Текст книги "Замки, битвы и бомбы. Как экономика объясняет военную историю"

В эпоху битв связь между солдатом и генералом была гораздо теснее, чем сегодня, и генералов уважали в войсках гораздо больше, если те шли с ними под огонь неприятеля. Принародное исполнение своего долга – что относилось в основном к командирам второго эшелона – и защита своей чести также были важными психологическими выгодами битвы. Честь много значит для профессионального военного даже сегодня, но, вероятно, совсем не в такой степени, как в эпоху битв, когда большинство генералов были знатного происхождения, то есть принадлежали социальному классу, временами придававшему абсурдное внимание чести.

Следует отметить, что отказ от достижения любой из подобного рода выгод влек за собой издержки. Не нанести неприемлемый урон врагу может означать встречу с еще более сильным противником в будущем; не провести нужные маневры для занятия той или иной позиции – значит осложнить в случае битвы задачи себе же, а не воодушевить свои войска – ослабить боевой дух тогда, когда наступит время решающей битвы. Как мы уже упоминали, ключевым является не то, что война имеет дело с бесчисленными переменными, которые военачальник должен был взвесить либо оценить, но то, что такое множество данных переменных были и остаются окружены значительной долей неопределенности. При расчете соотношения издержек и выгод задействовались скорее качественные, нежели количественные оценки. Очевидно, что останется много места для расхождения в оценках или расчетах, однако то, что они были произведены, неоспоримо. В сущности, как мы покажем в последующих трех разделах, тщательные расчеты перед битвой и стали отличительной особенностью той эпохи.

1600-е: Густав-Адольф и Раймондо де Монтекукколи

Оценка ожидаемых дополнительных издержек и выгод обусловлена обстоятельствами тех времен. 1600-е существенно отличались от 1700-х, а последние – от 1800-х. Это требует от нас, чтобы мы обрисовали, по крайней мере, некоторые из важнейших аспектов реальной обстановки в военном деле и то, как они менялись со временем. На первый взгляд сразу поражает степень преемственности с семнадцатого по девятнадцатый век. При проведении основательного инструктажа шведский король Густав-Адольф (1594–1632) и французский император Наполеон Бонапарт (1769–1821) могли бы командовать армиями друг друга. Полководческое искусство не претерпело каких-то драматических изменений вплоть до времен Наполеона, и даже он был страстным последователем военачальников прошлого.

В эту эпоху кажущейся стабильности произошли важные перемены, в особенности в начале семнадцатого и восемнадцатого веков. В начале семнадцатого века, например, были замечены значительные изменения в методике ведения войны, организации армий и, следовательно, военных целях генералитета. Нам не следует излишне углубляться в изучение противоречивого тезиса о революции в военном деле, приписывающего преобразование правительства и основных институтов крупным переменам в военной стратегии. Нам будет достаточно понаблюдать то, как менялась природа военных действий. Армии становились крупнее, династии накапливали ресурсы для долгосрочных конфликтов, роль фортификаций коренным образом менялась, и, как следствие, возникал новый тип армии. Размер был лишь одной из ее отличительных особенностей. Командование на всех уровнях усложнялось. Сам бой стал основываться на искусстве маневрирования. А введение нового оружия потребовало больших технических знаний и более усовершенствованной тактики.

Новое вооружение изменило военные действия следующим образом. Тяжеловооруженный рыцарь утратил свою актуальность (см. главу 3), возможно, в большей степени из-за буквального крушения замка, чем из-за изменений в технике ведения боя. С мечом, частично в доспехах, кавалеристы все еще сражались в девятнадцатом веке, пусть и в боевом порядке. Но при условии, что они были защищены пикетёрами, аркебузиры – первые стрелки на полях боя – могли в два счета расправиться с атакующим рыцарем. Испанские новаторы разработали большое каре, называвшееся терцией (tercio), в котором пика и аркебузы сочетались, образуя практически неуязвимый боевой порядок. Однако эволюция вооружения в семнадцатом веке положила ему конец. Когда на поле боя появилась артиллерия, она превратила крупные боевые соединения в крупные мишени. Армии должны были рассредоточиться на меньшие, менее уязвимые и более маневренные боевые единицы.

