Текст книги "Тегеран-82. Начало"

По моим детским наблюдениям, в советской семье главной всегда была жена: в семьях всех моих московских подруг командовали мамы, их боялись папы, дети и даже бабушки. Когда такая же семья приезжала работать за границу, это не так бросалось в глаза, ведь в командировку отправляли мужчину с семьей, а не наоборот, и формально именно он отвечал за поведение своих близких и обязан был в случае необходимости призывать их к порядку. Но все равно почти все советские мужчины больше всего боялись не начальников и не внешних обстоятельств, а собственных жен.

А в моей семье было нечто среднее: мы все слушались маму, но в итоге всегда поступали, как считал нужным папа.

Сказалась война и на наших бытовых привычках – не то, чтобы очень сильно, но все же мы это чувствовали. К примеру, раньше мы с мальчишками играли в «брызгалки», паля друг в друга из дорогих водных «пестиков», которые периодически ломали и просили у родителей новые. Но с началом войны импортные игрушки значительно подорожали и так легко родители нам их уже не покупали. Теперь мы брызгались из одноразовых шприцев, их по доброте душевной выдавала нам доктор-аптека.

Продукты очень подорожали, зато из Союза стала целыми ящиками поступать гуманитарная помощь. Раз в месяц продуктовые наборы выдавались каждой семье. Благодаря этим пайкам, я впервые в жизни попробовала топленое масло из большой стеклянной банки и бычков в томате. Еще в наборе были гречка, вермишель, соль, сахар, сгущенка и тушенка.

Бычки в томате из гуманитарной помощи оказались первой в моей жизни рыбой, на которую у меня не было аллергии. До этого родители при мне рыбу не готовили и сами не ели: мама считала, что я покрываюсь сыпью и задыхаюсь не только от ее запаха, но даже от вида. В Москве так оно и было: стоило мне где-то в гостях съесть хоть крохотный кусочек рыбы, как у меня немедленно заплывали глаза, распухали губы, и нещадно драло горло. Иногда этого всего не происходило, зато я начинала задыхаться, а с внутренней стороны запястий немедленно высыпала крапивница.

Но я все равно продолжала потихоньку ставить эксперименты над собой, время от времени тайком пробуя рыбу. Меня терзало непреодолимое любопытство, почему все остальные рыбу спокойно едят, а мой организм сопротивляется?! И почему каждый раз по-разному?

Пробу с бычков в томате я тоже сняла тайком. Оставшись дома одна, я достала из холодильника открытую банку, зацепила вилкой маленькую рыбку, отправила ее в рот и стала прислушиваться к организму, ожидая, какое сопротивление он окажет в этот раз. Время шло, но со мной не происходило абсолютно ничего, кроме того, что вкус бычка мне понравился.

В моей аллергии на рыбу мама винила себя. Она говорила, что все девять месяцев, пока она меня ждала, ей непреодолимо хотелось рыбы. Врачи из ее семьи сказали, что ничего плохого в этом нет: ребенок, то есть, я, получит много фосфора и родится очень умным. И тетя Мотя маме на радость готовила рыбу во всех возможных видах – жареную, вареную, запеченную, уху, пирожки с рыбой, заливное и рыбные салаты. А в промежутках между этим мама лакомилась воблой и копченой рыбкой с рынка.

– Должно быть, я поела рыбы и за тебя тоже! – грустно признавала мама. – Но я рассчитывала, что ты будешь умная!

– А я и есть умная! – гордо отвечала я. И действительно считала себя такой: зря, что ли, во мне столько фосфора, что мой организм даже больше его не принимает!

Но бычку в томате мой гигантский фосфорный умище никак не помешал. Он прекрасно проскочил, и к приходу родителей консервная банка была пуста, а я очень довольна.

При виде этой картины мама было схватилась за голову, но папа опередил ее словами:

– Ирина, не кричи, нам это выгодно! Разносолов у нас больше нет, и прекрасно, если ребенка можно прокормить бычками.

