Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Дверь из патио на террасу оставили открытой, там работал видик, в этот раз показывая концерт Гугуш. За столом все весело болтали и снова смеялись. Мне казалось, что за один день с Рухишками я хохотала больше, чем за всю свою жизнь. А мама еще упрекала папу, что он «без конца хихикает»! По сравнению с семейством Рухи мой папа был очень серьезный человек, чтобы не сказать мрачный.

Только я его вспомнила, как он появился собственной персоной. Часов в 10 вечера папа зашел за мной со словами: «Вторые сутки пошли, пора и честь знать!».

Разумеется, Рухишки тут же усадили его за стол, не принимая никаких возражений.

Хозяин дома налил ему что-то из красивой бутылки с красочной этикеткой.

– Ничего себе, шотландский виски! – восхитился мой папа. – А то устал уже от спирта!

Это заявление тоже встретили взрывом хохота. Еще бы, «устать от спирта» в столице победившего ислама мог только очень отважный и находчивый человек.

Взрослые подняли тост за счастливый Новруз. Правда, все, кроме моего папы, чокались колой или домашним лимонадом из лимонного сока с сахаром. Женщины и дети, разумеется, не выпивали, а господин Рухи заявил, что ему нельзя – сердце шалит, да и вообще он ходжи. А запасы импортного спиртного остались у него в магазине еще с шахских времен, продавать их нельзя, да и редкого гостя теперь безнаказанно угостишь. Поэтому, пожалуй, он завернет дорогому гостю бутылочку-другую с собой.

Папа похлопал его по плечу, еще раз поблагодарил за угощение и сказал:

– Ну, я тут один кефир, поэтому мне можно! Ваше здоровье!

– Пап, почему ты кефир? – изумилась я.

Все снова засмеялись.

– Не кефир, а «кафир», неверный! – ответил папа. – Так называют человека, не соблюдающего законы шариата.

По знаку Ромины мы с Жанет и Махваш потихоньку выскользнули из-за стола и вернулись на крышу. Роя жестом показала, что останется помогать матери за столом.

На ночной крыше с выключенной подсветкой было еще интереснее. Прямо перед нами неподвижно висел загадочный месяц – «рогами» кверху. Черное небо будто лукаво улыбалось нам золотыми губами и казалось, что до его «улыбки» можно дотянуться рукой.

В бассейне на крыше тоже охлаждался ящик «колы» – тот самый, который мы привезли из Душан-Таппе. В Тегеране «кола» продавалась только в маленьких стеклянных бутылочках, слегка суженных в середине. Мой папа про такие бутылочки говорил, что они «с талией». Из них было очень удобно пить прямо из горлышка. А для меня это было еще и отдельным проявлением азартного непослушания, ведь моя мама разрешала пить только из стакана, уверяя, что «дуют из горла» только пьяницы. И кто в детстве пьет так колу, тот вырастет и начнет так же «дуть» пиво.

Взяв «за талию» по бутылочке холодной газировки, мы с девчонками уютно расположились в шезлонгах у самых перил и принялись по очереди рассказывать страшные истории. Рогатый перевернутый месяц молчаливо висел рядом, будто тоже хотел послушать «страшилки».

Первой вызвалась Жанет. Она сделала страшный глухой голос и сообщила, что «по большому секрету» расскажет нам про кошмар, который «совсем недавно приключился в соседнем доме с девочкой нашего возраста». К моему удивлению, в повествовании Жанет тоже фигурировало знакомое мне «красное пятно», ни с того ни с сего появляющееся на «белом-пребелом» ковре, а заодно«черная-пречерная рука», которая посреди ночи вылезла из стены и утащила нашу ровесницу в подвал, кишащий скелетами.

Примерно такие же сюжеты были и в наших московских «страшилках». Должно быть, эти детские «пугалки» интернациональны. То ли во всем мире с бедными детьми случаются одни и те же ужасы, то ли просто все дети земли боятся одного и того же.

Я уже поняла, что со своим скудным английским впечатления точно не произведу, но моего выступления особо никто и не ждал

Жанет и ее кузина оказались очень артистичными любительницами пугать окружающих. После Жанет слово взяла Махваш. А мы с Роминой только и делали, что слушали, открыв рот. И в какой-то момент на темной крыше под зловещий шепоток рассказчицы мне стало всерьез жутковато.

