Текст книги "Плаха да колокола"

Лазарь всё больше злился и, уже не замечая, кусал не усы, а губы, вспоминая, как, не скрываясь, подхалимничал Густи в кабинете; тогда уже, будто предчувствуя, болела душа – отколет вертихвост какую-нибудь штучку, но размяк тогда Лазарь, по-барски взирая на раболепствовавшего… Твёрже надо было с ним, жёстче, за уши уже там тряхнуть, а не либеральничать! Но больно в глаза лез да в блокнотик гениальные его поручения черка́л. Вот и начерка́л… Вернее, начирикал… нагадил этот голубь и на подчиненного своего, и на товарища Молотова осмелился напакостить…

Между тем Носок-Терновский уже добрался до трибуны, крепко обхватил её лапищами, попробовал на прочность, качнув слегка, чем тут же вызвал сочувствующий смешок в зале – издревле на Руси жалели людей, идущих на казнь, нашлись в зале и такие.

– Не боись! – крикнул кто-то с иронией. – Не сломаешь.

– Я прошу тишины! – пресёк Лазарь весельчака, не хватало, чтобы в потеху серьёзное дело обратили, и этим резким окриком, словно кнутом, оборвал в глубине собственного нутра зародившиеся было крохи симпатий к главному ответчику.

Чувствуя это, тот виновато улыбнулся председателю:

– Десятью минутами не обойдусь. В сообщении товарища Густи имеются некоторые неточности, я бы сказал, искажения, поэтому я бы попросил дополнительно минуты две-три.

– А вы постарайтесь! – безжалостно оборвал его Лазарь. – Много лет не хватало организовать работу как следовало, под носом врага не разглядели да спрятать прорехи пытались, попробуйте теперь найти силы честно покаяться перед партией! Оргбюро самое для этого место. На это времени хватит.

Заскребло на душе от собственных слов, но так было лишь, когда произнёс первые, а секундами позже приученный организм одервенел, застекленели глаза, захолодел разум.

И тот, у трибуны, приметил изменения. Он, видно, здорово готовился к этой ответственнейшей в его жизни минуте, может, ночей не спал, выстрадал каждое слово, но открыл рот и говорить не смог. Зал онемел, тоже не ожидая такого от здоровяка, только что смелыми искорками глаз завоевавшим у некоторых сочувствие. Выручил стакан воды, не нужный никому на краю трибуны и раскалявшийся от напряжения в зале. Хлебнув и уже не останавливаясь, пока не осушил до дна, Носок-Терновский обрёл себя, заговорил, но чувствовалось, что сыграли свою роковую роль обрушившиеся на него только что обвинения. Нудно и тяжело оправдываться начал, говорил невпопад, взмок пиджак на спине и раньше положенного завершил он речь, совсем тихо упомянув, что задолго до его прихода в губернию увяз аппарат контролирующих органов во взятках, что только при нём начались аресты зарвавшихся чиновников и разоблачения махинаций, однако, как и предполагал Лазарь, не унизился до крайности – фамилия его предшественника в зале не прозвучала.

После Носок-Терновского должны были начаться прения, однако желающих выступать не находилось, поглядывали на Молотова, его задел докладчик, и некоторые думали, что тот не замедлит дать отпор и начнёт атаку на «именинников», поддаст жару своим выступлением. Но Молотов будто дремал, не подымая своей большой головы, оставаясь безучастным. Кажущееся спокойствие старшего партийного бойца было хорошо знакомо Лазарю: прекрасный оратор и опытный стратег в подобных схватках Молотов ударит в самый нужный, скорее всего в заключительный момент, когда выговорятся и выдохнутся противники, утратят способность изворачиваться и защищаться.

