Текст книги "Плаха да колокола"

И он вспомнил первую встречу, когда началось их знакомство, переросшее в привязанность, в баловство, а потом в любовь и мытарства несусветные, кончившиеся, как и должно было произойти, трагедией для обоих.

Ковригин искоса глянул на свернувшуюся клубочком, поджавшую под себя ноги Серафиму, поёжился от нахлынувших чувств: «Как девчонка малая! Красивая всё же Симка! Не угадать: тогда, десяток лет назад, краше была или сейчас милей ему кажется? Столько всего минуло, сколько страданий от неё перенёс, а взглянет – огнём душу так и жжёт!»

Попал Пашка Снежин, к семнадцати годам уже известный в городе отчаянный жиган, в банду Штыря не по своей воле. Вырос волчонком, не помня родителей, сызмальства не терпел над собой верховодства, руку, ему протянутую, куснуть норовил, другого от неё не ждал, окромя удара. Когда всерьёз принялся заниматься речным разбоем, дали знать ему про Штыря. К тому времени, оказывается, правил тот всей Верхней Волгой, сидя в Девичьих горах. Впрочем, называли те места Пашкины друзья-приятели и по-другому; нравилось им более всего – Жигулёвские, потому как роднее звучанье для сердца и ближе к их вольному промыслу. Волжская вольница – жиганские шайки обитали на правом берегу Волги в излучине Самарской Луки, в густых лесах, среди высоченных гор[68]68
  Самая высокая гора среди Жигулёвских – гора Наблюдатель, её высота 381,2 м.


[Закрыть].

Упираясь в небо, громоздились лишь острому глазу доступные утёсы, коварные обрывы да глубокие овраги подстерегали смельчака ступить непрошеным. Поэтому ещё царские ищейки, немало наслышанные про лихую вольницу, про разбойничьи набеги на речных перевозчиков купеческих грузов, не спешили с облавами, а устраивая их под большим давлением начальства время от времени, особой ретивости не проявляли, желающих лезть на рожон, подставлять голову под пулю из непролазных кустов либо ловить вилы в бок из тёмных пещер особо не находилось. В густой чащобе среди волков и медведей обитал отчаянный бесшабашный люд, ошалевший от благости безграничной свободы, готовый терпеть любые лишения ради этого, ютясь в шалашах летом, в лютые морозы зарываясь, словно неведомые пресмыкающиеся под снег да и в норы под землю. Лоси, косули, кабаны и прочая мелкая живность, не считая разнообразной ягоды и грибов, служили им достаточным пропитанием круглый год. А как проглядывало да начинало пригревать солнышко, уносило льды мощными водами могучей реки, появлялись первые суда, выбирался на белый свет и вольный хищный народец из схронов, вот тут и держись купчище, не жди пощады! Большинство торговых дельцов, не накликая беды, заранее заключали договоры с атаманом, откупались, уплачивая дань, а кто жадничал, рассчитывал сэкономить да тайком проскочить мимо сторожевых постов, попадали в бо́льшую беду, и в наказание да в устрашение другим учинялась над бедолагами жестокая потеха: пороли тех олухов принародно розгами и так жгли спины, что беспощадных палачей этих иначе, как «жигунами», назвать нельзя было.

В общем, наслышался многого Пашка Снежин, прежде чем решился податься в те места. Где брехло, ворьём выдуманное, где былины народные, а где правда-матка, уже трудно было разобрать, да и некогда: пришло его время искать опору сильную, сомнения и терпения опасными стали, шли по его следам ищейки ушлые, запах тюрьмы в ноздри ударял.

Со своей верной шайкой отобранных бойцов ранней весной прибыл он на поклон к Штырю. Всё, что скоплено было, что в дороге подвернулось под руку, принесли, не тая, в дар атаману как аванс в общую казну. Тот их принял довольно сдержанно, на первых порах до себя не допустил. Обитал он где-то в горах неведомых, в пещере, куда и своих-то близко не подпускали, не то чтобы чужаков. Пашка и не рассчитывал: пришлым всегда недоверие.