– Аллерген имеет свойство накапливаться в организме, – грозно изрекла мама, подозрительно меня осматривая. – Вот сейчас она съела всю банку, а реакция наступит ночью! Сам тогда и будешь ее спасать от такого прокорма!

В тот день мама меня никуда не выпустила и до самого вечера подозрительно на меня косилась, проверяя, не начался ли у меня анафилактический шок, ужасы которого она очень любила расписывать. Но ничего так и не случилось.

– Должно быть, в этих консервах совсем нет рыбы, одни субпродукты и красители, – разочарованно вздохнула мама. – Вкусовые рецепторы можно обмануть, но организм-то не проведешь!

С того дня «гуманитарные» бычки в томате стали официальным блюдом в моем рационе, я их обожала. Ела сама и втихаря таскала котятам под центральной лестницей госпиталя. Мальчишки тоже регулярно притаскивали им гостинцы из «гуманитарки», как мы ее называли, и, благодаря нам, котята вскоре выросли в упитанных котов.

Как-то вместо бычков из Союза прислали консервированный лосось, его мой организм тоже спокойно проглотил и полюбил. Папа посмеялся и сказал, что голод не тетка, а мой организм – не дурак, в военное время ему не до аллергий.

Как раньше мне нравилась довольно простая иранская еда, так и теперь пришлась по душе нехитрая «гуманитарка». Из всех московских вкусностей я скучала только по тети Мотиным домашним пирожкам с капустой. Хотя, кроме них, она готовила целую кучу того, чего в Тегеране совсем не было – мясо в духовке под сыром и майонезом, холодец, оливье, свиные отбивные, рулеты с маком… Но без всего этого я спокойно обходилась.

С началом войны закрылось не только мое английское отделение армянской школы, как ожидалось, но и все остальные. Из-за бомбежек школы в центре города временно прекратили работу. Месяца через два школа возобновила работу, но английского отделения в ней не стало.

Мама с новой силой заладила свою старую песню, ругая папу, что «по милости его дурацкой работы его дочь станет тегеранским дворником». Живописала, как я буду подметать Тегеран, напевая себе под нос на фарси, потому что ни на что иное мне не хватит знаний. Знала б она, сколько дворников, напевающих на фарси, станут подметать ее родную Москву пару десятков лет спустя! Но тогда никто даже представить себе не мог, какие изменения ждут нашу Родину в ближайшее десятилетие.

– Даже до того, как советский строй ввел всеобщее обязательное среднее образование, – грозно вещала мама, – в деревнях и то заканчивали три класса. А ты ребенку и их не дал закончить! Даже в этом вашем Иране шахиня добивалась ликвидации неграмотности. И что в итоге? Шахиню прогнали, а неучами останутся наши дети!

В этом духе мама пилила папу дня три кряду. Он ничего не отвечал и ходил задумчивый. А в один прекрасный день вернулся из посольства довольный.

– Я придумал, как побороть неграмотность отдельно взятых советских детей! – заявил он.

– В медресе, что ли, поведешь?! – съехидничала мама (медресе – исламская религиозная школа при мечети – перс.).

Папа рассказал, что к одному из наших дипломатов приехала из Союза его жена-учительница и рассчитывает пробыть с ним целый год. В Москве Светлана Александровна, так ее звали, работает завучем школы и преподает русский язык и литературу. В Тегеране работы для нее пока не нашлось, но поработать она не прочь. Папа уже переговорил со Светланой Александровной и она согласилась два раза в неделю приезжать к нам в бимарестан, чтобы заниматься с нами русским и литературой. А поскольку такой статьи в бюджете нет и официально все дети эвакуированы на Родину, то на оплату труда учительницы придется скинуться из своих зарплат. Но, по словам папы, педагог сама распереживалась, узнав, что в советском госпитале подрастают «неучи» и согласилась на символическую оплату.