Каганович незаметно подмигнул Микояну – старому дружку терять нечего, он мог бы слегка «раздуть костёр». Но Микоян славился тонким чутьём на тёмные дела, он не любил, чтоб его держали за несведущего ваньку-встаньку, и крайне осторожно вёл себя в начале любой внутрипартийной драки, заранее не посвящённый в вопросы, кто имеет главный интерес и кто безусловно должен победить. В этой истории с волжанами он не прочувствовал столкновения высоких сил, иначе Лазарь или Молотов его бы заранее предупредили; вопрос казался рядовым, проглядывался, что называется, невооружённым глазом, но очевидная странность тоже была заметна: на бюро не был приглашён прежний секретарь губкома Странников, во времена которого обнаглевшие нэпманы взятками подминали под себя соваппарат, не был Странников ни разу упомянут и прытким докладчиком, замахнувшимся даже на самого Молотова, промолчал Носок-Терновский, который этим мог оправдаться, но не воспользовался.

Всё это вёрткий в кремлёвских интригах Микоян подметил сразу, хотя ни Лазарь, ни Молотов его в свои помыслы не посвящали: прошлое Странникова было закрыто для многих, но Сталин после победы над наводнением перевёл его в аппарат ЦК, где тот быстро был избран членом Центральной контрольной комиссии – высшего контрольного органа партии и обрёл право самому проверять каждого провинившегося партийца, независимо от ранга. Микояну, конечно, было известно, что спустя непродолжительное время Странников почему-то сам попросился на Дальний Восток, якобы изъявил горячее желание поправлять ситуацию в известной ему рыбной промышленности, но это были лишь лёгкие шероховатости, в Кремле у него остались крепкие связи, чего стоили тот же Каганович или Богомольцев в аппарате ЦК!..

Поэтому, попросив слово, Микоян был краток и лаконичен. Он начал с негодования по поводу бывшего ещё у всех на слуху «Смоленского дела». Возмутившись, что астраханское руководство, по словам докладчика, зажимало самокритику; он высказал предположение, что само собой там, конечно, и «смоленскому нарыву» не уделили должного внимания. Между тем в Смоленск выезжала специальная комиссия ЦК, появилась резолюция ЦКК, в газете «Правда» было опубликовано несколько статей, которыми всем парторганизациям следовало тщательно проработать ситуацию, так как свыше ста руководящих работников губернии были исключены из партии и сняты с работы, готовится постановление Секретариата ЦК ВКП(б), рекомендовано сделать выводы из позорного опыта, с удовлетворением закончил Микоян и преспокойно возвратился на своё место с чувством выполненного долга под неудовлетворенные взгляды взбешенного Кагановича.

В зале притихли, понимая, что главное впереди.

Лазарь с надеждой оглядывал ряды, будто не замечая дёргавшейся вверх руки Назарова. Кроме него присутствовали другие члены Центральной контрольной комиссии, но прятал голову из окружной опытный Викенин. На него и молодых Лазарь не надеялся – плохо знал, а бывшие из «ленинской гвардии», проверенные не раз, как, например, чекист Петерс, значились уже на вторых ролях. Тот мог бы рассказать, как несколько раз выезжал в Астрахань подавлять контрреволюционные мятежи, мог просветить и насчёт незаурядных эксцессов в 19, 20 и в 23-м годах, когда высокодолжностные партийцы кончали жизнь самоубийством, но кого в зале заинтересуют теперь его инсинуации?.. «Дам-ка я ему слово в конце, после этого пустобрёха…» – подумал Лазарь и остановил наконец свой взор на Назарове. Тот подскочил, будто боясь, что Каганович передумает и попытается его остановить. Молотов покачал головой, Микоян лукаво прищурился, весь в любопытном ожидании. Назаров завладел трибуной, размахивая кучей жалоб в руке, выхваченной по пути из кармана. Чего только в витийствовании его не было услышано: и коллективное пьянство, организованное Странниковым во время поездки на пароходе с немецкой делегацией, и недельные запои вместе с бывшим председателем губисполкома Арестовым, и хождение по «домам весёлых знакомств», откровенное содержание в любовницах бывшей председательницы женсовета, развод с женой… одним словом, полное моральное разложение.

– …Неслучайна эта история в Астрахани, – переведя дух, Назаров готовился делать выводы, но был перебит председателем.

– Я вижу в руках у вас письма анонимных авторов, – сухо, со злой иронией подметил Лазарь, отвечая мстившему противнику той же монетой. – Вы так и не выехали на место, чтобы разыскать людей, встретиться с ними и проверить?.. Молчите… Значит, засосал вас кабинет, а ведь с народом надо общаться! Обогащает, знаете ли, тогда правда наружу сама лезет. А вы нам непроверенными пасквилями в нос тычите!