В истории Махваш к девочке «нашего возраста» каждую ночь являлся призрак и пытался остричь ей косы. Но храбрая девочка каждую ночь придумывала, как спасти свои волосы, и ничего не рассказывала родителям, чтобы их не тревожить. Только на всякий случай положила под подушку кухонный нож. Призрак все больше злился, что ему никак не отрезать девочкины косы, и однажды ночью принялся ее душить «черными костлявыми руками». Пытаясь спасти свою жизнь, девочка выхватила из-под подушки нож и из последних сил вонзила в пришельца. Он отпустил ее горло и стал падать, истекая кровью. А пока падал, превратился в мать этой девочки, она тянула к ней свои руки, уже нормальные, а не черные и костлявые, и причитала знакомым, родным голосом: «Доченька, что же ты наделала?!» Тут открылась дверь девочкиной комнаты и на пороге появились ее отец, братья и сестры. Они пришли, услышав крики матери.

На этом месте по моей коже побежали мурашки, а история Махваш закончилась.

Разумом я, конечно, понимала, что все это выдумки. И аналогичных «страшилок» на русском никогда не боялась. Но слушая их же в английском исполнении, я без конца ловила себя на мысли: ой, а вдруг это правда?! Должно быть, в московской школе мне внушили такое уважение к языку международного общения, что я считала, что на нем детских выдумок быть не может.

Время летело незаметно, и я расстроилась, когда за мной поднялся папа и сказал, что скоро полночь и мама убьет нас обоих. Мне очень не хотелось расставаться с Рухишками!

Прощались очень тепло. Рухишки выстроились в очередь, чтобы обнять меня и расцеловать, а Ромина даже заплакала, утирая слезы салфетками «клинекс». Она так смешно вытягивала их из картонной коробки целыми гирляндами, что остальные ей сказали, что она похожа на фокусника. А я – на караванного верблюда, поэтому мы обе могли бы иметь успех в шахском цирке, если бы его не закрыла революция.

На пороге выяснилось, что я действительно навьючена мешками с подарками не хуже грузового верблюда. И даже папа, который гостил у Рухишек не больше часа, каким-то невероятным образом тоже оброс подарками.

Ромина выдала нам самый большой и плотный «гарбачный» пакет, в Тегеране в такие собирали мусор (garbage – мусор – англ). В Москве тогда о таком удобстве еще и не мечтали, в Тегеране разноцветные рулоны этих восхитительно хрустящих «гарбачных» мешков продавались на каждом шагу. Правда, моя мама все равно усиленно их экономила. Скорее, наверное, по привычке, потому что стоили они сущие копейки. Но мама твердо знала, что рачительные хозяйки никогда не выбрасывают целлофановые пакеты. Московские хозяюшки того времени простирывали их и сушили на бельевой веревке.

Мы сложили все дары в большой «гарбачный» мешок, папа взвалил его на плечо и стал похож на тегеранского Деда Мороза. Ведь уже завтра наступал Новруз.

Засыпая в тот день, я сказала маме вместо спокойной ночи:

– Это был самый счастливый день в моей жизни!

– Странно, что самым счастливым тебе показался день, проведенный с чужими людьми! Да еще и с иностранцами! – мама пожала плечами и выключила свет.

Не успев испугаться, что во тьме ко мне явятся все описанные Жанет и Махваш призраки, я заснула. Абсолютно счастливая и полная любви. Не к кому-то конкретному, а ко всему миру.

Я думала о том, что персы как-то правильно любят своих детей, не «тюкая» их по пустякам. И что теперь я полюбила лошадей, потому что они красивые, сильные, быстрые и у них гордый самолюбивый характер.

Те мои детские выводы не изменили ни время, ни опыт. Я по-прежнему вижу, как искренне иранцы любят своих детей, но не превращают свою любовь в удушающую мелочную опеку, раздражающую и унижающую маленького человека, который познает мир и стремится приобрести собственный опыт. Иранские родители не указывают и не дергают, лишь мягко направляют. А, по мне, мудрый наставник и возможность маневра – и есть свобода. Не разрушительная, как хаос, а разумная и созидательная.

