Текст книги "Тегеран-82. Начало"

– Посетителей запускают с интервалом в пять минут. Вот они, например, – Ромина указала на шумное семейство, – вшестером и зайдут, раз вместе пришли. А мы с тобой вдвоем пойдем, и нам будет страшнее. Потому что все привидения набросятся на нас двоих.

– А сколько их там всего? – уточнила я.

– Откуда я знаю, там же темно! – удивилась Ромина. – Вот зайдешь, сама и посчитай, если сможешь. Внутри есть одна-единственная извилистая дорожка. По ней надо идти, не сворачивая, иначе выход никогда не найдешь. Держи меня крепко за руку, не отпускай, и главное, не бросайся в сторону, даже если очень испугаешься! – наставляла меня подружка.

Из-за ее наставлений к моменту, когда перед нами распахнулись ворота замка размером с комнатную дверь, ноги мои уже подкашивались от страха.

Изнутри пахнуло сыростью и послышались приглушенные женские рыдания. При этом было абсолютно темно. Дорожка была узкой, идти по ней можно было только гуськом. При этом Ромина шла впереди и тащила меня за руку. Я вцепилась в ее руку, чтобы в кромешной тьме не споткнуться и не потеряться, и уже жалела, что пустилась в эту авантюру.

Тут впереди вспыхнул огонек, похожий на луч фонарика. Лучик покрутился по помещению и выхватил нишу в стене перед нами. В ней стояла, намертво прикованная к каменным стенам цепями, девушка в длинном старинном платье. Его белая ткань была сплошь покрыта багровыми пятнами крови. Голова несчастной свешивалась в сторону, волосы спутались и свисали паклями вниз. Луч упал на ее лицо, покрытое зелеными и черными пятнами. Судя по всему, девушка была мертва.

– Какая противная кукла! – подумала я, пытаясь себя успокоить. Разумом я понимала, что это аттракцион, поэтому, в отличие от морга Мамну, в нем не может быть настоящих мертвецов. А значит, это просто кукла в человеческий рост. Как в кукольном театре.

Мне не хотелось подходить к ней близко, но дорожка вела именно к нише с покойницей, и Ромина неумолимо тащила меня вперед. Как только мы оказались на расстоянии вытянутой руки от несчастной пленницы, откуда-то из-под нее вспыхнул багровый свет, слева грянул зловещий хохот, справа раздался дикий вой – мертвая зашевелилась и потянула к нам руки. Вместо маникюра у нее оказались острые и кривые длинные черные когти. В расплывчатой луже красного света девушка вдруг хищно оскалилась, обнажив два огромных окровавленных клыка, и из ее рта вырвались огромные тараканы и черви…

Я заорала так, как не орала никогда в жизни.

В ответ Ромина так же громко захохотала.

Думаю, если бы про мое путешествие в замок вдруг узнала бы моя мама, она бы на месяц запихнула меня к дедушкиной подруге Айне Григорьевне. Айна была психиатром и мама часто угрожала отправить всех к ней в клинику. «Все к Айне!» – стало у нее устойчивым выражением, обозначающим неадекватность окружающих в сравнении с нашей мамой. В частности она угрожала Айной, отчитывая папу за то, что он подверг мою психику испытанию чертовым колесом. Хотя было совершенно непонятно, причем тут папа? Не он же вывел из строя колесо. Наоборот, смог вывести меня из переполошенной очереди. Мне было очень обидно за папу, который оказался еще и виноват. Именно поэтому я постаралась поскорее забыть об истории с колесом, чтобы мама, чего доброго, не вообразила, что моя психика все же пострадала.

Но при виде мертвой клыкастой пленницы замка моя психика действительно дрогнула. А тут еще в темноте ко мне прикоснулась чья-то холодная рука, ущипнула сзади за шею и не больно потянула как котенка за шкирку. То ли это был уже перебор, то ли мои эмоции зашкалили и дали обратный ход, но вместо нарастающего ужаса мне вдруг стало смешно. Должно быть, это было действие гормона адреналина, о котором в свои 9 лет я, конечно, не знала. Но все увиденное и испытанное дальше вместо кошмара вызвало во мне острое чувство веселого восторга и азарта. В отличие от сокольнического колеса, где на самом деле я не успела увидеть ничего по-настоящему страшного, но липкое ощущение беды передалось мне от паникующей толпы.