Собрав бумаги в единую пачку и зло сунув в карман, Назаров двинулся с трибуны, как побитая собака, шепча про себя:

– Их если и найдёшь, ни один язык не высунет, только в органы ГПУ или в Кремль тащить. Зажим критики, все здесь слышали от Густи…

– Я бы вам всё же рекомендовал, – загонял в него последние ядовитые гвозди откровенного издевательства Лазарь, – бороться с недостатками следует, привлекая сознательные массы! Ленин учил так поступать. В массу опускайтесь, товарищи, тогда не будет ни шахтинских дел, ни смоленских нарывов, ни астраханских гнойников!

И предоставил слово не ожидавшему Петерсу. Но старого чекиста и ночью разбуди, он ухо подушкой не прикрывает и палец на курке держит. Когда он поднялся на трибуну не хуже молодого, подтянутый, сухой да стройный, зал зааплодировал, а Петерс, гася аплодисменты, небрежно коснулся седины у виска и произнёс строго:

– Странников пьяницей не был, его затравили враги.

В зале зашумели, слышалось разное:

– Какой мужик бутылки в руках не держал, да ещё с немецкой делегацией! Немцы, они пуще нас хлещут!..

– Да по Волге небось на пароходе!..

– А баба его сама бросила! Тут запьёшь!..

– Со своими-то не погулять! Вон Коллонтай по молодости какой была! Ей с мужиком переспать что стакан воды хлопнуть. Сам Ленин её критиковал…

– Сам критиковал, а сам и привечал…

Встал Смирнов, нарком земледелия, его уважали, примолкли немного.

– Погодите, товарищи, – извиняясь, глянул на председателя. – Я Странникова давно знаю, считай, аж с 1925 года, ещё по Саратову. Энергичный, деятельный партиец. И никогда не был замечен в пьянстве, тем более жена у него была красавицей…

– То когда было! – перебивали его.

– Жили они душа в душу, – не сдавался нарком. – Другое дело, уступала она ему по партийной линии, но выдержанная, культурная женщина.

– Вот и бросила его, потому что культурная!

– Погодите, погодите. – Нарком стоял на своём крепко. – Не горячитесь в грязь хорошего человека втаптывать. Тем более слышали, что Назаров с непроверенных жалоб анонимщиков ахинею нёс.

– Какую ахинею? – вскочил взбешённый Назаров. – Выбирайте выражения, товарищ нарком!

– Я для этого и встал, – гордо повёл головой в его сторону Смирнов. – Не терплю, когда в моём присутствии поносят имя достойного члена партии. К тому же Странников продолжает оставаться членом Центральной контрольной комиссии. Его никто не вывел.

– И не собирался, – с места выкрикнул кто-то.

Лазарь, хоть и поглядывал на него Молотов, не торопился мешать этой внезапно вспыхнувшей перепалке. Такой жаркий спор – это тоже высказывание мнений, считал он, только при этом, не замечая, стороны выказывают вгорячах своё истинное лицо, после сожалея.

– Погодите, товарищи! – снова повысил голос Смирнов, так и не присев. – Я хочу проанализировать не сколько сменилось в Астрахани секретарей, а констатировать, почему убрали того или другого? Муравьёв ушёл после скандального дела, его затравили, а соответствующие организации не сумели помочь ему. По поводу другого секретаря ездила в 1926 году особая комиссия.

– Эта поездка была специальной, – выкрикнул с места Назаров. – По рыбному вопросу.

– Вот, – удовлетворённо кивнул головой нарком. – Насколько мне известно, та комиссия формировалась Совнаркомом, она проверяла взаимоотношения государственного сектора с частником именно в рыбной промышленности. И обсуждался вопрос потом в Совнаркоме, но каких-либо серьёзных выводов сделано не было, а Странников оказался ни при чем.

– Я и говорю, что прозевали гниль! – снова с места крикнул Назаров. – Ведь в Астрахани нет такого человека, который бы не говорил об этом и который бы об этом не знал! Сложилось впечатление, будто Странников буквально спас город от наводнения, а на деле с его стороны было беспробудное пьянство с женщинами, спасли город рабочие, простые люди!