С неделю атаман выдерживал их в землянке под строгим присмотром чуть ли не за арестантов. Кормил сносно – вода да корка хлеба, а огрызались недовольные – били их пуще собак. Пашка тогда и каялся, и зубами щёлкал от злости, с кулаками на старшего смотрителя лез, не стерпев, но один не справился, подоспели трое, бока намяли. Больше он прыти не выказывал, чуял – бесполезно всё, надо ждать, раз сам влез в такое дерьмо. Тайком с подельниками задумали затеять побег, но упредили их, будто кто знал, позвали к атаману.

Лишь много позже, когда приняты они были, испытаны и даже обласканы, а сам Пашка в авторитетные люди пролез, под большим секретом рассказал ему один человек, будто есть у Штыря помощник по таким делам, положено ему про всех знать, что другим неведомо, а коль сведений недостаточно или сомнения есть, Штырь ему поручение давал проверить всю подноготную новичков. Этим загвоздка и вызвана была, однако главное всё же в другом таилось – терпеть не мог атаман самозванцев, без его благословения воровской промысел на Волге открывавших. В таких случаях обсуждался вопрос на общем совете, где каждый отрядный вожак высказывал мнение, как наказать провинившегося, прежде чем решать, брать в банду либо гнать вон, а то и подвергнуть лютой казни. Бывало, и этим кончалось судилище разбойников.

В просторных да светлых палатах рубленого дома-дворца вершил атаман свой суд с именитыми собратьями. Каждый был наделён равным правом спрашивать испытуемого, но наперёд батьки рта не открывать. За тем было и последнее слово. Прежде чем в зал попасть, ждал Пашка своей очереди, так как набралось людишек таких, как он, с десяток и поболее; уже подле самых дверей от детины мрачного получил свой подзатыльник, больше обидный, нежели злой, и нехитрое напутствие – на батьку наглых глаз не пялить, не заикаться с просьбами, больше помалкивать.

Двенадцать насчитал он их за ладно сработанным дубовым столом в светлом помещении, куда его втолкнули на середину. Тринадцатый – атаман – во главе. Все бородаты как один, но ухожены и приодеты добротно, сам Штырь – спиной к свету, лица не разглядеть, но серьга в ухе сверкает, кафтан красной парчи да соболья шапка с волчьим хвостом и в плечах крут; не Гришка Штырь, а сам Стенька Разин, прямо с расписных картин, что в кабаках Пашке видеть приходилось.

«Вот ведь чёрт какой великий концерт творит!» – чуть не сплюнул Пашка, но одумался, смолчал, однако глаз, как велено было, не опустил, щурился, пытался разглядеть атамана.

– Чему обучен, окромя самовольства да за моей спиной купчишек на реке трясти? – услышал он грозный голос.

– А ничему, – прикинулся дурачком Пашка и простодушно добавил, улыбаясь во весь рот: – На испуг не даётся, на кулак возьму, ну а если мордаст чересчур или трое-четверо, у нас завсегда ножичек имеется.

Ухмыльнулись двенадцать рыл, бородами затрясли, видать, наскучили им допросы нудные да злость, к весёлому человеку да скомороху, хоть и нахал, всегда русская душа лежит, потому что смел, а тут ещё и красавчик перед ними объявился: кудряв, удал и в плечах приметен, в ногах твёрд, не дрожит, как предшественники, не хочешь, а залюбуешься.

Но атаман ухмылку, невольно проскочившую, спрятал в усах, брови сдвинул и на слове споймал удальца:

– Против троих выстоишь?

– А чего ж!

– На кулаках?

– Ага, – ещё шире раззявил рот Пашка. – Зови хоть сейчас своих бугаёв.

– А если больше – с ножичком?

– Да стоит ли кровью твои палаты марать, батька? Зови тогда всех на улицу.

– Не удрать ли задумал? – прищурился атаман, больше посмеиваясь. – У меня волкодавы такие, раздерут на части и костей не оставят.

– А чего ж бежать, коль сам к тебе явился, Георгий Иванович? – сузил глаза Пашка в хитрой усмешке.

– Да что с ним лясы точить? – не выдержал, вскочил один из старшин, рыжей бородой затряс. – Ставь его в круг, атаман! Зови наших орлов, раз хвастает! Пусть проучат выскочку!

И забурлили, подали голоса другие:

– Пустить ему кровь, раз бахвалится! Одного Косолапого на него хватит!