В замке оказалось еще много всего потрясающего. В следующей вспышке света из стоящего на подставке гроба восстал зеленоватый скелет в короне, тоже протянул к нам руки и что-то закричал на фарси. Ромина сказала, что это мертвый хозяин замка просит освободить его из гроба. Враги похоронили его заживо, но он еще не до конца сгнил и хочет вернуться на свой трон, а мы должны ему в этом помочь.

В третьей световой вспышке из маленького болотца вылезло морское чудовище вроде динозавра с человеческой головой в руках. Мы хохотали до слез, и я сама про себя удивлялась такой своей реакции. Родители рассказывали мне, как в 4 года вынуждены были вывести меня из шапито в парке Горького посередине представления. Когда клоун, пытаясь рассмешить публику, упал с бортика манежа и покатился кубарем по арене, я стала громко и горько плакать. Чем громче хохотали зрители, тем горше я рыдала. Мама вспоминала, что меня начало трясти от всхлипываний, она перепугалась и велела папе нести меня на выход. Якобы она уже готовилась звонить Айне, но как только мы вышли из цирка, я перестала реветь и совершенно спокойно объяснила, что мне стало жалко клоуна. Что это не смешно, когда люди падают, и почему все насмехались над этим?! По словам мамы, она решила, что я просто издеваюсь над родителями, которые с трудом достали билеты в шапито, приехавшее в Парк Культуры всего на месяц. С тех пор водить меня в какой-либо цирк, включая легендарные московские цирки Старый на Цветном бульваре и Новый на проспекте Вернадского, родители не решались, ведь падающие клоуны и хохочущая над ними толпа были в каждом.

А тут – отрезанные головы, ожившие мертвецы, скелеты, чудища – и вдруг смешно! Теперь я думаю, что любая ситуация – страшная она или смешная – в доведенном до гротеска состоянии вызывает во мне обратные чувства. Когда меня чересчур явно, принудительно стараются рассмешить, мне становится грустно. А когда так же усердно пугают, мне смешно.

Под конец нашей прогулки по заброшенному замку откуда-то с чердака выпорхнуло белое привидение. Оно кружилось вокруг нас и старательно выло, задевая нас какими-то холодными мокрыми тряпками. Когда впереди забрезжила щель с солнечным светом, видимо, это был выход, привидение вдруг пролетело вперед и загородило собой путь. Вероятно, это означало, что оно не хочет выпускать нас из замка. К этому моменту мы уже так разошлись, что сами схватили его руками. Под мокрой холодной тряпкой я почувствовала у привидения ребра, по-моему, они были мальчишескими, и мне стало еще веселее.

Мы выбрались на солнечный свет крайне возбужденные. Я прямо ощущала бегущие по ногам и рукам мурашки восторга, они как электрический заряд приятно щекотали тело. Хотелось прыгать и хохотать.

Нас дожидалась одна Роя. Хаджи Рухи с Хамидом ушли в тир. Оказалось, что мы провели в замке всего-то пять минут. Но по накалу страстей они показались мне целым часом. Когда впоследствии я описывала родителям и друзьям-мальчишкам то, что увидела в замке Меллат-парка, все они спрашивали: «Вы что, так долго там были? Ты уже рассказываешь целый час!» Видимо, впечатлений у меня было в десять раз больше, чем проведенных в аттракционе минут.

Через минуту вдалеке показались Хамид и господин Рухи: в их руках трепетали и извивались какие-то диковинные существа размером с ладонь.

Когда они приблизились, стало понятно, что в руках у каждого из них – скелетики, ужасно похожие на настоящие, выполненные прямо-таки ювелирно. Каждая косточка в них соединялась с другой, согласно человеческой анатомии, а на местах суставов были шарниры, поэтому скелетики подрагивали в воздухе, будто танцевали, двигая каждой костяшкой. А в воздухе они висели, потому что это были брелки для ключей, и господин Рухи с Хамидом держали их на весу.