– А привозить ее я буду сам! – победно изрек папа, ожидая от мамы похвалы.

Но малой кровью получить похвалу от моей мамы никогда не удавалось.

– А английский тоже она будет преподавать? – подозрительно прищурилась она.

– Инглиш я буду преподавать сам! – храбро заявил мой папа. – Леонид Владимирович рассказал, как сам обучил своего сына, когда тот отставал по языку. Примерно в таких же условиях, за рубежом. В итоге в Москве Алеша оказался лучше всех сверстников! Методику я понял, так что мы со своей медресе, как ты выражаешься, еще переплюнем вашу Первую школу!

– Разговоры одни! – махнула рукой мама и тут же нашла, к чему еще прицепиться:

– А математика?

На математику у папы ответа не было, ее никто не знал. Он развел руками.

– Я же говорила! – патетически воскликнула мама.

Но тут папе, наконец, надоело быть крайним, и он парировал:

– Ты же у нас финансовый закончила и экономист по образованию? Вот и займись с детьми математикой! А я беру на себя английский.

На это мама надулась и прекратила дискуссию.

Родители Сереги и Макса с энтузиазмом восприняли идею со Светланой Александровной и тут же согласились на нее скинуться.

Вскоре папа привез нашу будущую учительницу знакомиться. Светлана Александровна оказалась очень симпатичной тетей с приятным грудным голосом и добрыми глазами. Всем троим бимарестанским «неучам» в лице Сереги, Макса и меня она сразу понравилась. Она поговорила сначала со всеми тремя, потом с каждым из нас в отдельности, а потом с нашими родителями. В результате было решено, что мы с Серегой станем заниматься вместе, так как теоретически мы оба в четвертом классе. А с третьеклассником Максом Светлана Александровна будет заниматься индивидуально по программе его класса. Оплату она брала почасовую, поэтому наши с Серегой родители смогли поделить расходы на «ликвидацию нашей неграмотности» пополам, а Максовым пришлось платить отдельно, других третьеклассников у нас не было.

Светлана Александровна сказала, что во время наших занятий будет делать упор на русский и литературу, так как это ее специальность, но в отведенное время может также давать нам домашние задания по истории, природоведению, рисованию и внеклассному чтению и проверять их во время следующего урока. От математики учительница тоже категорически отреклась.

Нам повезло: у Светланы Александровны оказались с собой дидактические материалы по русскому языку. В Москве они были большим дефицитом, это я знала из Олиных писем. «Дидактичка» по каждому предмету предназначалась для учителя и содержала все контрольные, запланированные Министерством Просвещения на данный год обучения. Например, в «дидактичке» по русскому за 4-й класс были собраны все диктанты, изложения и условия прочих проверочных работ по русскому языку за каждую четверть. Разумеется, иметь такое пособие дома было очень выгодно: можно вперед прописать все «контрошки» и жить спокойно. Школьные учителя негласно приветствовали наличие у ученика «дидактички», хоть это было и не положено. Но педагоги понимали, что по «подпольной» брошюрке школьников непременно станут гонять дома родители, чтобы их чадо блеснуло на контрольной и утерло нос всем остальным. В советской школе все стремились к тому, чтобы их ставили в пример остальным – и дети на уроках, и мамы-папы на родительских собраниях. А учителя этим соперничеством успешно пользовались, чтобы вовлечь родителей в обучение отпрыска. Но «дидактички» выдавали в РОНО ограниченным количеством на каждую школу, под подписку директора, и выдавать их на руки ученикам строго запрещалось. Оля писала мне, что папы-мамы крутились, как могли, ведь в продаже «дидактичек» не было, а тем временем их чада безнадежно проигрывали в успеваемости счастливчикам, которые знали все задания контрольных наперед и тренировались по ним дома.