– Полноте! – поднял руку нарком. – Рабочий класс, товарищи, всегда впереди, но в каждом деле нужен лидер! Утверждая, что в Астрахани всякая ворона знала о безобразиях, вы, товарищ Назаров, чересчур агравируете. Очевидно, что партийная организация, куда попал товарищ Странников, уже была нездорова. Не повторяясь, скажу, до него там сменилось три секретаря губкома, Муравьёва сняли после самоубийства какого-то партийца на бытовой почве… кажись, по пьянке… Нечего сюда и товарища Молотова приплетать!

Подал наконец голос и Петерс от трибуны, устав от бездействия:

– Странников угодил в порочный актив. И актив его заглотил. Я считаю, что товарищ Каганович совершенно правильно поставил вопрос насчёт причин «астраханской истории». Только докладчик, товарищ Густи, не смог на него ответить. Эта история началась не в 23-м году, когда сняли Муравьёва, а поставили Странникова. Я помню ещё в 19-м и в 20-м годах там были свои истории, которые доходили до перестрелки. В 1923 году действительно застрелился член партии Фокин, в Астрахань выехала комиссия под моим председательством.

Петерс закашлялся, и зал, увлечённый его неторопливым повествованием, притих, дожидаясь. Постепенно успокоились, расселись повскакавшие с мест.

– Ещё тогда выпивки среди членов партии не были чрезвычайным событием, а я бы сказал, были необычайно частыми. – Петерс потёр виски, словно вспоминая. – В то время ещё не было местной сорокоградусной, и, чтобы её достать, пользовались услугами контрабанды.

Снова зашумели, посыпались разномастные подсказки по этому поводу. Кто-то выкрикнул, смеясь:

– Что тут размусоливать; был там в губкоме некий товарищ Мейнц, тот прямо заявлял: «Город наш портовый, моряки, рыбаки погулять любят, поэтому и заразили всех пить без меры! Усмирять или перевоспитывать – только портить…»

Но Петерс словно ничего этого не слышал. Старый чекист гнул своё:

– Товарищ Муравьёв снят был не за пьянство. Его сняли за то, что он в течение трёхлетнего пребывания в городе слишком ужился с астраханскими недостатками. Товарищ Каганович также прав, когда говорил о причинах «истории», ставит её в связи с отсутствием там настоящего пролетариата. Там есть матросы, рыбаки, много приезжих из разных мест. Астраханский порт, где все встречаются, выпивают на этой почве и пропивают накопленные средства. Это и есть благодатная почва, на которой рождаются люмпен и разные художества в виде домов свиданий мадам Алексеевой…

Петерс вздохнул, заканчивая, но, видно, вспомнив о главном, добавил:

– А назначение товарища Странникова на должность секретаря губкома я проводил. Не скрою, тяжёлой была конференция. Не хотели местные его принимать.

– Его не хотели там принимать по другим причинам, – уточнил Каганович.

– Конечно, по другим, – согласился Петерс. – Местные боялись, что придёт свежий, чистый человек и весь их разложившийся актив сметёт к чёртовой матери! Но не сладил… Не разметал гнойник…

– Так это ты его привёл? – раздался вдруг жёсткий голос известного всем человека, голос, на который все разом обернулись.

Не было сомнений – в дверях стоял Сталин.

Когда он появился, как долго стоял там, у дверей, никто не знал. Каганович всё время ловил себя на предчувствии, что это случится – Коба тайком объявится на заседании Оргбюро, причём Лазарь не сомневался – в самый острый момент. И вот это произошло. Но Петерс не смутился.

– Мне пришлось сильно постараться… защищать его… И только после очень трудной борьбы Странников был избран, но деловых отводов, по которым можно было бы его отвести, не выбрать, не было.

– Это твоё твёрдое слово, товарищ Петерс? – Сталин впился в чекиста пронизывающим взглядом.

– Я перед вами никогда не лукавил, товарищ Сталин, – последовал ответ.

В зале воцарилась тишина. Все замерли в ожидании продолжения.

