Текст книги "Плаха да колокола"

Там, куда он указал, значилось:

Судебная хроника

Окрсудом с участием прокуратуры будет произведена ревизия всех дел, как уголовных, так и гражданских, решенных бывшими судработниками, ныне осужденными за должностные преступления.

Дела, неправильно разрешенные, будут выделены и переданы на новое рассмотрение.

– Уразумел, мой друг? – зорко и величаво глянул учитель на ученика.

– Значит, прежних адвокатов допущено не будет, а всё нам достанется? – на лету ухватил тот.

– Уйма денег! – подвёл черту учитель и, опорожнив очередную рюмку, жадно принялся за севрюжку с картофелем. – За такие дела с клиентов будем вдвое, втрое дороже брать. Пересмотр же! Им это грозит большими неприятностями. Как я всё просчитал?

– Гениально! – подскочил со стула от избытка чувств ученик. – Укатим, Модест Петрович, с тех чахлых апартаментов, где проживать пришлось? Я таракана ночью поймал на постели…

– У них тут «Счастливая подкова» славится, плавучий ресторанчик и уютная гостиница для избранных, – небрежно кивнул Кобылко-Сребрянский. – Туда и вели перевезти наши вещи. Мы здесь ещё развернёмся!..

V

По звонку Отрезкова следователь Громозадов отзывался докладывать приговор суда на Глазкина. Замечаний начальства не вызвал, то было пустой формальностью, хотя подначивали Козлов с Борисовым, что причитается с Демида за такой вызов, ибо есть это вид на будущее, ожидает его повышение в должности. Так что упаковывал чемодан Громозадов с надеждой и радостью – быть ему теперь старшим следователем, ро́вней этим двум асам!

Засобирались и Козлов с Борисовым. У обоих расследуемые дела приобрели завершающий вариант, требовалось согласовать главную позицию – соединять ли их в единое производство, кто тогда станет руководителем, а кому оставаться в помощниках и, следовательно, тянуть лямку – рубить хвосты[79]79
  Рубить хвосты (жаргон) – прекращать производство по эпизодам.


[Закрыть], устранять недостатки, писать обвинительное заключение – рутина нудная и муторная.

Козлов места не находил, веселился, хотя особо виду не подавал, предчувствовал: ему Берздин будет благоволить – на днях начал давать показания Пётр Солдатов, считай, дело в шляпе, остальные его подопечные давно признались, единственное беспокоило – не желал Солдатов собственноручно явку с повинной писать. Воротил физиономию, обросшую густой бородой, крякал, как селезень:

– На себя ксиву катать рука не подымается. Никогда такого не было. С малолетства.

– Ты что же, Пётр Семенович, с детских лет по карманам шарил да в приютах обитался? Словно вор в законе, и их законам поклоняешься?.. Ты – видный человек, – льстил ему Козлов, заигрывал. – По всей Волге имя гремит знатного рыбного дельца. Вся страна газетки расхватывать будет, когда процесс начнётся. Получишь по суду фигню, а не срок, прославишься навеки! Ещё пуще завидовать будут!

– Я загремлю, всех ребятушек своих сдамши. Вот какая слава меня ждёт, – мрачно басил Солдатов. – Ты из меня совсем уж дурака не делай. Не тот Пётр Солдатов, чтоб в хитростях твоих не разобраться. Не мечи икру передо мной! Ты государева собака, ищейка, вот и делай, что велено! Но с достоинством! Меня не унижай глупостями. Я признался тебе – ты записал, вот и все наши отношения, а каяться да слёзы лить ни перед тобой, ни в суде не стану. И в пособники тебе, в стукачи не гожусь. Стар, чтоб седую голову позорить!..

