Текст книги "Тегеран-82. Начало"

– Моя жена не должна ехать рожать моего сына на чем попало! – гордо заявил он.

УЗИ тогда еще не делали, поэтому никто не знал, что к появлению на свет готовлюсь я. И что я уже глубоко возмущена тем, что меня не выпускают на свет Божий…

Когда мама, наконец, прибыла на черной «Волге» в дом 7 по проспекту Калинина, схватки у нее закончились. Однако двери заведения за ней уже захлопнулись, а пути назад из советских роддомов не было. У родовспомогателей того времени было четкое убеждение: если роженица переступила порог роддома, то уход приравнивается к побегу. – Я до сих пор помню, как бежала по широкой мраморной лестнице к входным дверям, – вспоминала мама. – В дверях были стеклянные окошечки, и я видела, что за ними еще стоят моя мама и муж, но меня к ним уже не выпускали! А я кричала: «Заберите меня отсюда! У меня все закончилось! Я еще не рожаю!». Но врач Нина Георгиевна схватила меня за локоть и говорит: «Пришла – рожай, хочется тебе или нет!» И силой увела меня на третий этаж. А без пятнадцати десять вечера того же дня на свет появилась ты.

Мама сказала, что с врачом Ниной Георгиевной она потом еще долго дружила и навещала ее, пока мы жили на Арбате. А клеенчатую бирочку «от Грауэрмана» с номером и датой рождения, привязанную к моей младенческой ноге, бабушка хранит до сих пор.

А папа, узнав, что у него родился не сын, а дочь, расстроился так, что даже не смог это скрыть. Для сына они уже приготовили имя, а на вопрос мамы, как назовем дочку, папа только рукой махнул: «Да называй, как хочешь!»

В «Грауэрмане» мама коротала время с повестью «Джамиля», и имя свое я получила исключительно благодаря Чингизу Айтматову, а вовсе не своему восточному папе.

– Выходит, ты меня никогда не любил? – грустно спросила я папу.

– Я полюбил тебя позже, – улыбнулся в ответ он, – когда ты перестала реветь по ночам и начала проявлять мужской характер. Недаром вместо тебя ждали джигита.

Ничего, – подумала я не без злорадства, – посмотрим, как вы полюбите вашего мальчика! Лоранс Пэрну утверждает, что по ночам орут они все!

Вернувшись домой, я отметила радостное событие в своем личном дневнике словами из «Двенадцати стульев»: «С нами мальчик!»

С того памятного утра наша жизнь и впрямь изменилась. Приданое малышу оказалось собрано в полной мере, только из суеверных соображений хранилось не у нас дома, а у тети Раи в подсобке. За день до выписки мамы из послеродовой палаты, а была она там всего два дня, к нам явились местные рабочие и под предводительством моего папы установили кроватку, пеленальный столик и кварцевую лампу. К счастью, хоть не в моей комнате, а в спальне родителей. Они же притащили детскую ванночку, коляску, коробки с бумажными подгузниками и упаковки банок с американским детским питанием.

Вернувшись домой, мама неустанно восхищалась, насколько более приятным стал процесс деторождения и кормления с тех пор, как на свет появилась я. Мама была патриоткой, поэтому она не уточняла, что на нашей Родине эта процедура осталась такой же, как десять лет назад в Грауэрмане, да и персы приобщились к американским смесям и одноразовым подгузникам только благодаря «прозападничеству» шаха, за которое его и свергли.

Обещанный мамой «подарочек» появился на свет ровно через четыре дня после сорокалетия папы, поэтому отметить оба события решили одновременно в ближайший «татиль» – выходной. Очевидно, празднование сорокалетия переставало быть такой уж плохой приметой, если совместить его с первым в жизни днем рождения.

Народу пригласили много, поэтому столы накрыли не у нас дома, а в зале на последнем этаже. Мама боялась, что гости принесут в квартиру бактерии и вирусы, она и так без конца включала во всех углах кварц. Начало праздника назначили на пять часов вечера джумы – пятницы.