Из этого в Москве возник целый «подпольный самиздат», как называл его Олин папа, которому пришлось в нем активно участвовать. Оля рассказала, что их классная руководительница в строжайшей тайне выдала одну «дидактичку» Олиному папе всего на один день, чтобы он размножил ее на весь класс у себя в НИИ на «ротапринте» – копировальном аппарате. По словам подружки, таким образом их «классная» боролась за показатели своего подшефного класса в глазах РОНО, а вот Олиному папе пришлось нелегко. В НИИ, оборудованных «ротапринтами», в то время велся жесткий учет каждой копии, так государство боролось с размножением запрещенной литературы. В учреждении, где и без того была строгая пропускная система и куда посторонний проникнуть никак не мог, «ротапринт» стоял в специально охраняемой комнате и при нем неотлучно находился сотрудник на отдельной ставке – оператор копировального аппарата.

Олиному папе как-то удалось прорвать все кордоны и сделать 40 копий брошюры для дочкиных одноклассников, но после этого иначе как «подпольным самиздатчиком» он себя не называл.

О треволнениях с «дидактичками» Оля писала мне еще в прошлом учебном году, но тогда я не очень поняла суть проблемы. Такой аппарат фирмы «Canon» совершенно спокойно стоял в канцелярии нашего госпиталя, не вызывая никакого ажиотажа. Только мы называли его не «ротапринт», а «копир». И в секретариате посольства был такой: только если за бимарестанским вообще никто не следил, то посольский тоже был подотчетным, хотя до московского, который в охраняемой комнате, а комната – в секретном НИИ, ему, конечно, было далеко. Чтобы воспользоваться посольским копиром, надо было всего лишь договориться с секретаршей.

Как выяснилось, ради этого доступного копира Светлана Александровна и захватила из Москвы «дидактички» по русскому за все классы, хотя тогда еще и понятия не имела, что ей предстоит учить «бимарестанких неучей». Она хотела в Тегеране сделать копии для своих московских учеников.

Благодаря этим дидактическим материалам и тому, что наша учительница очень любила свой предмет, мы с Серегой очень скоро стали показывать по русскому удивительные результаты. А когда поняли, что у нас получается и Светлана Александровна нас хвалит, и сами увлеклись предметом. Мы с увлечением писали диктанты и изложения, радуясь тому, что с каждым днем в них все меньше ошибок.

Занимались мы на последнем этаже нашего жилого дома. Там, в актовом зале, где обычно проходили бимарестанские банкеты и репетиции к ним, для нас оборудовали учебный класс. Даже добыли в закрывшейся посольской школе две настоящие парты и школьную доску с мелом. Папа привозил Светлану Александровну четыре раза в неделю: по понедельникам и средам она занималась с Максом, а по вторникам и четвергам – с Серегой и мной. У Макса в каждый «школьный» день было два урока по 45 минут, а у нас с Серегой – три. Между уроками, как в настоящей школе, у нас была переменка, в которую мы отдыхали и готовились к следующему уроку.

Начинали мы в девять утра. Первым уроком обычно был русский: сначала Светлана Александровна проверяла нашу «домашку», которую исправно и довольно щедро каждый раз задавала, а потом мы проходили новую тему. В отличие от московской школы, проверочные работы у нас были каждый четверг. После перемены у нас начиналась «родная речь» – так почему-то называлась в то время хрестоматия по литературе для 4-го класса. На этом уроке мы тоже разбирали домашнее задание – пересказывали и обсуждали прочитанное, а затем Светлана Александровна рассказывала нам о новом произведении, которое нам предстоит прочитать и о его авторе. По родной речи у нас тоже часто были «контрошки» в виде сочинений, но не каждый четверг, а через неделю. Некоторые тексты из хрестоматии мы читали частями и не могли писать по ним сочинения раз в неделю.

Третий урок был «сводным»: на нем учительница проверяла параграфы, которые задала нам на прошлом занятии по истории и природоведению, а также иногда давала задания по внеклассному чтению и рисованию. Обычно это имело отношение к родной речи. Светлана Александровна просила нас к следующей нашей встрече изобразить особо запомнившуюся сцену из прочитанного или нарисовать одного из героев. А по «внеклашке» чаще задавала прочесть целиком то произведение, из которого в хрестоматии был только отрывок.

