Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Тогда «центр» принял оперативное решение вывести агента «Н» на откровенность путем провокации.

– «Эн» хвастался, что узнал про объекты «Г» и «Б» что-то потрясающее, – пояснил Серега. – Но что именно, говорить не хотел. Но тут как раз агент «М» предоставил в Центр ценную информацию.

Макс приосанился и пояснил:

– Агент «М» – это я, чтобы ты понимала. Центром было решено добытые мной сведения частично сообщить агенту «Н», чтобы ему стало обидно, что не он один все знает.

– Мы предвидели, что «эн» проговорится, – гордо доложил Серега. – Он же любит быть во всем первым. К тому же, мы специально немного исказили информацию.

– Так что сообщил агент «М»? – спросила я в нетерпении.

Я уже догадывалась, что, скорее всего, Макс почерпнул сведения от своей мамы тети Инны. Она, как и моя, с медициной имела только «родственные» отношения через Максова папу доктора-глаза. Эвакуироваться вместе с другими женами в Союз после нападения 1-го января на наше посольство она тоже не хотела, вот и устроилась в отдел кадров бимарестана. Это место очень подходило тете Инне: работы там особой не было, зато она знала все и про всех.

Макс подслушал, как его мама рассказывает его папе, что «Танюша беременна и хочет родить, но Он категорически против, устраивает скандалы, ведет себя как подлец, а еще и спит с ее лучшей подружкой».

«Центр» передал эту информацию агенту «эн», сознательно исказив суть – мол, объект «Г» и объект «Б» решили завести ребеночка. На это агент «Н», как и предвиделось, не выдержал и раскрылся:

– Ничего они не решили! Он кричал, что если она это сделает, то может забыть его имя. И что он будет все отрицать.

Я поздравила разведчиков с успешной операцией, но настроение у меня почему-то испортилось.

Когда я пришла к ужину, мама вещала папе что-то о моральном стержне.

«Моральный стержень» был ее любимой фигурой речи сразу после «дикарей». Мама часто и по разным поводам рассуждала на тему того, что у каждого порядочного человека должен быть моральный стержень. Впервые я услышала это выражение лет в пять. Думаю, мама и до этого упоминала «стержень», просто раньше я не обращала внимания. Зато в пять лет словосочетание произвело на меня такое глубокое впечатление, что я его для себя визуализировала. Как выяснилось, раз и навсегда. Позже к самому выражению я привыкла, но по сей день, слыша его, невольно представляю себе металлический шест вроде тех, на которых крепились перекладины для вешалок в школьной раздевалке. Подобные железные штыри пронизывают насквозь всех порядочных людей, поэтому они не в силах ни согнуться, ни разогнуться и способны только крутиться вокруг своей оси.

Похоже, папа разделял мое мнение: перед тем как они заметили меня и прервали беседу, я успела услышать, как он говорит маме:

– Между прочим, гибкость тела напрямую связана с гибкостью ума. Если человек стоеросовый, как Буратино, то и ум у него такой же неподвижный, косный. А с таким «буратиньим» умом очень трудно идти по жизни, ибо с ним невозможно адаптироваться под ситуацию. Деревянный солдат не гнется, поэтому скоро ломается.

Тут мама увидела меня, картинно закатила глаза и приложила палец к губам. Я знала эту ее гримаску. Она означала что-то вроде: «Шухер, среди нас неблагонадежный элемент!» Обижаться на это я устала, поэтому просто сказала:

– Пардон, но я успела все подслушать. Не нарочно, конечно. Просто надо чаще оглядываться! И мне тоже не нравится стоеросовый стержень.

Папа фыркнул от смеха, но мама тут же зыркнула на него, как на врага народа, и он срочно прикинулся откашливающимся:

– Я вот тут маме говорю, что мне жаль, что ты бросила балет, – выкрутился он. – Он развивает телесную гибкость, а она, по мнению ученых, развивает интеллектуальную гибкость.