Первыми, за час до начала, приехали тетя Галя и дядя Володя из посольства и сразу пришли к нам домой.

– Мы решили сразу занести наш подарок, – сказал дядя Володя, когда я открыла им дверь. – Потому что у нас для вашего мальчика карета, в которой он может отправиться на свой первый в жизни день рождения!

У него в руках было нечто, похожее на верхушку от коляски, но только без колес.

– Что это? – нетерпеливо спросила я.

Мама с папой еще не вышли из комнаты – наверное, вытирали младшему имениннику попу.

– Это сумка-переноска для младенца! – пояснил дядя Володя. – Новинка загнивающей западной индустрии для материнства и детства.

Штуковина, снаружи обитая мягкой кожей терракотового цвета, походила бы на колыбель, но ручки у нее были, как у спортивной сумки, что позволяло тащить малютку, как физкультурную форму – хочешь в руке, хочешь через плечо.

Хоть молодая мать была и не я, но изобретение привело меня в полнейший восторг! У переноски имелись крохотные колесики, благодаря которым пупса можно было катать в ней по полу, как в игрушечной машинке. А внутри у сумки была подлинная роскошь – рюши, кружева, банты, подушечка в оборках, одеялко с картинками и набор погремушек для подвешивания. Я подумала, что малыш, лежащий в такой переноске, должен быть абсолютно счастлив – у него такое удобное гнездышко и при этом его всюду берут с собой.

– Мама, папа! – закричала я. – Посмотрите, какая удобная вещь!

Из спальни появились мама с папой и зашикали на нас, младший именинник только уснул.

– Вот это вещь! – восхитился папа, увидев переноску. – Вы настоящие друзья!

Он пожал дяде Володе руку, а мама расцеловалась с тетей Галей.

– Вещь очень полезная! – заверила тетя Галя. – В этой штуке очень удобно возить малыша на заднем сиденье машины. Видите, тут крепления, карету можно пристегнуть ремнями безопасности.

– А если старшую сестру рядом посадить, то безопасность будет на двести процентов! – улыбнулся дядя Володя.

Дядя Володя мне очень нравился. В моем понимании он походил на джентльмена из «золотой коллекции Голливуда», которую нам подпольно показывал в конференц-зале мой папа. Весь такой изысканный, чистенький, душистый, галантный и безупречный. Высокий, спортивный, еще выше Грядкина, а его модный светлый костюм смотрелся даже лучше, чем грядкинский. Мне нравилось и как дядя Володя выглядит, и его вкус, он всегда дарил мне симпатичные безделушки. Дядя Володя никогда не приходил к нам с пустыми руками, всегда привозил маме журналы мод, а мне конфеты, мороженое или маленькие, но приятные сувенирчики.

Его жена тетя Галя тоже была очень красивая и модная, но ее я знала меньше: она часто уезжала одна в Союз – вернее, с их с дядей Володей собакой – что считалось признаком достатка, ведь поездки туда-сюда за исключением отпуска раз в год государство не оплачивало. А тратить драгоценную валюту на внеплановые поездки на родину и обратно могли только те советские люди, у которых уже был вожделенный для советского человека джентльменский набор – просторная квартира с хорошим ремонтом, дача и машина. Только потом можно было начинать думать о шмотках, безделушках и уж тем более о тратах на свои капризы и удовольствия. По крайней мере, именно так рассуждали мои родители. Дядя Володя с тетей Галей были не очень похожи на остальные посольские семьи, среди которых беззаботно в отношении денег вели себя только пожилые пары, заработавшие свой «джентльменский набор» давным давно, вырастившие детей и теперь на пару наслаждающиеся покоем и достатком перед заслуженной пенсией. Для семей же с детьми моего возраста и младше Иран, как правило, был первой загранкомандировкой, в течение которой они старались первым делом накопить на свои нужды дома, коих у каждой молодой семьи в Союзе было хоть отбавляй.