А верховую езду с того памятного Чахаршанбе-сури с Рухи я действительно полюбила однажды и на всю жизнь.

* * *

После суток в доме Рухи наша бимарестанская жизнь показалась мне какой-то урезанной. Но мальчишки быстро вернули меня в нашу реальность:

– Пока ты там гостила, мы тут таааакого нашпионили! – сообщили они мне, таинственно округляя глаза.

Оказывается, они видели, как Грядкин заходил к тете Тане после работы, хотя никакой репетиции самодеятельности в этот день не было. А еще они слышали, как тетя Таня ругалась со своей подругой тетей Тамарой. Это было вечером возле лифта.

– А мы этажом ниже стояли и применяли дедукцию, – гордо поведал Сережка. – Они нас не видели и не слышали. Хотя этот дурак, – он кивнул на Лешку, – взял и чихнул в самый неподходящий момент!

– Я не нарооочно! – заныл Лешка, – я же сказал, мне мошка в нос залетела, пока я прислушивался!

– А еще сын доктора-носа! – почему-то провел параллель Серега.

– А сам-то кого сын?! – набычился Леха.

Стало понятно, что эти прения происходят у них уже не первый раз. А для меня их повторяют «на бис».

– Какая разница, кто чей сын! – строго вмешалась я. – Давайте докладывайте по сути вопроса.

Эту фразу я слышала в каком-то фильме про разведчиков.

– А ты что, самая главная, что ли?! – подозрительно прищурился Макс.

– Нет, я самая умная! – перебила его я.

Выяснилось, что тетя Тамара втолковывала тете Тане, что «нельзя из-за мужика плевать на репутацию и деньги». А тетя Таня в ответ злилась, называла тетю Тамару «Томкой-котомкой» и говорила, что ей просто завидно.

– Понятно! – сказала я, хотя понятно мне ничего не было. Просто так звучало солиднее. – И что дальше?

– А дальше этот чихнул, и они сели в лифт, – виновато закончил Сережка.

– Можно подумать, если бы я не чихнул, они бы не сели в лифт! – обиженно вставил Лешка. – Да они там стояли только потому, что ждали лифт, а ругались заодно.

– Ладно, на банкете разберемся! – постановила я. – Ради наших высоких идей, товарищи, я даже станцую умирающего лебедя!

Про «высокие идеи» я тоже подслушала в каком-то кино.

– И как же ты разберешься? – недоверчиво уточнил Макс.

– Увидишь! – торжественно пообещала я.

Я и впрямь собиралась что-нибудь придумать.

Новый 1359-й год в Тегеране наступал в пятницу 21 марта 1980-го года. С этого дня по всей стране начинался недельный «татиль» – новогодние каникулы, но госпиталь наш работал. Правда, в первую неделю Новруза пациентов обычно не было. Иранцы не любят болеть даже в джуму (пятница – выходной в Иране), не говоря уж о всенародных праздниках.

На джуму и назначили наш бимарестанский банкет. Не могли же мы пропустить такой замечательный день, в который официально отдыхала даже наша поликлиника, а за стационар отвечал дежурный врач.

Не удивительно, что после столь бурного Чахаршанбе с похождениями по гостям в чадрах, страшилками и привидением в замке Меллат-парка, мне пришло в голову пугать жильцов нашей башни. Разумеется, в ночь после банкета, когда все обопьются веселящей газировки и расслабятся.

Мальчишек не пришлось даже подбивать, они дико обрадовались идее. Мы постановили, что разведчики в образе привидений уж точно застанут шпиона Грядкина врасплох. А заодно установят, кто из сотрудников госпиталя с ним заодно.

Вопрос, где взять чадры на пятерых, стоял перед нашей компанией ровно одну минуту.

Я вспомнила про свое роскошное белое платье с розой в вырезе, и выход напросился сам – простыни, за которые не ругают. Было решено, что каждый из нас попробует стащить дома одну простыню. А если у кого-то не получится, пойдем на склад к кастелянше и что-нибудь придумаем, чтобы она выдала нам недостающую «привиденческую» амуницию.