Сообразил вовремя остановиться Козлов, почуял – ещё одно его слово, и лопнет их мало-мальски налаженный контакт с арестованным, замолчит навсегда Солдатов, правды из него побоями не выдавить. А ведь налаживалась связь с главным арестантом из нэпманов, чуял это нутром Козлов, но где-то, сам не заметив, надорвал тонкую нить. Утёр бы тогда нос он самонадеянному зазнайке Борисову, у которого концы с концами так и не сходились – выпадал закопёрщик всех взяточных махинаций Попков. Скажи слово Солдатов, всё бы в один миг и слепилось: к Попкову в Саратов стекались все денежки взяткодателей; преемник его, Дьяконов, перевозил их сам сумками, вручал шефу регулярно в чётко означенные дни. Но Дьяконов Борисову не признавался, хоть и играл тот ловко с ним во всевозможные психологические ловушки, ставил коварные капканы – не помогало. Берёг вор шефа, надеялся, что ему тем же ответит, когда до суда дойдёт, вытащит всеми правдами и неправдами. Попков вёл себя нагло, его за руку с поличным не прихватили, доказательств – никаких, делано обижаясь, грозился жалобами самому товарищу Сталину, однако ни одной официальной ксивы не подал даже Берздину, не сердил краевого прокурора. Зато Дьяконов застрочил всех, он в таком количестве катал жалобы, что получал Борисов их чуть ли не каждый день, складывал в кучку до вечера, а ночью, читая, глотал таблетки и мучился бессонницей.

– Не бичуй себя, – посмеивался над ним Козлов. – Ничего ты в тех письмах дельного для следствия не выловишь, хорошего и полезного ни один дурак не напишет. Я вон рву их – да в ведро железное, горят с таким сладостным запашком, одно наслаждение. Иногда напоминает дым гавайской сигары.

– Гавайской? – в свою очередь, зло издевался над ним Борисов. – Да ты хоть раз ее пробовал? Сталин и тот перебивался «Герцеговиной Флор»…

Собраться-то ехать в Саратов они собрались, но откуда загвоздки не ждали, заявился вдруг Фринберг. Не иначе сболтнул Громозадов, больше некому, так как за всё время их пребывания не виделись ни Козлов, ни Борисов с Наумом ни разу. Слали в канцелярию для сведения кое-какие бумаги по надобности, Сисилия Карловна подавала их и. о. губпрокурора, тот знакомился, ставил печати при необходимости. Такая форма общения устраивала стороны, и вдруг заявился собственной персоной в кабинет к Борисову. Козлова Наум как-то сторонился, будто побаивался.

Борисов вышел из-за стола, выпроводил бывшего у него человека, поднял подбородок:

– Чем обязан, Наум Иосифович?

– Вот, передать велено приказ Густава Яновича…

– Так Сисилия Карловна на это? Или приболела?

– Устный, устный приказ. По телефону только что полученный.

– Так вы говорили лично с товарищем Берздиным?

– Имел, так сказать, удовольствие.

– А мы с товарищем Козловым к нему собирались… А он, значит, опередил… Поездка наша, значит?..

– Нет-нет! Ни в коем разе. Не отменяется. Как можно! Я к вам по другому поводу.

– Что-нибудь передать?.. Презент?.. С большим удовольствием.

– Отнюдь. – Фринберг губки надул. – У меня не настолько доверительные отношения с краевым прокурором, чтобы…

И смолк, не находя нужных слов, заметив, как внимательно и даже с подозрением изучает его Борисов.

– Густав Янович, согласившись со мной, предложил, прежде чем вам ехать, обсудить результаты следствия здесь, у меня на совещании.

– А тайна следствия? Как с ней быть?

– Никаких тайн обсуждать нет надобности! – замахал руками Фринберг. – Ответственный секретарь товарищ Носок-Терновский, исключив из партии первого арестованного, распорядился обсудить в каждой первичной партийной организации вопиющий случай, дать оценку, подумать о выделении общественных обвинителей в суд, но на этом всё – точка. Газете «Коммунист» не терпелось, пытались публиковать материалы о преступниках… но вы дали команду, и публикации прекратились, ждут суда…

– Я принял такое решение, потому что журналисты фактически разбалтывали факты, кои разглашать нельзя. Это секреты следствия, публикация их в «Коммунисте», хотя я глубоко уважаю печатный орган партии, вредит следствию. Тем более что ни я, ни товарищ Козлов материала не давали, по глупости увлекались этим работники ГПУ, хвастая шкурой неубитого медведя. Скольких за это уволил с работы товарищ Кастров-Ширманович, надеюсь, помните? А можно было привлечь и к уголовной ответственности болтунов.

– Знаю, знаю, – опять замахал ручками Фринберг. – На нашем совещании будут присутствовать только оперативные работники прокуратуры. Я уже всё продумал, и Густав Янович со мной согласился. Совещание будет секретным, и протокол буду вести я лично. Кстати, вам поручено доставить протокол товарищу Берздину.

