Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Эксперименты с кашами закончились тем, что мама обнаружила существенное истощение присланных бабушкой запасов манки. Она не сразу поняла, какие мыши ее так подъели, и начала расследование. Пришлось признаться, что манка исчезла в процессе того, как я училась ее варить: пригоревшую я выбрасывала в мусорку, а так и на ставшую кашей сливала в унитаз. Мама сказала, чтобы впредь я тренировалась только на «квакере», потому что неизвестно, когда нам пришлют новую манку, а в Тегеране ее нет. Разводить водой английскую овсянку мне быстро надоело, и я перешла к уборке помещений. Даже ее автор пособия для девочек описывала так заманчиво, что хотелось немедленно схватиться за тряпку.

Влажная уборка, правда, не задалась, хотя в книжке каждое действие было пронумеровано и сопровождалось схематичной картинкой. Первые три шага – намотать тряпку на швабру, налить ведро воды и окунуть туда орудие уборки – мне вполне удались. Не нашла я только хлорки, которую Могилевская велела насыпать в ведро с водой. Но я не растерялась и влила туда лавандовую жидкость для мыться посуды. Ведро сразу заблагоухало лавандой, а вода в нем окрасилась в приятный сиреневый цвет. Мытье полов я начала со своей комнаты. Включила погромче музыку и принялась усердно возить шваброй по полу. Сначала все пошло неплохо, осечка вышла лишь на этапе полоскания тряпки. Ее пособие рекомендовало отжимать в таз, затем полоскать в ведре с чистой водой, но у меня не было столько ведер, поэтому я со шваброй наперевес отправилась в ванную. А что за мной, как за истребителем в небе, по полу стелется черная полоса, капающая с грязной тряпки, заметила только на обратном пути. Решив срочно исправить ситуацию, я потащила ведро из комнаты в коридор, но в пути поскользнулась на том, что натекло с тряпки, упала сама и уронила ведро. Пол нашего просторного коридора был в лучших южных традициях выложен широкой кремовой мраморной плиткой, которая, покрывшись склизкой лавандовой жидкостью для мытья посуды из опрокинувшегося ведра, тут же превратилась в сиреневый каток. Я скользила по нему, помогая себе шваброй, и представляла себя своим любимым хоккеистом Александром Якушевым.

А когда родители пришли с работы, я была уже не хоккеистом, а капитаном тонущего судна, который, несмотря на то, что воды уже по колено, героически остается на мостике, не выпуская из рук штурвал. Я тоже мужественно держалась за швабру, упорно пытаясь равномерно распределить липкие сиреневые лужи по всей квартире.

Папа ступил в зону бедствия первым:

– Ирина, не утони! – предупредил он маму. – У нас тут матрос драит палубу.

Увидев потоп, мама схватилась за голову и собралась расплакаться.

Пол домывали мы с папой на пару. Именно тогда родители впервые официально объявили мне, что намерены подарить мне на день рождения братика. Мама его ждет и поэтому наклоняться и выжимать в ведре тряпку ей нельзя. Я записала эту весть в свой личный дневник, как только домыла «палубу».

После потопа я совершала хозяйственные подвиги еще пару раз, но уже без прежнего энтузиазма. Могилевская писала о домоводстве с таким смаком, что очень хотелось попробовать все самой. Ей действительно удалось пробудить во мне хозяюшку – правда, ненадолго. И, боюсь, это была единственная вспышка страсти к обустройству быта за всю мою жизнь.

Не прошло и месяца, как моя домовитость сменилась киноманией. Тоже временной: истинной ценительницей кинематографа я так и не стала, зато узнала о мировом кино намного больше, чем мои московские сверстники. Познания мои были хаотичны – как и все, что я постигала в воюющем восточном мегаполисе, который и сам был на полпути от шахской помпезности неизвестно к чему.