Очень кстати моя бабушка послала мне к 8 марта мою любимую книгу про Карлсона. Дошла она как раз наутро после того, как я вернулась от Рухишек, став дополнительной радостью к мешку подарков и куче впечатлений.

Все истории про Карлсона я знала почти наизусть. В Москве у меня был набор из трех пластинок, где все роли смешно озвучивали актеры. Няня тетя Мотя включала мне их за обедом, только в этом случае я съедала первое, которое ненавидела в любом исполнении.

С подружкой Яной с Садовой мы несколько раз ходили в театр Сатиры, где Карлсона играл Спартак Мишулин и во время спектакля кидался в зрителей подушками. Мы специально просили родителей купить нам места в первых рядах, чтобы ловить подушки.

Еще был уморительный советский мультик, где фрекен Бок, лежа в ванной и приложив к уху душ, «звонила» на телевидение сообщить, что видела «настоящее, прекрасное и ужасное» привидение. По телевизору как раз передали, чтобы все, кто встретит привидение, звонили по номеру «два-два-три да три-два-два да два-два-три».

Но в толстой книжке, присланной бабушкой, были собраны все части трилогии про Карлсона, последнюю из которых я не читала. Но прочла в то же утро. В ней проказы Карлсона приобретали более взрослый характер: родители Малыша уехали на все лето, оставив ребенка на фрекен Бок, а она завела себе ухажера дядю Юлиуса и стала водить его в квартиру Малыша. Разумеется, Карлсон не оставил такое без внимания в виде «курощения» и «низведения» домоправительницы (так проказник с пропеллером называл укрощение и изведение, считая их наряду с дуракавалянием лучшими способами призвать окружающих к порядку).

Карлсона я не просто любила, но и глубоко уважала – за остроумие и за то, что он никогда не унывал, приговаривая: «Спокойствие, только спокойствие!» и «Пустяки, дело житейское!»

Своего любимого героя я любила цитировать – к месту и не очень. Особенно, в спорах с мамой.

Как-то мама пыталась уличить меня в таскании шоколадных конфет из коробки, приготовленной кому-то в подарок. Конфеты я таскала и потому юлила, пытаясь найти себе оправдание. И уже была на грани чистосердечного признания, когда мама вдруг умудрилась почти один в один воспроизвести фразу фрекен Бок:

– На любой простой вопрос всегда можно ответить коротко – «да» или «нет»!

– Да? – оживилась я. – Тогда скажи, ты перестала пить коньяк по утрам – да или нет?

Маму надо было видеть! Она покраснела и побежала жаловаться на меня папе. Должно быть, она не читала «Карлсона» или читала так давно, что уже позабыла.

Мое мнение: даже очень взрослые и серьезные люди должны время от времени перечитывать приключения «в меру упитанного мужчины в самом расцвете сил», чтобы не терять чувства юмора и детского любопытства к жизни и окружающим.

Для меня «Карлсон» стал хрестоматией не только веселого проказничанья, но и житейской мудрости – простой, но полезной. Ситуации, в которые попадали Малыш и Карлсон, так или иначе повторялись в реальной жизни, а выражения человечка с пропеллером могли пригодиться в любую минуту.

Например, «лисий яд». Так Карлсон назвал острое и малосъедобное варево, которым домоправительница пыталась обольстить своего жениха дядю Юлиуса. Когда я говорила о каком-то угощении «лисий яд», сразу становилось понятно, что я о нем думаю, и можно было не вдаваться в подробности. А если фрекен, которая его наварила, не читала про Карлсона, то она и не обижалась.

Карлсоновское «Плюти-плюти-плюти-плют!» как универсальное средство успокоения орущих младенцев, очень пригодилось мне, когда у меня появился младший брат. Слыша мои «плюти-плюти» он и впрямь замолкал и таращился на меня так удивленно, будто перед ним толстый мужичок с пропеллером в спине.

