

– Смилуйтесь! Да чем я провинился, Роберт Романович? – слетела спесь с лица мошенника, и он вмиг побледнел. – Знать бы вину?

– Полноте! – прихлопнул по столу следователь. – Не валяйте дурака! И давайте без истерик. Вам известно, что я вас разыскиваю, однако вы не явились в положенное время на известную вам квартиру. Этого достаточно!

– Но я же объяснил! – взмолился Узилевский, вскинув руки.

– Даю вам последнюю возможность… – начал было Джанерти, но впорхнула девица в легкомысленном одеянии, чуть прикрытая ярким фартучком спереди, заставив стол вином и фруктами, улетела.

– Так вот, – когда остались одни, сухо продолжил следователь, – у вас есть возможность миновать тюремную решётку на некоторое время…

– Боже мой! – слетел с дивана на колени Узилевский. – Что я должен сделать? Маму убить? Я готов!

– Не паясничайте! И сядьте за стол, – нахмурился Джанерти, а мысли его уже были заняты другим, он пододвинул бокал с вином, сам сделал глоток из своего и затянулся сигарой. – Человека, который меня интересует, вы знаете. На него написали письмо, но все отказались, лишь была начата проверка.

Лицо Узилевского дёрнулось.

– Как! Вы взялись за своих?

– Вот видите, вам всё известно, – строже заговорил Джанерти. – Эти люди должны объяснить причину отказа и подтвердить всё сызнова.

– Но!.. – попытался возразить Узилевский.

– Ни слова! – неумолимо настаивал следователь. – Теперь им придётся явиться в ГПУ к Трубкину.

– Боже мой! Боже мой! – покачивая головой, ухватился Узилевский за бокал и осушил его залпом. – Что творится на этом свете! Вы требуете от меня невозможного!

– Значит, вам милее тюремная решётка? – затянулся сигарой Джанерти. – Но знайте, малым сроком не отделаетесь. Я повешу на вас всех собак. Сгною на нарах.

– Чем я вам так ненавистен? – упал головой на сложенные руки Узилевский.

– Не скулите. Откажитесь, у меня есть в запасе Макс, Нартов, Чубатов, в конце концов, я сам возьмусь за автора письма. Имя его известно.

– Нет! – подскочил на ноги в истеричной решимости Узилевский. – Я согласен!

Джанерти хмуро усмехнулся, плеснул вина в бокал, протянул:

– И надо было ломать комедию?

Узилевский лишь заблестел глазами и выпил, ни слова не говоря.

– У вас три дня на улаживание всей этой гнусной истории. Мой человек в ГПУ сообщит, если справитесь с задачей. И не вздумайте сбежать из города. Возмездие неминуемо. Только ни о каком суде тогда не мечтайте. Всё будет гораздо прозаичней. – Джанерти поднялся, надел шляпу, шагнул к двери. – Да, приведите себя в порядок, мне не нравится ваш вид. И придумайте что-нибудь для Игоря Евграфовича по моему поводу… Скажите, приболела голова. И бодрей, бодрей!.. Что вы так согнулись?

Зная все закоулки притона, в провожатых этот человек не нуждался.

VI

Турин дочитал последний лист «Коммуниста», глянул на тумбочку – положить некуда, вся заставлена снедью, соками, лекарством. Постаралась, как обычно, с утра Серафима да убежала по своим делам, покуда он ещё спал. С некоторых пор, лишь ему разрешено было подыматься на кровати, самому садиться и опускать ноги к полу, она, приготовив завтрак и всё необходимое, оставляла с короткой запиской на тумбочке и убегала в театр, возвращаясь к обеду. Турин не ревновал, но нервничал – Григорий Иванович Задов, имя которого теперь не успевало слетать с губ Серафимы, полностью завладел её свободным временем. Вечером, допоздна просиживая возле выздоравливавшего больного, она только и бредила предстоящей премьерой грандиозного спектакля, которую тот замыслил, восхищалась ролью, что Задов специально для неё написал, и была без ума от предстоящего праздника, посвящённого, конечно, победе над стихией.