– Нет уж, просил троих, пусть от всех и получит!

– Барана! Барана вывести на него! Задавит один!

– А Лешего что? Леший сопли-то красные враз ему подвесит!

– Тихо! – повёл рукой атаман. – Соскучились, видать, по мордобою, – и он повернулся к Снежину: – Ну, раз сам напросился, спытаем тебя, молодец. Кудри твои жаль, выдерут их мои хлопцы вместе с буйной твоей головой. – Махнул детине, что на дверях дежурил: – Кличь всех, кого тут назвали.

– Барана, Косолапого да Лешего? – вылупил тот глаза от изумления. – Да на такого брехуна и одного Барана много будет!..

– Сказано тебе! Всех! – оборвал атаман. – Да вели вина подать.

– Водочки, водочки! – наперебой загалдели, словно ожив, старшины в предчувствии жестокого зрелища.

«Знать, часто подобные потехи здесь устраивают, – смекнул Пашка, приметив, как заблестели глаза у бородатых, как задвигались те за столом, кулаки потирая, – и винца подают, и водочки… Ну что ж, любуйтесь. Устрою я вам потеху, скучать не придётся»…

Он, не спеша, сбросил с плеч пиджак, расстегнул ворот рубахи, закатал рукава. Оглянулся кругом, поправил волосы на лбу, приготовился. На атамана глянул – зови, мол, своих волков и замер, остолбенев: за спиной атамана, откуда ни возьмись, девица выросла, да такой красоты, что ёкнуло его сердце, а уж когда глаза их встретились, понял Пашка, что вольная душа его отдалась тем глазам враз и навеки. А атаман уже обнял девицу осторожно, будто стеклянная та, боясь раздавить своими лапищами, на колени перед собой усадил, словно ребёнка, на ухо ей нашёптывает и пальцем на Пашку тычет, усмехаясь в усы…

Вот тогда впервые и встретились они!

Испуганный взгляд зелёных глаз Серафимы на всю жизнь запомнил Снежин и утонул в них, как в колодец свалился. Пришёл в себя от рёва возликовавшей публики, встречавшей протискивающихся в узкие для них двери Барана и Косолапого. Третий, по кличке Леший, прошмыгнул – не заметил никто. Но Пашка на него, шустрого, глаз враз и положил, такие обычно в больших драках за спины прячутся, не по той причине, что напуганы или за жизнь свою опасаются больше других, а из-за злодейского своего коварства и безотказной тактики – в нужную секунду их рукой и всаживается сзади нож в то самое уязвимое место беспечного бойца – под левую лопатку, и с тем смертельным ударом заканчивается вся потеха.

Трое пришли его убивать. Подбоченясь, глянули Баран и Косолапый друг на друга, заржали, как застоявшиеся жеребцы, оскалились – тут и одному делать нечего! Пашка от них отступил на шаг, два, три; им снова смех, а ему забота – до стены всё ещё много места оставалось, прикрыть некому спину сзади, а в такой драке главное, чтоб спине надёжней было. Оглянулся и не нашёл сочувствующего, лишь в зелёных глазах незнакомки страх да жалость, и уже не сомневался, что одна она за него переживать станет, а поэтому преклонил колено, перекрестился и поклонился ей, словно на икону, чем разозлил и без того жаждущих его позора разбойников.

Подал знак атаман – и тройка начала расходиться в стороны, обходя Снежина кругом. Два бугая – Баран и Косолапый, каждый уверенный в своём превосходстве, особо не спешили напрягать кулаки; поглядывая друг на друга, бычились, кто первым начнёт, лениво стаскивали с себя рубахи, обнажаясь до пояса, лениво поигрывали буграми мускулов, с ноги на ногу переваливались, покрякивали, запугивая жертву. А Леший, как вошёл, сгинул с глаз, про него и зрители забыли. Гибкой рысью скользнул он за Пашкину спину, подбираясь ближе. Уверенный в лёгкой победе, уже дышать перестал, готовя роковой прыжок, но опередил его Пашка, развернулся вдруг, и столкнулись они один на один лицом к лицу. Как вор, пойманный за руку, поняв, что разоблачён, опешил злодей и только охнуть успел тяжело – безжалостная нога Пашки врезалась ему в чахлый живот, снесла с ног, а удар второй ноги разбил лицо вдребезги, снеся нос и челюсть. Пашка и рук марать не стал о такую мерзость, сплюнул сквозь зубы на свалившееся тело, глянул на атамана, успокоил:

– Жить будет. Но я б таких за одну подлость убивал.