Дядя Володя и тетя Галя были другие: молодые и красивые, они уже излучали беззаботность в том смысле, что позволяли себе красивые и дорогие вещи. Еще они нравились мне тем, что никогда не обсуждали скучный быт и экономию. А если этот разговор начинала моя мама, отвечали: «Просто пока у нас нет детей, мы живем для себя. А когда они появятся, конечно, в первую очередь будем думать об их нуждах и будущем. А у вас дети и, конечно, должна быть финансовая стратегия…»

Наша симпатия была взаимна: дяде Володе и тете Гале очень нравилась я, о чем они все время сообщали моим родителям. Однажды моя мама в ответ даже заявила – мол, раз так, то они могут забрать меня насовсем. И только тогда поймут, какая я на самом деле упрямая и своевольная.

Я подумала, что, родись у дяди Володи с тетей Галей дочка, она была бы самая нарядная и избалованная девочка на свете. Ей бы покупали самые красивые и дорогие вещи и всячески бы холили и лелеяли. Не зря же дядя Володя, увидев меня как-то раз бегающей по бимарестанскому двору в старой советской школьной форме, с неподдельным удивлением спросил мою маму:

– Ирина, отчего ты не купишь ей красивое модное платье?! У тебя же девушка растет, к красоте надо приучать с младых ногтей!

Меня это совершенно поразило! Ведь моя мама полагала, что меня надо «приучать» только к учебе и послушанию.

А тетя Галя как-то за столом посоветовала мне начать беречь фигуру уже сейчас, раз уж мне с ней так повезло. Моя мама даже рот раскрыла от удивления. Я даже представить себе не могла свою маму, говорящую такое! А тетя Галя сказала:

– А что тут такого? Природа наделила такой фигурой, зачем же ее портить? Испортить легче, чем потом восстановить. А она вон масло сливочное ложками ест!

Я и впрямь обожала сливочное масло – особенно то, которое продавалось в Тегеране.

– Но она же маленькая еще! – возразила моя мама.

– Не такая уж и маленькая, – пожала плечами тетя Галя. – В этом возрасте уже закладывается будущая жировая прослойка.

После этого масло я есть перестала.

Но пока вместо дочки тетя Галя с дядей Володей баловали свою черную овчарку Нэнси. Она была вся блестящая, холеная и в красивом ошейнике с выгравированным на нем именем. Нэнси всегда прилетала в Тегеран вместе с тетей Галей и уезжала с ней тоже. Пока летал самолет, они делали это по несколько раз в год. Путешествовать туда-сюда поездом с собакой было не очень удобно, поэтому после начала войны тетя Галя с Нэнси задержались в Тегеране подольше.

Я искренне поблагодарила посольскую пару за куклу Линду с приданым. Она действительно восхищала меня, как и их терракотовая «карета для новорожденного».

В ней, как и предполагали дарители, младшего именинника понесли на последний этаж, чтобы предъявить гостям, предварительно нарядив его в микроскопический голубой комбинезон и чепчик в тон.

На последнем этаже уже собралась куча гостей. Были не только наши бимарестанты, но и гости из посольства и других советских организаций. Пришел господин Рухи: к моей великой радости, в сопровождении Рои и Ромины. С учетом званых гостей со стороны, столов было даже больше, чем на наших бимарестанских банкетах по случаю общенародных праздников.

Один из них по местной традиции выделили под подарки.

Пока все гости кинулись умиляться младшим именинником в его сумке, я отправилась рассматривать подарочный стол. Возле него доктор-попа как раз игрался с красочными пинетками-пищалками: надавливал на их подошву и радовался громкому звуку, который они издают. Подаривший их доктор-зуб пояснил мне, что это на вырост:

– Когда ваш парень подрастет и начнет от вас сбегать, вы всегда будете слышать, куда он направился! – заявил дядя Аркадий.

– Отличная придумка! – одобрила доктор-кожа. – Вот бы мужьям тоже такие!

Доктор-кожа, доктор-зуб и доктор-попа уже неоднократно видели нашего нового члена семьи, поэтому не побежали с остальными его рассматривать.