– Это призы самым храбрым! – сказал хаджи и протянул нам с Роминой скелетики. Один был белый с голубыми глазами, а второй коричневый с желтыми.

Я взяла белый, мне показалось, что он женщина. Ромина взяла оставшийся и тоже сразу предположила, что мой скелетик при жизни был «ханум», а ее «ага» – господин.

Все посмеялись, как это мы определяем половую принадлежность по костям.

– Но ты еще не знаешь главного! – воскликнула Ромина и снова повлекла меня в сторону замка, только теперь с задней стороны.

Там она, как ни в чем не бывало, приоткрыла дверь выхода и втянула меня в кромешную тьму замка.

– Гляди! – приказала она и достала из кармана своего костлявого «агу».

В темноте скелет ярко светился, а его желтые глаза прямо-таки сияли дьявольским огнем!

– Не фига себе! – выдохнула я.

– Скорее доставай свою ханум, – скомандовала Ромина. – А то сейчас из замка начнут выходить посетители, и нам попадет, что мы здесь стоим.

Мой «женский» скелетик горел в темноте как лампа, мерцающим белесым огнем. А глаза «ханум» лучились ярко-синим светом.

– Но как это? – не могла взять в толк я.

– Они покрыты фосфором, – пояснила Ромина. – А в глазах специальные диоды или как это называется, у Хамида можно спросить. Они заряжаются от солнечного света, а потом светятся в темноте. Этими брелками очень удобно пугать трусов!

В это мгновение из замка выскочили двое визжащих мальчишек, а следом смеющийся мужчина, видимо, их отец. За ними, грозно подвывая, вылетело уже знакомое нам привидение. В солнечном свете, проникающем через приоткрытую дверь выхода, стало видно, что человек, обернутый в бело-черное покрывало. Снизу, до пояса, оно было черным, чтобы казалось, что призрак «парит» в воздухе. А верхняя белая часть была покрыта таким же фосфорецирующим составом, как и наши скелетики. Для полноты ощущений гостей замка одежды привидения были влажными. Узрев нас, привидение приоткрыло шторку, обнаружившуюся в его верхней части, оттуда высунулась улыбающаяся рожица парнишки лет 14—15 и сказала что-то по фарси. Ромина что-то ему ответила, оба засмеялись, и она вытянула меня за руку наружу.

– И что сказало это привидение? – полюбопытствовала я.

– Сказало: идите отсюда, а то всех клиентов мне распугаете! А я ему: да здесь любой гость пострашнее тебя!

Мы обе зловеще завыли в сторону двери, в щелочку которой за нами наблюдало «привидение» возраста Хамида, и угрожающе затрясли своими скелетиками.

Излишне упоминать, что белую «скелетессу» с сияющими синими глазами учителя моей московской школы тоже очень хорошо запомнили. Моя популярность в советском детском коллективе базировалась в основном на ржущем синем привидении и сияющем белесом скелете. Если бы не они, возможно, со мной бы и вовсе никто не дружил. Уж больно странной на взгляд большинства девочкой я была.

Пока мы шли к машине, я, переполненная восторгами, стала расспрашивать, давно ли в Тегеране существует такой удивительный парк аттракционов?

– Это подарок американского города Орландо, – объяснил господин Рухи. – Там расположен знаменитый Диснейленд. Шахская семья как-то побывала там и оказалась под большим впечатлением. И тогда мэр Орландо и губернатор Флориды прислали в подарок Тегерану несколько самых современных аттракционов. Остальные иранцы сами сконструировали по лицензии. Как в 1967-м открылся Меллат-парк, так и аттракционы всегда работают. Хомейни сначала хотел закрыть, но потом решил, что в них нет ничего плохого. Детям же при любом строе нужны забавы.

В Джамшидие – третий парк – мы приехали перед закатом. Рухишки сказали, что его специально оставили «на десерт»: тегеранцы специально приезжают сюда полюбоваться заходом солнца.