– Проходите к нам, товарищ Сталин, – поднялся Лазарь. – Вы как раз кстати. Старому партийному руководству нашей Волги мы предъявляем претензии, что оно во главе со Странниковым не заметило намечающегося разложения советского аппарата, нынешнее руководство Носок-Терновского мы обвиняем в том, что оно видело гниль, но не боролось…

Сталин прошёл в зал, Лазарь освободил ему место, сам устроился рядом и предоставил слово Молотову.

– Астраханская организация, – начал нервным голосом тот, заметно волнуясь, – относится к таким организациям, где на слабость партийной работы ЦК не раз обращал внимание. Мы никогда не относились к ней как к сильной организации, на что имелись серьёзные причины: в 18-м и 19-м годах там часто менялась власть: белые на красных и обратно.

Сталин косо глянул на Молотова:

– Рабочие дрались за свою власть.

– Участвовали в этом и рабочие, товарищ Сталин, – не смутился тот. – Но в Астрахани их мало было, недостаточно и сейчас. Несколько судоремонтных заводов, а прочие – рыбаки да кустарщики с полукрестьянским элементом. Преобладают же середняки, поэтому почвы для роста собственных кадров не имелось. Вот и возили мы туда для руководства чужаков, а актив был подпорчен нэпманами. Не приживались новички, засасывал их гнойный актив.

– И Странникова?

– Странников был сильнее прежних, но и ему пришлось туго.

– Раз было туго, надо было чистить.

– Это вовремя сделано не было, товарищ Сталин. Вы правы.

– Значит, чистить надо сейчас, – оборвал зло Сталин. – Если завелась гниль, ведущая к правому уклону, следовательно, пора начинать великую чистку, которой подвергать каждого партийца и работника советского аппарата. И вас, товарищ Молотов, и вас, товарищ Каганович, и меня!..[104]104
  И. Сталин и здесь остался верен себе: чистку прошли все его верные соратники: К. Ворошилов, Л. Мехлис, В. Молотов, М. Калинин, Л. Каганович, Г. Маленков, А. Жданов, Н. Хрущёв, А. Вышинский, Л. Берия и многие другие, последний был расстрелян, но уже по приказу Н. Хрущёва.


[Закрыть]

Ничего в этом страшного и позорного нет. Наши ряды приобретут более стойких бойцов! А партия закалится как сталь!

Сказал последнее слово, хлопнул по столу кулаком и встал, объявляя тем самым окончание затянувшегося заседания Оргбюро.

Все поднялись. «Раньше пели «Интернационал», – вспомнилось вдруг Лазарю. – С некоторых пор начали забывать, потом вовсе перестали. То ли уставать начали, то ли публика переродилась…»

Сквозь тяжёлые занавеси с улицы пробивалось хмурое утро.

III

В безоблачной карьере старшего следователя Борисова тот день стал поистине чёрным, а мог закончиться и вовсе плачевно, не вступись за любимчика Отрезков перед разгневанным Берздиным. Рисковал головой, набравшись смелости или собственный зад защищал – не это теперь главное; смирился прокурор края, только учуяв логику в злых рассуждениях подчинённого; горькой, конечно, его правда выглядела, однако доводы казались верными: не в крайпрокуратуре виновных следует искать, не среди следователей, а наверху, среди лиц повыше рангом и полномочиями; уголовная квалификация астраханского гнойника не один месяц занозой торчала на виду, а единства мнений по поводу юридической оценки событий так и не было достигнуто в прокурорском – шестом отделе Наркомюста, хотя по этому поводу вызывался Берздин туда не раз. Заседали, жарко спорили едва не до драчки. И в высоких кабинетах большие личности к единому мнению не пришли. Сам Крыленко[105]105
  Н.В. Крыленко – в те времена занимал одновременно пост старшего помощника прокурора Республики и пост заместителя наркома юстиции РСФСР.


[Закрыть] не находил признаков идентичности астраханских событий с «Шахтинским» или «Смоленским делами».

Дважды обсуждался вопрос в аппарате ЦК, но и там не прозвучало других обвинений поволжским партийцам, кроме как в упущениях, позволившим развиться таким гидрам головотяпства, как взяточничеству и халатности чиновников торгового и финансового отделов.