В посольский клуб нас возили трижды в неделю, а долгие вечера под светомаскировкой случались ежедневно. Тогда папа и стал брать фильмы напрокат у владельцев закрывшихся тегеранских кинотеатров. Их крутили в конференц-зале госпиталя, где было все необходимое оборудование и большой экран. Дело это было не совсем официальное, но ябедничать тому, кто отвечал за наш нравственный облик, никто из бимарестантов не стал бы, кино скрашивало жизнь на военном положении даже самым щепетильным.

Кино мы смотрели самое разное: для западного мира оно было старым, снятым в промежутке от 30-х до начала 70-х годов, но для нас эти фильмы были настоящим открытием. Для меня уж точно: до отъезда в Тегеран из зарубежных фильмов я видела только японскую «Легенду о динозавре», мы с папой сходили на нее в кинотеатр. Привозимые папой ленты были на английском, французском или итальянском, все с субтитрами на фарси. Большинство из нас ничего не понимало и угадывало повороты сюжета по картинке, мимике и интонациям героев.

Даже если фильм шел на английском, я понимала далеко не все, но историю всегда услужливо дорисовывало моя бурная фантазия. Мне нравилось разглядывать героев и их наряды. Названия фильмов я запомнила далеко не все, и самые известные из них вместе с именами режиссеров идентифицировала намного позже. Но имена актеров, которые поражали мое воображение, я запоминала, потому что записывала их в личный дневник.

Мы посмотрели «Тайну Вселенной» с Джиной Лоллобриджидой, Элизабет Тейлор и Бертом Ланкастером, «Леопард» Висконти тоже с Ланкастером, Аленом Делоном и Клаудией Кардинале и множество других лент, которые через десяток лет появились в русском переводе с совсем иными названиями.

Я поочередно влюблялась в Софи Лорен, Эву Гарднер, Сару Монтьель, Натали Вуд, Вивьен Ли, Джину Лоллобриджиду и Одри Хепберн. Холодные красавицы вроде Марлен Дитрих, Грейс Келли и Греты Гарбо нравились мне меньше. Но Дитрих все же произвела на меня неизгладимое впечатление в старом черно-белом фильме «Голубой ангел», где сыграла главную героиню Лолу-Лолу. Смысл я не очень уловила, но героиня показалась мне очень шикарной, а пела она прямо завораживающе.

Моя мама на эти закрытые просмотры не ходила, в небольшом зале ей было душно. Как-то раз она пришла, но посреди фильма почувствовала себя неважно, и папа повел ее домой. От госпиталя до жилого дома было два шага, но мама боялась споткнуться в темноте. Падать ей было никак нельзя, ведь в ее животе сидел мой младший братик. А папе нельзя было отлучаться с закрытого показа: это была его инициатива и его ответственность, и он не мог бросить бимарестантов наедине с «чуждым для советского человека» кинематографом. Как только фильм заканчивался и киномеханик убирал ленту в круглую железную коробку, папа относил ее в багажник «жопо», чтобы утром отвезти назад хозяину киношки.

Ходить в конференц-зал мама отказалась сама, но по поводу того, что мы там смотрим, очень переживала. Даже угрожала, что «из-за нашего киношничанья родит раньше срока». Ей казалось, что там показывают или разврат, или ужасы, или все сразу, и я вырасту испорченная и психованная. Она пилила папу, что он берет меня с собой. Я отвечала, что мне кино нравится и я не обязана сидеть возле нее, потому что ей оно не интересно. Папа убеждал ее, что фильмы все замечательные, удостоенные мировых наград, и клялся, что выбирает на складе кинотеатра только коробки с пометкой «золотая коллекция Голливуда». В итоге вечером мы уходили, а мама оставалась.

Больше всех нравилась мне Одри Хепберн, я увидела ее в фильме «Завтрак у Тиффани». Ее милая Холи, наивная и безалаберная, чем-то напоминала нашу бимарестанскую тетю Монику по прозвищу «сестра-моча», и это заметила не только я. У тети Моники была манера хлопать глазами, смешно складывая губы трубочкой, и заливисто хохотать, сморщив нос и задрав подбородок. В эти моменты она казалась девчонкой, во взрослую жизнь попавшей по ошибке. Я почему-то не воспринимала ее взрослой. И именно поэтому разозлилась не на нее, а на Грядкина, когда мальчишки принесли мне новую любовную сплетню, которую рассказал им Артурчик.

