Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Еще из посольской жизни отложилась в памяти армянская закусочная на заднем дворе нашего клуба. У нас была примета: если перед концертом или киносеансом в клубе наши родители говорили, что «ненадолго заглянут к дяде Мишо», то мы точно знали, что выйдут оттуда они веселыми и добрыми. И можно будет выклянчить что-нибудь в книжном магазинчике при клубе, который открывался перед каждым концертом или показом фильма. В клубном книжном продавались наши же советские книги, в том числе редкие, которые в Союзе достать было невозможно даже за макулатуру. Правда, их быстро раскупали. Именно в этом магазинчике был куплен первый в моей жизни томик Булгакова – толстенький, в твердой зеленой обложке.

Посольский клуб был двухэтажным, с красными ковровыми дорожками и портретами Ленина. Его убранство напоминало мне МИД: однажды, незадолго до отъезда в Тегеран, папа взял меня с собой на работу и показал свой кабинет. Сама сталинская высотка, занимаемая Министерством Иностранных Дел СССР, была мне родной, ведь мы жили рядом и ходили мимо нее к метро «Смоленская». Но внутри я, конечно, никогда не была.

Папа сказал, что из его окна Москва «видна с высоты птичьего полета». Я смотрела в окно его кабинета на Смоленскую площадь и представляла, что я птица. Наверное, поэтому мне и запомнился МИД с его длинными коридорами, бесконечными запертыми дверями и красными ковровыми дорожками с зелеными полосками по бокам. Еще мне понравилось кататься в просторном, обитом деревянными панелями лифте, где посередине было большое зеркало.

На первом этаже посольского клуба был тот самый книжный магазин, где попадались дефицитные новинки советской литературы, а еще работала библиотека —настоящая, с формулярами и тетей на выдаче, а не самодельная, как у нас в бимарестане.

На втором этаже был кинотеатр – тоже настоящий, как в Москве. С большим широким экраном и многоуровневым зрительным залом. В конференц-зале нашего госпиталя экран был меньше, а стулья стояли на одном уровне.

В довоенное время новые фильмы доставлялись к нам из Союза так быстро, что иногда я даже смотрела их раньше, чем моя подружка Оля в Москве. Правда, с началом войны новинки стали добираться до нас намного дольше. На задворках посольского клуба прятался погребок дяди Мишо: в магазинчике старого армянина Микаэля можно было опрокинуть рюмку-другую даже после победы исламской революции.

Еще из «дореволюционной» посольской жизни мне запомнилось, как мы большой толпой, несколькими семьями, ездили в самый дорогой французский ресторан на севере Тегерана – в «Maxim’s». Кто-то из наших дипломатов, кто уже побывал в Париже, сказал тогда, что тегеранский «Максим» даже роскошнее парижского.

А однажды мы пошли пешком на соседнюю Лалезар в «кафешантан», куда прибыло с гастролями парижское варьете. По Лалезар разъезжали красивые дорогие автомобили и неспешно прогуливались нарядные люди. На женщинах тогда еще не было платков и «ханумки» щеголяли со сложными высокими прическами, как у Софи Лорен. В кафешантане играл джазовый оркестр, а по сцене скакали яркие, как жар-птицы, танцовщицы в перьях и блестках. Они красиво задирали ноги, показывая публике свои изящные кружевные панталончики, да так высоко, что фигуристка Дениз Бильман умерла бы от зависти. Я смотрела на шоу, открыв рот, а мама все представление выговаривала папе, что он ее не предупредил, что мы идем в злачное место. И теперь ей стыдно, потому что из-за папы она «своими руками привела ребенка в развратное кабаре и оазис порока!»

Но ребенку в моем лице «развратное кабаре» очень даже понравилось. На следующий день я увлеченно описывала в письме подружке Оле, как посетила «оазис порока». В ответном письме, пришедшем через месяц, Оля очень мне завидовала и задавала дополнительные вопросы. Ей очень хотелось знать все подробности.