При таком раскладе в центре ни Берздин, ни Отрезков и мысли не допускали о собственных ошибках, подгоняло их начальство, критиковало за волокиту, а они, в свою очередь, наседали с кулаками на следователей, хотя лучшие свои кадры бросили на это дело не без ущерба для других участков работы.

Что греха таить, и Борисов ждал не того… он был уверен в высокой награде или в заслуженном поощрении, на худой конец ждал повышения по службе, так как жадно мечтал о должности старшего помощника крайпрокурора, корпя над последними штрихами объёмнейшего обвинительного заключения, которого до сей поры сочинять не приходилось. Подумать только!.. Сто двадцать девять арестантов значилось в его списке обвиняемых. Такого количества не было ни по знаменитому «Шахтинскому делу», где фигурировали лишь 53 инженера и техника прогнившей буржуазной интеллигенции, ни по «Смоленскому», когда было осуждено и того меньше.

«Нет, удача сама идёт в руки, и упустить её никак нельзя!» – шлифуя и оттачивая каждый уличающий обвинительный факт, подталкивал себя Борисов; порой он вскакивал по ночам, переделывал всё заново, подыскивая нужное место каждому доказательству, строил новые фразы так, чтобы светилось, прозрачней стала вся сложная фабула обвинения. Старался, конечно, прежде всего для прокурора края; Берздину заранее объявили из Москвы, что ему поручено лично участвовать в выездном судебном процессе в качестве государственного обвинителя, хотя пришлют и своего из столицы. Такое допускалось по большим сложным делам.

Понимая всю важность, Борисов, тайком навестив Отрезкова, выпросил и убедил того, что вдвоём с Козловым им писать одно обвинительное заключение никак невозможно, Козлов хоть и товарищ, и коллега высокой квалификации, но не силён в творчестве, без которого не обойтись в деле такой категории, неминуемо начнутся споры, разногласия, что обязательно приведёт к вредной затяжке времени. Отрезков смекнул, что от него требуется, и хотя Берздин поначалу возражал, аргумент – необходимо уложиться в сроки! – сломил его. Борисов был на седьмом небе от счастья. Козлов после этого, конечно, мешал, хорохорился и даже у всех за спиной звонил своим покровителям в Москву, жаловался, но после нескольких таких переговоров странно смирился, прикинулся больным и в последние дни пребывания в Астрахани перестал выходить на работу, а когда оба переехали в Саратов и Борисов помчался с вокзала с готовым творческим трудом в краевую прокуратуру, Козлов слёг в лазарет, игнорируя святую обязанность показаться на глаза начальству…

Мог ли Борисов предполагать, что у Козлова на то были коварные причины?.. Мог ли о чём-то догадываться Отрезков, прожжённый и закалённый интриган?.. Да что там гадать! О готовящемся разгроме астраханского дела – «астраханщины», как теперь оно зазвучало у всех на устах, о внезапном появлении на заседании Оргбюро ЦК самого Сталина, расставившего все точки, мало кто раньше предполагал…

Напасть свалилась нежданно-негаданно.

К самому концу заседания в зале объявился Сталин, своим выступлением перевернул весь ход обсуждений, изобличил в контрреволюционном саботаже и вредительстве астраханских нэпманов и зарвавшихся аппаратчиков местного рыбного промысла, а прокуратуру, не сумевшую разглядеть опасного врага, обвинил в политической близорукости…

– Возмущения твои разделяю, – хмуро прервал рассуждения Отрезкова Берздин, – но кому они сейчас нужны? Будь мы с тобой на том заседании Оргбюро, и тогда рта не осмелились бы открыть, не то чтобы оправдываться. Поднял бы ты голос против Крыленко?

Спросил и не узнал собственного зама, дерзок стал его вид, преобразился, скулы заострились и лапищи в кулаках похрустывают.

– Что ж, свою шею подставлять? – зыркнул тот на прокурора. – На кой хрен они там нужны, если дельного совета от них не дождаться?

– Смел не в меру…

– Осмелеешь поневоле, когда припрёт. – Отрезков будто не слышал замечания. – Их позиция отражена в протоколах совещаний, на которых вы присутствовали. Это важный аргумент!