Парадоксальным образом введение артиллерии сильно повлияло на ужесточение требований к компетентности военачальников. Для достижения победы следовало эффективно сочетать боевые подразделения артиллерии, пехоты и кавалерии. Превращение аркебузы в более эффективный мушкет сделало менее крупные, чем терции, подразделения пехоты практичнее, но уже требовало больше от офицеров. В свою очередь, присутствие меньших по размеру боевых единиц пехоты породило новые возможности для кавалерии, требовало большей мобильности и точности от артиллерии и опять-таки увеличивало ответственность офицеров. В результате возник класс профессиональных офицеров. Вместо обучения одному лишь бою в доспехах молодые аристократы теперь вступали в армию и обучались искусству и науке войны.

Укрепленные владения уже не были объектом военных действий. В Средние века боевые действия вращались вокруг замка. Битвы часто были продолжением усилий по снятию осады. Упадок эпохи замка обычно связывают с введением пороха, и действительно, пушка позволила осаждавшим вести свою разрушительную работу с относительно безопасной дистанции. Однако роль фортификаций в военных действиях продолжала быть значительной до двадцатого века – их продолжали строить вплоть до 1930-х годов, так что одни лишь орудия полностью не могут объяснить все меньшую востребованность замка. Напротив, фортификационная наука расцвела в эпоху битв – отчасти в ответ на угрозу со стороны все более передовой артиллерии. В действительности же боевую роль замка уничтожили деньги. Война более не могла вестись частными лицами. Цена была слишком высока. Подобную роскошь могли позволить себе лишь правители обширных территорий. В наше время уровень развития производства взрывчатых веществ вновь позволяет вести боевые действия отдельным индивидам и небольшим группам, однако в эпоху битв боевые действия были привилегией сильных мира сего.

Научная революция воздействовала на военное дело двояко. Наука и деньги сместили акцент с замка на армию. Развитие огнестрельного оружия действительно сделало традиционные, вертикальные замковые укрепления устаревшими, а их владельцам недоставало ресурсов для замены их конструкции крупными современными фортами, способными выдержать пушечный огонь. Другое следствие вновь адресует нас к сфере компетентности офицера. По мере того как военное дело становилось все более точной наукой, все более наукообразным становилось и военно-стратегическое мышление. Средневековые военачальники, разумеется, были более методичными, чем они зачастую изображаются. Несмотря на это, именно в семнадцатом веке мы начинаем замечать все больший акцент на наблюдении, сборе данных и критическом анализе битв, на рациональности и расчетах в военных действиях, часто из трудов успешных военачальников.

Меняющаяся политическая ситуация в семнадцатом веке также затронула и прогнозирование боевых действий. Важнее же всего то, что возникло современное национальное государство. Сегодня мы воспринимаем его существование и его повсеместность как должное, однако оно представляет лишь небольшую долю человеческой истории. Национальное государство, в сущности, является тем, что мы сегодня называем «страной». Оно заключает группу, рассматривающую себя как нечто единое и связанное чем-то большим, кроме кровных и племенных связей, – «нацией» и которое теперь пребывает в едином политическом образовании – «государстве». Франция, Испания и Англия были первыми крупными европейскими национальными государствами. Монархия сыграла отчасти противоречивую роль. С одной стороны, такие правители, как Людовик XIV во Франции, сознательно и эффективно направляли Францию по пути становления национального государства. С другой – монархи рисковали утратить традиционную лояльность своих подданных и перевернуть устоявшиеся взаимоотношения с дворянством. Представители дворянства и сами находились в подобном же противоречивом положении. Хотя они со временем и поступали на государственную службу – как, например, в Пруссии, – это означало поставить преданность своей стране выше преданности своему классу.

В конечном итоге национальное государство смогло установить неограниченные права на лояльность и ресурсы своих жителей, отвергнув все формы внешнего сдерживания. Новая система не признавала вмешательства международной Церкви, классовые узы дворянства или, позднее, классовые связи рабочих. Оно медленно заменило сложную и раздробленную феодальную систему Средневековья с ее акцентами на индивидуальных взаимоотношениях, контрактах, привилегиях и перекрещивающимися системами власти. Это ни в коем случае не было внезапным изменением – например, феодализм был скорее вытеснен, чем отменен, по крайней мере, до французской революции, но с заключением Вестфальского мира (1648) абсолютный суверенитет государств был признан частью международного закона. Католическая церковь, наиболее могущественный европейский транснациональный институт, протестовала, но безуспешно.