Тем более, мама все равно не подпускала никого к младшему имениннику ближе, чем на метр, подозревая во всех присутствующих вирусоносителей и злостных распространителей бактерий.

На подарочном столе все предназначались главным образом младшему виновнику торжества. Чего тут только не было! Некоторые вещи для младенцев, как и сумку-переноску, я видела впервые в жизни.

Я представила себе, что мой брат – маленький принц, а все вокруг – добрые феи и волшебники и каждый из них принес новорожденному дар, который поможет ему вырасти настоящим королем.

Феи из посольства преподнесли нашему принцу диковинные яркие баночки с французскими, немецкими и английскими названиями, сообщив, что специально заказали по каталогу лучшее детское питание и косметику для самых маленьких. Всяческие тальки, кремы, масло и молочко для тела были красиво уложены в большую корзину, а их волшебный аромат пробивался даже сквозь упаковочную пленку.

Волшебники из других советских представительств принесли нам новую батарею бутылочек для кормления, армию пустышек и мешок ползунков, распашонок и чепчиков. При виде таких запасов Лоранс Пэрну наверняка свалилась бы в обморок: она рекомендовала молодым родителям иметь всего по три штуки – три бутылочки, три пустышки, трое ползунков и так далее. У моего брата их было уже, как минимум, тридцать три. Рядом с обширным «бутылочным сервизом» и «ползуночным гардеробом» возвышалась огромная пирамида из очередных упаковок с бумажными подгузниками, будто мой брат собирался щеголять в них всю жизнь.

Торгпредские «волхвы» принесли бимарестанскому младенцу золото – кулончик в виде скорпиона в знак его принадлежности к этому знаку Зодиака. Если бы ядовитый паук не был золотым, то казался бы настоящим, настолько искусно ювелир воссоздал все его составляющие – головогрудь, клешни и хвост. Уж я-то знала, как устроен скорпион, я проходила его по природоведению.

Но все, даже самые щедрые дары, без сомнения затмил горшок. Он имел самый большой успех у всех присутствующих, кроме, пожалуй, самого получателя. Он был пока не в состоянии оценить его высокую художественную ценность, ибо мирно сопел в своей сумке, довольствуясь бумажными подгузниками в клеенчатых трусах. Остальные же испытали должный экстаз. В Москве детским горшком называлась скучная эмалированная кастрюля с ручкой сбоку. Я даже вспомнила свой арбатский блекло-голубой горшок с жухлым цветочком на боку. А это был настоящий унитаз, только в миниатюре! Восхитительное пластиковое сооружение, в точности повторяющее все детали того, что мы с мальчишками называли между собой «толчком» – красное сиденье с крышкой на кремовом постаменте и кремовый сливной бачок с красной ручкой спуска. В основании «толчка» пряталось пластиковое ведерко: при наполнении унитаза оно с легкостью извлекалось и быстро отмывалось простым ополаскиванием под краном.

– Эх, мне бы такой! – восхищенно вздохнул папа. – Какая сила инженерной мысли!

– Может, это тебе и есть?! – ехидно вставила мама. – Ты же тоже именинник!

– Точно! – обрадовался папа. – Ну, я пока сам попользуюсь, а потом передам сыну. Все лучшее – детям!

Дождавшись, пока чудо-унитаз покрутят в руках все любопытные, родители пригласили всех к столу.

– Вечер объявляется открытым! – провозгласил папа. – Спасибо всем, что пришли и завалили нас предметами первой необходимости, так давайте же уже начнем это отмечать! Наша фирменная бимарестанская газировка стынет!

Гости с радостным гулом принялись рассаживаться.

Нас с Роей и Роминой посадили с краю, поближе к столику, на который поставили сумку с маленьким именинником. Наверное, предполагалось, что мы будем за ним присматривать. На наше счастье, пока он крепко спал. Впрочем, в отличие от меня, мои иранские подружки об этом жалели, так им хотелось понянчить моего младшего брата.