После революции никаких кабаре на Лалезар уже не было, но мы все равно туда ходили – за люстрами, сувенирами и ювелирными «сетами» (гарнитурами) с бирюзой.

После победы исламской морали «злачные места» Лалезар и Шахре-ноу в числе первых снесли бульдозером, как самое «уродливое» шахское наследие. А театр Рудаки, который шах подарил Фарах-ханум в день ее коронации, превратили в Театр Исламской песни. Его мы тоже посетили, но уже позже, во время войны.

* * *

Веселее всего играть в «хомейнистов» и «тудеистов» было в Зарганде (см. сноску-8 внизу). И мы с нетерпением ждали переезда туда. Обычно он происходил в конце мая, сразу после посольского приема 20 мая в честь очередной годовщины установления дипломатических отношений между СССР и Ираном.

А первый общий выезд для приведения летней резиденции в порядок, с последующими шашлыками, каждый год приурочивался к Всесоюзному коммунистическому субботнику 22-го апреля.

Но в 80-м из-за того, что многие сотрудники в конце апреля оказались в местных командировках по стране, посольство перенесло субботник на первое мая. А коллектив нашего госпиталя на общем собрании постановил наш, бимарестанский, субботник назначить и вовсе на второе мая. Все равно наши дачи были на самом отшибе, а без посольских всегда спокойнее.

Второго мая в восемь утра всех наших ждал автобус, отходящий в Зарганде. Уборка территории в компании только бимарестантов, без посольского надзора, обещала стать веселым пикником. Благо официальная часть субботника с посольскими инструкторами, речевками и стенгазетами уже благополучно прошла накануне.

Тетя Зиба с пищеблока, превращенная нашими в Зину, заранее замариновала шашлыки. Зуд, уже отдохнувший после ходки в Шираз и полный рвения покатать советских товарищей в режиме «зуд-зуд», погрузил принесенные тетей Зиной кастрюли в багажник нашего бимарестанского автобуса. Туда же отправились канистра веселящей газировки и аудио-колонки, потому что под музыку и работается веселее.

Мы с папой и мамой поехали на нашем «жопо»: мест в автобусе на всех и так не хватало, и Зуду предстояло совершить два заезда.

К тому же, папа обещал по пути показать нам «восьмое чудо света», которое ему самому недавно показал всезнающий Зуд.

– До чего же восточные люди любят всякие чудеса! – скептически сказала мама. – У них, куда не плюнь, везде попадешь в очередное «чудо света»! Минареты качаются, колонны удваиваются, могилы гадают… Это все от необразованности, – обратилась она ко мне назидательно.

Папа сделал погромче музыку, играл как раз подаренный мне Роминой альбом «Black cats». Сев в машину, я первым делом вставляла в магнитофон свою кассету, чтобы папа не успел включить что-нибудь другое. Над моей музыкой он обычно посмеивался, называя ее «грохотом». Но Роминина кассета ему понравилась: «Black cats» хоть и были «поп-ансамблем», но пели на фарси, а сквозь современные ритмы отчетливо пробивались восточные мотивы. Мне это сочетание очень нравилось, а вот маме, судя по всему, нет. Либо у неё просто было плохое настроение.

– И музыка у них странная, – продолжила она свои рассуждения о восточных людях, поморщившись от прибавленной папой громкости. – Они или плачут, или смеются. И все без повода!

Этого папа уже не выдержал:

– Как это без повода?! Если песня о любви, о несчастной или счастливой, она медленная, нежная. Если о матери, о родине, мелодия лирическая, с ностальгической грустью. А остальная музыка – веселая, танцевальная, чтобы отдыхать и не думать ни о чем плохом. А какую ты ещё хотела?

– Что с тобой говорить! – фыркнула мама и демонстративно продолжила, обращаясь только ко мне: – Есть серьезные композиторы – Моцарт, Бах…

– Огинский с полонезом и Бетховен с Элизой, – поддел ее папа.

Мама частенько хвасталась, что закончила полный курс музыкальной школы. Но садясь, как она сама выражалась, «за инструмент», каждый раз исполняла только две этих пьески.