И развернулся к бугаям, не успевшим с места сдвинуться, не то чтобы прийти на помощь Лешему. Впрочем, на лицах их печали не было, изумление металось в злых зрачках обоих, что так скор был конец негодяя.

И старшины, вскочив на ноги, замерли, рты пооткрывав. Ни одна глотка не издала рыка – досада да недоумение. Леший славился коварными проделками, мастак из-за угла да со спины накрывать зазевавшегося, пассажиров в пароходах чистил в одиночку, всю добычу в общий котёл не нёс, прятал. Не было к его беде сочувствия, однако был он из их стаи, не желали ему такого конца, удивлялись.

Поэтому Баран, видно, и завёлся первым. Он и звался так, что не мог сдерживаться в разбоях. Рявкнул на весь зал, вдарил кулак о кулак, пробуя их крепость, и, привлекая внимание атамана, моргнул Косолапому, чтобы тот не лез, не мешал, бросился к Снежину, готовый разорвать его в один миг. Но не зря Пашка пятился, до него в один миг не допрыгнуть, и к тому же он сам не промах – спружинил ногами, сжался, обратившись в единый мощный сгусток, нырнул в ноги Барану. Того словно серпом срубило, покатился по полу, переворачиваясь. Грохота было достаточно, но пресёк его тот же Снежин. Раньше противника очутившись на ногах, он поймал момент, когда тот окажется на животе вниз лицом и, подпрыгнув, обеими ногами обрушил тяжесть всего своего тела на позвоночник врага. Хруст костей поверг в ужас всех, дикий вопль невыносимой боли корчившегося на полу бандита перекрыл общий взрыв голосов. Не усидев, кинулись к нему старшины, кто-то из них уже и на Снежина норовил броситься, но поднялся за столом атаман, вскинул кулак, угомонил толпу.

– Убрать раззяву! – подал он команду, подёргал ус, окинув Пашку оценивающим взглядом уже всерьёз. – Барану баранья и участь, мозгов-то у него никогда не водилось. – А переждав ропот старшин, их хмурые ухмылки, крикнул Косолапому: – Примёрз, медведь? Порадуй теперь ты нас! Надери задницу выскочке!

И взревели вновь старшины, полетели в потолок и их угрозы, но оборвал всех Григорий Штырь, добавил в мёртвой тишине:

– А испугался ежели, сам выйду, смою позор за нашу вольницу!

И отодвинул в сторону от себя девицу, словно действительно собрался выбираться из-за стола.

Этого окрика, казалось, только и ждал Косолапый, сдвинулся он с места, закосолапил по-медвежьи к Снежину, махнул раз лапищей – не попал, махнул второй… И закружились два бойца по залу.

Снежин не трогал противника, отступал да увёртывался, хотя с каждым ударом Косолапого успевать за ним было всё труднее. Тот злился, промахиваясь, вытирал с лица пот, уже заливавший глаза, но настойчиво делал своё дело, загоняя Пашку то в один угол, то в другой, из которых тому всё сложней и сложней было выбираться без повреждений. Кулак Косолапого свистел, пролетая то над его кудрявой головой, то едва не задевал ухо, и длилась бы эта потеха долгое время, но стали шуметь, а то и посвистывать в два пальца заждавшиеся старшины. Рявкнул на Косолапого и атаман, чем совсем пришпорил неуклюжего бойца, тот заработал кулачищами, словно мельница крыльями. Пашку тоже давно пот прошиб уворачиваться да бегать. Поймал он врага на очередном просчёте, но не отступил назад, как обычно, а сам прыгнул к противнику и всадил кулак в его квадратный подбородок. Запрокинул тот голову, но устоял, закачавшись, второй удар пришёлся ему в то же место, и Косолапого повело в сторону, а уж от третьего – рухнул он наземь.