– Это не я бросила балет, а Грядкин бросил тетю Таню, – ответила я, проигнорировав тезис про гибкость интеллекта.

Раз они считают меня маленькой и глупой, то я и не обязана реагировать на подобные заявления. Вместо этого я поинтересовалась, что мне дадут на ужин?

На ужин оказалось папино фирменное блюдо, мое любимое. Иногда под настроение он привозил с базара парную баранину и обжаривал ее в глубокой сковородке крупными кусками вместе с помидорами и ломтями свежего хлеба-барбари. Готовилась эта еда пять минут и была безумной вкусной. Папа говорил, что это туркменский фаст-фуд (в Союз это выражение придет только лет через десять вместе с первым Макдональдсом, а в Тегеране тех лет его уже переняли от американцев и употребляли в отношении сэндвичей и «техбургеров»). Мама, правда, каждый раз заявляла, что это «живой холестерин», но тоже с аппетитом угощалась.

Пока я наслаждалась «туркменским фастфудом», маме, видимо, не терпелось развить начатую «взрослую» тему. Но ради конспирации она обратила свою назидательную речь ко мне:

– Вот и ты всегда идешь с жизнью вразрез. Как только тебе говорят, как надо, ты тут же нарочно делаешь наоборот!

Я не знала, что ответить. Да и рот у меня был набит, а мама не одобряла, когда отвечают с таким ртом. Поэтому я промолчала, и папа тоже. Выражение «идти с жизнью вразрез» тоже было маминым любимым, занимая почетное третье место после «дикарей» и «морального стержня». Но его я никак не могла визуализировать, меня сбивало с толку слово «разрез».

В ту ночь мне отчего-то не спалось, я без конца просыпалась и в 6 утра окончательно проснулась. Сама сварила себе на кухне бабушкино какао, взяла купленный в Ширазе диван Хафиза и распечатку с переводом и поднялась на последний этаж в библиотеку.

Библиотека в нашем бимарестане была самодельная. Заканчивая командировку, все оставляли присланные им из Союза книги, не потащишь же их с собой. Кто-то оставлял прямо в квартире, как в нашем случае. Но большинство относило на последний этаж, в стеллажи для общего пользования. Это рукотворное книжное собрание подарило мне много знаний – таких же хаотичных, как оно само.

Я уютно устроилась в кресле, перечитала ответ Хафиза и убедилась, что сутки дома не изменили толкования, которое пришло ко мне еще в автобусе.

«Любит тот, кто до рассвета пьет с возлюбленной вино» означает: если он не проводит с тобой время до рассвета, то и не надо фантазировать и отвлекать душу Хафиза глупыми вопросами. Любит он ту, с которой не в силах расстаться всю ночь напролет. А «объект гэ», видимо, вообще никого не любит, так как от тети Тани через полчаса побежал к тете Тамаре, но и ее покинул после нашествия «привидений», а жену свою и вовсе оставил в Союзе одну на несколько лет.

Это было так просто – и так сложно одновременно. Зато все стало на свои места. Меня так впечатлила мудрость Хафиза, что я стала искать в библиотеке что-нибудь о нем. И чудесным образом нашла то самое бакинское издание 1953-го года, о котором говорил мой папа.

Я просидела в библиотеке целый день, даже не вышла кататься на скейте и не стала обедать. За это время я успела поразмышлять и над маминым «разрезом» и даже сочинила об этом «газель». Конечно, не такую совершенную, как у Хафиза, но все же «вскладушки»:

«Я с жизнь иду вразрез, и

Пусть мысли мои – парадокс,

Зато не вразрез с разрезом,

А это мой собственный кросс».

Про «кросс» мне навеяло очередным письмом подружки Оли. Она снова возмущалась, что всех школьников высылают из Москвы на время Олимпиады, но при этом заставляют к ней готовиться. Оля жаловалась, что из-за бесконечных «олимпийских стартов», общешкольных спартакиад и кроссов, она устает и не успевает делать уроки. И она не понимает, зачем ей это, если уже известно, что летом ее отправляют в пионерлагерь на три смены подряд!