Эти изменения не были приняты повсеместно, а зачастую не признаются и по сей день. Возникновение Европейского союза и все большая значимость принципов международных прав человека это подтверждают. Однако даже в семнадцатом и восемнадцатом веках были попытки ограничить власть национального государства. Предложения по формированию международного правительства возникали в эпоху Просвещения. Интеллектуалы той эпохи считали, что в равной степени принадлежат и цивилизации, и своей стране. Правящие многонациональные династии выступали, разумеется, против идеи национального государства. Однако их усилия, пусть и не полностью, были в целом тщетны. Французская революция представляла собой новую кульминацию в развитии государственной власти, при которой национализм, республиканизм и всеобщая воинская повинность вместе взятые создали практически непреодолимую силу.

Расстановка сил также менялась. Семнадцатый век был периодом между эпохой упадка Испании и возвышением Франции, со скорее длительным и неопределенным этапом середины века, в котором не было явно доминирующей державы. Могущество Испании основывалось на чрезвычайно боеспособных армии и флоте, относительно эффективной администрации, прибылях от колонизации, размахе династических владений и отсутствии серьезных соперников. Династические узы начали развязываться в шестнадцатом веке, армия была превзойдена по качеству и количеству армиями других стран, флот не смог вторгнуться в Англию в 1588 году, финансовая система страны рухнула и претерпела два банкротства, а Франция, Англия и Голландия превратились в грозных противников.

Франция заменила Испанию в качестве доминирующей в Европе державы. Это заняло некоторое время, поскольку в середине семнадцатого века монархия была вынуждена противостоять вооруженному сопротивлению знати. Когда Людовик XIV стал правителем Франции, в 1661 году, ему более не пришлось иметь дела с прямым сопротивлением. При помощи талантливых министров он более чем вчетверо увеличил доходы от налогов, построил мощный флот и превратил Францию в главную сухопутную военную державу. Его империя чуть было не поглотила Испанию и Голландию, и лишь две затяжные и ожесточенные войны между 1689 и 1714 годами сдержали его амбиции – король слишком поздно осознал, что могущество его страны все еще можно было превзойти совместными усилиями остальных стран. И ни одна из держав той эпохи не была в состоянии завоевать все, что ей хотелось.

Последовали изменения в природе боевых действий. Изменчивые союзы и политическая нестабильность означали, что сохранение военной мощи для будущего стало приоритетом. Тенденция к ограниченной войне была плодом реализма, а не пацифизма или трусости. Поставить все на одну кампанию или битву а-ля Наполеон совершенно не прельщало генералов, стремившихся отстоять долгосрочные интересы в условиях политико-стратегического хаоса. Наконец, меняющаяся обстановка в сфере военного дела в начале семнадцатого века также принесла крупнейших реформаторов, в частности, вышеупомянутого шведского короля Густава-Адольфа и принца Морица Нассау (Оранского) из Нидерландов (1567–1625). Оба обратились к тактике, вооружению, обучению офицеров, вербовке и практически любой другой области военного дела. Их реформы, являясь как причиной, так и следствием, вели к изменениям, а также были реакцией на изменения. Оба стремились интегрировать технологические изменения и возможности, предоставляемые политическими событиями для установления передовых армий. Поступая таким образом, они усложнили процесс расчетов для военачальников, и неслучайно. Более маневренные и лучше обученные армии имели больше возможностей, а потому противнику приходилось принимать в расчет больше возможных вариантов и остерегаться большего числа угроз.