Первый тост поднял представитель посольства, пожелав обоим именинникам новых высот – как в прямом смысле (расти большим), так и в переносном (расти по службе). Вторым тостом с подачи гостей из торгпредства пили за давнюю дружбу Советского Союза и Ирана, желая ей взаимовыгодно укрепляться и развиваться. Третий тост произнес мой папа. Он поднялся с бокалом в руке и сказал:

– Я хочу выпить стоя за великую Персию. Все здесь присутствующие знают, сколь богата историческая память нации, принимающей нас сегодня на своей земле. Все, кто хоть раз съездил в Персеполис, понимают, о чем я. А кто еще не успел, желаю непременно посетить это место, где вам откроется нечто большее, как бы хорошо вы не знали историю Персии по учебникам. Я не желаю Ирану выстоять, потому что точно знаю, что он это сделает. Хотим мы с вами или нет, Иран будет жить и цвести, потому что Персия бесконечна и вечна. Саламат боши, зинда бош Ирони! («Да будет жить и здравствовать Иран – перс.) – и папа осушил свой бокал до дна.

При этих словах господин Рухи даже прослезился. Утирая слезы в уголках глаз, он тоже залпом опрокинул свой бокал, не посмотрев на то, что он хаджи, которым пить грешно.

Выпив, гости принялись рассуждать об исторической правде и гордости обеих наших стран. Вспомнили Александра Сергеевича Грибоедова, которого иранцы очень любят, несмотря на то, что сами же и убили в декабре 1828-го года.

– Вот судьба, – сказал мой папа. – В Персию никто не попадает просто так – или по любви, или в наказание.

Папу стали спрашивать, что он имеет в виду. Он коротко поведал историю, которую в первый раз рассказал мне еще в Москве, показывая памятник Грибоедову на Чистопрудном бульваре. Мы ходили мимо него в поликлинику на Солянке и что мама, что папа всякий раз обращали мое внимание на то, что хоть станция метро и называется Кировской, перед ней стоит никакой не Киров, а Грибоедов. Мама просто напоминала мне об этом каждый раз, когда мы ждали трамвая на остановке напротив. А папа еще и рассказывал истории из жизни Грибоедова, чтобы я усвоила, что композитор, написавший «Собачий вальс» и другие, писатель, сочинивший «Горе от ума», посол царской России в Персии и памятник у метро Кировская – это одно и то же лицо. И это не Киров.

А когда по приезду в Тегеран мы в первый раз вышли прогуляться по посольскому парку, папа сразу подвел меня к Александру Сергеевичу:

– Узнаешь? – спросил он.

– Конечно! – важно ответила я. – Это тот дядька от метро Кировская!

– И это все, что ты о нем знаешь? – насупился папа.

– Я знаю, что он не Киров! – гордо ответила я.

– Ну вот, – засмеялся папа. – Хотел познакомить тебя с Грибоедовым, а в итоге разрекламировал Кирова!

С тех пор Грибоедов у нас с папой проходил под партийной кличкой «товарищ не Киров».

В тот раз папа снова рассказал мне о нашем «не Кирове»: что Грибоедов был молодой талантливый дворянин, блестящий светский лев, ухаживал на балах за красавицами и общался с самыми знатными людьми своего времени. Но, по папиным словам, в отличие от большинства скучающих светских персонажей, предававшихся «аглицкому сплину», как пушкинские Онегин и Печорин, или погрязших в «обломовщине», Грибоедов был человеком пытливого ума и дела. Разумеется, он тоже предавался развлечениям, принятым в его кругу, но в промежутках писал музыку, стихи и пьесы, а также успешно служил на государевой службе. Он был блестящий дипломат, из благородной дворянской фамилии, обласканной императорской милостью, но все равно увлекся свободолюбивыми идеями декабристов. Папа говорил, что Грибоедов был человеком широкой натуры и масштабного ума, он ненавидел лицемерие и ханжество и умел искренне любить. А еще у него было отменное чувство юмора, поэтому каждое слово из «Горя от ума» до сих пор бьет по самому больному. С грибоедовских времен в нашем обществе, увы, особо ничего не изменилось.