После пропущенного обеда мама заподозрила, что я заболела, поднялась ко мне с бананами и начала применять ко мне свою фирменную диагностику от Ирины-ханум, находя у меня самые невероятные заболевания. Бананы я взяла и снова погрузилась в чтение, наотрез отказавшись покинуть библиотеку. Мама покрутилась вокруг меня еще минут десять, потом ей стало скучно, и она ушла.

Перед ужином она прислала за мной папу, которому предварительно наябедничала, что я отказываюсь от еды и не выхожу на воздух.

За столом мама принялась ворчать на тему того, что я целыми днями «валяю дурака в духоте». Какое-то время я не реагировала. Но на словах «И вообще неизвестно, чем она там занимается, ты, как отец, должен с этим разобраться!» не выдержала, вскочила, сурово сдвинула брови и изрекла:

«Не трать души в напрасных спорах,

Ведь как плетельщику циновок

С золотошвеем не сравняться,

Так спор с глупцами бестолков!»

Над нашим семейным столом нависла пауза Станиславского.

Потом мама стала щупать мой лоб, а папа хохотать, держась за живот.

– Это менингит! – воскликнула мама.

– Это Хафиз! – откликнулся папа, икая от смеха.

– Садись, дочь, пять, – обиженно сказала мама и закрыла тему моего «валяния дурака в духоте».

На следующее утро, когда родители ушли на работу, я набрала себе полную ванную воды, открыла свое любимое окно с видом на горы и фешенебельные северные пригороды и погрузилась в мягкую голубую воду. Вода из-под крана в Тегеране шла удивительная, серебристо-небесная, вкусно пахнущая свежестью горного арыка. Папа как-то рассказал маме, панически боявшейся воды из-под крана, про тегеранскую систему очистки. Вода из горных минеральных источников собиралась в специальные очистные резервуары, расположенные в северных предгорьях. По приказу шаха, не жалевшего денег на то, чтобы вывести иранскую столицу на достойный европейский уровень, резервуары оборудовали самыми современными и дорогими на то время серебряными фильтрами. Они очищали и обогащали серебром и без того чистейшую горную воду. Вследствие чего из-под тегеранского крана лилась практически минералка.

– Ирина, это фактически бювет, как в твоем любимом санатории в Ессентуках, – смеялся мой папа.

Наша ванна изнутри была лазурной и такой огромной, что скорее походила на маленький бассейн. Больше всего мне нравилось, что в ней можно было спокойно плескаться в свое удовольствие, не опасаясь пролить воду на пол. Это в Москве все домочадцы бегали с тряпками, случись им немного забрызгать из душа пол – или кафель отвалится, или соседей зальешь. В нашей «врачебной башне», как и во всех жилых постройках южного типа, сток был в полу. Иногда я развлекалась тем, что «мыла» пол, возлежа в ванной – переводила душ в режим самого мощного напора и обливала весь пол, наблюдая, как, весело журча и пенясь, голубая вода убегает в сток.

Сантехника в башне тоже была самая современная, итальянская, в Союзе того времени о такой еще и не помышляли. Душ управлялся кнопочками и имел несколько массажных режимов.

Я нежилась в «минералке», а из окна до меня долетал теплый, свежий весенний ветерок и доносилось нежное воркование горлинок – тегеранских голубей. Серых и жирных московских голубей, которых так любили собрать вокруг себя дворовые бабули с крошками хлеба, я искренне ненавидела. Они вызывали у меня отвращение своей манерой летать редко и низко, предпочитая толпиться возле помоек и всюду гадить. А тегеранские горлинки мне нравились. Они были миниатюрные, изящные, элегантного грифельного цвета, ворковали мелодично и никогда не бросались под автомобили или ноги прохожих, предпочитая летать или красиво сидеть на проводе. Не зря персидские поэты сравнивали своих красавиц с горлинками.