В пьесе всё было ново: от мудрёно закрученного сюжета до необычных костюмов и декораций, по её рассказам, Задов собрался заткнуть за пояс какого-то модного в столице Мейерхольда[51]51
  Советский режиссёр, прославившийся поиском новых форм агитационного зрелищного театра, в 1940 г. погибший в лагерях ГУЛАГа «врагом народа» и посмертно реабилитированный в горбачёвский период правления.


[Закрыть], поэтому разучивая роли и репетируя, актёры в авральном порядке шили невероятные одежды и сколачивали немыслимые декорации, творя такое, чему сами же и поражались.

Пьеса носила название, похожее на статью в газете, которую Турин на днях читал. Ещё тогда его задели, заскребли собственные домыслы: Задов будто сговорился со Странниковым, в одну дуду у них всё получалось.

Турин набрался сил, крякнул, нагнулся, достав с горки на полу нужную газетку с той статьёй. Пробежал глазами по строчкам:

Три недели борьбы с наводнением.

Доклад отв. секретаря Губкома ВКП(б), председателя Губ. чрезвычайной тройки по борьбе с наводнением тов. Странникова на пленуме Горсовета.

Пьесу актёр назвал: «Три недели борьбы и обороны».

Серафиме и Задову предстояло играть в ней главные роли. В связи с этим, лишь миновала опасность, всю труппу сняли с обваловки и в театре начался свой аврал, Задов метался по сцене, не закрывая рта, ревел, словно выпущенный из клетки тигр, – премьеру решено было сварганить во что бы то ни стало сразу после пленума. Так было задумано, об этом оповещали афиши, которые спешно писали и расклеивали сами актёры, однако внезапно нашёлся всесильный, перенёс сроки, и афишки пришлось срывать.

Вечером Серафима возвратилась из театра вся не в себе, на расспросы Турина отмалчивалась, по-детски поджимая губы и тая обиду, но не прошло и часа, присела к нему на койку, ткнулась лицом в плечо и разревелась. Как мог, пытался он её успокоить, расспрашивал, что произошло, пока она, глотая слова вперемежку со слезами, объявила, что отложил премьеру сам Странников, а Задов по большому секрету только с ней поделился причиной – секретарь якобы звонил в Москву, рапортовал о полной победе над стихией соответствующему начальству и получил в награду обещанное приглашение работать в столице. На радостях, поломав их планы, затеял он поездку на лодках и гулянье по Волге, приглашает избранный круг лиц, в том числе нескольких артистов. Естественно, премьера переносится и станет своеобразным апофеозом его пребывания в провинции.

– Чем, чем станет? – переспросил Турин, весь напрягшись, и внимательно её слушавший.

– Прославлением, – кольнула взглядом та, – в театре это торжественная заключительная сцена с участием всех артистов.

– Всех ли? – задумчиво иронизировал Турин. – Обожествление – переводится это слово буквально. С греческого на наш. А рядом с богом простым смертным места нет… Хотя, чего мелочиться, великим стал Василий Петрович, читал я и статью его, и доклад на пленуме: он и стихию победил, и в столицу уезжает, небось не в лавку торговать пригласили, в ЦК, думаю, отправится прямой дорожкой…

Молчание, тягостное и долгое, разделило их после этих слов, Серафима явно пугалась его нарушить, видя, как заострилось лицо Турина, как зло сверкнули глаза.

И всё же она решилась:

– Я что-то не пойму тебя, Василий. Ты радоваться должен за него? Сколько мне о нём хорошего сказывал на этой вот койке несколькими днями ранее? О крепкой вашей дружбе делился, хвастал, что понимаете друг друга с полуслова…

Турин лишь хмуро отвернулся.

– Что молчишь?

– Он, Серафима, вроде тебя, у него любовь да дружба коротки.