– Так о чём же предполагается говорить и что обсуждать?

– В принципе, о том, что мы с вами только что обсудили.

– Ничего не понимаю.

– Обсуждать будем гнойники, что вскрыты в двух организациях, где оказались замешаны высокие начальники и многие члены партии… их размеры и долгое время безнаказанного существования. Все характеристики этого негативного явления наводят на нехорошую мысль, что подобной болезнью заражены и другие организации…

– Нет сомнений не согласиться с вами.

– Вот! Работники губернской прокуратуры, проработавшие здесь не один год, располагают фактами, позволяющими считать, что есть необходимость расширить список, может быть, даже выступить с инициативой о проведении всеобщей чистки среди чиновников и партийцев и вывести из своих рядов нерадивых.

– По двум нашим делам арестовано более ста двадцати человек, среди них около пятидесяти бывших членов партии… – раздумывая, произнёс Борисов.

– Что вас смущает? Размеры тюрьмы? Построим новую, в этом городе пустыря хватает, а недостаточно – бросим молодёжь на камыш, очищать новые площадки. Это необходимая мера пролетарской перековки гнилой интеллигенции и народившегося класса советского бюрократа-взяточника. Ещё бродят выродки замаскировавшейся буржуазии! – казалось, Фринберг стоял на трибуне и бросал в толпу слова, чем-то напоминая Борисову Фринберга Наума Иосифовича, приехавшего в первый раз клеймить позором и разоблачать своего предшественника, покойного губпрокурора Арла. Тогда он внушал страх и невольное преклонение. Борисов поёжился и попытался сбросить наваждение.

– Ответственный секретарь товарищ Носок-Терновский пожаловался мне, что Контрольная комиссия запросила от него объяснение, как такое могло случиться? – продолжал Фринберг. – Он попросил моей поддержки в том, будто начиналось безобразие ещё во времена его предшественника, товарища Странникова. Тот якобы сознательно дал волю нэпману, чтобы возродить и развить рыбодобычу на Волге и Каспии, увеличить доход. Невольно потворствовал частнику размахнуться до вредных высот. Действительно, в первые годы это дало неплохие результаты. Но нэпманы, частный капитал, быстро освоились. Словно акулы, крупные пожрали мелочь и принялись за неокрепшие, неразвитые государственные промыслы, где до сей поры процветают косность, низкая оплата труда, грязь, антисанитария, болезни и полное отсутствие социальных гарантий…

– Вы так считаете? – вскинул брови Борисов с нескрываемой иронией и весёлым любопытством.

Наум сбился на секунду, но сообразил вывернуться:

– Отнюдь! При чём здесь товарищ Странников, который давно в Кремле! Нэпманы, только они, набив карманы деньгами, завалили взятками государственных чиновников, пытавшихся тушить пожар беззакония.

«Наловчился, чёрт!» – поморщился Борисов и, потеряв интерес к и. о. губпрокурора, лениво возразил:

– Завалили взятками? Да тем доблестным чиновникам и рубля протягивать не надо, они настолько прожорливы, что сами выхватывали деньги от благодетелей.

– Вот об этом и будет разговор на совещании.

– Ничего он не даст. Все факты нам известны, – отрезал старший следователь, – и разглашать их мы с Козловым и Громозадовым не собираемся.

– Конечно, конечно. Но вы послушайте других. Их мнение узнаете. Мне представляется это очень даже интересным.

– Не та обстановка… на митингах слушать надо, где меньше думают, когда говорят.

– Это так, – покорно согласился Наум, – но… товарищ Берздин уже дал команду…

– А что вы ответили ответственному секретарю? – вдруг вспомнил Борисов и опять подозрительно прищурился. – Кто же обязан нести ответственность в губкоме?

– Я?.. – смутился Фринберг, но ненадолго. – Я дал понять товарищу Носок-Терновскому, что партия и товарищ Сталин уже оценили работу бывшего ответственного секретаря губкома Странникова. А товарищ Сталин не ошибается!

– Правильно ответили, – сбросив ухмылку, Борисов скупо пожал плечами. – Но имейте в виду, что после любой чистки мы с Козловым задохнёмся от работы.