– А ещё есть «Полет шмеля» и «Танец с саблями»! – включилась я.

Оба этих музыкальных произведения почему-то чрезвычайно меня смешили. Мама говорила, что это потому, что у меня совсем не развит музыкальный вкус, а развивать его я отказываюсь в силу наследственного упрямства.

Хотя пластинку с «Полетом шмеля» я послушно прослушала по первому ее требованию. Правда, к большому маминому негодованию, чуть не лопнула со смеху. И мама снова вспомнила про «тяжелую наследственность». Не с ее стороны, конечно.

Наши семейные музыкальные дебаты прервала остановка на базаре Таджриш. Коллектив поручил нам купить на всех помидоров, свежего хлеба «барбари» и фруктов.

Закупившись, мы проехали поворот на Зарганде и поехали дальше. Судя по расположению по отношению к нам моей любимой горы Точаль, двигались мы на северо-запад. По Точалю я могла легко сориентироваться в любой точке Тегерана. Эта гора ровно на севере, значит все, что в противоположную от нее сторону, находится южнее. Направо от Точаля восток, налево – запад.

Я определяла стороны света так ловко, что папа предположил, что теперь я безнадежно заблужусь в любом месте, где нет горы Точаль.

Мы поднимались вверх по широкой асфальтированной дороге. Справа и слева над ней почти отвесной стеной нависали голые скалы.

Папа рассказал, что хайвей этот проложен прямо сквозь горный массив французами по заказу шаха, незадолго до его свержения. Это, пожалуй, самое современное скоростное шоссе в стране, с особо дорогим гудроновым покрытием. Но персы шахской дорогой почти не пользуются, считая ее «шайтанской».

– К тому же, на ней действительно обитает нечистая сила! – хитро добавил папа.

– Не говори глупостей, – осадила его мама. – Тем более, при ребенке!

– Ты сейчас сама увидишь! – откликнулся папа. – И ребенок тоже!

Мы остановились на участке, где подъем был особенно крутым. Папа выключил двигатель прямо посередине шоссе и поставил рычаг переключения скоростей на «нейтралку».

– Выходите! – скомандовал он.

Вылезая со своего места, мама ворчала, что бросать машину посреди дороги – верх неуважения к другим участникам движения.

Только мы все втроем, по просьбе папы, вылезли и дружно встали в рядок возле машины, как наш «жопо» вдруг… тронулся с места и пополз вверх в гору! С выключенным двигателем и на нейтральной скорости, с которой, по идее, на такой крутой горной дороге должен был бы покатиться назад!

От удивления глаза округлились даже у мамы. Но она все равно им не верила:

– Этого не может быть! – твердо заявила она. – По законам физики машина должна скатываться вниз!

– Но она же едет вверх, – справедливо заметил папа.

Тем временем наш выключенный «жопо» хотя и медленно, но упорно забирался в гору.

– Ну, у кого какие версии? – папа явно наслаждался эффектом, произведенным им на пару с «жопо».

– Ладно, у тебя еще не началась физика, – обратился он ко мне. – А ты, отличница, давай! – поддел он маму.

Мама наморщила лоб от напряжения.

– Гравитационная аномалия? – неуверенно спросила мама.

– Нет! – торжествующе ответил папа.

Ему, как и мне, нравилось, когда наша мама хоть чего-нибудь не знала. Ведь обычно она знала все и была в этом абсолютно уверена.

– Магнитные поля? – еще более робко предположила мама.

– Нет! – еще радостнее откликнулся папа.

Тут мама рассердилась:

– Пока ты меня тут глупо разыгрываешь, твоя служебная машина уедет одна в гору и субботник без нас проведут!

– Почему это глупо?! – обиделся папа. – Очень даже умно разыгрываю! Знания твои проверяю. Хоть ты, дочь, – обратился он ко мне, – при случае почитай «Занимательную физику» Перельмана. Так понятно написано, я хоть в физике и не «бум-бум», и то все понял! И не будешь попадать в такое глупое положение, как твоя мама! А еще отличница!