– Засунуть этот аргумент знаешь куда!.. – Берздин вскочил с кресла. – Чистку всем объявил Сталин! Рассказывал мне Богомольцев, что трубкой своей тыкал в Молотова с Кагановичем и во всех остальных! Здорово в раж вошёл!

– Раз так, то у нас есть время выправить положение.

– Что?.. Ты, часом, не свихнулся?

– Наоборот! – Отрезков хотя и забледнел лицом, но держался отменно, поднявшись на ноги вслед за начальником. – Общую чистку ещё запустить надо. Вон в Астрахани намучились с ней, а так до конца не довели, только по верхам и прошлись. Сами знаете… А там партийцев да аппаратчиков с гульким нос по сравнению с нашим могучим отечеством. Организовать да обдумать надо множество вопросов: с кого начинать, за что браться?.. Пока наверху скумекают да потом обсуждать, спорить начнут по каждому сраному пунктику, колесо не скоро завертится, а там и год пройдёт, а то и поболее…

– Твоими устами да мёд бы пить…

– А нам команда уже дадена, – продолжал увереннее Отрезков. – Мы ждать не станем. Сам товарищ Сталин указал нам правильное направление. Поэтому пусть Борисов ноги в руки хватает и несётся назад в Астрахань. Предъявит арестантам новое обвинение по статье 58 Уголовного кодекса, как велено, а вам, Густав Янович, суд теребить придётся, чтобы не канючились с выездным заседанием. За месяц общими усилиями сварганим.

– Успеешь? – повернулся Берздин к Борисову. – Твой товарищ что-то расхворался. Докладывали мне, в лазарете лежит. Не холеру подхватил?[106]106
  Первая эпидемия холеры в Астрахани была зарегистрирована в 1892 г.


[Закрыть]

– Сифилис! – сердито буркнул Отрезков. – Я вот в его болезнях разберусь! Странными они мне кажутся. Зачем-то в Москву недавно названивал без моего ведома? В каких консультациях нуждался? Не пронюхал ли заранее про шишки, что на головы нам свалятся? Тот ещё стервец!

– Был здоров, когда возвращались, – поддакнул Борисов. – Слёг уже здесь, как приехали…

– Разберёмся. – Отрезков взглядом уже гнал Борисова за дверь. – Я его на ноги мигом поставлю. А ты времени не теряй, сегодня же выезжай и про всё, что здесь сказано, помни. Теперь от тебя многое зависит. Каждый вечер по телефону связь со мной держи.

…Так в немыслимой спешке оказался Борисов снова в Астрахани. С перрона направился в ОГПУ, хотелось проверить, соблюдает ли Кастров-Ширманович договорённость, согласно которой семеро наиболее твёрдо сознавшихся во взятках арестантов должны были содержаться там, а не в «Белом лебеде». С них и собирался начать предъявлять новое обвинение старший следователь, не откладывая дела в долгий ящик. Они и на контакте, они первыми дали признательные показания, раскаиваясь, а кроме того, боялись мести и побоев подельников, из-за чего и просили содержать их до суда в ОГПУ.

Каково же было его негодование, когда их там не обнаружилось! Растерявшийся дежурный отрапортовал, что никаких указаний от начальства не поступало; выходит, его снова нагло обманули! «Что же стало с бедолагами в общей тюрьме? – ударила страшная мысль в голову. – Их там замордовали, и они вновь откажутся от собственных признаний!..»

Он попытался отыскать Кастрова-Ширмановича. На него косились в коридорах, пока удалось добраться до нужного кабинета, но там его ждали неприятности ещё ужасней – негодяй Лисенко, тот самый, которого вместо заслуженного наказания перевели в Саратов с повышением, собственной персоной встретился ему на пороге выходящим от начальника. Подло улыбаясь, раскланялся и на его немой вопрос ядовито сообщил, что рад снова вместе вести борьбу с преступниками за общее правое дело. Так и заявил, негодяй!

– Перевели назад, – развёл руками Кастров-Ширманович в ответ на яростное негодование следователя по поводу Лисенко. – С повышением. Уже начальником подразделения, а ваши обвинения снова сняты. Да, кстати, он сейчас будет проводить свидания двум вашим подопечным с их жёнами.