– Зазря-то не наговаривай! При мне тебя навещал, видела его лицо, небось не к каждому такой большой человек в больницу прибегает. Примчался, словно угорелый, и битый час с тобой валандался.

– Чую, тебя Странников тоже на гулянку пригласил?

– Ну и пригласил, – вызывающе вздёрнула нос Серафима. – Я главную роль в спектакле играю, а не абы что! Григорий Иванович мне приглашение передал, только не решила я – ехать или наплевать.

– А чего ж молчала? Слёзки даже пролила. Почему сама не созналась?

– Ба! Да не ревнуешь ли ты меня, Василий Евлампиевич! – всплеснула руками Серафима, спрыгнула с койки, усмехаясь, вся преобразилась. – В чём мне сознаваться? Украла я или убила кого?

– А молчишь?..

– Сказать не успела.

– А Егор как же?

– Егор?.. А что Егор? – смутилась она и тут же зарделась. – Чего это вы Ковригина сюда приплели?

– Не юли, Сима. Не надо, – одёрнул он её хмуро. – Знаю я про все ваши ночные любовные дела.

– Это откуда же? Следил за нами по ночам?

– Он мне сам открылся, хотя я догадывался, что встречаетесь вы тайком, как в больнице у меня он объявился.

– И что? Враз про любовь заговорил?

– Не тот он мужик, чтоб трепаться. Ангел – крепкого характера человек.

– Ангел?..

– Натерпеться в жизни ему пришлось, а человеческая сердцевина уцелела, вот и прозвал я его так.

– И чего же наговорил тебе этот ангелочек?

– А ничего! – отбрил Турин, скрипнув зубами. – Ты, Серафима, не особенно-то кичись! Для других спесь побереги. У нас с тобой чувства тоже были. Только быстро ты всё забыла. И Егор к тебе в своё время прикипел, из-за чего едва смерть не принял от атамана Жорки. Или тоже память отшибло?

– Забудешь! – вспыхнула та. – Рубцы до сих пор на спине ношу от его кнута! Скинуть платье, полюбуешься?!

– Охолонись. Не со зла я, – потупился Турин. – Сама нарвалась. А спрашивал меня Егор в тот раз про нас с тобой.

– Вона как! Разрешением, значит, интересовался у начальника? – ядовито усмехнулась Серафима. – И как же вы меня поделили?

– Уймись, Симка! – рявкнул Турин, не сдержавшись, но опомнился, дотянулся до её плеча, заглянул в глаза.

Она и обмякла вся, щекой к его руке прижалась, глаза закрыла, заласкалась кошкой.

– Красивая ты женщина, Серафима, но, видать, судьба твоя такая, чтобы мужиками вертеть как вздумаешь. Помолчи сейчас на минутку, уж больно злой у тебя язык, послушай, что скажу.

Тихо стало в палате. Так тихо, что слышен стал стук ходиков на тумбочке, Серафимой же и принесённых в первый день появления.

– Прошлое моё чувство выгорело давно, – тяжело начал Турин. – На том месте бурьяна столько выросло, что и появись теперь какой цветок, задушит его сорняк, не даст подняться. Всё мертво.

– Так ты ему и ответил? – дрогнула она, влажные глаза пряча.

– Так и сказал, – выдохнул он полной грудью, свалил обузу с плеч. – А Егор тебя ещё любит. Только б знал он, кому душу доверяет. Ведь играешь ты им! Тщеславие своё тешишь.

– Что ж он бросил меня тогда? – вся взвилась Серафима. – Почему допустил, чтоб проклятому Штырю я досталась после Жорки? Не винился тебе в этом?

– Сама спроси, если надобность есть. Только вижу я, нет нужды. И не он тебя бросил, а ты в душу ему наплевала. Сказывал мне он и про это. Изменилась ты с тех пор, комиссара сраного, который казну на тебя растратил да к стенке угодил, я в счёт не беру, баламутного Штыря, по твоей вине зарезанного, тоже тебе прощаю, а вот Корнета Копытова – никогда. Как же ты с ним спуталась, если у него руки по локоть в крови? Немца Брауха смерти за что предали?