Подобный обзор «среды» подводит нас к вопросу о том, как изменения в военном деле в семнадцатом веке повлияли на расчеты соотношения предельных издержек и прибылей. Сложность боевых действий вела и к сложностям в расчетах. Боевые действия к началу 1600-х действительно стали намного сложнее. В Средние века настоящее воинское искусство было сосредоточено вокруг осадных действий. Теперь же полевые армии превратились в сложносоставные инструменты, использующие крупные и небольшие огнестрельные орудия, имевшиеся на вооружении всех видов войск (кавалерии, пехоты и артиллерии); это означало, что военачальникам необходимо было учитывать гораздо больше вещей как в отношении своих собственных возможностей, так и возможностей противника. Была и более серьезная проблема, затронувшая ожидания о вероятных издержках и выгодах участия в следующей битве и связанная с тем, что возможность безопасного отступления значительно ограничивалась. Небольшая средневековая армия всегда могла отступить в свой замок при условии, что он находился недалеко. Но подобная альтернатива более не была востребованной. Армии стали слишком крупными. Более крепкие фортификации, построенные в данную эпоху, могли обеспечить линию защиты, но не столь неуязвимую, как средневековый замок, который при удачной планировке мог обеспечить защиту по меньшей мере на несколько дней без каких-либо усилий, просто подняв подъемный мост. Переход от осадных к полевым боевым действиям повысил потенциальные издержки и выгоды участия в битве. Эта новая опасность и возможность до определенной степени смягчалась, но не ликвидировалась сложностями преследования после битвы.

Риск потери армии при вступлении в битву увеличивался. Определение этого риска должно было включать оценку стоимости возмещения. Но, поскольку армии сильно выросли в размерах, выросла и стоимость возмещения. Таким образом, вступление в сражение и риск утраты армии требовали уже более серьезной оценки потенциальной ситуации на поле боя. И не только по такой приземленной причине, как оплата нового отряда солдат, как в прошлом, военными трофеями, стала менее практичной, когда численность солдат стала чрезмерной, но по причине в большей степени практической, заключавшейся в том, что расходы потенциального переоснащения мушкетами 30– или 60-тысячных армий никак нельзя назвать незначительными. Проблемы со снабжением были настолько значительными, что страны начали создавать арсеналы для хранения военно-технического обеспечения армии. Многие маневры производились только с целью защиты или захвата арсеналов. Рискованная битва могла оказаться катастрофической, если в результате нее чьи-либо арсеналы подвергались опасности. Хорошо обученную пехоту было невозможно заменить в одночасье. Новые методы ведения войны означали, что обученные войска были важнее, чем когда-либо, а их потеря – катастрофической.

При проведении оценки также следовало принимать в расчет долгосрочные соображения. Конфликты все больше случались среди династий, управлявших наиболее могущественными национальными государствами. Лояльность и альянсы стали понятиями относительными. Что, конечно, само по себе не было новым. Средневековые отношения также славились своей изменчивостью. Однако потеря замка как практически неуязвимой базы боевых действий необязательно означала его разрушение. Единственной же защитой полевой армии была полевая армия. Необходимо было сохранять ее практически без потерь не только для противостояния с текущими, но и с будущими врагами. И здесь расчеты генерала и правителя не совпадали. Генерал должен был сохранять военную силу, тогда как правителю необходимо было сохранить деньги. Правитель с разбитой армией подвергался опасности, но не в такой степени, как при пустой казне.

Интересы правителя и генерала могли также расходиться из-за появления нового суверенного национального государства. В Средние века военачальник служил правителю. В начале Нового времени военачальник повиновался правителю, но служил государству. В семнадцатом веке переход от традиционного монарха к правителю как слуге государства лишь начинался. Тем не менее интересы правителя и управлявшейся им территориальной единицы уже не были одним и тем же. В большинстве случаев различия практически не наблюдалось, в особенности ввиду того, что шла эпоха абсолютной монархии. Но генерал, обеспокоенный будущим своей страны (пока еще нельзя говорить о патриотизме), мог с неохотой предпринимать действия, которые бы несли выгоду монарху, но не государству.

К потенциальным издержкам участия в битве, связанным с семнадцатым веком, относилась также утрата мобильности. Мобильность становилась все более важной. В эпоху осадных войн армии были необходимы в основном для атаки либо защиты замков, а это часто требовало длительного пребывания в одном месте. Армии противника пытались выбить с позиций осаждавших либо защитников. Теперь полевые армии должны были защищать земли, арсеналы и города, при этом одновременно угрожать тем же объектам противника. Битва грозила лишить армию мобильности для выполнения этого множества задач. Схватка с врагом могла обернуться длительной серией боев и стычек как следствие расположения в непосредственной близости друг от друга. Разумеется, поэтому лишение противника мобильности являлось потенциальной выгодой сражения.