И притих зал, но ненадолго, захлопала в ладошки, соскочила с колен атамана девица, подбежала к Пашке и, обняв, поцеловала в щёку. Пашка в себя прийти не успел, а она обвела всех победным, задорным взглядом, ни слова не говоря, выбежала из зала, и, лишь захлопнулась за ней дверь, донёсся до всеобщего слуха опешивших зрителей бурный марш, исполняемый ею на рояле или пианино.

Тогда это был первый их поцелуй.

– Гляди-ка! С полгода к ящику не подходила, а тут заиграла! – крякнув, поднялся атаман, поманил Пашку к себе за стол. – Не ты ль тому виной? Ожила девка!

Подал ему чарку с водкой, объявил, чтобы все слышали:

– Не врал, молодец! Кулаком владеешь! Прими за победу!

И загалдели, словно ждали, старшины, тоже за чарки схватились, здравицу каждый по-своему начал выражать. Скуп был на слова атаман, больше молчал да Снежину подливал, зато разобрало его подручных. То один вскакивал с чаркой, то другой, наперебой заливались соловьями в честь победившего новичка. Прислуга повыскакивала с яствами, разносолы да закуска украсили стол. За полночь перевалило, половина гулявших здесь же и заснула, кто на полу, стул обхватив, а кто ткнувшись носом в блюдо. Оглядел утихомирившуюся ораву атаман, задержал настороженный глаз на ещё державшихся, буркнул Пашке:

– Победам своим не радуйся, кодле этих псов не доверяй. Сейчас клянутся тебе в вечной дружбе, а поставлю тебя старшиной, ненавистью лютой зальются. Случай представится – каждый поспешит кишки тебе выпустить. И Лешего зря ты не добил, жалость да благородство тебе же лихом обернутся, сгубит он тебя, если доживёшь до его выздоровления, не простит позора.

– А кто та девица, что коленки тебе грела? – не слушая, осмелился Пашка.

– И тебя околдовала Симка! – вскинув брови, отстранился атаман, расхохотался зло. – Вот стерва! Взгляд её чище любого кулака! Наповал бьёт в любое сердце! Хороша девка?

– Хороша! – не скрывал Пашка. – Дочка твоя? Отдай её за меня.

– Остынь, дурень! Жинка она мне, вернее сказать, невеста. Дикая коза, два года уже у меня, а к себе не подпускает.

– Тебя! Это как же?

– А вот так. Силой бы взял, да не желаю, руки грозилась на себя наложить. Она сделает! А мне зачем душу невинную да красу несказанную губить? Крови на мне и без того хватает. Предстану перед Ним, – атаман задрал голову к потолку, перекрестился размашисто и пьяно, – отмываться воды в Волге не хватит.

– Как же девственницей такую девку держишь? – не унимался Пашка. – Иль был у неё кто?

– Попала в лапы моих молодцов, когда пароход богатый захватили. Думали, что капитанская дочка она, тот-то сам сбежал, выкуп за неё гадали взять, а оказалось, что она сама по себе, с женишком в свадебное путешествие отправилась, но женишка её там же, при суматохе, на тот свет отправили, проявил он грубое непонимание, в драку кинулся, его и прикололи невзначай. Одним словом, мне её привезли, ну и приглянулась она мне, для себя и оставил.

– А с тем, кому первому приглянулась, что? С тем, кто жениху кровь пустил?..

– Упираться начал. Дурень вроде тебя, тоже размяк от её прелестей, ну и всё такое…

– И что же с ним?

– А ничего, – крякнул атаман и, рюмку выпив залпом, перекрестился. – Спаси, Господь, душу мою грешную! Косточки-то его раки обглодали, как и ещё нескольких. Тех охранять её я назначал, а она охмуряла каждого, бежать с собой звала…

– Суров ты, атаман.

– Думаешь, стар я для неё, если сед?

– Нет, но… – замялся Пашка.

– То-то же. А вы, кобели молодые, все на один лад.

– Кто же теперь за ней приглядывает?

– Тебе теперь и придётся. Ты же Лешего на тот свет чуть не отправил, а он последним цепным псом при ней был. Больше желающих не находилось. Зато Симка смирилась. Бежать с таким негодяем, как Леший, у ней и мыслей не появлялось.

– Значит, Серафимой её величают… – задумавшись, опустил Пашка голову. – Серафима – это значит Божий ангел, крылышки у неё за спиной. Всё равно улетит. Не боишься, что со мной?