Мама надулась и перестала с нами разговаривать. Только печально смотрела вслед нашему «жопо», в гордом одиночестве уезжающему в гору.

– А в той стороне, – папа махнул рукой немного правее, – еще и горный арык есть, текущий не вниз, а вверх! Что скажешь, Ирина-ханум?!

Но как папа ни пытался расшевелить маму, она поджала губы и презрительно молчала. Так она делала всегда, когда у нее не было ответа, но она не хотела в этом признаваться.

– Большинство местных считает, что это проделки шайтана, – продолжал папа. – Даже Зуд, который показал мне этот участок дороги.

– Так это не на всей дороге? – подала-таки голос мама.

– Конечно, не на всей, – признал папа. – Ну что, теперь есть идеи?

Мама молчала, я тем более.

– Более образованные тегеранцы считают, что здесь расположена аномальная зона, проявляющаяся еще в нескольких горных областях в разных частях света. Но какая именно это аномалия, они объяснить не могут.

– Я же сказала – гравитационная! – оживилась мама.

– Нет, девочки мои, – вздохнул папа с сожалением. – Придется раскрыть карты, хоть и очень хочется еще вас помучить. Но нам пора ловить «жопо» и ехать на субботник.

Пока происходили эти разговоры, «жопо» уехал вперед метров на тридцать и там благополучно остановился, ожидая нас.

– Что же это? – нетерпеливо спросила мама.

– Это оптический обман, – сознался папа. – Даже на дорогах, ведущих вверх, есть участки, наклоненные вниз. Но эти «внутренние склоны» горных дорог невооруженным глазом не заметны, особенно, если шоссе покрыто гудроном. Там что-то где-то отражается, это я тоже не очень понял, но дорога кажется однородной. На самом деле, именно в этом месте «ямка» метров на 50. По ней и скатился наш «жопо», а перед подъемом остановился, как миленький. Так что никаких чудес!

– Жаль! – коварно сказала мама. – Но откуда ты это узнал?

Папа рассказал, что после того, как водитель Мохсен, он же Зуд, показал ему это местечко, он не находил себе места от любопытства и стал расспрашивать о «чуде» знакомых иранцев. Большинство, как и показавший папе это место Зуд, верили, что при строительстве этой дороги шах призвал шайтанские силы. Ездить по ней – великий харам (грех – перс), поэтому правоверные от греха подальше объезжают его стороной, хотя шоссе, безусловно, удобное. Но папа не успокоился, пока не получил объяснение, с шайтаном никак не связанное. Его он получил от своего знакомого профессора тегеранского университета.

Бурно обсуждая увиденное, мы сели в «жопо», который, благодаря папе, стал героем сегодняшнего дня, и отправились в Зарганде. И через полчаса уже подъезжали к нашей резиденции.

На подъезде к советской резиденции, возле горного арыка, который в этом месте был размером с небольшую речку, стояла палатка торговца газировкой, прозванная папой «пепсикольной». Еще до поворота к ней я начинала загодя канючить, чтобы мы остановились. Чаще всего, если мама не была сильно против, мы так и делали, закупаясь «колой» для меня, айраном для папы и бесцветным «севенапом» для мамы (цветных газировок она опасалась, утверждая, что они состоят из «сплошных химических красителей»).

На въезд в нашу резиденцию указывал оставшийся еще с шахских времен указатель «Russian Embassy park» («Парк русского посольства» – англ.). Над арыком возвышалась помпезная каменная арка, вся в виньетках и завитушках, с высеченным на верхушке гербом. Встроенные в арку старинные чугунные ворота день и ночь были гостеприимно распахнуты, все равно забора к арке не прилагалось. Это был фрагмент старого въезда в Зарганде, оставленный в качестве памятника, за которым прятался настоящий въезд – с современными раздвижными автоматическими воротами, глухим забором и бдительными камерами комендатуры. Я считала, что арка сохранились с царских времен, уж больно нарядная, пока не разглядела на гербе тщательно выдолбленные в камне серп и молот. Папа сказал, что арку возвели к прибытию в Тегеран Сталина и старожилы Зарганде до сих пор называют ее «дарвазе-Сталин» – сталинские ворота. А последнего российского императора, помимо самого заргандинского парка, помнит старая бильярдная, там после революции 1917-го года квартировала российская дипмиссия.