Грибоедов был папин герой, поэтому и истории о нем выходили у него живыми, будто кино смотришь. Поэтому я часто просила его: «А расскажи еще о „не Кирове“!» И когда мы гуляли, папа неоднократно повторял свой рассказ – каждый раз с новыми подробностями. А я вновь и вновь слушала с неиссякаемым любопытством. В Тегеране Грибоедов стал мне еще ближе, ведь изо дня в день я своими глазами видела место, где он погиб, своими глазами. И на самом деле не так важно, произошло ли это прямо на нашей нынешней территории, или за углом, но так или иначе мы находились именно там, где полтора века назад разворачивалась часть мировой истории. Именно тут, с интригами, дарами и потерями, переходили от войны к миру и обратно две близкие мне страны – в одной я родилась, а во второй жила. Персию я тоже воспринимала родной, ведь для ребенка несколько лет – все равно что для взрослого несколько десятилетий.

В первый раз в Персию молодой дипломат Грибоедов попал в 1818-м году – из-за любви, ревности и в наказание одновременно. Он дружил с фавориткой того времени балериной Авдотьей Истоминой, в которую в числе прочих был страстно влюблен молодой, богатый и знатный кавалергард Василий Шереметев. Он приревновал танцовщицу к светскому льву графу Завадовскому и вызвал его на дуэль. А его приятель Александр Якубович – еще один выпускник Благородного пансиона, бретер, театрал и будущий декабрист – бросил вызов Грибоедову, за то, что это он привел проказника Завадовского в дом Истоминой. Оба поединка назначили на один день. Шереметев с Завадовским стрелялись первыми, и светский лев убил ревнивца-кавалергарда. Узнав о гибели товарища, Якубович отменил дуэль с Грибоедовым. Граф Василий Шереметев-старший, узнав о гибели сына, лично просил царя Александра I помиловать его убийцу, да и остальных участников дуэли простить – дескать, люди они молодые, горячие, а его сын и сам имел «нрав вспыльчивый».

Александр I внял осиротевшему отцу и простил всех, но из столицы отослал долой – графа Завадовского отправил на службу в Англию, Якубовича на Кавказ, а Грибоедову предложил выбор – место секретаря в российской миссии в США или в Персии. Александр Сергеевич выбрал Персию.

На службе в Персии молодой дипломат Грибоедов проявил себя очень хорошо, но спустя три года, в 1821-м, попросил императора перевести его сначала в Грузию, а еще через два года, в 1823-м, попросил о длительном отпуске. Александр I милостиво пожаловал творчески-настроенному дворянину передышку от службы, и за четыре с лишним года Грибоедов успел дописать «Горе от ума» и связаться с декабристами. Узнав об этом, царь снова прогневался на него и наказал, услав из Петербурга долой – назад в Персию, отношения с которой у царской России сильно испортились. Правда, теперь уже в качестве министра-посланника – то есть, главы миссии, в высшей дипломатической должности, которую при советской власти стали называть «чрезвычайным и полномочным послом». При дворе отлично понимали, лучшего наказания вольнодумцу не придумаешь, шах Фатх-Али проиграл русско-персидскую войну и был очень зол. К тому же, Россия обложила Персию непомерной данью. Грибоедов все это знал, и ехать очень не хотел, но государевой воли ослушаться не мог. Самолеты тогда не летали, а сухопутный путь в Персию лежал через Тифлис, где новоиспеченный министр-посланник встретил 16-летнюю княжну Нину Чавчавадзе, которую знал еще ребенком, и вдруг влюбился в нее. У Нины уже был жених, сын генерала Ермолова, но неожиданно для себя она ответила Грибоедову взаимностью, и они поженились. Все это произошло чуть ли не за одну неделю, после чего молодожены продолжили путь в Персию уже вместе. В предыдущую «командировку» Грибоедова российская миссия находилась в Табризе, но к тому времени перебралась в Тегеран, поближе ко дворцу шаха Фатх-Али. Но прибежище у нее было пока временное – на той самой улочке Баге-Ильчи в районе базара Бозорг, где Грибоедов и закончил свой жизненный путь. После его гибели русская миссия, конечно, в тот собняк, принадлежавший одному из персидских вельмож, не вернулась: посольство переехало на ту самую улицу, на которой находится сейчас. После исторической встречи 1943-го года ее назвали именем ночевавшего на ней Черчилля, а после победы в Иране исламской революции она стала называться Ле Нофль Шато – в честь французского местечка, где проводил изгнание аятолла Хомейни. А вот как она называлась до 43-го года, никто толком вспомнить не может. А вдруг она и была той самой Баге-Ильчи?!