Анализ непосредственного механизма принятия решений в этом столетии мы проведем на примере двух наиболее известных военачальников и мыслителей той эпохи, один из которых приобрел известность благодаря как своим достижениям, так и своим трудам, тогда как другой погиб в битве. Последний, Густав-Адольф, был модернизатором в эпоху, когда правители, следуя традиции, лично участвовали в битве, хотя уже не так часто с его смелостью. Густав-Адольф – отличный пример генерала, видевшего в победе цель войны, а потому жаждавшего битв[266]266
  Baumgartner, 1991, p. 253. Он был убит в битве при Лютцене (1632), что явилось настоящим ударом по политическим и военным судьбам Швеции. А также парадоксом в сфере расчетов предельных издержек и выгод, поскольку от правителя, присутствующего на поле боя, ожидают более осторожного поведения, раз он разделяет тот же риск, что и все солдаты. Однако не в этом случае и не с этим королем, погибшим в ходе возглавлявшейся им же кавалерийской атаки.


[Закрыть]. В этом отношении он имел больше общего с Наполеоном, чем со многими другими генералами семнадцатого века. Он сражался во время чрезвычайно кровопролитного и крупномасштабного конфликта – Тридцатилетней войны (1618–1648; рис. 4.2).

РИС. 4.2. Тридцатилетняя война

Тридцатилетняя война (1618–1648) включала сразу несколько конфликтов. Правитель Австрии, обладавший титулом императора Священной Римской империи, пытался завладеть контролем над империей, объединившись с дружественными католическими принцами против протестантских германских принцев, что придало войне религиозный контекст. Испания продолжала свое соперничество с Францией и также пыталась отвоевать восставшие, в основном протестантские, Нидерланды. Испания и Австрия были естественными союзниками, так как в обеих странах правила династия Габсбургов. Протестантские Швеция и Дания вступили в войну на стороне протестантов. Австрия, Испания и католические принцы сражались против (католической) Франции, Дании, Швеции и протестантов; однако участие Испании не было постоянным, позиция принцев менялась со временем, а Франция, Дания и Швеция участвовали в разное время. Испания сражалась с голландцами на протяжении всего этого периода. Последние получали определенную поддержку от Англии. Швеция, кроме того, вела отдельную войну с Польшей.

Рисунок Губерта ван Туйля

Истоки этой войны восходят к религии и политике, а итогом подобной формулы являются наиболее опустошительные войны. Она началась как борьба за власть в пределах огромной территории, известной как Священная Римская империя, которая в целом включала Германию и ряд окружающих территорий. В Средние века эта империя обладала реальной значимостью и весом, к семнадцатому же веку ее правитель обладал лишь относительной властью над местными принцами, которые, в сущности, и управляли народом и страной. Император решил вернуть свою власть, навязав короля имперским владениям в Богемии (Чехии), которого местное дворянство – и по религиозным, и по политическим причинам – отвергло. Когда дворянство избрало своего собственного правителя, император вторгся в Богемию. А поскольку местное дворянство было протестантским, некоторые имперские принцы той же веры оказали им военную поддержку. В первые годы войны император чаще праздновал победу. Однако в 1628–1629 годы он переоценил свои силы и стал претендовать на новые полномочия, с чем не могли согласиться даже разделявшие с ним веру принцы. В этот момент война уже стала международной. Вначале в войну вступила Швеция, затем Франция. В военных действиях также участвовали Голландия и Англия.