Во время воздушной тревоги Артур обычно вырубал общим рубильником электричество, предварительно убедившись, что лифт находится на первом этаже и пуст. А тут проверить забыл и только потом понял, что лифт завис в шахте. Артур перепугался, что в лифте кто-то застрял, и теперь ему влетит от дяди Коли, но врубить свет назад уже не мог: по правилам, до конца тревоги дом должен быть обесточен. В лифте царила тишина, на помощь никто не звал, но Артур все же решил убедиться, что в нем никого нет. А если застрявшие все же есть, успокоить их, сказав, что им придется потерпеть всего минут десять. Лифт висел между этажами, поэтому заглянуть в него и поговорить с его узниками, если они там есть, можно было только через люк в крыше. Артурчик поднялся на этаж, под которым завис лифт, раздвинул двери, заглянул в люк и понял, почему застрявшие ведут себя на удивление тихо – они увлеченно целуются. Это были Грядкин и тетя Моника. Артурчика они даже не заметили.

С «объектом гэ» давно уже все было ясно. Сначала он предал тетю Таню с ее лучшей подругой тетей Тамарой, а теперь и тетю Тамару с «сестрой-мочой». В моем представлении тетя Тамара тоже предала подругу, поэтому получила по заслугам. Не зря говорят, что на чужом несчастье своего счастья не построишь. А вот тетю Монику мне почему-то стало жалко. Мое воображение уже соединило ее образ с трогательной Холли в исполнении Одри Хепберн и теперь ее мог обидеть злой прожженный «объект гэ». Я почему-то вспомнила Натика и подумала, что он никогда бы так не поступил.

Посовещавшись, мы с мальчишками решили даже не применять к парочке «курощения и низведения» привидениями или мумией «мамочки с зубами». Грядкину человеком все равно уже не стать, а «сестра-моча» наказана уже тем, что с ним связалась.

Тем более, близился мой день рождения, и хлопоты намечались куда более приятные. Тем более, не просто день рождения, а мой самый первый в жизни юбилей – десятилетие.

Предчувствия важности этого рубежа начались с писем с Родины. Они как раз пришли с оказией: их привез из Москвы кто-то из посольских отпускников.

Письма, как всегда, были от бабушки, от Оли и еще открытки от разных родственников.

Бабушкино письмо начиналось с ее переживаний за судьбу американских заложников, которых так и не могут освободить. От заложников она плавно перешла к моему грядущему десятилетию, которое назвала «важным рубежом, перейдя который следует помнить о своей гражданской позиции, что бы ты ни делал». Далее бабушка разъясняла свою мысль: я не должна увлекаться «чуждыми» фильмами, взрослыми книгами и лезть не в свои дела. Должно быть, мама каким-то образом успела ей наябедничать. Возможно, она звонила бабушке по межгороду, пока мы с папой смотрели кино. Вообще-то папа ей это запрещал: звонки в Москву обходились в половину его зарплаты. Но хотя бы стало понятно, почему мама так упорно отказывается от посещения просмотров в конференц-зале.

Похвалила бабушка меня только за одно – за чтение «Девочки, книга для вас». Значит, информацию она точно получала оперативную.

Оля рассказывала, как в нашей школе готовятся ко дню рождения комсомольской организации, который будет 29-го октября. Сначала будет большое собрание, где подведут итоги общественной работы, совет пионерской дружины тоже приглашен, он отчитается по поручениям, выполненным отрядами под шефством комсомольских активистов.

Все эти слова – «совет», «дружина», «отчитается», «шефство», «активисты» – казались мне ужасно мудреными и важными. В такие минуты я с печалью понимала, что безнадежно отстаю от жизни. Мои одноклассники уже отрядом выполняют особо важные поручения, а я все «в бирюльки играю», как выражается моя бабушка.