Все игры, придуманные Карлсоном, внушали мне восторг и тоже были отлично применимы в обычной жизни. Например, «ходячая палатка с фонариком», когда Малыш и Карлсон, укрывшись простыней и вооружившись фонарем, прокрались на четвереньках в темную комнату, где сестра Малыша Бетан целовалась со своим ухажером.

Или мумия по прозвищу Мамочка, свернутая из простыней и украшенная вставной челюстью домоправительницы, призванная распугивать орудующих глубокой ночью воров-домушников. А привидения, которые усмиряли не только воров, но и саму домоправительницу! А домик на крыше, какао и плюшки с корицей теплым вечером, когда на небе так много звезд!

Домика на крыше до этого Чахаршанбе я никогда не видела и считала, что он бывает только в сказках. Но побывав в гостях у Рухи, узнала, что жизнь на крышах есть и она прекрасна! И лишний раз убедилась, что у моего любимого героя отличный вкус!

«Послебанкетные» привидения были для меня как раз «курощением и низведением» «фрекен Бок» тети Тани и ее «дяди Юлиуса» Грядкина. А мальчишек я нарочно убедила, что мы ловим шпионов. На то они и мальчишки, шпионы им всегда интереснее, чем амуры.

Банкет, посвященный Новрузу, начался, как обычно, в 8 часов вечера с концерта самодеятельности. Максу и Лехе удалось добыть простыни у себя дома, еще две я выклянчила у тети Раи, сказав, что их просит моя мама. Я рассудила, что перед банкетом маме все равно не до простыней, она наряжается, а на следующее утро я придумаю предлог и верну их тете Рае. Пятой простыни не было, и пока на последнем этаже женщины накрывали столы, мы с Серегой потихоньку свистнули кремовую клеенчатую скатерть. Это была модная в то время французская вещь, мечта любой хозяйки – изящная узорчатая и легко моющаяся клеенка, изображающая кружевную скатерть. Она была небольшая, в самый раз нашему маленькому Сашке. Когда Сашка примерял скатерть, мы долго ржали. Привидение из него вышло забавное – маленькое, кремовое и узорчатое. И очень злобное, потому что Сашке не нравилось, что мы над ним смеемся.

Привиденческие одежды мы аккуратно свернули и припрятали за дверцей пожарного люка в стене последнего этажа.

Концерт открыли наши медсестры тетя Роза по прозвищу «сестра-стул» (иногда за глаза ее называли «сестра-кал») и ее подруга тетя Моника, местные звали ее «сестра-моча», наши тоже, только не в лицо. Прозвища обеим дал иранский персонал госпиталя. Разумеется, не со зла, а потому что обе работали на приеме анализов. «Сестра-стул» и «сестра-моча» исполнили дуэтом украинскую народную песню. Пели они очень красиво и душевно: пышная тетя Роза низким глубоким голосом, а худенькая тетя Моника тоненьким и жалобным. Процедурная сестра тетя Валя по прозвищу «сестра-клизма» даже всплакнула.

Вторым номером программы выступили Лешкин папа «доктор-нос» и наша «доктор-кожа» тетя Зоя. «Доктор-нос» играл на аккордеоне, а «доктор-кожа» пела про «скромненький синий платочек». Я очень любила эту песню и то, как тетя Зоя ее поет – лихо и раскатисто, изображая, как платочек падает «с опущенных плеч». Этот номер был гвоздем каждого бимарестанского банкета, и доктор-кожа каждый раз выходила в синей шали, накинутой на очередное обтягивающее блестящее платье с базара Бузорг. Тетя Зоя была маленькая, кругленькая и очень жизнерадостная.

Третьей вышла я в своей марлевой пачке и в сопровождении тети Тани. Пока я делала приветственные реверансы, тетя Таня вставила в аудиосистему нашу кассету с «Умирающим лебедем», чтобы звук пошел через колонки и было громко, как в настоящем театре. Пока я выделывала «умирающие» па, тетя Таня стояла в боковой двери и дирижировала мне руками. Было заметно, что она волнуется. Даже под макияжем было видно, какая она бледная. Зато мне теперь было абсолютно безразлично, какая я балерина и есть ли у меня сценическое будущее, все мои мысли были там, в пожарном люке, где нас с нетерпением дожидались привиденческие одеяния, сулящие грандиозную забаву.