Прибыв в Табриз с юной Ниной, Грибоедов будто бы испытал нехорошее предчувствие. Он решительно оставил молодую жену в своей табризской резиденции, пообещав забрать ее, как только освоится в Тегеране и подберет подходящую резиденцию. Он был страстно влюблен и совсем не хотел умирать… (см. сноску-5 внизу).

Каждый раз, слыша эту романтическую историю, я мысленно подсчитывала, сколько еще мне ждать встречи с молодым блестящим послом, играющим на фортепиано, как Грибоедов, с которым у нас вспыхнет любовь с первого взгляда? Теперь, когда мне исполнилось десять, ждать оставалось всего шесть лет. Ведь княжне Чавчавадзе было всего 16, когда она вышла замуж за посла и уехала с ним в Персию. Жаль, что у них с Грибоедовым начиналось все так красиво, а закончилось трагически. Но у меня будет все хорошо!

Любить я могла многих, но замуж собиралась исключительно за посла и часто об этом говорила. Взрослые добродушно посмеивались, а мама, как и бабушка, использовала мои матримониальные планы в качестве воспитательного момента. Если я плохо кушала, она в назидательных целях перефразировала известную присказку: «Послы – не собаки, на кости не бросаются!» А если ленилась делать уроки, заявляла, что своим невежеством я «опозорю посла на первом же приеме, где надо уметь поддержать беседу на любую тему, включая математику».

Еще в грибоедовской истории меня восхищало благородство графа Шереметева-старшего. Его сына убили, а он просит помиловать его убийц, понимая, что они молодые и у них еще вся жизнь впереди! И что от любви и ревности молодая кровь закипает, как молоко в кастрюле, которое ничем не удержишь, если уж оно убегает.

– Ай-ай, какой молодец Грибоедов-джан! – похвалил великого русского поэта, композитора и дипломата хаджи Рухи. – В Америку не поехал!

– И в Персии никто не погибает просто так, – развил папину мысль дядя Леня из посольства. – Только из-за провокаций англичан.

Гости заверещали, что англичане – еще хуже американцев, они более хитрые и никогда не знаешь, чего от них ждать.

– Обратите внимание, уважаемый аятолла Хомейни даже на нас имеет влияние, – засмеялся доктор-зуб. – Это же он изрек, что Англия еще шайтанистее Штатов!

– И с ходом истории ничего не меняется, – заметил дядя Володя. – 152 года назад они подвели под монастырь Грибоедова, а теперь так же подводят нас! Разжигают ненависть своими сплетнями, чтобы СССР, не дай Бог, не укрепил свои позиции в Азии.

– А не надо армянок в гарем брать! – заявил хаджи Рухи. – Только не сочтите, что я, как и всякий этнический азербайджанец, не люблю армян. Сами видите, что у нас в Тегеране все для них! Но в шахском гареме им не место – ни наложницами, ни евнухами. Это шахский родственничек Аллаяр-хан все заварил, а поплатился ваш Грибоедов!

– Давайте, валите все на армян! – полушутливо возмутился гость из посольства дядя Басик. – Мне, конечно, с моим армянским ФИО ничего не остается, как отстаивать честь нации… Однако призываю быть объективными! Был еще предатель Мальцов, которого завернули в ковер и вынесли из посольства!