– Вы своё дело сделали – проложили дорогу, наработали богатую следственную практику. – Наум осмелел, попытался положить руку на плечо старшего следователя, но она тут же соскользнула, так как Борисов с недоумением отвернулся.

– Я тут приглядывался к губернским следователям и помощникам, народ смекалистый, им только прикажи! Сами справятся с любой чисткой.

«И маму родную упекут», – подумал Борисов и усмехнулся.

– А протокол-то тогда зачем?

– Его потребовал товарищ Берздин. – И. о. губпрокурора уже перешагивал порог. – На то, видать, свои основания.

«Не догадываешься, глупец, что этот протокол – петля для твоей шеи, – покачал головой Борисов. – А нам что?.. Наше дело солдатское».

VI

Подозрительный шорох разбудил его. Не помнил уже, когда последний раз такое случалось. Приоткрыл один глаз, не двигаясь, – никого. Рука сама собой вытянула наган из-под подушки, палец лёг на курок. Прислушался. Скреблись над головой по ставне, которой он всегда притворял снаружи окно, выходящее на набережную в однокомнатной его квартире на первом этаже. И теперь, похоже, ставню пытался кто-то снять.

Но было второе окошко – поменьше, во двор. Последнюю неделю Турин спал на работе в служебном кабинете, хотя от конторы до дома два шага: подшивались дела, подбирались хвосты, уезжали старшие следователи в Саратов. Помогая, он разрывался между Козловым и Громозадовым, а освободясь после их отъезда, решив отоспаться, пришёл в пустую, исхолодавшую квартиру, свалился на койку, не раздеваясь, только сапоги скинул, забылся.

И тут этот шорох за окном!..

Как был, в носках, в них даже легче, словно кошка на пружинистых лапах, выпрыгнул во двор, к подворотне бесшумно подкрался, выглянул.

Не ошибся. У окошка, уже сняв ставню, копошился незнакомец.

– А ну-ка, гость нежданный, – почти ласково, чтоб не испугался да со страху чего не наделал, воткнув ему ствол меж лопаток, шепнул начальник губрозыска. – Ставь эту штуковину на место. Она мне ещё пригодится.

Второй рукой завладел его оружием, хмыкнул довольно и себе в карман отправил. Тот обернуться хотел, но Турин его и здесь опередил:

– Не шуми, у меня соседи пугливые, мигом соберутся. Ещё подумают, что начальника грабить пришли. Опозоришь ведь.

Ставня всё же выпала из рук, не наделав, впрочем, особого шума, а незнакомец обернулся.

– Егор! – вскрикнул Турин.

– Василий Евлампиевич! – бросился обнимать его Ковригин.

– Вот встреча так встреча! Не ждал не гадал, что такого вора поймаю!

– Я ж постучать собирался, – оправдывался Ангел.

– А в дверь не удобнее?

– Во дворе всегда собак полно, шум подымать не хотелось, по правде сказать, нежелательно, чтоб меня у вас видели.

– Вот даже как!

Вместе они скоренько приладили ставню на место, и уже на пороге Ковригин шепнул бывшему своему начальнику:

– Света бы тоже не зажигать.

– Да что же это такое?! – не стерпев, возмутился Турин. – Тебя этому у них научили? Ты, дружок дорогой, не на явочную хату пришёл к агенту. Я пока ещё начальник розыска! И мне бояться некого!

– Не надо, – всё же Ковригин перехватил руку Турина, попытавшегося включить свет. – И револьверчик верните. Я ненадолго к вам. Извините покорно.

– Что происходит, Егор? – упёрся столбом Турин, не скрывая досады. – Хоть и темновато на улице, а приметил я, что новая форма на тебе, аж хрустит вся, и сам переменился, высох, словно наша добрая вобла. С заданием каким ко мне или?..

– Или! – остановил его Ковригин, положив руку на плечо, как старший, чего раньше никогда себе не позволял.

Турин замер, а Ковригин грустно улыбнулся:

– Сто граммов-то нальёшь, Василий Евлампиевич?

– А говоришь, времени нет?

– Для этого найдётся.

Турин полазил-пошарил в потёмках, отыскал свечку, выставил на стол вместе с бутылкой водки и только теперь при мигающем язычке пламени с жадностью разглядел осунувшееся лицо Ковригина. Нагнулся, разливая водку по стаканам, крякнул, не сдержавшись:

– Я думал, ты там на курортах живот отъел. А ты забегался. Шпионов много?