Все учебники за 4-й класс еще в начале лета прислала моя бабушка, которая уверяла, что «у нее прихватывает сердце» каждый раз, когда она вспоминает, что я не хожу в школу. Учебников было не так много: русский язык, математика, природоведение, английский и «Рассказы по истории СССР» – так в то время назывался учебник по истории для 4-го класса с Кремлем на обложке. Учебник был новым, на него еще даже не все московские школы перешли, но бабушке удалось где-то его добыть.

Учебник по математике для 4-го класса поразил меня тем, что в конце у него были ответы на задачи, примеры и уравнения. Третьеклашкам такой услуги не предлагалось. Учебник для четвероклассников по «инглишу» показался мне каким-то угрожающе-серьезным: прошлогодний был с картинками на обложке, а этот – со строгой темно-голубой обложкой с лаконичной черной надписью: «English IV». Внутри он тоже оказался каким-то невеселым, особенно в сравнении с оксфордскими пособиями, которые выдавали мне на английском отделении армянской школы. Там были сплошь веселые картинки, иллюстрирующие тему параграфа. Моя мама, впервые увидев их, даже решила, что это комиксы, и я вожу ее за нос, говоря, что выполняю упражнение по английскому.

То ли мы и в самом деле соскучились по школе, то ли Светлана Александровна обладала главным педагогическим даром и умела привить любовь к знаниям, но все трое ее учеников всерьез увлеклись учебой. Даже в свои учебные дни к полудню мы уже были совершенно свободны, но вместо того, чтобы, как обычно, гонять по двору на скейтах или выдумывать «странные забавы», как называла моя мама наши игры, мы продолжали заниматься – читали, рисовали, писали сочинения. Иногда вместе, иногда порознь.

Я откопала в книжном шкафу мольберт, подаренный шахиней, когда она посещала наш класс в посольской школе, установила его перед окном и принялась рисовать армянскую церковь, ощущая себя настоящей художницей. В первый день затея так захватила меня, что я стояла перед мольбертом до самого заката, пока мою «натуру» не закрыли светомаскировкой. Мама даже пощупала мне лоб, проверяя, не болезнь ли это. Правда, на второй день я провела за мольбертом уже вдвое меньше времени, а на третий день проснулась, посмотрела на свое творение и поняла, что церковь у меня косая, как избушка бабы яги, а небо над ней неправдоподобно синее, как на рисунке детсадовца. Я сняла картину с мольберта и отнесла в урну под раковиной на кухне. Спустя годы моя «натурная живопись» обнаружилась у мамы: оказывается, тогда она потихоньку вытащила рисунок из помойки и сохранила для истории.

Вскоре после начала занятий со Светланой Александровной папа появился в моей комнате с таинственным видом, прикрыл за собой дверь и достал толстую английскую книгу в яркой оранжевой обложке.

– Смотри, какая прелесть! – заявил папа и вручил мне увесистый томик.

Я открыла его. Он пьяняще пах «книгой» – свежей типографской краской, бумагой и чем-то там еще, я точно не знала, чем, но от запаха просто балдела. Я все время нюхала книги, мама называла это «полиграфической наркоманией» с ударением на «и» в последнем слове. Бумага в папиной книге была гладкой, шелковистой и очень приятной на ощупь, ее так и хотелось гладить. А яркая, глянцевая оранжевая обложка оказалась верхней, бумажной, а внутри таился дорогой твердый переплет с золотым тиснением.

Я пролистала папину книгу: если это и был учебник, то для самих англичан, ни единого русского слова, предисловия или адреса типографии в ней не было.