– Я к делам Корнета касательств не имела, винилась уже тебе, – сверкнув глазами, отбросила его руку. – Аль забыл, Василий Евлампиевич?

– Верю, – хмуро ответил он. – Иначе не сидела бы ты здесь возле моей койки.

– А что? Арестовал бы? – рванулась она к нему.

Он встретил её яростный взгляд спокойно, не отвёл глаз:

– Арестовал. И суду предал бы.

– А Егор как же?

– Егор здесь ни при чём.

– Не знаешь ты, что ангелочек твой мне нашёптывал.

– Ну говори!

– Бежать уговаривал с ним, – зло усмехнулась она. – Закатимся, сказывал. Заживём на краю света, малиной жизнь обернётся. До самой смерти любить обещал.

– И что же ты? Отказалась?

– Не ответила пока. Ни да, ни нет.

– Ну и зря, – потеплели глаза Турина, улыбнулся слегка. – Я бы вас и разыскивать не стал. Бегите. Сейчас бегите, пока время представилось. Артисту не до тебя, он спектаклем бредит, Странников ещё тебя не разглядел, хотя глаз положил, когда меня здесь проведывал, но ему в Москву не терпится, а там он краше бабу сыщет… Пока я на койке валяюсь, бегите!

– Никуда я с ним не побегу.

– Задов увлёк? Наобещал золотых гор?

– Хороший мужик Григорий Иванович, но не в моём вкусе, – поморщилась Серафима. – Сладкий больно.

– Вот. Вся твоя сущность в этом. И мне жизнь исковеркала, и Егору душу треплешь. Ветреная ты натура, Серафима, – грозно сдвинул брови Турин.

– Да что ты меня зашпынял! – взъерепенилась Серафима. – Что ты меня весь вечер скоблишь! Сам-то так уж и свят?

– Грешен. Куда мне в праведники. Только грехи мои не те. Не тебе их ворошить!

– Не к месту мне замечания делать, Василий Евлампиевич, не так уж и сведуща я в твоих больших делах, однако послушай и ты меня.

– Да что ж тебе сказать?

– Берегла я тебя, жалость скребла – больной был, не тревожила.

– Теперь здоров. Выкладывай. Не бойся.

– Что ж мне опасаться? Что от твоих дружков слышала, то и передам.

– Давай и от тех дружков.

– Тимоху Молчуна из Саратова не успел забыть?

– Савельева? – удивился Турин. – Тебе его где видеть привелось?

– А там же, где просил ты его за бабкой приглядывать да за гадом каким-то.

– Разболтал тебе?

– Корнету он жалился на тебя, а я слышала ненароком.

– И чем же я обидел Тимоху?

– Обидел?.. – криво усмехнулась она. – Будто сам не ведаешь? Не обида то, подлую удавку едва не накинул ты ему на шею!

– Язык-то поганый прибереги для другого дела, Симка! – дёрнулся он на койке.

– Что слышала, то и передаю.

Турин во все глаза впился в женщину, руки его дрожали от напряжения, сжались кулаки – так и разорвал бы в клочья!

– Тихон из больницы, куда ты его упрятал, в ту же ночь дёру дал, – отступила подальше от койки Серафима. – И с дружками своими на кладбище промышлять отправился да там тебя и застукал.

Турин переменился в лице.

– Чего побледнел-то? Правду, значит, ворюга открыл Корнету?

– Ты говори, говори… – сверкнул Турин глазами, весь словно стрела на тетиве, догадался, о чём речь пойдёт.

– С подлюгой тем, что бабку под трамвай сбросил да за которым следить его просил, сам же ты и обнимался у могилы. Не ту бабку-то хоронил, Василий Евлампиевич?