Но дальнейший поворот Олиного рассказа меня удивил. Она писала, что после собрания в физкультурном зале будет дискотека, на которую допустят только комсомольский актив. По школе ходят слухи, что на этих закрытых танцах для лидеров будет самая модная музыка и вино «Салют». Подружка объясняла это тем, что избранным приглашенным можно доверять: никакое диско и вино уже не могут сбить их с правильного пути. Программу дискотеки готовит самый популярный десятиклассник, сын министра. У него есть все самые свежие заграничные записи и мощная аппаратура, которую он готов привезти в школу. Оля писала, что всем остальным комсомольцам школы очень завидно: они планируют в следующем полугодии тоже выбиться в активисты, а пока договорились встретиться 29-го октября вечером в школьном дворе и подглядеть за танцами для избранных через окно.

Странным мне показалось не то, что на школьную дискотеку, посвященную дню рождения комсомола, позвали не всех комсомольцев, а то, что комсомольскому активу интересно диско и вино. Почему-то мне казалось, что активисты – это такие люди, которые сами откажутся от танцев, предложив взамен провести лишнее комсомольское собрание.

Родители спросили, что бы я хотела в подарок на свой первый юбилей. Я пожелала джинсы «Wrangler», ими пестрели все довоенные журналы мод.

Дней за пять до заветной даты мы все втроем поехали на базар Шемран их покупать. Из магазинов на Моссадык американские товары уже исчезли.

На Шемране было, как всегда, людно и шумно. От обилия базарных красок, запахов и звуков мое внимание обычно притуплялось уже минут через десять, и все вокруг сливалось в единый пестрый фон. Но моя мама не теряла бдительности никогда, цепко замечая все вокруг, благодаря чему повторила трюк «безответственного бога», как с ледянками. Длинные товары – шторы, платья, ковры – продавцы вывешивали под самые своды торговой галереи, чтобы покупатели могли полюбоваться ими в полном размере. Но чтобы заметить их в принципе, надо было идти с задранной головой. По пути к джинсовой галерее, я смотрела по сторонам и под ноги, а вот мама заметила на самой верхотуре платье и указала на него мне. Оно было и впрямь дивное – малиновое, с приспущенными рукавами-фонариками, оставляющими плечи оголенными, и с длинной присборенной узкой юбкой, как у русалки. Я влюбилась в это платье в ту же секунду.

– Какое красивое! – сказала мама. – Тебе пойдет! Может, примеришь?

Я молча уставилась на папу. На Шемран нас привез он, отпросившись с работы. Примерять платье – значит, ждать, пока торговец достанет его из-под потолка специальной длинной палкой, пока отведет меня в примерочную кабинку, пока я его надену и все меня рассмотрят… А нам еще за джинсами идти.

– Платье хорошее, – согласился папа. – Но давайте не сейчас, а то я опоздаю на совещание. Сейчас купим джинсы, как планировали, а за платьем приедем еще раз, время до дня рождения еще есть.

Мы быстро нашли подходящие джинсы, благополучно их купили и папа отвез нас с мамой домой, а сам уехал на свое совещание.

Платье с Шемрана не выходило у меня из головы, а дней до моего первого юбилея, на который я могла бы его надеть, оставалось все меньше.

Я понимала, что с началом войны закончилось то время, когда мне покупали платья даже на самой дорогой улице Джордан. Видела, что через год с лишним новой власти в Тегеране что не исчезло, то подорожало. Знала, что родители готовятся к появлению второго ребенка, которое потребует дополнительных затрат, а папа мечтает о «Волге», которую мы купим, когда закончим командировку. Иногда мы все вместе представляли, как будем ездить на ней в гости к бабушке и на дачу к маминой подружке тете Наташе. Своей дачи у нас не было, о ней пока даже не мечтали.

Все это я прекрасно понимала… но Шемран же – не бульвар с дорогими магазинами, а базар, где все намного дешевле! И я все-таки рассчитывала получить платье. Но молчала, ожидая, когда мама сама о нем заговорит, раз уж она его узрела и предложила первая.