Когда я закончила, мне долго хлопали, а дядя Валя Грядкин даже крикнул «Браво!». Он сидел рядом с моими родителями и, наверное, хотел сделать им приятное.

Я с удовольствием раскланивалась, поглядывая на большие часы на стене зала. По нашему плану мы впятером должны были незаметно исчезнуть из зала после последнего номера самодеятельности, когда начнутся танцы. К тому моменту, как показывала практика, веселящая газировка уже подействует на всех: одни уйдут домой спать, другие останутся танцевать.

После концерта Сережко-Сашкина мама, как обычно, уведет Сашку, чтобы уложить его спать, а Сережку, чтобы приглядывал за ним, а сама вернется наверх. Мой папа, как всегда, будет с кем-нибудь увлеченно беседовать, а остальные родители пустятся в пляс. По нашим расчетам, в этот момент до нас никому не будет дела. Обычно так оно и бывало.

После «умирающего лебедя» тетя Нонна – «сестра-рентген» – вышла к фортепиано играть «Лунную сонату». После нее обычно выступала хирургическая сестра тетя Люда, она ассистировала в хирургии, но не Сережкиному папе, при котором была Сережкина мама, а «доктору-сердце» дяде Боре в кардиологии. На концерте, наоборот, дядя Боря ассистировал тете Люде, которая показывала карточные фокусы. Он подавал ей карты и отвлекал внимание публики, чтобы «сестра-сердце» успела подтасовать колоду.

Последним номером самодеятельности были хоровые частушки, посвященные Новрузу – как обычно, под руководством Грядкина. Только на 8-е марта хор был мужским, а теперь смешанным, один куплет пели женщины, другой мужчины, а припев все вместе. Получалось очень смешно – как всегда, когда частушки придумывал Грядкин. Например, тетя Тамара из гинекологии с тетей Таней спели:

«На Новруз пошла к миленку,

Чтобы приголубил.

Не пустил меня в избенку,

Он другую любит!»

А припев грянули все вместе: «Эхма, наплевать, главное работа!»

Больше всего взрослых почему-то веселило слово «избенка» и что главное – работа.

Когда все отхохохотались и вдоволь нахвалили частушечный хор и его руководителя Грядкина, Сережко-Сашкина мама, как и ожидалось, велела сыновьям собираться домой. В этот раз маленький Сашка против своего обыкновения не стал хныкать и упираться. Его мама тетя Вера так удивилась, что даже пощупала ему лоб.

Дядя Валя весь сиял от похвал и рассыпался в комплиментах моей маме, рядом с которой сидел. Папа дул свою газировку и спорил с «доктором-зубом» дядей Аркадием о происхождении Новруза. Дядя Аркадий считал, что это мусульманский праздник, а мой папа убеждал его, что он доисламский, времен зороастризма, которое для персов все равно, что для русских язычество.

Тети Тани нигде не было видно. Я спросила про нее у тети Тамары: выяснилось, что у тети Тани разболелась голова и она ушла домой.

Когда мужчины отодвинули столы, приготовив танцпол, свет в зале приглушили и врубили нашу фирменную цветомузыку, ее собственноручно сконструировал из советских новогодних гирлянд бимарестанский электрик из местных, полностью оправдав свое имя Бехман, что по фарси значит «хороший разум».

Разноцветные огоньки ритмично вспыхивали и гасли в такт музыке. Это было очень красиво и зажигательно.

Когда Сережка с Сашкой уже ушли вслед за своей мамой, а на танцпол вышла первая пара, открывшая танцевальный вечер (это были, как всегда и к обычному недовольству Максовой мамы, Максов папа доктор-глаз и моя мама), мы с Лешкой и Максом потихоньку выскользнули из зала.

Общий сбор нашей привиденческой команды был назначен через 10 минут на первом этаже, возле каморки дяди Коляна. Нам нужно было подговорить Артурчика вырубить свет на всех лестничных пролётах на час раньше, чем обычно. Ежевечернее выключение «общественного» света рубильником, находящимся в каморке дяди Коляна, было его обязанностью. Делал он это ровно в полночь, после чего мог вздремнуть на диванчике перед включёнными камерами видеослежения. А сам дядя Колян всегда ложился спать ровно в 10 вечера, оставляя вместо себя племянника.