– Не ту… – отвернулся Турин. – А чего он сам у меня побоялся спросить? Подошёл бы, так, мол, и так…

– А вы бы вдвоём в ту же яму и его! – хмыкнула она. – На машине вместе укатили, любезно беседуя. Объясни мне…

– Не тот ты человек, чтоб пред тобой ответ держать! – оборвал он её.

– А ведь спросит тебя Тихон с дружками…

– Спросит – отвечу. Тебя не выдам.

– За что же меня-то винить? Слово в слово и передала, что слышала! – изумилась она.

– За то и благодарен. Открыла ты мне глаза на многое. – Турин попытался изобразить улыбку, но кислой она получилась, вымученной. – Я всё в потёмках плутал насчёт одного гада. А после твоих слов и встали на место все детальки.

Он оглядел койку, обвёл тоскливым взором ненавистную палату:

– На волю мне. Залежался. Вокруг столько всего творится, а я как в колодце оказался. Слухами живу… Но сегодня ты глаза мне открыла на многое. Спасибо.

Серафима так к стенке и привалилась, смертельным холодом пахнуло от его слов.

VII

Лёвка цену себе знал, наплевать бы ему да размазать на угрозы следователя-итальяшки, однако, когда тот упомянул ГПУ да открыто намекнул на поддержку друзей из грозной конторы, остро заломило у него под одной из лопаток – хорохорься не хорохорься, а связи не те, и предательский холодок предчувствия неминуемых неприятностей пробежал по ставшей слишком чувствительной его спине. Осознал полпред частного капитала всю пакость отвратительной лужи, куда засадил его по уши коварный Джанерти. Поэтому, несмотря на поздний час, едва распрощавшись с крайне озадаченным Иориным, покинул он салон мадам Алексеевой и понёсся разыскивать Максима Яковлевича Гладченко, Макс, если ничем и не поможет, даст верный совет, ситуация в верхах властных структур ему известна лучше других – истинный вождь в среде местных нэпманов, он не без оснований пользовался неприкасаемым авторитетом и считался признанным специалистом по части поддержки деловых контактов с представителями высшего начальства торгового и налогового отделов, экспертов, ревизоров и инспекторов всех мастей в рыбной промышленности, прочих чиновников государственного аппарата, а попросту – по взяткам и спаиванию нужных людей.

Как-то в узком кругу среди своих, подымая тост за процветание частного сектора в финансовом брюхе государства, самый башковитый из братьев Солдатовых, старший Пётр метко заметил по этому поводу: «Подкупить советского чиновника – дело тонкое и деликатное, можно сказать, ювелирное. Не всякому дан божий дар владеть сим искусством, ведь каждый чинуша требует индивидуального обхождения и частички души. Но наш председатель рыночного комитета великомудрый Максимушка прекрасно владеет этим. Многие с полными карманами отважутся распахнуть дверь к алчущему чиновнику и выйти пустым, да не каждый при этом цели желанной достигнет, утрясёт все закавыки, сгладит углы и уйдёт, провожаемый благодарственным напутствием и не пустыми обещаниями…»

По собственным тайным признаниям Гладченко, а много приврать он считал зазорным, ежемесячные его траты на пивнушки, кабаки да рестораны для чинуш, кроме регулярных отстёгиваний целевых подачек и сувениров, составляли от пяти сотен рублей до тысячи. Компаньоны его по рыбной части трудились и собирали эту обязательную дань, а уж он ведал, кому, когда и на какие цели всучить нужному человечку, справляясь с обязанностями как нельзя лучше. Впрочем, некоторые чиновники не дожидались его прихода, ловили его сами и попрошайничали, жалуясь на прорехи в карманах. А уж когда заявлялся он в их кабинеты и шёл величавой походкой между столов, шептались, не скрывая радости: «Открывай карманы, деньги идут!» И звучало это ласково, с почтением, а то и дружески.