Наконец, через пару дней о платье вспомнили – но не мама, а папа. Он предложил съездить за ним на Шемран. Но тут мама решительно заявила, что это лишнее, у меня и так много тряпок, а носить их некуда. Не по двору же бегать в таком роскошном платье!

Папа промолчал, с мамой спорить было нельзя, а тем более, с беременной. Я закусила губу от обиды, но тут же вспомнила историю с ледянками. Раз в тот раз мама решила, что погорячилась с известием о том, что у нас имеются опасные для моей жизни ледянки, и предпочла без объяснений увильнуть от снятия их с антресолей, может, в этот раз она тоже сначала указала на платье, а потом сообразила, что это лишняя трата денег?! В любом случае, другого объяснения ее поведению у меня не было. Не будет же взрослая беременная мама нарочно дразнить ребенка, готовящегося к своему первому в жизни юбилею?!

А за два дня до праздника, на который я пригласила Ромину с Роей и всех бимарестанских детей, на меня посыпалось столько подарков, что я и думать забыла о том платье!

Началось с того, что с утра мы с мамой пошли в ее приемный покой за какими-то нужными ей бумажками. Каждый день на работу мама уже не ходила. Там, как всегда, были Сарочка и Розочка, они очень нам обрадовались и стали звонить в прачечную тете Рае, чтобы она тоже зашла. Они трое были лучшими подружками.

Тетя Рая прибежала с какими-то пакетами в руках, и они втроем с Сарочкой и Розочкой принялись убеждать маму, что до дня рождения мне необходимо проколоть уши. Мама сопротивлялась, как могла, заявляя, что это ни к чему, рано и вообще опасно «делать отверстия в теле в местности, где бродят такие жуткие инфекции». Последним маминым аргументом было, что в Тегеране все равно нет «медицинских» сережек, какие первым делом вдевают в свежие дырочки в Союзе, чтобы не было воспаления.

«Медицинские серьги», видимо, доконали местных ханумок, и они очень смешно, на все лады, раскричались, что впервые в жизни слышат подобную глупость.

– Уважаемая Ирина-ханум, кто тебе сказал, что какой-то дурацкий «медицинский сплав» может защищать от воспаления?! – кричала тетя Рая, всплескивая руками. – Запомни, дорогая, на свете нет лучше сплава, чем чистое золото!

– На десять лет девочке положено дарить ее первое золото! – вторила ей Сарочка. – Тогда ее жизнь будет богатой, а сама она – счастливой в любви!

– Ирина-ханум, ты что, не хочешь, чтобы твоя дочка была богатой и любимой?! – восклицала Розочка.

– Это ваша буржуазная примета, – упорствовала мама, но уже гораздо слабее.

– Ладно, раз ты так относишься к дочке, мы сами исполним свою «буржуазную примету»! – заявила тетя Рая и извлекла из сумки маленькую алую бархатную коробочку.

– Да!!! – хором повторили Сарочка и Розочка и тоже достали по коробочке.

И в одну минуту я превратилась в роскошную особу, не хуже Софи Лорен в фильме «Арабеска»! Я стала счастливой обладательницей золотых сережек в виде подковок от Раечки, золотой цепочки с изящным плетением от Сарочки (дарительница назвала его «венецианским») и кулончика к ней в виде золотого крестика с бирюзинкой посередине от Розочки.

Я запрыгала от радости, расцеловала ханумок и рассказала им про дары волхвов и их значения, про которые недавно узнала от папы. Они радостно закивали и сказали, что, к какому бы вероисповеданию ни принадлежал человек, золото приносит ему удачу.

Мама смущенно благодарила местный персонал и робко требовала забрать подарки назад. Дарительницы, разумеется, ее даже не слышать не хотели, на цепочку тут же нацепили крестик и надели ее мне на шею, а Сарочка уже звонила новому хирургу, Танькиному папе.