Парк Джамшидие, как и предыдущие два, находился в северной части города, поэтому и здесь нас ждал пьяный горный воздух, от которого весело звенит в голове. Было начало 6-го вечера, вокруг разливалась приятная прохлада, Ромина даже взяла из машины наши куртки, сказав, что мы скажем ей спасибо, как только сядет солнце.

Мы подошли к прозрачному как кристалл горному озеру, сквозь бликующую в последних лучах солнца гладь его воды можно было высмотреть снующих туда-сюда красных и золотистых рыб. Хамид поведал, что это карпы. Дома у него был большой аквариум, он увлекался разведением рыбок и не пропускал случая блеснуть познаниями.

Я так неподдельно восхищалась золотыми рыбками, что снова сработал чуткий иранский тааруф, и в конце того волшебного дня, в дополнение к моим мешкам с подарками, Хамид, прощаясь, вручил мне круглую стеклянную емкость, похожую на большой мыльный пузырь, в которой резвились две крохотные золотые рыбки.

– Это не карпы, конечно, – сказал он, – но будет тебе на память о Джамшидие.

От озера мы начали подъем по извилистой каменной дорожке. Роя сказала, что она ведет к смотровым площадкам, они здесь на каждом «этаже» – уступе горы.

Тропинка вилась вверх и каждая горная терраса была оборудована лавочками, небольшим кафе и вмонтированной в площадку подзорной трубой. Чем выше мы поднимались, тем величественнее открывался вид.

Но мы нигде не останавливались, шли выше и выше. Ноги мои еще не до конца отошли от первого опыта верховой езды и с каждой новой террасой все больше гудели. Больше всего на свете мне хотелось их вытянуть, сев на лавочку и сняв кеды. А еще лучше – задрать их на спинку скамейки, хоть моя мама и говорила, что это верх неприличия, изобретенный невоспитанными американцами, произошедшими от криминальных элементов, после открытия Америки бежавших на новый континент из европейских тюрем.

Я уже хотела попроситься подождать на лавочке, пока Рухишки поднимутся на самую верхнюю смотровую площадку. Глянула вверх, сколько нам еще карабкаться, и тут увидела вверху, на краю отвесной скалы, над зеленовато-дымчатой пропастью, силуэт гигантской черной птицы. Она свисала с обрыва, вцепившись когтями за самый край скалы, и неподвижно и пристально взирала на нас сверху вниз.

Свешивалось это непонятное существо, зловеще выставив вперед свой громадный клюв и подобрав жирные черные крылья, будто собираясь сорваться вниз. В предзакатных лучах казалось, что смотрит оно свысока и недобро, выбирая, кого бы схватить в когти и утащить себе на ужин. Так с крепостной стены взирал на город дракон на картинке к одной из азербайджанских сказок, высматривая, какую бы еще красавицу утащить в свое гнездо в горной пещере, такой высокой, что туда не мог добраться ни один пехлеван – богатырь. Мне стало не по себе.

– Что это??? – спросила я. Судя по всему, с неподдельным ужасом, потому что господин Рухи первым делом сказал, что это никакое не чудовище, а изваяние:

– Это скульптура волшебной птицы Симург. Наблюдает с высоты, чтобы в городе было все спокойно. Ей издалека видно, если где-то пожар или кто-то нуждается в помощи.

– Ааааа, – успокоилась я, – она, наверное, как Жар-птица в русских сказках!

Действительно, родная нам Жар-птица тоже огромная и вообще горит на лету красным пламенем и, не зная, что она добрая, ее с непривычки тоже можно испугаться.

– Мы сейчас дойдем до нее и вблизи она очень даже милая, ее можно погладить и даже сесть на нее! – заверила меня Ромина.

Мне так захотелось потрогать эту диковинную птицу Симург, что даже ноги перестали болеть.