С бьющимся сердцем жаждал встречи с этим человеком Узилевский, однако горькое разочарование пришлось ему испытать – отбыл Максим Яковлевич на низа с рыбопромышленником Штейнбергом, сообщила домработница; толком она ничего не знала, да и уверен был Лёвка – не слетит с её языка лишнего, приучил строгий хозяин к порядку.

Визит к купцам Чубатову и Морозову оставил он на утро, но и там ждала неудача, оба в городе отсутствовали уже несколько дней по той же причине, дежурили на промыслах. Да и как иначе – какой добрый хозяин не печётся насчёт своего добра в грозную пору, когда вроде отступила стихия, но всем известно её коварство!

Оставалась надежда на Антона Нартова, тут ему и повезло. Дом знатного рыбодобытчика, как и положено, высился на бугристом берегу Волги, защищён от всех напастей земляным валом и надёжным частоколом; там, у лодок, и застал его Узилевский. Раскрыл было рот Лёвка, а Нартову объяснять ничего не пришлось, знал почти всё Антон, костерить в хвост и в гриву начал Лихомера, треклятого Клопа, заслужившего такую кличку у метких на язык рыбодобытчиков. Рвал и метал Нартов, рассказывая, как втянул их в гнилое своё дело коротышка-жид, хотя и не подписывали они с Чубатовым и Морозовым никакого заявления, тряс их в своём кабинете губернский прокурор Арёл, стращал тюрьмой да конфискацией всего нажитого. По этой причине удрали с глаз долой перепуганные насмерть Чубатов с Морозовым, порешив на низах отсидеться, он сам собирался, да вот задержался некстати, иначе и его не застал бы Узилевский.

Выслушав его страхи, смекнул погрустневший Лёвка, что вряд ли удастся сподвигнуть Нартова на поганое дело, однако отступать было некуда, и он заикнулся про свою беду. Сообразил, конечно, не пугать совсем, не посвящать во все тонкости, а начал с малого:

– Ты бы наведался к Лихомеру, Антон Семёнович, – заикнулся в завершении просьбой: – Передал бы ему приглашение на наш совет рыбопромышленников. Всё общество собирать не станем, пусть не опасается, президиум наш, пять-шесть человек соберём, потолкуем и его вразумим. На будущее…

– Позор на свою голову принимать? – не дослушав, взвинтился тот. – Без того натерпелся у прокурора! Ещё неизвестно, как он повернёт! Жид накатал бумагу, а ведь потом струхнул да отказался! Мы уж гадали с Чубатовым, не проучить ли его по-нашему, по-простому.

– Морду набить?

– Не юнцы мы, Лев Наумович, чтоб кулаками махать, – обиделся рыбодобытчик. – А и не тронь дерьмо, оно и не воняет. Клоп-то, паршивец, вон каким вонючим оказался. Не отмоешься. Мы его по-нашему, по ветру промысел его пустить собирались… А теперь боимся связываться.

– На совете и решим, как с ним поступить, – поддакнул Лёвка. – Чего вам пачкаться? Обществом и серьёзней, и ответственности никакой. Сходи, Антон Семёнович, по-товарищески тебя умоляю…

Так и уговорил.

Сдался Антон Нартов, махнув в сердцах рукой, отправился к прощелыге на поклон, да того след простыл. Жинка тощая, одни впалые глаза пронзительной чернотой жгут, вся в тревоге и слезах, поклялась, что несколько дней уже отсутствует муженёк. Двое деток мал-мала по бокам за юбку ухватились, дом пуст. Не поверил Нартов, по избе прошёлся, однако и дух поганца простыл.

Вот тут Лёвку самого прошибла лихоманка: объясняться в ГПУ ему никак не хотелось, единственный виделся выход – бухнуться на поклон к Камытину, не откажет тот давнему дружку. Да и обращался к нему редко, только когда всерьёз прижимало, а зазря по мелочёвке не беспокоил. Этот случай как раз тот: если розыск не отыщет канувшего поганца, только на Всевышнего надежда.