Идти во двор мне не хотелось. Наша разведывательная команда стала бы обсуждать «объект Г», да и сам он, выходя на обед, всегда подходил к нам, спросить как дела. А я почему-то не хотела никого видеть и ничего слышать. Мне хотелось быть одной и размышлять о жизни.

Хафиз полагал, что лучшее средство от несчастной любви – новая несчастная любовь.

Не думаю, что объект «гэ» читал Хафиза. Но с его мыслью оказался солидарен, найдя себе новую пассию. Не надо было владеть дедукцией, чтобы это заметить. Невооруженным глазом было видно, что это тетя Тамара, тети Танина лучшая подруга. Причем, видно всем.

Мама сказала, что именно так в жизни всегда и бывает.

Меня удивляло, как тетя Тамара может вести себя как ни в чем не бывало, если даже мне немного стыдно?! Хотя в глубине души я, конечно, понимала, что сама выдумала нашу с «гэ» любовь, чтобы перестать «расти пацаном», чем не забывала попрекать меня мама. А что может лучше развить в человеке девчоночьи качества – интерес к нарядам, прическам и кокетство – чем любовь?! Я хоть и была маленькая и упрямая, но прекрасно слышала, как мама громким шепотом сетовала папе:

– Она бегает целыми днями с мальчишками, в ней нет ничего от девочки, вырастет мужеподобная девица, что тогда будем делать?!

После ванной я снова перечитала Олино письмо.

Оля писала, что посмотрела новый детский фильм про Электроника и восторженно описывала братьев-близнецов «примерно нашего возраста», которые там играли. Я поняла только то, что «электроник» – это какой-то робот, но Оля явно в него влюбилась, это было заметно по тону письма. Наверное, она тоже испытала потребность быть «девочкой-девочкой».

К обеду мне все же надоела добровольная изоляция, я взяла скейт и вышла во двор. Моя мальчишечья команда скучала на солнышке. Про себя я порадовалась, что мой авторитет никуда не делся: без меня они не знали, чем себя занять.

Ближайшим праздником было Первое мая, и в бимарестане намечался очередной банкет – причем, выездной. Его решили устроить у бассейна в Зарганде, совместив с субботником по уборке нашей бимарестанской территории в советской летней резиденции.

Но после отъезда тети Тани единственным организатором самодеятельности остался «объект гэ», а с ним связываться не хотелось. Поэтому репетиции концертов, которые от праздника до праздника занимали наше время и воображение, как выразился Серега, «накрылись медным тазом».

Я рассказала мальчишкам про письмо подружки, про некоего новомодного робота-электроника и олимпийские старты в школе.

За неимением тети Тани и балетмейстера в ее лице мы решили тоже готовиться к Олимпиаде-80. Только вместо кроссов у нас будут гонки на скейтах.

Мы как раз разрабатывали программу тренировок и соревнований, когда примчался наш местный садовник Барзулав, который силами бимарестантов превратился в Борьку и теперь даже сам так представлялся.

Обычно Борька с большим достоинством степенно вышагивал по газону со шлангом или по дорожке с тачкой, в которую собирал листья от растений, «прическу» которых ежедневно подправлял огромными садовыми ножницами. А тут он прямо бежал, что было странно.

Садовник забежал в каморку к дяде Коле, через минуту оттуда вышел Артурчик и крикнул нам:

– Что вы тут сидите? Бегом наверх, а то все пропустите! По Каримхану идет парад!

Артурчик даже открыл нам крышу. Обычно выход на нее запирался на ключ, который хранился в каморке дяди Коли. В теплое время года бимарестанские банкеты выносились на крышу, что было очень романтично. Но с началом войны это стало невозможно из-за светомаскировки. Да и под бомбежками особо не растанцуешься.

По Каримхан-занд действительно шел невиданный военный парад.

Он был бы похож на наш парад, посвященный Дню Победы, но только над Каримханом летели американские вертолеты и боевые истребители. И они были картонные!