И смело глянул в глаза атаману.

– Нет на свете того, чтобы меня напугать, – не отвёл глаз атаман. – Жалеть буду по косточкам твоим, понравился ты мне, парень…

А чуть свет заявился Снежин в палаты, стал перед атамановой невольницей.

– Стеречь велено да угождать, – поклонился в ноги.

– Верховой езде обучен? – бросила она ему через плечо, не оборачиваясь от зеркального столика, где прислуга наводила ей красу.

– Седло знаю, – залюбовался он ею.

– Глаза-то не пяль. Запрягай да выводи, любезный, – погнала она его и улыбнулась краешками губ.

Не слезая с коней, носились в тот день они по холмам до той поры, пока солнце невтерпёж припекать стало. Пашка забеспокоился за лошадей, не спалить бы, но Серафима, всё время мчавшаяся впереди и хорошо знавшая тропинки, глазу невидимые, завернула в лесок под горку да спустилась в лощину, и оказались они перед избушкой укромной. Вышел навстречу дед, с поклоном подал два ковша – с водой и молоком, на выбор. С любопытством и грустью глянул на Пашку:

– Из новеньких, молодец?

Пашка с коня соскочил, принял наездницу на руки, задержал в руках, та нетерпения не проявила. Спросил, в глаза заглядывая:

– Не устала?

– Хорошо в седле держишься. Как звать? – вместо ответа спросила она.

– Снежин Павел, – принял он для неё от деда молоко, но отвернулась она, попросила колодезной воды.

И опять пустились они вскачь по холмам, но теперь уже медленнее; выискивала укромные местечки от чужих глаз хозяйка, тянуло её в рощицы кленовые, в тень. На одной из полян остановились, слёг Пашка в траву, не в силах на ногах стоять. Как ни бодрился, а с непривычки замучился, ныло всё тело ещё и от вчерашней пьянки, но когда опустилась рядом она, ударил ему в голову её запах, закружило шальную его голову, обнял её или сама вцепилась в его губы, зацеловались они надолго, не в силах оторваться, словно пили и не могли насытиться чудесным напитком любви.

А когда очнулись и отдышались в прохладной траве, она зашептала:

– Только тебя и дожидалась, любимый мой… Бежим из этого логова, если любишь.

Бежать? Куда? За спиной погибель верная! Всем этим только и пугал его атаман, не забыл ничего Пашка, а в ответ, не думая, шепнул:

– Бежим. С тобой хоть на край света.

– Не считай за сумасшедшую, – горячи были её губы у самого его лица, – всё у меня продумано, всё прописано, свои люди верные везде расставлены, ждут лишь сигнала моего…

А он и не слушал, целовал и целовал нежные губы, остановиться не мог…

Во вторую верховую прогулку бежали они. Весь световой день провели в сёдлах, обессилев, сползли наземь лишь у берега, далеко оставив горы. Ночь уж накрыла их, упали в траву, далее лодка их ожидала под парусом да вёслами, но коснулись руками, слились в едином порыве, тешились любовью до утра в объятиях друг друга, пока не сморил их сон.

Разбудил Пашку храп жеребца и ржавшие в похабном веселье бородатые наездники. Серафиму голой вырвали из его рук, закатали в скатерть, будто драгоценность, а его стегали нагайками до тех пор, пока сознание не померкло. Кинули в ту же ладью, завезли на середину реки и бросили в воду, посмеиваясь:

– Моли Бога да благодари батьку, что камень запретил на шею! Нашли бы тебе булыжник потяжелей!