Когда мы достигли верхней площадки и приблизились к птице сзади, солнце как раз пустилось в свой последний дневной путь на нашей стороне земного шара. Папа как-то объяснил мне, что закатываясь за горизонт в нашем полушарии, солнце выкатывается из-за него в другом полушарии. И когда у нас закат, на другой стороне земли как раз рассвет. Наверное, мы это походили и в школе, но папа объяснил так образно, что я представила в красках и потому запомнила.

Спина Симург оказалась шершавой и теплой на ощупь. Вблизи она не казалась страшной и я даже осторожно погладила ее по загривку. А потом мы с Роминой обе влезли к ней на хвост, и Хамид сфотографировал нас на память.

Одновременно со вспышкой его фотоаппарата солнце дало последний салют уходящего дня нашей стороне земли длинным красным лучом. По небу неровно расплылся багрянец, будто нерадивая хозяйка пролила густой ягодный кисель на светло-сиреневую скатерть. «Кисель» тут же впитался в небесную сиреневу, разрисовав ее мудреным узором из багряных ручейков, на глазах превращающихся в жирные аляповатые кляксы. Кисельные кляксы расползались по скатерти небосклона, сгущая «кисель» до черноты. И уже казалось, что это не беспечная хозяйка испортила скатерть своим варевом, а неуклюжий школьник опрокинул в небо фиолетовую чернильницу.

Чернила растекались, заполняя последние чистые лоскуты неба-скатерти, а по ее бокам еще пенились золотые сливки этого чудесного дня. Как завороженные, мы впятером стояли за спиной птицы Симург, наблюдая, как игрушечный белый город под нашими ногами, вместе с бирюзинками бассейнов на крышах и изумрудной россыпью зеленых улиц, стремительно погружается в чернила будущей ночи.

Это была ежедневная, привычная картина, но каждый раз по новому впечатляющая, разная в каждой точке города. Это был любимейший из моих Тегеранов – тот, что под первые ноты вечернего азана накидывает чадор, сверкая из-под него золотыми ожерельями фонарей.

Мы дождались, пока мулла закончит призыв к вечерней молитве, а город вспыхнет миллионами разноцветных огней, и стали спускаться вниз. Из кебабных Джамшидие потянуло сладковатым дымком: тегеранская жизнь плавно входила в неспешный послезакатный ритм.

Домой мы вернулись в 7, как и обещали. Но Марьям-ханум все равно уже выглядывала в окно. Она сразу принялась что-то возбужденно объяснять Ходжи.

– Роя с Хамидом помогут маме, а мы с тобой пойдем на крышу, – объявила мне Ромина, – сейчас только магнитофон возьму из комнаты.

Мы подвинули шезлонги к самому краю и уселись с видом на улицу, положив ноги на перила крыши. Это было то самое, о чем последние несколько часов мечтали мои ноги. Я сбросила кеды и подставила затекшие ступни ласковому вечернему ветерку.

Ромина включила музыку. Она была современная, ритмичная, по стилю похожая на «попсу», модную в то время, но пели не на английском, а на фарси.

– Нравится? – спросила Ромина так гордо, будто это пела она. – Это самая модная иранская группа «Black cats». Правда, сейчас ее запретили. Но у меня есть все записи.

– Очень классно! – честно ответила я.

Ромина удовлетворен кивнула. На следующее утро я обнаружила в своем бездонном мешке с подарками того волшебного дня две 90-минутные кассеты Sony с полной коллекцией «Black cats». Они играли до того веселую музыку, что даже мой папа не ругался, когда я в нашем «жопо» вытаскивала его Гугуш и засовывала своих «котов». Не нравились они только маме. Но у нее были вообще однобокие музыкальные вкусы. Из всего великого множества купленных и переписанных нами в Тегеране кассет она слушала только пианиста Ричарда Клайдермана в эстрадной обработке и оркестр Поля Мориа. Из всего ее любимого репертуара мне нравилась только композиция Поля Мориа, в сознании советского человека навсегда привязанная к телепередаче «В мире животных».