Вырезанные в натуральную величину и ярко раскрашенные, их на длинных палках несли высоко над своими головами страшно галдящие демонстранты. Мне почему-то вспомнилась моя расписная лошадь, которую в первом классе соорудили из картонки и палки от швабры мои родители.

На истребителях было размашисто написано «Emperor is down with the USA» («Император низложен вместе с США» – англ) и красовались масштабные картины из жизни головастиков, изображенных в человеческий рост.

Испуганный зубастый головастик в трусах из американского флага с надписью «Jimmy Carter» на попе безвольной тряпочкой болтался в когтях гигантского орла, который уносил его ввысь, к висящему в небе полумесяцу. Сопротивляясь, противный головастик в ужасе растопырил свои тоненькие кривые ручки и ножки, но его уже ничто не могло спасти.

Второй головастик был наряжен в трусы из британского флага и в золотые военные эполеты. Они были до того длинные и лохматые, что путались у него между ног. На его попе красовалась надпись «Mohammad Pahlavi» и он засовывал свой длинный крючковатый нос в бочку с надписью «People’s oil» («народная нефть» – англ). А сзади к нему как раз подлетал тот самый гигантский орел, утащивший Джимми Картера к полумесяцу. Он хищно вытянул свой огромный черный клюв, явно намереваясь клюнуть шаха прямо в задницу. А с неба на это все взирал аятолла Хомейни: как сказала бы моя мама, сардонически улыбаясь.

В политике мы не разбирались, но карикатуры были действительно смешными. Мы вшестером (Артурчик поднялся на крышу с нами) хохотали во весь голос.

– Они празднуют унижение американцев в Табасе, – пояснил нам Артурчик. – Большой Шайтан исподтишка тщательно планировал коварное вторжение, но Аллах вмешался и одним махом все расстроил. Они даже к цели не приблизились, только взлетели на своих истребителях, как Всевышний сначала ослепил их небесным светом и песчаной бурей, а потом поджег очищающим пламенем. Великий Аллах даже не удостоил их лишения жизни, наказав их позорнейшим из позоров. Всего 8 человек из 90 погибли, и то не в честном бою, а потому струсили и сбежали, бросив свои боевые машины и секретные документы (см. сноску-1 внизу).

Демонстранты тащили растянутый на всю улицу огромный транспарант с надписью на английском, гласящей, что «мир еще не видывал такого позора, когда 90 вооруженных американских коммандос не смогли освободить 49 заложников».

У многих шествующих в колонне в руках были баллончики с краской, и попутно они попутно покрывали размашистыми лозунгами на вязи все, что попадалось им под руку. Орали они неимоверно.

В обеденный перерыв на крышу поднялся мой папа. Как он сказал, «полюбоваться на имперский спектакль».

Какое-то время он смотрел парад вместе с нами, заодно рассказав, что таким образом хомейнисты ликуют по поводу провала американской военной операции по освобождению заложников. Американцы хотели ночью тайно высадиться с вертолетов в пустыне на юге страны, недалеко от порта Бендер-Аббас, куда папа недавно ездил в командировку, для чего подло воспользовались советской взлетной полосой в Египте. Дальше американские «коммандос» должны были добраться до Тегерана и захватить американское посольство и иранский МИД, которые прямо у нас за углом. Поэтому нашу улицу и выбрали для символического «парада позора».

– А правда, что Артур говорит? – спросил Серега.

– А что говорит наш Артур? – папа потрепал нашего агента «Н» по макушке.

Артур срочно сделал вид, что у него какие-то неотложные дела, и смотался с крыши.

– Он сказал, что Аллах даже не стал ждать, пока вмешаются иранские вооруженные силы, и лично разобрался с интервентами еще в трехстах километрах от места, где они должны были высадиться, – пояснил Сережка.

Всем мальчишкам всегда интересны дурацкие военные подробности.

Папа рассмеялся:

– Да уж, что-то у них там не задалось. Может, и Аллах помог. А ему помогли какие-нибудь еще союзники, не любящие американцев.