– Это не адаптированное, а самое настоящее дорогое английское издание, – прочел папа мои мысли. – Сборник рассказов разных англоязычных авторов. Книга, конечно, для взрослых и мама бы ни за что не разрешила тебе ее читать, – папа хитро прищурился, – но тебе повезло, что она не понимает по-английски. А ты, смотри, ничего ей не рассказывай, когда прочитаешь!

Мой папа отлично знал, как меня «купить». Всякий запретный плод немедленно вызывал у меня непреодолимое желание скорее его вкусить.

Папа сказал, что будет заниматься со мной английским по методу, который подсказал ему дядя Леня, наш сосед по заргандинской даче. Каждое утро он будет помечать мне отрывок текста, перевод которого я должна сделать. Я могу делать это письменно или устно, как мне угодно, но к вечеру, когда папа придет проверять задание, я должна сначала прочитать ему текст по-английски, а затем построчно перевести. И не коряво, а чтобы папа мог насладиться произведением. А еще я должна продолжать вести личный английский словарик, который начала еще в армянской школе, но теперь записывать туда не только случайно услышанные разговорные обороты, но и новые для меня слова и выражения из книги. По мере чтения нужно выписывать в блокнот каждое незнакомое слово или выражение, затем смотреть все его значения в большом словаре, вносить их в личный словарик, а уж оттуда выбирать подходящее по контексту значение, нужное для перевода текста. Для этого у меня имелся небольшой англо-русский словарь, который мы привезли из Москвы, и огромный оксфордский толковый, который нам оставили в наследство прежние обитатели нашей квартиры.

Утром следующего дня, уходя на работу, папа «задал» мне первый рассказ в сборнике. Он был всего на две странички, поэтому прочитать и перевести мне предстояло не отрывок, а весь текст целиком.

Перед каждым рассказом в книге давалась небольшая справка курсивом, рассказывающая, кто автор произведения, когда он жил и что еще написал. Ее мне тоже нужно было перевести, чтобы понимать, какого писателя я читаю и в каком жанре он пишет. Папа сказал, что в сборнике попадаются новеллы юмористические и сатирические, а понимать английский юмор очень важно.

– Кто не понимает юмора на изучаемом языке, то этого языка не знает, – сказал папа. – Равно как и устойчивые разговорные обороты нужно отличать, чтобы не понимать их буквально. Вспомни, как ты хотела взять чужие ботинки!

Я вспомнила. Такое разве забудешь?

С выражением «If I were in your shoes» («Я бы на вашем месте» – англ., переносное значение) я столкнулась в армянской школе, где никаких русских переводов, разумеется, не делали, изучая английский на английском же, а в случаях крайнего непонимания классом смысла – на армянском. Поэтому в свой личный словарик русский перевод я вписывала самостоятельно, справляясь в англо-русском словаре. Напротив нового выражения я вписала его буквальный перевод: «Если бы я была в ваших ботинках». Увидев это, папа очень развеселился и спросил, зачем мне чужие ботинки?!

Я ответила, что мне они незачем, а вот англичанам, наверное, нужны, их же выражение, не мое.

– А как ты думаешь, – допытывался папа, – зачем им такое выражение?

– Ну, может, для того, чтобы вежливо выпросить чужие ботинки? – предположила я. – Англичане же славятся своей вежливостью.

Папу почему-то очень обрадовало мое предположение по поводу уловок знаменитой английской вежливости. Он еще некоторое время развлекался, изображая, как вежливо англичане выпрашивают друг у друга дома («If I were in your house» – «Если бы я был в вашем доме») или даже жен («If I were in your wife» – «Если бы я был в вашей жене»). Он так хохотал, что даже заглянула мама и подозрительно осведомилась, точно ли мы занимаемся английским?!

– Of course, my dear! («Конечно, дорогая!» – англ.) – торжественно ответил ей папа и подмигнул мне. Мол, вот как удобно знать иностранный язык, которого не знает ближний. Обсуждай что хочешь, шути, веселись – все равно со стороны сойдет за занятие. А человек, языком владеющий, никогда в дураках не останется, так как сам все поймет.