Розочка тем временем объясняла маме, что вообще-то в тегеранских ювелирных лавках уши прокалывают из специальных маленьких пистолетиков, которые выстреливают сережками-гвоздиками прямо в уши. Но зная Ирину-ханум, они даже не рассчитывают, что она допустит такую «антисанитарную процедуру в неизвестном месте», поэтому, хочет Ирина-ханум или нет, но уши прямо сейчас проколет мне наш бимарестанский хирург. Уж советскому-то хирургу она доверяет?!

На это маме возразить было нечего. Тем более, Танькин папа сказал, что у него как раз перерыв. Мы все впятером поднялись к нему в отделение, он усадил меня на стул, смазал мочки моих ушей медицинским спиртом, из которого получалась столь веселящая газировка, и отошел за иглой. Я зажмурилась – и через минуту уже была с дырками в ушах. Испугаться я даже не успела. А если и успела, то мне так хотелось скорее надеть подарок тети Раи, что в сравнении с этим секундная боль была ерундой. Тетя Рая, Сарочка и Розочка захлопали в ладоши и сказали, что я смелая и настоящая маленькая женщина, которая ради красоты вытерпит все, что угодно.

Мама попыталась было воспротивиться тому, чтобы мне сразу надели серьги, но нее все зашикали, сказав, что золото – лучшая гарантия от любого заражения. Это подтвердил даже Танькин папа, и мама сдалась.

Мы спустились назад в приемный покой, и тетя Рая зашуршала пакетами, с которыми пришла. Я с удивлением наблюдала, как она вытащила из одного из них… то самое малиновое платье с Шемрана! Вернее, это было не совсем оно, но очень похоже.

– Это подарок твоей мамы, – улыбнулась тетя Рая. – Она так подробно описала платье, которое понравилось тебе на базаре, что я сшила еще лучше!

Теперь я была абсолютно счастлива!

Когда папа пришел с работы, я крутилась перед зеркалом в новом платье и золотых обновках, воображая себя возлюбленной нефтяного магната, как Софи Лорен в кино.

– Красота какая! – похвалил папа. – А я тебе еще подарки принес. Дядя Володя с тетей Галей из посольства прислали и наш дядя Валя Грядкин.

– Грядкин?! – удивилась я. – А он-то зачем?

– Не знаю, – пожал плечами папа. – Наверное, захотел сделать тебе приятное.

Сначала я сняла красивую золотистую упаковку с розовым бантом наверху с большой коробки, которую передали дядя Володя с тетей Галей. В ней оказалась восхитительная «барби» в малиновом купальнике по имени Линда, ее имя было написано над входной дверью домика, который к ней прилагался. В домике имелась мебель, в шкафах наряды, а в гараже при доме Линды – малиновый кабриолет.

От изумления я разинула рот, еще не веря своему счастью. Обладание таким богатством надо было еще осознать.

Грядкин передал мне наушники «Sony», самые дорогие – с мягкими «ушами», плотно и приятно обхватывающими твои собственные.

– Валентин говорит, что наушники с улучшенным стереофоническим звучанием, – сказал папа. – И что ты о них мечтала.

Я и впрямь мечтала о таких наушниках, как-то на репетиции у нас с дядей Валей был на эту тему разговор. Мне было, конечно, приятно, что он его запомнил и купил для меня такую дорогую вещь, о которой родителям я даже не смела заикнуться. Я была благодарна Грядкину, но простить ему тетю Тамару и тетю Монику все равно не могла. И пусть не думает, что меня можно подкупить! Поэтому я даже не стала прыгать от радости, а сдержанно попросила папу:

– Передай дяде Вале большое спасибо.

Папа рассмеялся:

– Валентин хороший парень, – заявил он. – Он же не виноват, что женщины его любят!

– Виноват! – буркнула я и принялась вертеть в руках наушники. Они и впрямь были классные, лучше некуда!

– А ты знаешь, что значит «hi-fi»? – спросил папа. – Видишь, на них написано?

– Понятия не имею, – призналась я. – Но могу посмотреть в словаре.

Папа кивнул и терпеливо наблюдал, как я копаюсь в словаре.

Слово «fidelity» англо-русский словарь трактовал как «верность, преданность, точность», а «hi» – как «разговорное приветствие, американизм».