Мы торчали на крыше, любуясь картонными моделями, еще часа два, пока парад не кончился. Демонстранты вволю накричались и наскандировались и разошлись, оставив расписные декорации к своему «имперскому спектаклю» возле армянской церкви.

У нас тоже возникло непреодолимое желание вырезать из картона что-нибудь огромное.

Я вспомнила про Олиного робота-электроника и предложила вырезать его. Все согласились, хотя никто из нас в глаза его не видел. Вырезку из журнала «Экран» с кадром из фильма Оля обещала прислать мне только в следующем письме.

Поэтому в нашем представлении Электроник был кем-то вроде Железного Дровосека с иллюстрации к книге детского писателя Волкова «Волшебник изумрудного города».

Сказано – сделано.

Лешка быстро сгонял к своей маме тете Свете в канцелярию и притащил толстый рулон ватмана и кругляш плотного скотча, которым все заклеивали коробки с вещами перед отправлением в Союз.

Мы перебазировались домой к Сережке с Сашкой и раскатали ватман по полу их комнаты. Он занял весь пол, будто ковер. Мы вооружились ножницами, уселись с разных сторон «ковра» и принялись вырезать прямоугольные детали разной величины, попутно договариваясь, сколько отрезков пойдет на ноги, руки, туловище и голову нашего «электроника».

Нарезав «запчастей» к нашему роботу, мы стали склеивать их между собой толстым скотчем. Не прошло и часа, как весь пол комнаты занимал бумажный гигант. На скорую руку мы намалевали своему «электронику» фломастерами красные глаза и зубастый рот. Ростом он был метров пять: лежа, он даже не помещался в комнате, пришлось подвернуть ему ноги. Тут стало очевидно: чтобы наш великан мог распрямиться во весь свой исполинский рост, надо свесить его с балкона. Тогда при помощи иголки мы продели в его прямоугольную голову рыболовную леску, которая нашлась в хозяйственном ящичке Серегиного папы.

Всем хотелось испытать наше изобретение немедленно, но, поразмыслив, «спуск электроника в открытое воздушное пространство» решили перенести на вечер.

Серега справедливо заметил, что после заката белый гигант, медленно сползающий с нашего небоскреба, будет смотреться эффектнее. Тем более, Сережко-Сашкиных родителей вечером не будет дома, их пригласил к себе на день рождения доктор-сердце.

К вечеру выяснилось, что и мои, и Лешкины с Максом родители тоже собираются в гости к доктору-сердце. Детей у именинника не было, поэтому «детский стол» он не накрывал, и, к нашей великой радости, никого из нас с собой не взяли.

Часов в 9 вечера мы собрались у Сереги дома и стали готовить «электроника» к запуску. Было уже очень темно.

Прямо под Серегой жил объект «гэ». Конечно, меня он больше не интересовал, но кто ж виноват, что его балкон был прямо под Серегиным? Мы надеялись, что он тоже приглашен к доктору-сердце и не получит «инфаркт от наших проделок», которым грозилась моя мама.

В этот раз мы не планировали никакого «инфаркта» и вообще человеческих жертв. Мы хотели всего лишь спустить нашего гиганта на пару этажей вниз, затем прикрепить леску к перилам балкона и выйти посмотреть на зрелище снаружи.

– Ну, Аллах акбар! – провозгласил Серега, – выкидывая нашего «электроника» за борт.

Серега потихоньку раскручивал катушку с леской. На улице дул легкий ветерок, и наш белый исполин красиво колыхался в чернильной темноте тегеранского вечера. При каждом дуновении наш гигант будто бы перебирал своими трехметровыми бумажными ногами и крутил огромной, но легкой головой. Он получился у нас таким восхитительно длинным, что его ноги уже свешивались над четвертым этажом, а белое зубастое лицо с красными глазами, эффектно трепыхаясь на ветру, только поравнялось с грядкинскими окнами.