Мы с Лехой и Максом стали уговаривали Артурчика выключить общий свет не в 12, а в 11 вечера, уверяя, что никто и не заметит, ведь все уже спят или ещё танцуют.

Артурчик никак не хотел идти на должностное преступление. Мы убеждали его, что когда танцующие захотят пойти домой, то вызовут лифт, а не попрутся пешком. Поэтому пусть Артурчик не волнуется: все будут целы и невредимы.

Но Артурчик боялся вовсе не за банкетирующих, которые вдруг удумают пойти по домам по темной лестнице, споткнутся и упадут. Артурчик вообще ничего и никого не боялся, кроме своего дяди Коляна. И то только потому, что тот мог отправить его назад в горы.

– А если никто точно не заметит и не споткнётся, зачем вам это надо? – хитро прищурился Артурчик.

Мы поняли, что он меняет своё согласие на нашу тайну. Тут как раз спустился лифт, из него вышли Сережка с Сашкой и сообщили, что все идет по плану, их мама вернулась к празднующим. Посовещавшись, мы решили доверить наш замысел Артурчику, он был нужный сообщник.

Услышав суть затеи, Артурчик заявил, что он «так и знал, что мы тоже захотим посмотреть, как целуются эти двое!» Зато теперь он, мол, понял, зачем нам темнота на лестнице – чтобы удрать незамеченными в случае шухера. И ради такого дела он согласен нам помочь.

Этот ассирийский мальчик вообще слишком много понимал для своего возраста, чем иногда меня раздражал! Особенно, когда был прав, как сейчас. Хоть я его и убеждала, что темнота нужна лишь для того, чтобы привидения лучше смотрелись, попасться с поличным совсем не хотелось, куда лучше таинственно раствориться во тьме. И вообще, что это за призрак в электрическом свете?! Это не привидение, а сплошное недоразумение!

Артурчик предупредил нас, что если заслышит наверху возмущение или чего доброго скандал, то тут же врубит лестничный свет и скажет, что это было короткое замыкание. Мы клятвенно пообещали не выдавать Артурчика ни при каких обстоятельствах.

Мы поднялись в лифте на последний этаж и заглянули в зал. Танцы были в разгаре: под чингисхановский «У-а-казачок» в общем кругу отплясывали все наши родители, и только Грядкин отдельно кружил тетю Тамару. Тети Тани среди них не было.

Под грохот музыки и дружный топот взрослых мы достали из пожарного люка наше снаряжение и облачились в него. Увидев Сашку в расписной французской скатерти, все снова прыснули со смеху. В своих кружевах он напоминал мне бабушкину прикроватную тумбочку на колесиках. Но ему мы, разумеется, сказали, что выглядит он угрожающе, как и подобает настоящему маленькому, но злобному привидению.

Ровно через 15 минут на всех лестничных пролетах погас свет, Артур сдержал слово.

Начать пугания мы решили с тети Тани, раз уж она, судя по всему, была одна дома. А потом уж подкарауливать возле лифта случайных жертв, возвращающихся с банкета, и внезапно появляться с темной лестницы, как и положено привидениям.

Мы спустились на 8-й этаж, где жила тетя Таня. Впереди шел Серега, светя из-под простыни маленьким фонариком. Когда луч скользнул по тети Таниной двери, мы увидели, что она приоткрыта. Не сильно, но видно, что не заперта на замок. Серега показал рукой: «Айда, путь открыт!»

Еле сдерживая хихиканье, мы гуськом подкрались к двери, рассчитывая бесшумно ее приоткрыть. Но дверь предательски скрипнула.

– Валя, ты? – раздался радостный голос тети Тани из глубины квартиры.

Не сговариваясь, мы ринулись назад на темную лестницу. Даже мальчишкам стало понятно, для кого она не закрыла дверь, и если вместо него к ней придут пять маленьких привидений, она может вконец расстроиться.