Сидеть на вечерней крыше, слушая музыку и созерцая городские огни, было восхитительно! Я вспомнила Карлсона с его домиком на крыше и подумала, что я его понимаю. Не хватало только горячих плюшек и какао. Прямо по курсу темнели горы, а в конце ведущей к ним улицы с крыши высотного здания подмигивала ярко-красным огромная бегущая строка Canon. В темноте черный зеркальный небоскреб сливался с небом, и казалось, что фирма Canon прилепила свою рекламу прямо к горной цепи Эльбурс. Эту же картинку по вечерам я наблюдала из своего окна в ванной. Рухишки жили на той же стороне Каримхана, что и мы, только в следующем «блоке», так в Тегеране называли то, что в Москве зовется «микрорайоном».

– Хамид! – крикнула Ромина прямо с крыши. – Включи нам свет!

– Разве он тебя отсюда услышит? – удивилась я.

В эту секунду по бокам крыши загорелись светильники, а по периметру ее перил вспыхнули разноцветные огоньки, похожие на елочную гирлянду.

– О! – подняла палец вверх Ромина. – Подсветка включается из квартиры, значит, услышал. Или хотя бы догадался.

Еще через минуту раздалось громкое девичье щебетанье и смех, и на крыше возникла Жанет с какой-то девочкой. Из квартиры Жанет на крышу вел собственный выход.

– Познакомься, это Махваш, кузина Жанет, – представили мне такую же живую, тонкую, черноглазую и стриженую под мальчика девочку, как Ромина и Жанет.

После того Чахаршанбе у Рухи я показалась сама себе слишком пухлой, мне тоже захотелось стать тоненькой и темноглазой. Когда моя мама догадалась, почему я перестала кушать, то подняла меня на смех:

– Ну, язву желудка ты таким способом, может, и заработаешь, но как ты изменишь цвет глаз?!

Мои глаза понравились мне только однажды, когда доктор-чашм, папа нашего Макса, закапал мне атропин, чтобы проверить зрение. Мои зрачки стали блестящими, крупными и неподвижными, как спелые вишни. Из зеркала на меня смотрела черноокая красавица с модной длинной челкой и загадочным взглядом с поволокой. Жаль только с этим атропином в глазах я почти ничего не видела. К тому моменту, когда его действие прошло, мне уже даром не надо было этой волоокости, до того я измучилась.

Жанет с кузиной предложили после ужина вернуться на крышу и по очереди рассказывать страшные истории. Ромина с энтузиазмом поддержала предложение. Я тоже любила слушать и рассказывать «страшилки», хотя и не была уверена, что смогу воспроизвести на английском истории про всякие «длинные-предлинные руки», высовывающиеся из стены «черной-пречерной комнаты».

Тут на крышу поднялись господин Рухи с женой, Хамид с Роей и еще два незнакомых дядьки с большим мешком. Мешок шевелился и издавал какие-то звуки.

– Пойдем быстрее смотреть! – закричали мои подружки. – Барана принесли!

Из мешка и впрямь вытащили маленького кучерявого барашка. Он монотонно блеял в руках у одного из мужчин и даже не пытался убежать. Барашку дали кусочек сахара и он принялся с удовольствием им чавкать.

– Они его убьют? – с ужасом указала я на мужчин.

До этого я так близко видела барашков только в поле возле того самого подмосковного дома отдыха, где билетерша пускала детишек в кино без билетов.

– Нет, отец с Хамидом сами его зарежут! – ответила Ромина гордо. – Но ты не волнуйся, барашек не поймет, что его будут убивать. Видишь, ему дали сахар? Чтобы ему было сладко, и он умер в радости.

– Как можно умереть в радости? – изумилась я.

– Очень просто, – невозмутимо ответила иранская подружка. – Если ты не знаешь, что умрешь, а во рту у тебя сладко. Ножа он не увидит, потому что на голову ему наденут мешок, чтобы мясо было халяльным.

– Каким???

– Халяль – это мясо животного, в организм которого не попали гормоны стресса от страха перед смертью, – пояснил хаджи, услышав наш разговор. – Для этого животное не должно знать, что его готовят к закланию. Также в туше не должно остаться крови, чтобы она стала чистой пищей для правоверного.