Папа посигналил, голубые металлические ворота бесшумно уехали в сторону, и справа, из окна своего домика на проходной, нам радостно замахала семья комендантов. В их обязанность входило открывать ворота и записывать номера въезжающих машин. Для этого из Союза специально командировалась супружеская пара, которая должна была жить в Зарганде круглый год, а не только летом, когда переезжали все сотрудники (см. сноску-9 внизу).

Я познакомилась с тетей Надей, когда предыдущим летом, играя в те самые «хомейнисты-тудеисты», мы с посольскими девчонками затеяли прятаться за створку автоматических ворот, когда она отъезжала в сторону. Для этого нужно было встать в узкую кирпичную нишу в заборе и дождаться, пока едущие вбок ворота закроют тебя, как занавесом.

Обычно летом посольство работало с восьми утра до двух часов дня и только три раза в неделю – по понедельникам, средам и пятницам. В эти дни все посольские дети с 2-х часов дня собирались на длинной скамейке возле комендатуры, встречая своих родителей.

За неимением других развлечений это был особый ритуал. Игра в «хомейнисты-тудеисты» в этот момент не прерывалась, но как бы брала паузу, ведь противоборствующие стороны вынуждены были сидеть на одной скамейке.

Попутно мы играли во что-нибудь еще. Например, пытались угадать по гудку, чьи родители подъехали. Как только въезжала машина чьего-нибудь папы, его чадо степенно вставало с лавки, садилось в машину к родителю и гордо отъезжало в сторону своей дачи на обед. Чем дороже было папино авто, тем выше по рангу был папа.

В посольском автопарке были белые «пежо-504», серебристые «тойоты», синие «вольво», несколько «мерседесов» и «БМВ», несколько «Волг», одна «Чайка» и много «Лад». Тогда «лады» считались новыми и современными автомобилями, но качества им это не прибавляло.

На «ладах» ездили папы попроще (совсем «простые» папы вовсе не имели индивидуального служебного авто и дачи в Зарганде, иногда их с семьями привозили в летнюю резиденцию на общем автобусе подышать воздухом).

Папы «средней руки» ездили в «пежо» и «тойотах», сами за рулем. Важные папы самостоятельно рулили на «вольво», а очень важных пап возили водители на «мерседесах» и «БМВ».

«Чайка» предназначалась послу, но он ею почти никогда не пользовался, а ездил с водителем на большом красном «мерседесе». В серебристом «мереседесе» возили советника посланника, в синей «БМВ» – военного атташе, а политический и экономический советники посольства разъезжали в красивых американских машинах, предпочитая обходиться без водителя.

На «волгах» чаще всего ездили посольские водители, которых был целый отряд, выполняя разнообразные задания своих высокопоставленных пассажиров. Водители постоянно хвастались, что они настоящие асы. Потому что без потерь вырулить в хаотичных тегеранских «шулюхах» (шулюх – дорожный затор – перс) на громоздком и неповоротливом советском автопроме практически невозможно.

На посиделках у заргандинских ворот я выучила не только все модели импортных автомобилей, но и номенклатуру посольства, а заодно персидский счет от 1 до 10.

Вышло это вот как.

В мое первое заргандинское лето мы с Элькой, уже сидя у ворот в ожидании родителей, продолжали какую-то сложную военную операцию в тылу «хомейнистов».

Тут возле комендатуры появился командир «хомейнистов» Филиппок. Он направлялся к нашей лавке, и нам необходимо было срочно от него укрыться.

В этот момент кто-то как раз пробибикал снаружи, и ворота медленно поползли в сторону.