– Такого добра хватает, – отшутился тот. – По этой причине я здесь и оказался.

– Ну, тогда давай выпьем за нас с вами и, как говорится, хрен с ними! – ещё раз глянул Турин на бывшего сыщика.

Они подняли стаканы, сжав кулаки на стекле, чокнулись, чтобы не шуметь.

– Я с поезда только что, Василий Евлампиевич. А если в целом всё рассказать: из Крыма по поручению товарища Богомольцева пришлось в Саратов негодяя одного этапировать, – прожевав хлеб, утёр губы Ковригин. – Там подзадержался.

– Что ж это не нашлось никого, кроме оперуполномоченного ОГПУ? Или негодяй высокого ранга?

– Так получилось. А в Саратове оставили на кратковременные курсы, меня же Трубкин одел, обул, тогда и шуганул в мир иной, незнакомый… Ну а закончилось обучение, отправили назад, в столицу, к месту службы. Приодели в новое обмундирование, то да сё… А я к вам завернул. Повидаться.

– Значишься в ОГПУ, а служишь Богомольцеву? Что-то непонятно.

– Мне лишь бы дурака не валять да шуту не служить. Человек он нормальный, неплохой, одним словом.

– Ишь как заговорил! – хмыкнул Турин.

Ковригин смущённо улыбнулся.

– Чего лыбишься? – плеснул в стаканы Турин. – Ты уж извини меня, Егор, но корил я себя, что так получилось. Очень уж не уважаю я этих гепеушников! Друг за другом следят, при этом зады друг другу лижут, словно кобели! Один Трубкин наш такого наворотил! Дали ему по шапке, слава тебе Господи, нового назначили. Этот аж Кастров-Ширманович, ну прямо герой Кавказской войны! Заместителем был в губисполкоме, считался рубаха-парень, никто не знал не ведал про его вторую фамилию, Кастров ну и Кастров, пролетарское вроде звучание за версту пышет, а назначили начальником ОГПУ – на сраной козе к нему не подъедешь. Ни дозвониться по делам, ни в дверь пробиться, словно гвоздями заколочена. Каждые сутки с утра до вечера на совещаниях! И по каким темам проводятся эти совещания, никому не ведомо. Все секретные!

Он сердито глянул на Ковригина и также сердито, не чокаясь, осушил стакан. Ковригин – следом, но не смолчал:

– Вот после одного такого совещания я к вам и заглянул, Василий Евлампиевич.

– Иначе бы не увиделись?

Не ответил на его вопрос Ковригин, зубы стиснул, но ненадолго, морщась, начал:

– Последнее секретное совещание было, когда Козлов с Борисовым закончили уголовное дело.

– Провожал я их…

– В общем, чистку большую затевает организовать ОГПУ в Астрахани, вычищать станут врагов народа среди хозяйственников, партийцев, судейских и ваших работников.

– У нас мы их сами вычистили. Не дожидаясь. Два десятка паразитов арестованы в губернском суде, – зло бросил Турин. – Слыхал небось? Самого председателя суда, негодяя Глазкина, к десяти годам приговорили.

– Слыхал. Только теперь за вас возьмутся, Василий Евлампиевич, – буркнул Ковригин. – Так что думать вам надо.

– А мне чего думать? Вот я! Весь на виду! – вскочил в нервном порыве Турин. – Про меня они и раньше всё знали! Что на службу брал бывших царских сыщиков? Так это Иван Легкодимов! Скольких он наших сопляков обучил настоящему делу! А сколько воров матёрых помог словить! Из него решето бандиты соорудили – столько раз стреляли, а он жив и здоров, продолжает их по тюрьмам рассаживать.

– Не спасет это.

– Не спасет? Хочешь сказать, припомнят мне, что мальчишкой воровал?.. Так это когда было! А линию свою – ловить воров, ставить их на путь истинный да их же руками опасное бандитьё выкорчёвывать – я сам бывшему ответственному секретарю губкома товарищу Странникову докладывал. Согласие тот мне дал. Вразумили его слова великого нашего учителя Карла Маркса, что преступный мир можно изжить его же руками[80]80
  Известное изречение К. Маркса: «Преступный мир изживёт себя сам».