Война стала настоящим бедствием. Императоры были вынуждены оставить свои надежды на обретение реальной власти, а их титул стал простой формальностью. Однако более серьезными последствиями война обернулась для простых людей. Урожаи были побиты, пришел голод, города неоднократно штурмовали и грабили, а если население и выживало, людям часто приходилось спасаться бегством. Например, Магдебург был разграблен одиннадцать раз, а численность его населения упала с 30 000 до 5000. Население Германии, возможно, сократилось на треть. При всем этом большинство страданий было связано с экономическими факторами, а не непосредственной активностью мародерствующих армий. Глубочайшие экономические проблемы уже мучили Германию накануне войны. Области, не затронутые военными действиями, испытывали практически те же проблемы, что и непосредственно пострадавшие от вторжения земли. И последствия войны отнюдь не были кратковременными. Беднеющее крестьянство вынуждали продавать землю крупным землевладельцам, финансистам и государству. Солдаты, будучи виновниками всех этих бедствий, также оказались их жертвами. Военачальники, как правило, крайне расточительно относились к людским ресурсам: «Экономика войны делала более целесообразным использование множества неквалифицированных людей вместо немногих хорошо обученных солдат. А поскольку в обучение солдат не вкладывалось достаточных средств, военачальники без особых колебаний бросали огромное число солдат в кровопролитные битвы». По одной из оценок, Тридцатилетняя война привела к большему числу смертей на поле боя среди крупных держав, чем любой конфликт до Первой мировой войны[267]267
  Kamen, 1968, pp. 45–48, 54; Baumgartner, 1991, p. 249; Tilly, 1990, pp. 165–66.


[Закрыть]. Это резко контрастирует с полуторавековым периодом после нее, в течение которого военачальники уже были вынуждены беречь свои высококвалифицированные войска. Что самое интересное: это контрастирует и с ситуацией, в которой находился Густав-Адольф; он мог атаковать агрессивно, рискуя огромными потерями (приближаясь к 50 процентам в битве при Лютцене), имея при этом великолепно обученную армию, потери которой, несмотря на великолепную систему вербовки в Швеции, восполнить было отнюдь не легко. Почему же он не был более осторожным и предусмотрительным со своей собственной жизнью и жизнями своих солдат?

Дело в том, что его агрессивность опиралась на рациональный расчет. Его «упорство в поисках и в непосредственном участии в битвах» было следствием силы его врага. Ресурсы Священной Римской империи к тому времени превосходили его собственные, так что ему было необходимо не победить в войне, которая бы состояла из целого ряда кампаний и маневров, а разбить врага в решающей битве[268]268
  Weigley, 2004, pp. 18–19.


[Закрыть]. Поэтому, когда представлялась возможность дать сражение, а также были какие-либо явные шансы на победу, он атаковал, так как вероятная дополнительная выгода оправдывала риск больших потерь; ценой уклонения от боя являлось поражение. Его агрессивность также была следствием и природы войны. Это был не просто конфликт из-за территории или местной расстановки сил. Священная Римская империя пыталась утвердить свою власть по всей Германии, что подвергало опасности положение уже самой Швеции. Что еще важнее: имперская победа могла угрожать существованию протестантизма. Густав-Адольф, как и его страна, был лютеранином, а потому симпатизировал северогерманским лютеранам, которых имперцы превосходили по численности и вооружению. Компромиссный мир в этой околорелигиозной войне казался маловероятным, пока империя не понесла тяжелейшие поражения.

Это объясняет, почему Гюстав-Адольф предпочел атаковать имперскую армию при Лютцене 16 ноября 1632 года, несмотря на риск и незначительное численное превосходство противника (рис. 4.3). Произошли некоторые события, побудившие короля при анализе соотношения издержек/выгод принять решение в пользу наступления. Имперская армия была сильнее. Престиж шведов в Германии уже шел на спад. Их основные союзники становились все менее надежными. Их коммуникации были растянутыми, что делало продолжительные кампании проблематичными.

Разумеется, определенную роль сыграли и его «удальство» и «воинственность». Последняя оценка может быть слегка преувеличенной, поскольку Густав мог и избегать битв, когда обстоятельства были неблагоприятными. В первую же очередь при проведении атаки в битве при Лютцене он руководствовался тем, что враг разделил свои силы, что давало шведам прекрасные шансы на победу. Это является классическим примером анализа ожидаемых предельных издержек и выгод. Все иные обстоятельства уже имелись в наличии, но именно дополнительный пункт – ослабление в численности врага – привел к решению атаковать. Густав ошибся в расчетах, но он их безусловно произвел![269]269
  Weigley, 2004, p. 31; Fuller, 1970, vol. 1, p. 489.