Этот дядя Басик был очень веселым и добрым. Пока мы жили в посольстве, я с ним часто общалась, так как дружила с Лианой – старшей из его двух дочек. Он сам все время смеялся и других смешил, я любила таких неунывающих людей. Но с закрытием школы дядя Басик отправил семью к своим родителям в Ереван, а мы переехали в бимарестан и стали встречаться намного реже.

– Зато Николай I получил шах-алмаз, – сказал доктор-зуб. – Нормальная цена за русского классика.

– Слушай, Аркадий, вот смотрю я на тебя и удивляюсь, – вдруг заявил доктор-попа. – Вроде зубной зубным, все мысли о пломбах. А как рюмку опрокинешь, так столько всего знаешь! И как это у тебя получается?! У нормальных людей обычно наоборот, это я тебе как доктор говорю!

– Это, Владлен-джан, объясняется известной русской мудростью – что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – откликнулся доктор-зуб. – В трезвом виде я держу себя в руках, чтобы вы тоже могли казаться умными.

– Ай, спасибо, Зуб-джан! – запричитал доктор-попа. – Давайте выпьем за умные вещи, кои глаголят представители умнейших наций!

– Вы обо мне? – осведомился дядя Ашот.

– Или обо мне? – прищурился дядя Аркадий.

– О вас! – нашелся дядя Владлен и попросил разрешения сказать тост.

Ему предоставили слово – и он начал с восхваления ума и оборотистости армянской и еврейской наций, а закончил послом Зайцевым и справедливостью.

– К счастью, справедливость восторжествовала, и Александра Сергеевича перевели со двора в посольство, – заключил он. – Как и сто лет назад со двора Александра I в тегеранскую миссию. Выпьем же за то, чтобы ум и справедливость всегда шли рука об руку!

– Еще бы! – подхватил доктор-зуб. – А то Александр Сергеевич торчал перед главным входом, напоминая о том, что русского посла можно убить, если он сильно надоел. Главное, запасти алмаз, чтобы отправить его царю в качестве извинения. И сердобольный царь-батюшка как пить дать простит вспыльчивого басурмана!

– Шаху алмаз, послу казаков! – провозгласил дядя из торгпредства. – Шаху для откупа, послу для защиты! Давайте выпьем за то, чтобы то, что нельзя стало можно, если очень хочется!

На торгпредского дядю зашикала его чопорная жена в больших бриллиантах, а на дядю Аркадия тетя Нонна.

– Мы будем когда-нибудь танцевать?! – капризно произнесла на весь стол сестра-рентген.

На нее все обернулись, но продолжили обсуждать злоключения Грибоедова – вернее, его бронзового памятника. Он стоял перед главным зданием нашего посольства с 1912-го года – с тех пор, как его изготовил скульптор Беклемишев по заказу и на деньги русской эмигрантской диаспоры в Персии. Прежний посол Зайцев, возглавлявший советскую миссию в 60-е годы, решил, что он напоминает иранцам о неприятных моментах в наших отношениях, и распорядился перенести Грибоедова с центральной аллеи во двор жилого дома для сотрудников. Несколько лет кряду русский классик стоял там, задумчиво глядя в наши окна, пока преемник Зайцева, посол Виноградов, не распорядился вернуть памятник на его исконное место. Мы, как выражались в посольстве, «жили и работали при Виноградове», поэтому нас Грибоедов встретил, сидя на исторически положенном ему месте – перед парадным входом в миссию.

Посла Зайцева мы с родителями не застали, но постоянно о нем слышали в связи с его бурной хозяйственной деятельностью. Это он построил в посольстве новый жилой дом, а в Зарганде снес беседку, в которой целовалось несколько поколений посольских детей.

– Обратите внимание, – снова вкрадчиво влез доктор-зуб, – в этом году на наше посольство напали 1-го января, потому что 28-го декабря СССР ввел войска в Афганистан. В 1828-м году, когда убили Грибоедова, напали в этом же сезоне – 30-го января 1829-го по старому стилю или 18-го января по новому. А ведь тогда ни годовщин исламской революции, ни ввода наших войск еще не было в Афганистане! В чем же дело?