Как только лицо нашего гиганта заглянуло в окно грядкинской квартиры, оттуда раздался истошный визг. Если визжал сам объект «гэ», то почему-то женским голосом. А прислушавшись, мы убедились, что не просто женским, а тети Тамариным. Но в этот раз мы даже не испугались и не потянули «электроника» назад. Мы точно знали, что теперь тетя Тамара точно никому ничего не скажет, испугается возвращения ей диагноза «белая горячка».

Снизу «электроник» смотрелся еще лучше! Он был похож на героя американских комиксов, которые все еще попадались в магазинчиках канцелярских принадлежностей на улице Моссадык. Наш «робот» так кстати дрыгался от ветерка, что создавалось полное ощущение, что по темной стене дома медленно сползает белый великан…

Но, видимо, родителям все же кто-то настучал, хотя окна доктора-сердце на эту сторону не выходили. Когда мы уже вернулись снизу и продолжали управлять гигантом с Серегиного балкона, теперь болтая его взад-вперед, будто он прыгает или танцует, ворвались Сережкины папа и мама. Мама была злой, а папа смеялся.

– Немедленно поднять пиратский флаг на борт! – скомандовал дядя Саша. Он был немного пьяненьким и поэтому веселым.

– Сейчас я кого-то ремнем отхожу! – грозно заявила тетя Вера.

Маленький Сашка мигом скрылся под кроватью. Судя по всему, он не понаслышке знал, что это такое.

– Да ладно, Верусик, юный Лермонтов тоже пугал священника на подмосковной даче в Середниково, – сказал Сережкин папа. – Выскакивал вечером из кустов в белых рыцарских латах из бумаги. Нормальное развлечение юных гениев.

– Ну да, только заикой останешься от таких гениев, – проворчала Сережкина мама. – А ты откуда знаешь про Лермонтова?

– В книжке читал, – коротко ответил дядя Саша.

Они проследили, чтобы мы подняли «электроника» на балкон, отобрали его у нас и снова ушли.

Наутро нас ожидали две новости.

Макс рассказал, что под занавес дня рождения доктора-сердце развеселившиеся гости танцевали в компании нашего «электроника». Они подвесили его на люстру, в результате чего казалось, будто он сидит за столом, вытянув длинные белые ноги. Танцующие дергали его за леску, в ответ «электроник» дергал руками и ногами и все очень веселились. Макс, как и его мама, всегда знал все и про всех.

А мой папа сообщил, что наше посольство снова громят афганские налетчики.

– 27-е апреля – годовщина афганской революции, и теперь мы тоже вынуждены ее отмечать. Но, увы, не банкетами, а погромами, – пояснил папа маме и уехал в посольство.

Вернулся он часа через три и успокоил нас сообщением, что в посольстве все живы, здоровы и даже не очень напуганы. На помощь нашим охранникам подоспели пасдараны и пожарники, которых вызвал кто-то из соседей. Скорее всего, англичане за забором. Когда налетчики устроили костер из нашего флага, в английском посольстве заметили дым, и испугались, что огонь перекинется на них. Наверняка они тоже фотографировали нападение на нас со своих балконов, как и мы снимали налет на них 5-го ноября 1979-го.

Папа сказал, что больше всех напуган посольский комендант. Он боится сообщить послу, что ворота придется снова ремонтировать. После нападения 1 января их укрепили, на что были выделены немалые деньги из посольской казны. И на сей раз толпа снесла их вместе с дорогостоящими металлическими пластинами. Комендант опасался, что денег посол больше не даст, и ворота придется чинить силами охранников.

– Ничего, – сказал папа. – Они нам на Каримхане парад показали, теперь мы им тоже покажем, только танковый. На своей стороне границы, но видно будет хорошо.

* * *

Через день папа уехал по делам в Мешхед – почти такой же религиозный город, как Кум, только на севере, ближе к туркменской границе. Вернуться обещал ко 2-му мая, на которое в этом году перенесли ежегодный субботник в Зарганде, обычно бывающий 22-го апреля.

Готовиться к Олимпиаде нам быстро надоело. Так всегда бывает, когда у затеи нет реальной цели. Зачем готовиться, если выступить все равно не дадут?