Очухался он, всплыл, хотя и нахлебался вдоволь воды; не помня себя, добрался до берега. Подобрал его народ добрый. Выжил. С тех пор искал её, к банде подбираясь, людей своих туда засылал – пропала Серафима; а скоро красные сыщики всерьёз взялись за разбойников жигулёвских. Сколь ни хитрил Жорка Штырь, как ни заметал следы, а схвачен был. Пашке тоже пришлось несладко. Гонялись и за ним красные пинкертоны, но везло ему, хоронился у друзей и знакомых, а когда совсем припекло и уже к стенке угодить мог, укрылся в следственном изоляторе, сдавшись астраханским властям под чужим именем, на глазах попавшись за мелкую карманную кражу, так всегда поступали опытные воры, чтобы спастись. Остался с ним один верный товарищ от всей их шайки – китаец Ван Сун. С ним бы и перекантовались незамеченными, получив по суду желанный срок, но прицепился в тюрьме отпетый бандюга Панкрат Грибов, по той же причине прятавшийся в «Белом лебеде». Пришлось от него избавиться, а потом уж отыскал его Васька Божок, давний дружок Жорки Штыря, но к тому времени оказавшийся уже начальником губрозыска Василием Евлампиевичем Туриным. Этот человек и подарил Пашке Снежину вторую жизнь, а с ней новые имя и фамилию. Стал Красавчик, по отцу – Пашка Снежин, работником уголовного розыска Егором Ковригиным и, может быть, забыл бы своё прошлое навсегда, ничего в нём особенного, чтобы вспоминать, и не было, если б не эта женщина… Серафима! Правда, прозывалась теперь она Маргаритой Львовной Седовой-Новоградской, сменила не одного любовника. Якшалась с ворьём, кем только не прикидывалась, аж в артистки подалась именитые. Слышал он, что, поддавшись на эту удочку, приютил её бесшабашный комиссар Седов, спустил на неё все сбережения, залез в карман государства и по суду был расстрелян. Попала затем она к бандиту Корнету Копытову, тот её использовал в качестве завлекающей игрушки, прикатил с ней в Астрахань грабить немца-профессора. Узнал всё об этом Ковригин от Турина, но забыл все свои обиды, лишь встретился с ней в больнице. Какие уж тут обиды? Сам-то святую жизнь без неё вёл?..

То ли горек был упрёк себе самому, то ли перед мчавшейся машиной собака взвизгнула, едва увернувшись, рванул Ковригин тормоз, дёрнулась машина, вскрикнула сзади Августина, вцепилась ему в плечо:

– Задавил кого?!

– Задумался, – улыбнулся он ей. – Вот и отвлёкся от дороги. Спи. Ехать ещё да ехать. Вон, подруга твоя и глазом не повела.

Серафима действительно не пошевелилась, сладко посапывая.

– Ей что не спать? – пожаловалась игриво Аглая. – В поезде глаз не смыкала.

– Это чего же?

– За мной приглядывала, – зевнула та, укладываясь удобнее.

– Вон как. Чем же старикан тебя увлёк?

– Никанор Иванович, хохол, конечно, потешный, но уж больно стар.

– Никанор Иванович?

– Ага. А чему так удивился?

– Фамилия, фамилия какая?

– Обыкновенная… Загоруйко.

Услышав это, Ковригин снова в тормоз вцепился.

– Да что с тобой такое? – вскинулась Августина. – Знакомый твой?

– Похоже, – процедил сквозь зубы Егор, а самому подумалось: «Отправил меня к морю Василий Евлампиевич Турин загорать да за Серафимой присматривать, однако не догадывался, какие здесь страсти разгораются. Знал бы, не утерпел, сам примчался!»

VI

Ошибался Ковригин. Не примчался бы к морю ни за какими удивительными открытиями начальник губрозыска товарищ Турин. Не до этого ему было. Закружили его самого неотложные дела, прижали так, что раскалывалась не зажившая ещё голова, хоть опять на больничную койку ложись.

Впрочем, как это и бывает, роли его самого в растревоженном муравейнике событий не было, рука его, как говорится, огня не подносила. С Макара Захаровича Арла всё началось, с губернского прокурора.

Так и не дождавшись проверяющих из края да обещанных помощников, в погожий ясный денёк, пользуясь отсутствием народа, присел он за столик у окошка и, что с ним отродясь не случалось, над обычной, можно сказать, тривиальной фразой донесения начальству: «В дополнение к моему письму…» – задумался. А задумался он потому, что стал разглядывать пробегавшую за стеклом мимо его окошка публику. И чем внимательней и тщательней этим занимался, тем больше мыслей рождалось в его голове. Публика была особая, не зря его заинтересовавшая, – сплошь женская.