– «Здравствуй, верность» какая-то… – пожала плечами я.

Папа объяснил, что есть, конечно, американизм «hi», означающий «привет», но тут мы имеем другую особенность американского варианта английского – склонность к упрощениям и сокращениям:

– В некоторых случаях для экономии места и времени американцы пишут слово не по грамматическим правилам, а так, как оно слышится, либо сокращают его. В нашем случае «hi» – это «high» – высокий. А «high fidelity» – высокая точность. По отношению к музыкальной технике это означает высокую точность воспроизведения звука.

– Но наушники-то японские! – заметила я.

– Но написано-то на них по-английски! – улыбнулся папа. – А вообще американцы по всему миру распространяют тенденцию обращаться с грамматикой родного языка кое-как. Они же нация эмигрантов со всего света, половине из которых английский не родной. В Америке английский заимствует жаргон бедных черных кварталов, их вставляют в модные песни, а потом такие, как ты, приходят и спрашивают: «Папа, а что такое shit?» («Shit» – дерьмо – англ.).

– Ну ты же объяснил! – парировала я. – А раз в наших институтах такому не учат, значит, сам знал.

– Я тоже песни слушал и спрашивал старших товарищей, – нашелся папа.

– К персам американцам свои штучки не внедрить! – немного подумав, постановила я. – А к нам они уже внедрили.

– В смысле? – обомлел папа.

– Персы никогда не будут сокращать свои слова, – уверенно предположила я, – потому что для них путано донести свою мысль – это верх неуважения к собеседнику. Это значит заставить собеседника мучиться – теряться в догадках, строя предположения, что вы имели в виду. Ведь та-а-аруф не позволит персу задать прямой вопрос: а что вы вообще хотели сказать своей тарабарщиной!

– Верно! – обрадовался папа. – Но ты-то откуда знаешь?!

– «Трое под одной крышей» прочла! – гордо отозвалась я.

Этот сборник и впрямь стал моей настольной книгой житейской мудрости (см. сноску-3 внизу).

– Так, а почему ты считаешь, что к нам американцы уже внедрили свои штучки? – полюбопытствовал папа.

– Как почему? – удивилась я. – Сам не видишь, что ли?! КПСС, ВЛКСМ, ВЦСПС, ЦК, НИИСУ…

– Что такое НИИСУ? – по-моему, папа так обалдел, что просто не знал, что у меня спросить.

– Ничего, советские сокращения и я не все понимаю, – успокоила я папу. – Это НИИ, где работают Олины родители. А вот только те, которые у нас тут – ГКЭС, СОДиС, СОКК и КП, ГРУ, ЦРУ, МИ-6, КГБ…

Тут папа схватился за голову и попросил меня не продолжать:

– Я и не думал, что у тебя столько хлама в голове! – признался он.

– Почему же это хлам?! – обиделась я. – Это названия советских организаций. Но я тоже не понимаю, зачем устраивать такие сокращения, которые еще сложнее полного названия?! Вот почему нельзя называть наш госпиталь просто госпиталем или хотя бы бимарестаном, как персы. Зачем вот это многоэтажное СОКК и КП?

Я заметила, что папа слегка растерялся, что случалось с ним крайне редко.

– Ну, во-первых, не все эти организации советские… – начал он издалека.

– Хорошо, – легко согласилась я. – Допустим, те из них, которые не советские, так громоздко сократили небрежные к своему родному языку американцы. А остальные кто?

– Да уж, – задумчиво протянул папа. – Это ты еще про РСДРП не знаешь и про НКВД. Наверное, ты права.

Папа нередко признавал меня правой. Но в этот раз это было как-то по-взрослому.

Празднование моего первого в жизни юбилея назначили на четыре часа дня.

Папа заранее заказал в моей любимой датской кондитерской несколько коробок пирожных разных сортов и купил в нашем «дежурном» ларьке напротив посольства ящик колы. Мы с мамой сходили на фруктовый развал и запаслись овощами и «сабзи» (зелень – перс.) и всеми видами фруктов. Потом зашли к Рухишкам за двумя ведерками мороженого, которое господин Рухи лично смешал из моих любимых сортов – фисташкового, бананового, нуги, клубничного, миндального и ванильного.