[Закрыть]. Во Франции получилось у Видока? А у нас, в пролетарской России, почему не сломить хребет этому зверю? Покончить надо разом с растлевающей весь мир заразой!

– Вы всерьёз во всё это верите, Василий Евлампиевич? – со странной улыбкой спросил Ковригин, разливая остатки водки по стаканам.

– Это не важно! – запальчиво огрызнулся Турин. – Сделал же француз! Есть пример! Чего гадать да обсуждать! С Марксом не поспоришь!

– В вашей конторе крыса завелась, – шёпотом произнёс Ковригин. – Стукач… Предатель…

– У своих узнал? – не изменившись в лице, будто слова эти не были для него новостью, опустился на стул Турин.

– Там.

– Ну и кто он?

– Вот этого выяснить не удалось. Но обложил он лично вас со всех сторон.

– Это каким же образом?

– С оружием вы оплошали крупно. Помните, вещественное доказательство – три десятка револьверов раздали?

– Я ж их во время наводнения по просьбе и под ответственное слово товарища Странникова руководителям районов, в райкомы партии да ответственным хозяйственникам доверил. По специальному списку и под роспись…

– А те растеряли большую часть этого оружия. Странников в Москве про вас, извините, и думать забыл. Откажется так же, как отказался от дружка своего Глазкина, когда артист Задов приехал просить за него да в ножки падал.

– Тот убийца и взяточник! И Василию Петровичу об этом хорошо известно. Каким образом негодяй сумел в судьи проскочить, вот отчего голова его болит.

– Ошибаетесь. Тот же Странников в суд его и устроил, а когда взяточнику на хвост наступили, он от него отмахнулся. Так же и с вами сотворит, все ваши доводы и француза того забудет, вас блаженным назовёт, а то и вредителем.

– Здорово ты нахватался, общаясь среди новых дружков! – хмуро усмехнулся Турин. – Богомольцев обучил?

– Этот человек не дурак, слышал я, что с Ягодой он запросто по телефону калякает. А вот вам точно бежать надо.

– Бежать?!

– И немедленно! Пока не началась кампания по чистке. Если и простят растасканное оружие да другие вещи, то прижмут лапой потяжелей.

– Это ещё чем? Запугал ты меня, право, Егор. В дрожь так и бросает!

– Вы не смейтесь. Они виноватых ищут в том, почему сто с лишним человек арестовано за вредительство приехавшими из Саратова Козловым с Борисовым, а местные органы мух ловили?

– Как – за вредительство? Ты, друг мой, не заговаривайся! Это вещи серьёзные! Им предъявлено обвинение за взятки и злоупотребления.

– То прежде было. А теперь, после секретного совещания, на которое Берздин вызывал и старших следователей, решили обвинение изменить. С Москвой советуются, к самому Крыленко Берздин ездил. Светит арестантам статья пятьдесят восьмая, сами знаете, что это такое – экономическая контрреволюция. Расстрелять могут.

– Что ты! – схватился за голову Турин.

– А та сука, что среди вас завелась, главным свидетелем станет. Потом за вас примутся – обвинят в том, что прошляпили врагов народа. Этот стервец и против вас свидетельствовать будет. Его, может, для отвода глаз арестуют вместе с вами и в суд потащат. Дадут годик-два, и на волю, а вас, Василий Евлампиевич, в тюрьме сгноят. Трубкина не пожалели и вам не простят.

– Железная логика, ничего не скажешь, – проскрипел зубами Турин. – Спасибо, что не поленился приехать, предупредить, мил дружок, только бегать я не собираюсь.

– Что вы говорите, Василий Евлампиевич! Одумайтесь, пока не поздно. Вы же не враг себе? Знаете, как всё делается!

– Вот поэтому и не побегу никуда. Поймают всё равно, тогда судить будут с позором, а мне честь дороже жизни. Будет суд, я в суде и поборюсь за своё имя. И за всех своих ребят, которые на следаков и пахали.

– Василий Евлампиевич… – дрогнул голос Ковригина.

– Не сметь нас заранее оплакивать! – цыкнул на него Турин. – Ты сам подумай, Егор, нельзя мне бросать товарищей, если такой страшный час настаёт. Каков я буду в глазах людей, если на скамью подсудимых ни за что сядут Иван Иванович Легкодимов, поймавший не одну сотню преступников, лучший наш розыскник Аркашка Ляпин, трассолог Рытин, распутавший десятки дел, фанат Бертильончик, всю жизнь мечтавший словить последнего вора!.. А Пашке Маврику как я в глаза гляну? Чему я его учил?..