Главным образом это были капризно одетые, молодящиеся вертлявые нэпманши в вычурных и вызывающих шляпках, которых Макар Захарович с некоторых пор терпеть не мог. Такие крикливые дамочки порой являлись к нему на приём обычно по поводу таких же скандальных соседок, подымали невыносимый шум на ровном месте, а главное, не обращали никакого внимания на замечания снимать головной убор в учреждении. Одна хоть и подчинилась, но, едва не расплакавшись в своём вздорном упорстве, фыркнула, что дамам в шляпе позволительно и за столом кушать, на что, поправив усы, Арёл, едва сдерживаясь, рявкнул: «За чаем хоть кол на голове чешите, а у меня в прокуратуре непозволительно шастать таким макаром, потому что учреждение!» И тем же вечером приказал курьер-уборщице Варваре наклеить на дверях соответствующий листок во избежание лишней нервотрёпки и приучения отдельных граждан к пролетарской культуре. Скандал тем не кончился, строптивая особа оказалась знакомой Мины Львовича Арестова, и тот не преминул позвонить губпрокурору, чем несказанно смутил его и укрепил веру в коварство женской натуры. «Трудно было дуре сразу намекнуть на приятельские отношения с самим председателем губисполкома…» – в сердцах бурчал он, выслушивая по телефону назидания и потом отправляя Варвару сдирать с дверей незадачливую вывеску…

Между тем многие, приезжая извозчиком или манерно покидая автомобили начальников, знакомых губпрокурору, здесь же, под его окном, кидались в объятия друг дружке, будто век не видались, устраивали базарный галдёж по поводу каких-то рюшечек, воланчиков и прочей непонятной ерунды, а наговорившись, убегали в соседний с прокурорским подъезд, и стук каблуков их туфель по лестнице, ведущей на второй этаж, а затем и по коридорам мешал Арлу сосредоточиться.

Одним словом, рабочее настроение решительным образом было погублено, и великий гнев разбирал всё нутро губпрокурора.

– Варвара! – отбросив лист, забыв про недавно принятую секретаря-машинистку, позвал по старой привычке курьер-уборщицу Арёл. – Петровна! Куда опять подевалась?

Та как была с тряпкой, так и втиснулась крутыми бёдрами в дверь.

– У нас что ж?.. – Губпрокурор бросил грозный взор за окошко. – Со второго этажа того?.. Съехали наконец профсоюзы грузчиков?

– Убрались оглоеды! – довольно ухмыльнувшись, поджала та губы. – Добили городскую управу ваши письма, устали мои рученьки их носить. – И, одёрнув короткий передник, сложила могучие кулачищи на таких же могучих грудях. – Перевели охальников куда-то к берегу, ближе к порту. Нашли там контору, теперь хоть от дыма можно продохнуть да мата не слыхать. А то уши затыкай…

– А эти?.. – перебил её Арёл, тыча в окно. – Эти откуда?

– Мадам Хапсирокова, московская особа, – пробасила уборщица. – Собственной персоной пожаловала к нам в соседи. Из самой столицы! – Широко улыбаясь, она перегнулась через губпрокурора, прижав ему голову грудью, и тоже залюбовалась в окошко. – Недели две только оборудование затаскивали, она ж оттуда с собой и машины швейные приволокла, и даже некоторых мастеров переманила…

– Рыбопромышленника Хапсирокова жена? – Всё-таки вытащил голову из-под необьятной груди уборщицы Арёл.

– Ну, жинка не жинка, – закатила та блудливые глаза. – Кто их разберёт сейчас! Смазливая ухажёрка. И хваткая. А теперь это главное. Такие наряды у неё шьют!.. Отбою нет от заказчиц.

– Ну а эта?.. Сисилия наша? – Арёл никак не мог запомнить фамилию секретаря-машинистки, навязанной ему заместителем председателя губисполкома Сергиенко после того скандала с дамочкой, чтобы замирить их с Арестовым.

– Сисилия Карловна отлучилась на секундочку. Меня попросила…

– Туда же?

– Материю новую опять завезли. Вот народ и валит. – Варвара принялась усердно протирать тряпкой подоконник. – Предупредила она меня…

– Ну да… – ничего другого не смог сказать Арёл. – Подоконник-то оставь в покое, последнюю краску сдерёшь.

– Вам бы и самим, Макар Захарович, подумать…