– Вот тебя теперь не проведешь! Ты как услышишь «If I was in your shoes», так сразу поймешь, что это один англичанин клянчит у другого ботинки! – заявил папа и снова покатился со смеху.

И только вдоволь навеселившись, объяснил мне, что у этого устойчивого английского выражения смысл переносный – «будь я на вашем месте».

Тогда же папа указал мне на необычное употребление в этом речевом обороте глагола «to be». По правилам, в единственном числе в прошедшем времени он должен звучать как «I was» – «я был». А «were» – это прошедшее время этого глагола во множественном числе – «мы были».

– Можно было бы, конечно, влепить «двойку» самим носителям языка, – посмеялся папа. – Но это особенность, которую нужно просто запомнить, поэтому выражение и называется «устойчивым». В условных предложениях – то есть, предполагающих некие условия, как, к примеру, «если бы да кабы, да во рту росли грибы» – и для единственного, и для множественного числа используется одна форма «were». «Was» в принципе тоже допустим, но только в разговорной, а не в официальной речи. То есть, в письменном переводе «was» в этом выражении будет ошибкой. Okay, If I were in your shoes, I would put it up in my pocket vocabulary. Переводи!

– Если бы да кабы на тебе были мои сандалии, ты бы записал это в свой личный словарик, – пошутила я.

И папа понял, что я все поняла. Еще бы: представив во всех красках англичан, во множественном числе вежливо вымогающих друг у друга обувь, такое выражение запомнишь на всю жизнь.

Перед тем, как приступить к чтению первого рассказа, я посмотрела оглавление принесенного папой сборника. Некоторые имена я хотя бы слышала раньше – Оскар Уайльд, О’Генри, Джером Клапка Джером, Эдгар По, Джек Лондон, Роберт Стивенсон, Эрнест Хемингуэй. Но большинство фамилий писателей в содержании ни о чем мне не говорили.

Первым моим заданием оказался рассказ О’Генри «The Gift of the Magi».

Слово «magi» я слышала впервые. Советский англо-русский словарь переводил его как «маги, волхвы». Слово «волхвы» я тоже не знала, поэтому озаглавила свой будущий письменный перевод в тетрадке как «Подарок магов».

Рассказ был не длинным, но ковырялась я с ним целый день. Совсем незнакомых мне слов в нем было немного и они легко находились в англо-русском словаре, но общий смысл уловить мне все равно было сложно. Наверное, просто мне было рановато (в нашей Первой школе мы прошли «Дары волхвов» по внеклассному английскому чтению только три года спустя, в седьмом классе).

Поняв, что папа не обманул, и темы рассказов действительно «взрослые», я увлеклась и, не сдаваясь, корпела над рассказом до самого вечера.

Зато когда папа пришел проверять задание, с легкостью прочитала ему текст по-английски, а затем, как конферансье на концерте, объявила: «Подарок магов». И принялась в красках излагать историю, как молодые и бедные супруги Джим и Делла Диллингхем попали впросак, стремясь порадовать друг друга нужными рождественскими подарками. Муж очень гордился роскошными длинными локонами своей жены и знал, что она давно мечтает о наборе гребней для них. Джим решил сделать Делле сюрприз и подарить ей этот набор на Рождество. Но набор стоил так дорого, что Джим мог купить его, только продав самое дорогое, что у него есть – золотые часы. Ради любимой он сделал это. А когда настает праздник и пара обменивается подарками, выясняется, что Делла тоже готовила любимому сюрприз – платиновую цепочку для его золотых часов. Но чтобы купить такую дорогую вещь, ей пришлось продать свою косу. Таким образом, оба подарка, ради которых супруги продали самое дорогое, что у них было, оказались ненужными. Зато оба получили подарок куда более ценный – они убедились, что им одинаково ничего не жаль друг для друга.