Наш с Элькой взгляд одновременно упал на нишу в заборе, которую, закрываясь, полностью загораживала створка ворот. Не сговариваясь, мы обе ринулись туда.

Кирпичная ниша оказалась очень узкой, а когда ее ещё и прикрыли собой ворота, мне показалось, что нас замуровали в стене. Нам стало реально страшно.

Даже такие тощие, восьмилетние на тот момент девчонки, как мы с Элькой, должны были плотно впечататься спиной в стену, если не хотели впечататься носом в раздвижную створку.

А она, как назло, никак не уезжала назад!

– А вдруг они вообще оставят ворота открытыми, пока все не проедут? – в ужасе прошептала Элька и собралась заплакать.

Я не знала, что ей сказать. Душно в этой ловушке не было, но жутко было точно.

Не знаю, сколько времени прошло, но нам с Элькой показалось, что минула целая вечность. Наконец, чёртова створка стала медленно отползать в сторону.

Мы появлялись из-за нее медленно и по частям – как артисты погорелого театра, в котором заклинило занавес.

Прямо напротив, на скамейке, сидели в рядок посольские дети и смотрели на нас осуждающе. А перед нами, уперев руки в боки, стояла тетя Надя, комендантская жена,

– Ну что, понравилось в мышеловке-то? – грозно спросила она. – А то я ещё раз закрыть могу! Будете у меня там храниться, как карандаши в пенале!

– Простите! – промямлили мы.

– Я-то вас прощу! А вот у механизма просить прощения может быть поздно! Пойдёмте-ка со мной!

Так мы с Элькой и попали впервые в комендантскую. Оказалось, что раздвижные ворота управляются вовсе не одной кнопкой, как мы почему-то думали, а у них целая панель управления с огонёчками, как у самолета.

Тетя Надя показала нам, как ворота приводятся в движение, объяснив, что они на электрическом приводе. И если бы в ту минуту, когда мы оказались «замурованы» в нише, вырубилось бы, к примеру, электричество или произошло бы короткое замыкание, то тетя Надя ничем не смогла бы нам помочь. А это помимо того, что нас могло шибануть током.

Мы с Элькой впечатлилась и ещё раз извинились.

С тех пор мы часто забегали к тёте Наде, чтобы поглазеть на пульт управления воротами. Иногда она даже разрешала нам немножко ими поуправлять, когда ей надо было отойти покормить кроликов. Их на заднем дворе дома разводил ее муж, комендант дядя Миша. Тетя Надя этого немного стеснялась и будто извинялась, объясняя, что дядя Миша родился в деревне и его тянет к натуральному хозяйству. Хотя кролики всем нравились.

Как-то нам с Элькой повезло попасть к тёте Наде на кроличье рагу. Это было необыкновенно вкусно! Я ела с удовольствием, пока до меня не дошло, что это те самые кролики, которых мы бегали кормить. Я понимала, что любое мясо, которое мы едим, когда-то было живым… Но не с каждым мы знакомы при жизни.

– Все мы чья-то пища, рано или поздно, – глубокомысленно изрекла Элька, увидев мое лицо. – Так мой папа сказал.

– Парочку ваших любимчиков не резали, – успокоила нас тетя Надя. – Сейчас этих доедите, а тех пойдете кормить.

Скоро тетя Надя так к нам привыкла, что, если ей надо было отлучиться не только на задний двор, но и в соседний магазинчик, она оставляла на воротах нас. Иногда она просила нас посидеть у пульта после обеда, пока она «чуток вздремнет». По инструкции, дежурить на воротах надо было круглосуточно, поэтому комендантская чета спала по очереди. На самом деле, тетя Надя с дядей Мишей по ночам, конечно, спали, но только очень чутко.

Мощные видеокамеры слежения, установленные в комендантской над пультом управления воротами, показывали весь отрезок внешней дороги, ведущий ко въезду в резиденцию.