– Тушу подвесят, чтобы вся кровь из нее вытекла, – добавила Ромина.

Я содрогнулась. Не столько от жалости к барану, сколько от легкости, с которой она это сказала. Если бы такое услышали на станции юннатов в парке Сокольники, куда нас водили в московской школе, Ромину точно исключили бы из пионеров. Но в Тегеране это ей явно не грозило.

По подружкиному тону я поняла, что дело это, видимо, почетное и выражать свой ужас по поводу скорой гибели барана сейчас неуместно.

Меня смущало только то, что все явно собрались созерцать процедуру его умерщвления, а я этого не хотела. Я понимала, что барашка этим не спасу, просто боялась испортить себе настроение. А оно по итогам долгого и насыщенного дня было у меня чудесным.

При виде барашка мне вспомнился козлик Алеша из папиных историй о его туркменском детстве. Меня так впечатлило, что папа, сам того не зная, поужинал своим любимцем, что я едва ли смогу спокойно наблюдать, как с этой же целью убивают барашка!

Но сообразила я и то, что демонстративно отказаться присутствовать при бараньей казни будет неприлично. Судя по реакции моих подруг, для иранцев и даже для их детей дело это не только привычное, но и праздничное. Специально зарезав барана, иранские хозяева оказывают особую честь своему гостю. А в данном случае гость – это я.

Мне совсем не хотелось обижать этих славных гостеприимных Рухишек, которые ради меня и затеяли этот главный ритуал национального гостеприимства. Наблюдая, как барашку надевают на голову чистый холщовый мешок, я готовилась схитрить и шепнуть Ромине, что мне надо в туалет, для чего мне придется спуститься вниз, в квартиру, как вдруг все захлопали в ладоши и закричали: «Машалла!»

Хамид обмывал из шланга забетонированную площадку в углу крыши, возле дождевого стока, а господин Рухи держал барашка за задние ноги. Больше он не блеял.

– Что, уже??? – испугалась я. – Я даже ничего не слышала!

– А что ты хотела услышать? – засмеялась Жанет. – Кровожадные крики, звуки погони и визг бензопилы?!

Тушу подвесили за задние ноги и я все же убежала в туалет.

Когда я вернулась, меня ждала небольшая лекция от господина Рухи. Видимо, его встревожило, что переживания за барашка могут испортить мне праздник.

– Понимаешь, не случайно правоверные предпочитают баранину, – сказал он. – В отличие от других животных, баран не понимает, когда его ведут на заклание. Перед смертью его кормят сладким и закрывают глаза мешком, чтобы он не видел нож и не нервничал. Он не испытывает страха, поэтому в его кровь не выбрасываются гормоны тревоги и страха кортизол и адреналин, которые очень вредны для человека, если попадут в его организм со съеденным мясом. Прежде чем разделать баранину, из туши полностью спускается вся кровь – это и есть правила «халяль», рекомендованные Всевышним. Потреблять мясо испуганного животного или всеядного вроде свиньи, а также мясо с кровью – грех для правоверного. Вроде бы религиозная догма, но с медицинской точки зрения оправданная. Барашек питается травкой, гормоном страха не отравлен, от крови, в которой могут содержаться разные неполезные людям элементы, очищен. Баранина – самое чистое и полезное мясо. Следом идет курица.

– А бараний жир лучше всего усваивается и от него не толстеют! – добавила аргумент к мини-лекции Роя.

Удивительно, но, то ли потому что я не видела крови, то ли древняя местная традиция чествовать дорогого гостя парным барашком настолько впитала в себя атмосферу праздника, что утратила привкус отвращения и страха перед смертью, но я как-то сразу успокоилась и приняла ситуацию.

А быть может, половина восточной крови подсказала мне, что в этом месте и с этими людьми будет не деликатно и не умно напоказ жалеть барашка, возмущаться их жестокости и отказываться от угощения. Ведь я тут по большому счету человек случайный, а баранов восточные люди режут веками, со мной или без меня. И козлика Алешу тоже съели. С одной стороны, его жалко, а с другой, им насытились голодные дети войны, которым хоть иногда нужно было есть мясо, чтобы они росли и развивались.