Стало ясно, почему Оля в Москве не понимает, зачем ей ставить рекорды, если уже известно, что все время Олимпиады она проторчит в пионерском лагере.

Мы хотели вернуться к кладоискательству, но приближаться к Мамну нам запретили, а без него искать клад было не интересно.

Стало скучно.

Тогда я предложила мальчишкам игру в «казаков-разбойников». В нее я играла, когда мы еще жили в посольстве, работала наша школа и детская компания была большой.

Идею игры кто-то из посольских детей привез из своей московской школы. Но мы адаптировали ее под нашу действительность, благо постоянно слышали про российских казаков, которые в конце XIX – начале XX века с позволения русского царя нанимались за деньги в армию персидского шаха. Но хоть и были наемниками, проявили такую невиданную удаль, что шах считал их оплотом своей армии.

При помощи выигранной в карты нашей летней резиденции они в свое время спасли от верной гибели шаха Резу Пехлеви – отца того шаха, которого свергли в 1979-м. На неприкосновенной для персов как карточный долг заргандинской земле они укрыли его от народного восстания.

Постепенно «разбойники» у нас превратились в «хомейнистов» – то есть, сторонников исламской революции, а «казаки» – в «тудеистов» – представителей рабочей партии Ирана, что-то вроде коммунистической.

Не помню, кто именно придумал это деление. Но точно кто-то из посольских мальчишек постарше, еще до того, как школа закрылась и все уехали. Услышав про то, что мы играем в хомейнистов и тудеистов, папа долго хохотал. А мама сказала:

– Бедные наши дети!

Больше всего маме не нравилось в нашей игре слово «разбойник», даже если он не просто хулиган, а «хомейнист». Она считала, что мне нельзя в такое играть, потому что у меня тяжелая наследственность по отцовской линии. Моя мама была абсолютно убеждена, что мой дедушка по папиной линии был разбойником. Я еще в Москве слышала, как она рассказывает про папиного папу по телефону своей подружке:

– Ой, Наташенька, представляешь, его отец – из тех, кто до революции скакал по пустыне на коне и нападал на караваны, похищая золото, вино и женщин. Как в «Белом солнце пустыни». Даже его маму он украл, когда ему было 40, а ей всего 16. Схватил, завернул в ковер, перекинул через седло и ускакал прочь.

Такой дедушка показался мне романтичным даже в семь лет, когда я услышала эту историю. Я стала расспрашивать о нем папу.

У папы оказалась несколько иная версия. Он рассказал, что его отец до революции 1917-го года жил где-то в районе Мешхеда, в селении недалеко от иранско-туркменской границы. Узнав, что по ту сторону границы власть получили бедняки, он перешел на туркменскую сторону, благо граница пролегала через пустыню и в ту пору была чисто условной. В то же самое время всякие богатые люди – ханы и баи – наоборот, бежали от народовластия на иранскую сторону, подгоняемые наступлением красных. Они гнали с собой караваны с богатствами, пытаясь спасти свое добро от большевиков.

По словам папы, его отец шел по пустыне пешком и босиком, прямо как Саади, когда в пути ему попался богатый хан с караваном. Дедушка взялся помочь сопроводить его через границу, которую только перешел сам, и поэтому знал безопасную тропу. В пути им довелось отразить нападение настоящих разбойников, в сражении дедушка проявил себя храбрым и ловким и хан был очень ему благодарен.

Благополучно оказавшись в Мешхеде, хан, прощаясь с дедушкой, щедро его отблагодарил: отдал ему своего лучшего коня, отсыпал в мешок золота, дал с собой в дорогу драгоценный персидский ковер, чтобы дедушка мог его продать, когда ему понадобятся деньги, и бурдюк с вином (походная емкость для жидкости из бараньего желудка). Но главным ханским подарком стало разрешение дедушке поселиться в его роскошном дворце в райском саду в Бухаре. Все равно хан его бросил, не заберешь же дворец с собой.