В других камерах было видно, что происходит за периметром нашего забора со всех четырех сторон, хотя территория Зарганде была огромной – 20 гектаров. Приходя к тете Наде, мы с Элькой усаживались смотреть в эти камеры, как в телевизор. Это было необычно и увлекательно.

Но если тетя Надя отходила, внимательно надо было следить только за одной камерой, глядевшей прямо на въезд в резиденцию. По изображению в ней следовало определить, наша ли машина гудит под воротами, для чего нужно было сверить её номер с образцами дипломатических и служебных номеров СССР, висевшими тут же на стене.

Все советские номера начинались с одинаковых цифр, проблема заключалась только в том, что цифры эти писались на арабской вязи. И в таком же виде их нужно было внести в журнал въезда – вместе с точным временем прибытия, фамилией и должностью сотрудника, на которого машина с данными номерами оформлена. Для этого в помощь коменданту под стеклом на столе красовался гигантский список.

На поверку работа «открывальщика ворот» оказалась не только «не для средних умов», как выражались дети, но еще и ненормированной, требующей повышенной бдительности, быстроты реакции и специальной подготовки.

Это тетя Надя могла со словами «Открывай, это Амангалиев с водителем, я и так вижу, потом сама запишу!» помчаться назад в душ домывать голову. А мы с Элькой закопались в бесконечном списке сотрудников вместе с номерами их авто, пытаясь отыскать закорючки, аналогичные тем, что красовались на номере желающего въехать в Зарганде лимузина.

Тем временем важный товарищ не русского вида, сидевший на пассажирском сиденье этой машины, стал выражать проволочкой явное неудовольствие. Тогда-то на наши крики тетя Надя и выскочила из ванной прямо с намыленной головой. А потом оказалось, что важного товарища с его лимузином и вовсе не было в общем списке. Он проходил по какому-то отдельному реестру для избранных, машина была зарегистрирована вообще не на него, а за ее рулем был посольский водитель. Так что никакой нашей вины тут не было. Просто хороший комендант должен был безо всяких шпаргалок узнавать важных людей.

Мы же, без мучительного поиска по списку, узнавали только родителей тех детей, с которыми дружили. Остальных мы, может, и знали в лицо, но уж точно не по номеру машины, фамилии и должности.

Но, благодаря регулярной помощи тете Наде, очень скоро мы с Элькой стали знать, «ху из ху» в посольстве, не хуже самих комендантов. У кого какая машина, жена, режим работы, кто, когда выезжает по магазинам и каких привозит к себе гостей. В гости на заргандинскую дачу можно было приглашать только сотрудников советских организаций, не подлежащих вывозу в летнюю резиденцию. Привозить в Зарганде местных и вообще иностранцев в любом виде и качестве строго запрещалось.

Меня это немного расстраивало – но не в то лето, когда мы с Элькой помогали комендантше, а на следующее. Я бы хотела пригласить к нам на дачу Рою с Роминой, чтобы они увидели, что у нас в Зарганде ничуть не хуже, чем у них в Саад-Абаде!

А в свое первое заргандинское лето Рухишек я ещё и знать не знала. И никто не знал, что впереди эвакуация и война. Наша жизнь текла привычно-размеренно, и у меня были «нормальные» посольские подружки.

В один прекрасный день нас с Элькой осенило, что персидские цифры похожи на наши, только они как бы «лежат на спине». И только цифра «5» обозначается галкой, похожей на римскую V, не будь она такой кривоватой.

На радостях я поделилась с папой открытием, что персы используют наши цифры, только «лёжа».

– Это не они наши лёжа, а мы их стоя, – засмеялся папа. – Мы пользуемся арабскими цифрами, только вывернули их с ног на голову, как и все, за что берёмся.

Усвоив аналогию, я стала с лёгкостью писать все персидские цифры до 10. Всех вокруг это почему-то безмерно удивляло, и на «чудо» в моем лице приходили поглазеть любопытные. «Как на Шарика, заигравшего на балалайке», – так назвал это паломничество мой папа.