Рассуждая таким образом, я быстренько, как сказали бы сейчас, закрыла сама себе «гештальт с бараном» и с аппетитом принюхивалась к ароматам, когда его стали жарить.

Барашка жарили тут же на крыше, на вертеле над массивным встроенным мангалом. В Союзе я таких никогда не видела. Даже в шашлычных парка Сокольники шампуры клали на обычные четырехногие мангалы, не говоря уж о семейных дачных шашлыках на крохотных самодельных мангальчиках.

Вечер был на удивление теплым, ласковым, и стол Рухишки накрыли во внутреннем дворике-патио возле декоративного водоема. С его дня бил фонтанчик, подсвеченный зелеными огоньками, отчего мне казалось, что вокруг разлетаются брызги зеленого лимонада. Такой продавали в розлив на базаре Кучик из больших стеклянных чанов с краниками. С помощью какого-то устройства зеленая жидкость внутри прозрачного чана радостно булькала, пуская веселые пузырьки, торговец наливал ее в стаканчик со льдом, а сверху клал листик мяты. Мне очень хотелось попробовать этот игристый зеленый напиток, но мама не разрешала. Она считала, что газировку можно пить только из запечатанных заводским способом бутылок, и то по праздникам. Но Рухишки, видимо, были иного мнения: хоть зеленого лимонада у них и не было, зато в бассейне охлаждался целый ящик «колы».

На столе зажгли свечи. К баранине подали огромное блюдо риса, политого лимонным соком и украшенного зернышками граната и тертой редькой. Хамид сбегал на угол за кунжутными лепешками барбари. Большие миски с сабзи расставили по всему столу, а красивые, ровные и ярко-зеленые, будто игрушечные, огурцы почему-то, как всегда у персов, красовались в трехъярусных серебряных фруктовницах вместе с бананами, апельсинами, персиками и виноградом. Я спросила Ромину, почему в Иране огурцы кладут к фруктам, но наткнулась на встречный вопрос, поставивший меня в тупик:

– А куда еще их класть?

В Москве просто никогда не подавали на стол огурцы целиком. Их или резали в салат, или держали в холодильнике. В Тегеране же роль салата выполнял сабзи – кинза, мята, шпинат, петрушка, укроп, сельдерей листья салата и еще какие-то неведомые мне экзотические виды зелени мелко шинковались и раскладывались в специальные пиалушки. Огурцам там не было места, вот и лежали они с фруктами. Тегеранские огурцы и впрямь были настолько вкусными, что ими можно было лакомиться просто так, как бананами или персиками. Иногда их мелко резали и заливали подсоленным мастом, тогда получалось что-то вроде нашей окрошки.

– Огурцы к фруктам кладут для того же, для чего и кофейные зерна в парфюмерных магазинах, – ответил вместо Ромины на мой вопрос хаджи.

Конечно, в Москве тогда не было ни специализированных парфюмерных магазинов, ни зерен в них, и московская девочка хаджи бы не поняла. Но я вспомнила первый этаж «Куроша» на Моссадык, где мама всегда нюхала духи. Чтобы перебить предыдущий аромат перед понюшкой следующего, она рала со специальной подставки кофейное зернышко и нюхала его.

– Чтобы перебить запах фруктов? – неуверенно предположила я, смутно догадываясь, что перебивать его совсем не зачем.

– Не перебить, а подчеркнуть! – рассмеялся господин Рухи. – Если между разными фруктами съесть кусочек огурца, вкусы фруктов во рту не будут смешиваться во рту. И можно насладиться каждым вкусом по отдельности, а не общей сладостью.

Помидоры нарезали плоскими кружочками, а не дольками, как у нас, сверху клали кусочки сыра, украшали зеленью и поливали оливковым маслом. Их ели с горячей лепешкой, как отдельное лакомство.

Парная баранина оказалась настолько нежной и сочной, что ее почти не приходилось жевать. Только сухой рассыпчатый рис придавал этому воздушному мясу хоть какую-то основательность.