К пяти часам тетя Зина из столовой обещала прислать «зерешки палау» – персидский плов с барбарисом, его заказали мои родители, заранее закупили все ингредиенты и отнесли на кухню.

С двух до трех мы с мамой накрывали стол в моей комнате и готовили закуски. Натерли на крупной терке редьку и перемешали ее с гранатовыми зернами. В Туркмении такую смесь выставляют на стол в пиалушках, чтобы гости могли по желанию посыпать ею плов в своей тарелке, она забирает излишнюю жирность и придает пикантный вкус.

Иранцы предпочитают поливать свой «палау» лимонным соком или курдом (местный йогурт), смешанным с сабзи. Это все мы тоже поставили на стол на случай, если Рое, Ромине и Артуру придется не по душе редька с гранатом.

Праздничные «майонезные» салаты, как и вообще салаты в русском понимании, в Тегеране были не в почете, поэтому и мы от них отвыкли. Просто помыли овощи и разложили их в специальные вазы. А огурцы положили в фруктовницу, как настоящие иранцы.

В пол-четвертого я отправилась наряжаться и неожиданно решила «сэкономить» новое платье до новогоднего концерта. В Новый год выйти в чем-то новом всегда приятно, к тому же, в новогоднюю ночь все вокруг нарядные. А на дне рождения я точно буду белой вороной со своей длинной юбкой и голыми плечами и, да не в банкетном зале, а в своей комнате! Роя и Ромина всегда ходили в джинсах, в юбках я их не видела ни разу – ни ту, ни другую. Таньку ее спортивная мама тоже едва ли нарядит в рюши, ну а мальчишки и подавно будут без фраков.

С этой мыслью я надела белую водолазку и новые джинсы. А золотые сережки и цепочка с крестиком теперь всегда были при мне.

Все мои гости, кроме Сашки и Вовки, которые, как назло, заболели, гурьбой явились ровно в четыре. Сразу стало шумно и весело. Прямо с порога гости буквально засыпали меня свертками и коробками в ярких подарочных упаковках. В Иране принято нарядно упаковывать подарки, магазины соревнуются друг с другом в искусстве украсить презент эффектнее, даже если он самый простенький. Блестящая оберточная бумага с бантиками и прикрепленными к лентам крохотными пластиковыми куколками, ягодками и сердечками – часть праздника. А еще иранские подарки всегда были душистыми. То ли так пахли искусственные клубнички, украшающие банты, то ли иранцы пропитывали парфюмом саму оберточную бумагу, на такое они вполне способны.

Все гости пришли с цветами – и мальчики, и девочки.

Букеты в Тегеране тоже оформлялись очень затейливо, да и сами цветы были совсем не похожи на те блеклые растения, которые я видела в московских цветочных магазинах. Красивыми в Москве были только чайные розы, но их папа доставал по блату. В Тегеране же все цветы были роскошными – даже те, которые иранцы считали «полевыми» и потому дешевыми. Дарить друг другу цветы иранцы очень любили, независимо от пола. А мы, видимо, у них это переняли: букет вручила мне даже Танюшка, хотя я не помнила случая, чтобы в Москве одна девочка дарила цветы другой, даже на день рождения. Если только она приходила вместе со взрослыми, и праздник был не чисто детский, а семейный.

У нас принято, получив подарок, тут же его разглядеть, иначе даритель обидится на невнимание. У персов наоборот – неприлично начать разворачивать подарки сразу же, при других гостях, ведь кто-то из них может испытать неловкость, если его презент скромнее остальных. В Иране все полученные дары хозяева праздника относят на специальный столик, чтобы спокойно, без суеты, рассмотреть их на следующий день. Поэтому персы обычно вкладывают в сверток открытку с подписью или визитную карточку, чтобы получатель знал, от кого подарок.