Я любила производить впечатление на окружающих. Поэтому, для полноты эффекта, выучила и произношение цифр. Да так хорошо, что до сих пор умею считать на фарси от 1 до 10: ек, до, се, чар, пандж, шеш, хафт, хашт, нох, дах.

Персидский устный счёт оказался не сложным. Зная название каждого круглого числа, надо просто приставлять к нему нужную цифру. Например, «бист» – это двадцать, а «бист-э-пандж» – двадцать пять. «Хизар» – тысяча, а «хизар-э-си-е-шеш» – одна тысяча тридцать шесть. И так далее.

Но вскоре тете Наде попало от руководства за то, что она оставляет вместо себя на воротах детей. Мы с Элькой подозревали, что это наябедничал тот самый важный Амангалиев, которому мы долго не открывали, не находя его в списке.

Нам тетя Надя сказала, что больше ей не надо никуда отлучаться. А заходить к ней в гости просто так мы можем в любое время.

Папа смеялся, что на память о «службе в комендатуре» у меня остались навыки простейшего счёта на фарси и сложнейшие номенклатурные сведения о всех сотрудниках, имеющих доступ на территорию Зарганде.

Я вспомнила все это, пока в день субботника, 2-го мая 1980-го, мы ехали от ворот к нашей новой даче.

Предыдущее лето мы провели в дачном домике от посольства, а теперь нам предстояло жить в конюшнях, в которых в 19 веке держали своих лошадей казаки, чьи бригады стояли в Зарганде. Именно их отвели под дачи советским врачам.

Наша прошлогодняя дача относилась к так называемому «зайцевскому новоделу» – по фамилии посла, по чьему распоряжению в Зарганде строились новые современные дачные «дуплексы». В Союзе тогда ещё не видывали таких сдвоенных домиков – сиамских близнецов, с общей стеной, но с отдельными входами и верандами. Дачи-новостройки были просторнее и удобнее, но жить в конюшне оказалось куда увлекательнее. Особенно, с нашей мамой!

Сначала она наотрез отказалась переезжать:

– И так меня в рабочую клячу превратили, а теперь ещё и в стойло пытаются загнать!

Правда, увидев конюшню воочию, она сменила гнев на милость, заявив, что в прежние времена даже лошади жили в лучших условиях, чем некоторые сейчас.

Тогда я, конечно, не знала истории Зарганде, только слышала, что 20 га земли в лучшем из тегеранских пригородов считаются собственностью Советского Союза на правах карточного долга, поэтому в посольском народе нашу летнюю резиденцию величают «куском совка». Но причастность к великой истории на заргандинской земле я смутно чувствовала на каждом шагу.

Казалось, что глинобитные стены казачьих конюшен, ставших нашими дачами, сохранили героический дух былых времен. Конечно, когда вместо коней тут стали жить советские люди, к стойлам приделали окна, двери и веранды с металлическими калитками. Веранда занавешивалась портьерой – не от соседей, а от солнца.

Занавесочки у всех были разных цветов и рисунков, кто во что горазд, поэтому наши конюшни выглядели очень даже веселенькими. После заката все шторки разом поднимались в поисках вечерней прохлады и занимательного общения. Летом наши бимарестанты становились ещё задорнее. Красочная природа, горный воздух, прохладный бассейн с прозрачной бирюзовой водой, регулярные пикники-шашлыки и изолированность от городской жизни этому способствовали.

2-го мая наша мама уже знала, что её ждёт конюшня и даже приготовилась ее украшать: папа завозил ее на часок в Зарганде еще до субботника, чтобы показать фронт работ. Мама попросила тетю Раю из прачечной сшить нам красивую занавесочку и теперь требовала, чтобы папа первым делом ее повесил.

В Зарганде, как всегда, многообещающе пахло приключениями.

Цвели тутовые деревья, зрела алыча и грецкие орехи. Арыки звонко сбегали с холма, будто радуясь нашему приезду.

Над старинным желтым особняком, где в конце 19 века располагалась русская миссия, таинственно каркали вороны.