Мы затаились между этажами, на один пролет выше, размышляя, как быть дальше. Тетя Таня появилась на пороге своей квартиры в чем-то белом, как и мы, выглянула на темную лестницу, выругалась на тех, кто экономит электричество, и ушла назад. Но дверь снова не захлопнула.

А еще через несколько минут на ее этаже остановился лифт и из него вышел дядя Валя Грядкин. На лестнице остро пахнуло его одеколоном «Арамис». Я знала этот запах, такой же был у моего папы.

Грядкин уверенно толкнул тети Танину дверь, как будто знал, что она не заперта. И тоже не захлопнул.

Не сговариваясь, привидения в нашем лице гуськом спустились к этой двери и превратились в одни большие уши.

– Я уже думала, ты не придешь! – говорила ему тетя Таня обиженно и одновременно радостно.

– Ну как я могу не прийти, милая моя! – отвечал ей Грядкин своим ласковым баритоном и, судя по звукам, закрывал ей рот поцелуями.

– Тут без конца скрипела дверь, – жаловалась тетя Таня, – я боялась, что вместо тебя явится Томка!

– Какая Томка? Зачем нам Томка? – невпопад спрашивал Грядкин и тяжело дышал.

– Но сейчас-то ты дверь закрыл? – волновалась тетя Таня. – А то она может в любой момент прийти! Давай проверим!

Они толкнули дверь, она, наконец, захлопнулась, а из щелки под ней исчезла полоска света.

Мы снова затаились на один пролет выше. Минут 20 ничего не происходило. Наверху все так же топали под музыку, на всех остальных этажах стояла тьма и тишина. Часы были только у Макса, и все по очереди дергали его руку под простыней, чтобы посмотреть, сколько прошло времени. Оно тянулось мучительно долго. Маленький Сашка уже стал хныкать, что нам-то хорошо под простынями, а он под своей клеенкой вспотел. И вообще он не знал, что быть привидением так скучно.

Я чувствовала ответственность за происходящее, все-таки я его затеяла. И уже была готова на что угодно, лишь бы приключения начались. И они начались.

Тети Танина дверь щелкнула, из-за нее вышел Грядкин. Он почему-то не вызвал лифт, а закурил и пошел вниз по лестнице, освещая себе путь сигаретой. Мы потихоньку крались за ним.

Грядкин спустился на свой 5-й этаж, но в квартиру не пошел. Он курил и посматривал на часы. Мы стояли на пролет выше.

Еще минут через пять на грядкинском этаже открылась дверь лифта и, судя по голосу, оттуда вышла тетя Тамара, изрядно навеселе:

– О, ты здесь, любимый! – протянула она кокетливым голоском, который бывал у нее только на банкетах. – А я уж испугалась, что ты к этой мымре пошел!

– Тсссссс! – зашипел на нее Грядкин и продолжил громким шепотом. – Потише, дорогая! Я тебя дома ждал, как договорились. Бутылочку приготовил, закусочку. На часы глянул, а уже без четверти полночь, скоро ты должна подойти, вот и вышел перекурить и тебя встретить.

– Ах, мой Валечка, я тааааак соскуууууучилась! – завопила тетя Тамара, забыв о том, что ее просили вести себя потише, и, судя по звукам и реакции Грядкина, бросилась ему на шею.

– Не здесь, дорогая, не здесь! – торопливо запричитал Грядкин. – Пойдем скорее в норку!

Этого вынести мы уже не могли. Судя по всему, все впятером. Переговариваться мы не могли, парочка бы нас услышала, но двигаться вниз с грозным подвыванием начали одновременно.

Привидениями мы оказались разными. Серега широко скакал по ступенькам, размахивая полами простыни, и глухо ухал, как филин. Макс был привидением осторожным и ехидным: он тихо сползал по стеночке, зловеще хохоча, почему-то женским голосом, похожим на смех своей мамы тети Инны. Лешка усердно порхал, как я его и учила, и старательно выл, выводя замысловатые трели. А маленький Сашка собрался «вспорхнуть», но споткнулся о свою клеенку, покатился кубарем по лестнице и заревел по-настоящему. Этот вопль был самым страшным. Я бы сама испугалась, если бы не знала, что это рёв Сашки.