[Закрыть]

Подход генералов к расчетам после Тридцатилетней войны значительно изменился. Как и Густав, но в отличие от большинства его современников, они командовали прекрасно обученными и дорогостоящими солдатами. В отличие от своих предшественников, они не участвовали в тотальной войне. Тридцатилетняя война была последней войной (по всей видимости), которая велась по религиозным причинам. В отсутствие тотальной войны практически не было смысла рисковать всем в одной битве. Планирование и представления о войне приобретали наукообразные черты культуры раннего Просвещения с акцентом на прогнозах и подсчетах возможных итогов. «Оцените свои силы и сравните их с силами врага так, как безупречный судья сравнивает аргументы сторон при рассмотрении гражданского дела» – эти слова имперского генерала Раймондо де Монтекукколи (1609–1680) предполагают все больший акцент на объективности, высокочтимой ценности Просвещения. Расчеты все больше опирались на качества личного состава в конкретный момент времени. «Если ваша армия сильна и закалена в боях, а армия противника слаба, недавно собрана или размягчена праздностью, вам следует стремиться к битве… если враг обладает преимуществом в данной области, избегайте битв… и довольствуйтесь предотвращением его продвижения». Отметим, что Монтекукколи не пытается разрешить проблему участия/уклонения, прибегая к простым числам. Вместо этого он перечисляет несколько факторов (сила, опыт, закаленность), каждый из которых мог косвенно повлиять на решение. Как многие из его современников, он часто предпочитал уклониться от битвы. Он использовал пример римского генерала Фабия для оправдания отступления в неблагоприятных условиях, советуя своим читателям «изменить форму войны» и «не рисковать безопасностью» страны[270]270
  Raimondo de Montecuccoli, цит. по Chaliand, 1994, pp. 566–567.


[Закрыть].

РИС. 4.3. Битва при Лютцене

На данной схеме центра поля боя при Лютцене показана инновационная тактика Густава-Адольфа. Пехотные части шведов уступали по численности частям имперских противников, но превосходили их по изощренности построения, что способствовало большей тактической гибкости шведов, необходимой для разгрома, пусть и фантастической ценой, более крупной и прекрасно управляемой армии.

Иллюстрация Дебры ван Туйль

Монтекукколи не говорил о том, что следует однозначно избегать боя. Напротив, как он писал, «давайте бой, когда вы обладаете преимуществом». Он просто и разумно предостерегал от того, чтобы «ввязываться в бой в невыгодных условиях». Обращаясь к совершенно традиционному стилю боевых действий, он рекомендовал: «Если вы намного слабее противника… вам надлежит уйти из сельской местности и укрыться в крепостях». Оставаться там навсегда, однако, было невозможно, а потому знаменитый итальянский генерал решительно заявлял: «Воображать, что вы можете достичь чего-то великого без сражений, – иллюзия»[271]271
  Montecuccoli, в Chaliand, 1994, pp. 567–568.


[Закрыть].

Одним словом, сражаться следует, когда есть благоприятные условия, каковые можно считать благоприятными лишь после тщательных расчетов. При этом следует учитывать физическую и моральную силу своей и армии противника. Явное преимущество в одной из важных категорий может привести к тому, что дополнительная выгода битвы перевесит дополнительные издержки. Расчеты относительных сильных сторон, как предлагает Монтекукколи, дают генералу одно из средств оценки издержек участия в битве. Даже без битвы определенные издержки тем не менее имеют место (жизнеобеспечение, дезертирство, потери вследствие болезней и так далее), и знание относительных преимуществ позволяет оценить, пусть и приблизительно, насколько хорошо армия сможет пройти испытание боем. Эти ожидаемые издержки следует сопоставить с ожидаемыми дополнительными выгодами вступления в бой, в отличие от выгод, если таковые имеются, от отказа от боя. Суммарное соотношение дополнительных расходов и выгод битвы можно считать благоприятным, если ожидалось, что издержки участия в битве вкупе с утратой тех или иных стратегических преимуществ будут меньше издержек противника плюс стратегические успехи, достигнутые в результате вступления в бой.