– Но что же делать?

– Брось. Не думай. Тебе давно уходить надо. Поезд-то утром?

– Утром.

– Ну вот, светает уже. Давай прощаться.

Они обнялись у порога.

– Я бы с вами остался… – шептал в ухо Турину Егор, не скрывая мокрых глаз. – Уговорил бы бежать всё равно.

– Чушь собачья! Иди!

– Остался бы, клянусь.

– Да тебе нельзя, чудо! Ты же глянь на себя – какую форму носишь? Ты теперь у них.

– К чёрту форму! И службу эту! За Серафиму только и боюсь. Обещал ей вернуться.

– Срослось у вас с Серафимой-то? – сменил тон Турин, потеплели его глаза.

– Слюбились мы, как прежде, – смутившись, кивнул Егор.

– Ну и хорошо, чудак! Рад я за вас. А Богомольцев как? Не попортит?

– Время придёт, сбежим от него.

– И за это хвалю. Была б моя воля, да не эта доля, как говорится, махнул бы и я с вами куда-нибудь на Сахалин, Камчатку, а то и в Сибирь забрались бы. И жили – не тужили, как прежде, на воле да в шалашах.

– Вы вправду?

– Поживём – увидим, – подтолкнул Ковригина к двери Турин. – Что тюрьмы? Их для того и строят, чтоб оттуда бежать. Правильно ты говоришь, мне теперь поспешать надо. Я должен провокатора отыскать и разобраться по-своему.

– Смерть собаке, что ещё?

– Главное, мы с Джанерти почти до него добрались, – посетовал Турин. – Пошёл Роберт Романович в тюрьму допрашивать Губина, который с Корнетом Копытиным знался, должен был Губин и про крысу расколоться, чтобы шкуру свою спасти, да отравили его насмерть.

– Это как же?

– Вот так.

– Тюремного врача следовало трясти. Его штучки. Не иначе.

– Поучи меня, – буркнул Турин. – Пропал Абажуров. Сам сбежал или его убрали – неведомо. Всех ребят на уши поставил, а найти не могу. Ко всему этому и Джанерти заболел. В больницу его увезли с отравлением в тот же день. Губина утром мёртвым обнаружили после завтрака, а Джанерти к вечеру почувствовал себя плохо, едва успели спасти врачи, откачали…

– В больнице ещё?

– Навестить его хочешь?

– Не успею уже, хотя рад был бы повидать…

– Ну прощай!

Они обнялись у приоткрытой двери, однако Ковригин не торопился расставаться, будто всё о чём-то раздумывал.

– Остаёшься, что ли? – усмехнулся Турин. – Езжай. Найду я и без тебя ту сволочь.

– Вы к Ивану Ивановичу загляните, – опустив глаза, решился наконец Ковригин.

– К кому?

– К Деду.

– Да ты на что намекаешь? Водка в голову ударила?

– Слышал я, дружками они неразлучными были с врачом. Ещё до революции, – буркнул Егор и пропал в темноте.

VII

Дверь в квартиру Легкодимова долго не открывали. Турин в нетерпении подрагивал, но барабанить не стал, послышался наконец чей-то тихий разговор и пошаркивающие шаги.

«Старуха?.. – сомневался Турин. – Вряд ли сам рано встает… А может, сбежавшего приятеля прячет?..»

Противно заскрипев, дверь отворилась. «Не тем занят хозяин, некогда ему о хозяйстве думать…» – опять промелькнула досадная мыслишка.

В прихожей, запахнувшись в тёплый длинный халат, стоял Легкодимов с зажжённой керосиновой лампой. Молча отстранился, пропуская вперёд, не выразив удивления, не задавая вопросов.

– Что без света кучумаешь? – не спеша заходить, остановился начальник губрозыска, вглядываясь в непроницаемое лицо хозяина. – Авария на станции?

– А шут их знает, – хмуро поздоровавшись, буркнул тот. – У нас район глухой, на отшибе. Всякое случается.

После известных февральских событий, когда Керенский[81]81
  Министр-председатель и Верховный главнокомандующий Временного правительства в России в 1917 г.