– Какие свидания?! – охнул Борисов и опёрся о спасительную стену. – Кому и по какому праву?

– Арестованным Попкову и Дьяконову. Вот, у меня их заявления и ходатайство журналиста. – Он протянул бумаги следователю, выйдя из-за стола и наклонившись к уху, доверительно прошептал с идиотской улыбкой. – Товарищ Кольцов посетил нас, Михаил Ефимович… Встречался в тюрьме с вашими арестантами: Степановым, Дьяконовым, Алексеевой, ну и с другими. Беседу воспитательную проводил. В «Правде» теперь будем ждать фельетона или подробного репортажа. Обещал лично мне номерок выслать со своим автографом.

– Журналист? Кто разрешил встречу?

Кастров-Ширманович беспечно пожал плечами и снова улыбнулся, чего, мол, сердиться, это же не садисты-мокрушники или шпионы-изверги, обыкновенные взяточники; происходило всё в «Белом лебеде», там, у товарища Кудлаткина, вот его и расспрашивайте.

– Кольцов изъявил желание сфотографировать их всех на первую полосу газеты, – добавил начальник ОГПУ, – но Кудлаткин взмолился по поводу условий, у него ж там внутри чёрт-те что творится, на стены смотреть страшно. Убожество! Учитывая просьбу самого Михаила Ефимовича, я выделил один из наших кабинетов. Лисенко поручил, тот побежал встречать привезённых арестантов. Просили-то свиданку они все, особенно Солдатов обнаглел, но я распорядился только двоим: Попкову и Дьяконову, интеллигентные люди, тихо ведут себя, всё понимают и, слышал я, вам не перечат, признают всё…

– Да как вы смеете! – от всего услышанного Борисов сорвал голос, и вместо яростного крика из его глотки вырвались жуткий сип и сдавленное хрипение. – Немедленно прекратить это беззаконие! Следствием распоряжаюсь я! Я буду жаловаться крайпрокурору! В Наркомюст! Самому товарищу Ягоде!..

– Водички! Водички! – на секунду опешив, Кастров-Ширманович потянулся к графину. – Успокойтесь, товарищ Борисов, вы меня не так поняли. Речь идёт о том, чтобы просто сфотографировать. Здорово увязываться будет с предполагаемым названием фельетона: «Помпадуры и помпадурши»… Кольцов, всё предусмотрел: газета предоставит полную информацию о нашей борьбе с нэпманами, с их приспешниками, фото – дополнит. Это же прекрасно!.. А свидание Лисенко проведёт под личным контролем. Ни одного лишнего слова не позволит! И зачем им полчаса? Пятью минутами обойдутся, раз вы против…

– Идиоты! – прокашлявшись, Борисов, обрел голос. – Доверять прохвосту?! Я запрещаю! – И он бросился из кабинета. – Где Лисенко?

Пробегая коридорами, он скоро увидел двух женщин, жавшихся у стены под присмотром конвоира, с ними уже разговаривал Лисенко.

– Где?! – схватил его за китель на груди Борисов, едва не сорвав пуговицы.

– Тихо, тихо, товарищ следователь, – не без труда отцепил тот его пальцы. – Что вас так разволновало опять?

– Где журналист?

– Он ещё не подъехал. Выехал ещё вчера на низа, но задерживается. Мы договорились на… – Лисенко вскинул к глазам руку с часами, – на…

– Где арестованные? Привезли?

– У меня в кабинете. Ждут-с, – явная издёвка звучала в его голосе.

– Вон! – выдохнул Борисов со всей злостью, на которую был способен.

– Что? Кого вон? – вспыхнул офицер.

– Этих!.. Дамочек вон! – махнул рукой Борисов, почти угодив кулаком в нос Лисенко. – Никаких помпадур и помпадурш! Ведите меня к арестованным!

И понёсся вперёд сломя голову.

– У меня приказ. – кинулся вслед Лисенко.

– Арестованными командую я! Всем здесь командую я, а не журналисты, пусть и знаменитые! Все приказы недействительны! Свидания отменяются!