Папа слушал очень внимательно, то улыбаясь, то смеясь, то сокрушенно качая головой, будто сидит в театре одного актера, поглощенный пьесой. Видя такое внимание, я вошла в раж и стала изображать героев рассказа в лицах, выдавая реплики Джима мужским баском, а Деллы – тоненьким девичьим голоском.

В конце папа даже захлопал и спросил:

– И какой главный подарок, по-твоему, каждый из них получил на праздник?

– Доказательство, что другой готов ради него на все! – не задумываясь, ответила я.

В этот момент я ощущала себя очень взрослой и мне это нравилось.

Папа спросил, осталось ли мне что-нибудь в рассказе непонятным?

– Да, – призналась я, – я не понимаю, почему такой заголовок? Почему это подарок каких-то магов? Можно было бы назвать рассказ «Дар любви», например.

– В русском литературном переводе этот рассказ называется «Дары волхвов», – сообщил папа.

– Но это же неправильно! – возмутилась я. – «Gift» – это единственное число, тогда уж «дар»! И кто такие эти волхвы?

– Литературный перевод с языка на язык предусматривает не только грамматическую точность, но и максимальное отражение художественного смысла, вложенного автором, – ответил папа. – Поэтому, чтобы быть литературным переводчиком, мало идеально знать иностранный язык и все речевые обороты, имеющие переносный смысл. Надо еще разбираться в литературе, написанной на этом языке, чтобы понимать стиль переводимого автора, предвидеть, какие фигуры речи он может применить, и улавливать нюансы. Ведь писатель играет словом, создает сложные образы, и не всегда это можно перевести буквально. Если ты внимательно посмотришь перевод слова «gift» в словаре, то заметишь, что в английском так называют не только «дар» в смысле «подарок», «подношение», но и талант. Например, «Gifted person» – это одаренный человек в смысле талантливый, одаренный природой, а вовсе не заваленный подарками. Таким образом, О’Генри вложил в название двоякий смысл, имея в виду не только конкретные подарки, о которых идет речь, но и дар обоих супругов. В данном случае, дар любви. Оба от природы одарены умением любить и жертвовать во имя любимого, а это тоже талант. Чтобы сохранить всю глубину вложенного автором смысла, переводчик на русский избрал форму «Дары волхвов», отсылающую к Евангелию. Ты знаешь, что такое Евангелие?

– Кажется, это примерно то же самое, что Коран, – неуверенно ответила я.

На тот момент в силу обстоятельств я действительно о Коране слышала и знала больше, чем о чем-либо, связанном с христианством. О происхождении христианской веры и ее назначении никто мне не рассказывал ни в школе, ни дома, ведь советские люди были партийцами и атеистами, особенно за границей. В церковь захаживала только моя няня тетя Мотя, ее никто не осуждал, но если родители узнавали, что она в очередной раз брала с собой меня, непременно проводили со мной беседу в ее отсутствие. Напоминали мне, что моя няня хотя и очень добрый человек, но все равно женщина малограмотная, и принимать на веру все, что она говорит о Боге, не нужно. Тетя Мотя, мол, закончила всего три класса деревенской церковно-приходской школы, вот и верит в Бога, как в сказку. А сейчас она уже старенькая и разуверять ее поздно, да и незачем. А вот я, как молодое поколение, которое увидит светлое коммунистическое будущее своими глазами, должна понимать, что религия нужна для того, чтобы одурманивать людей. Чтобы каждый человек думал, что он не может управлять своей жизнью сам, что за него все решает кто-то другой, кого он никогда в жизни не увидит. А чтобы этот «кто-то» решил за тебя твою судьбу получше, надо еще ходить и регулярно его упрашивать – то есть, молиться. А поскольку Бога никто никогда не видел, люди сами же нарисовали иконы, повесили их в церквях и ходят вымаливать «божью милость» вместо того, чтобы добиваться своих целей собственным трудом. А некоторые готовы хоть всю жизнь выпрашивать, лишь бы самим ничего не делать.