[Закрыть] разогнал царскую охранку, распустили и сыскную службу, семью Легкодимова из центра выселили на окраину, потом успокоилось, улеглась политическая смута, власть взяли большевики, и Легкодимова по ходатайству Турина допустили работать в розыск, переселить назад забыли, да и занято было его жилище, а сам он в глаза новой власти не лез, старался не напоминать о себе.

– Не разбудил Марью Ильиничну? – для порядка побеспокоился Турин.

– Нет её уже полгода, – не поднял глаз Легкодимов. – Схоронил я её.

– Извини, – смутился Турин. – Не знал. Закрутился, а ты не сказал, помощь бы на похороны оказали. Долго мучилась? Слышал, что болела?..

– Болела, – отвернулся тот.

Разговор явно не клеился, да и чему радоваться в такую рань, когда в окна рассвет чуть пробился, даже собак не слыхать на улице, хотя обычно в таких углах их тьма. Исчерпав запас слов, Турин кашлянул, спросил напрямую:

– Не удивился, что рано я к тебе, Иван Иванович?

– Ты – начальник, тебе можно. И ночью нагрянешь, знать, причина важная.

– Лукавишь, Иван Иванович?

– Есть маленько, – развернулся Легкодимов и, тяжело зашлёпав ночными туфлями, направился в комнату к столу, за которым, сгорбившись, сидел человек. Не узнать его было нельзя.

– Давно ждёте? – присел напротив Турин.

– Давно, – ответил за тюремного врача Легкодимов.

– А этот что? Язык проглотил?

– Если б не догадался, Василий Евлампиевич, – оставался в сторонке Легкодимов, – мы бы сами оба пришли. К тебе собирались.

– Вона как! Оно и видно!.. – изобразил Турин веселье на лице, но в ладошки не захлопал, посуровел и упёрся жёстким взглядом в тюремного врача. – Долго собирались вы, Моисей Соломонович Абажуров! Заискались вас мои ребятки по всему городу! Команда отдана взять вас живым или мёртвым. А ваш дружок – покрыватель ваш, – обернул возмущенное лицо Турин к Легкодимову, – уж и не знаю, из каких ваших заслуг и выгоды, всё собирался!..

– Ты не горячись, не горячись, Василий Евлампиевич, – пробуя успокоить, попытался положить ему на плечо руку Легкодимов, так и не присевший. – Ты послушай сначала Моисея.

– Нечего мне с ним лясы точить[82]82
  Лясы точить – заниматься пустыми разговорами, болтовнёй.


[Закрыть]! – сбросил его руку с плеча Турин. – Ясно всё!

– Не спеши с выводами, – присел рядом, обхватил всё же его за плечо длиннющей худой рукой Легкодимов. – Я тоже разное про него загадывал, пока не отыскал в кабаке у Лёшки Турчанинова вусмерть пьяным… Притащил на горбу к себе, привёл в чувство да и выспросил.

– Ну и что выспросил? – не унимался Турин. – Что он тебе ответил? Ко мне почему не привёл?

– Не гони лошадей, Василий Евлампиевич. Успокойся. Дай слово сказать.

– Я гляжу, вместо него ты всё углаживаешь, Иван Иванович, – полез за куревом Турин. – Ишь высиживают два тихушника, выжидают, когда весь розыск на ушах стоит! – Но на Легкодимова косился уже без ярости, больше с любопытством. – И ты хорош, Иван Иванович…

– Да дашь ты сказать человеку или нет? – вспыхнул Легкодимов. – Мы ж тоже живые люди!..

– Молчит твой приятель, словно воды в рот набрал, – задымил папироску Турин.

– Мося! – сурово глянул на тюремного врача Легкодимов. – Ты чего трясёсся? Испугался? Нечего в молчанку играть! Кончилось время за начальство своё переживать, вышка тебе грозит, а ты груши носом оббиваешь!

– Я бы сам пришёл, Василий Евлампиевич, – прорезался наконец тихий голос у врача. – Вот вам крест святой! – И Абажуров закрестился дрожащими пальцами. – За начальство я особо не переживал. Вот за Роберта Романовича мучился, молил Бога, чтобы выздоровел Джанерти.

– Что несёт-то? – развернулся Турин к Легкодимову. – Умишком, случаем, не тронулся?