Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Дедушка приторочил бурдюк с вином к седлу, перекинул через него ковер и поскакал в Бухару. Легко нашел ханский дворец, его даже не успели разграбить. Дедушка поселился в ханских покоях, в его саду били фонтаны и гуляли павлины, только прислуга разбежалась. Местные жители даже решили, что он новый хан, и на всякий случай относились к нему с величайшим почтением. Дедушка подумал, что раз у него теперь есть конь, дом и золото, то можно и жениться. И вскоре присмотрел себе 16-летнюю красавицу из семьи зажиточных бухарских туркмен. Они хоть и жили в узбекской Бухаре, но относились к уважаемому роду из соседней Туркмении. В первый раз девушку необычайной красоты, мелькнувшую на бухарском базаре, дедушка заметил случайно. Потом стал специально каждый день приходить на базар в тот самый час, когда впервые увидел ее. А встретив красавицу еще раз, потихоньку проследил, где она живет. И на следующий день пришел в дом своей избранницы. Как и положено, с подношениями всей семье и попросил у ее главы руки дочери.

Отец семейства с радостью согласился отдать свою дочь за дедушку, ведь о нем в народе говорили, как о «новом хане». Свадьбу запланировали пышную, по чину, но готовиться к ней предстояло три месяца. Дедушка томился в ожидании, когда, наконец, сможет забрать возлюбленную в свой дворец.

Но тут в Бухару вошли красные и принялись «раскулачивать» всех еще не убежавших за границу богачей. Когда они на площади спросили, где тут еще прячутся «паразиты, разжиревшие на народной крови», люди указали на дедушку. Красный отряд прискакал его «раскулачивать» и убивать. Дедушке не хотелось погибать из-за того, что он меньше месяца нежился в чужом дворце. Поэтому он успел ловко вскочить на коня, захватить свой мешок с золотом, персидский ковер и бурдюк с вином. Эти вещи он считал своими, ведь они были подарены в благодарность за помощь. А чужого ему было не надо, поэтому из ханского дворца дедушка больше ничего не взял.

Ему удалось ускакать со своим вином, ковром и золотом прямо из-под носа у красных. Но он хотел захватить из Бухары еще кое-что. Вернее, кое-кого. Дедушка заехал в дом, где жила его невеста, предупредил будущую родню о нашествии красных, и попросил разрешения забрать их дочь с собой. Пообещал, что пышную свадьбу обязательно устроит, как только устроится в новом месте. Родители разрешили дедушке забрать с собой самую младшую и самую красивую из своих дочерей. Это была моя бабушка Базаргуль. И, по словам моего папы, она отлично ездила верхом, поэтому никто не заворачивал ее в ковер. Бабушкины родители дали ей с собой лучшего коня и тоже мешок золота, чтобы молодым было, на что обосноваться на новом месте. Три дня и три ночи они скакали по пустыне, не смыкая глаз, пока не обнаружили чудесный город на берегу полноводной Амударьи. В нем пересекались сразу четыре караванные тропы Великого шелкового пути. Место обоим понравилось, и дедушка с бабушкой обменяли свое золото на хороший дом недалеко от реки. Город тот назывался Чарджоу, где и родился мой папа. Он был третьим из пятерых детей бабушки и дедушки, у папы было два брата и две сестры.

А мама, видно, плохо слушала эту историю, вот ей и показалось, что папин папа все украл, включая бабушку.

– А почему ты решила, что дедушка разбойник? – спросила я маму нарочно при папе.

– А откуда иначе у него деньги? – невозмутимо парировала мама. – Даже после революции он умудрился остаться богатым! И повадки у него разбойничьи, байские…

– Так разбойничьи или байские? – уточнил мой папа.

– А это одно и то же! – уверенно заявила мама. – Он когда с моей мамой приехал знакомиться, с твоей бабушкой, – обратилась она ко мне, – целый этаж в гостинице «Пекин» снял. А мама приходит, а он на полу сидит по-турецки, в чалме и босиком. А вокруг какие-то мужчины бородатые стоят. Как басмачи вокруг бая.

– Зато Марии Васильевне он очень понравился! – вставил мой папа. – Она в мужчинах разбирается.

– Да, у мамы хороший вкус, – чопорно согласилась моя мама. – Но он же на ней жениться хотел! Какое мракобесие!

– Это такой тонкий восточный комплимент женщине в летах, – пояснил мой папа. – Отец же приехал с родителями невесты сына знакомиться. Думал, его в дом позовут, как положено, где будут отец и мать девушки. Но вместо этого мать невесты заявила, что сама придет к нему в гостиницу, причем без мужа. И явилась в таком платье, что он застеснялся и предложил взять ее замуж.

– Просто мой папа был в тот вечер занят! – объяснилась за бабушку мама. – А в дом звать всяких разбойников моя мама побоялась. Но во встрече не отказала, как интеллигентный человек. Даже сама пришла к нему в гостиницу, чтобы пожилого человека лишний раз не гонять по незнакомому городу. Она же не знала, что там такой наглый бай сидит! Еще и замуж ее будет звать! Как будто у меня папы не было! А платье у мамы было нормальное, летнее. Июль же стоял.

– Ну, видно, отец решил, что раз муж такой прекрасной женщины в июльском платье не находит времени даже для того, чтобы познакомиться с будущим зятем, ей не помешает еще один муж.

– Мой папа был ведущий судебный психиатр института имени Сербского! – повысила голос мама. – Он важными делами занимался, ему не до азиатских разбойников было.

– Но дочь-то за них отдал, при всем знании психиатрии! – отметил мой папа. – И даже в Ашхабад отпустил.

– Его никто не спрашивал! – поджала губы моя мама.

– Может, тебя тоже разбойники похитили? – спросила я, когда впервые слушала эту историю.

Я вовсе не хотела обидеть маму, но она почему-то очень рассердилась. И даже заявила, что папа настраивает меня против нее и ее родни.

С тех пор туркменский дедушка стал моим любимым героем. Правда, скорее, сказочным, ведь я видела его только на старой черно-белой фотографии. Он умер, когда мне было три года, но до этого прожил почти сто лет. Он был самым высоким в нашем роду, почти два метра. Как позже рассказывала мне чарджоуская родня, дедушка всегда был очень худым, поджарым и не выпускал изо рта «челим» – курительную трубку. Пуская ароматные клубы дыма, он разрешал людские конфликты на двух языках – тюркском и фарси. Соседи выбрали его «кази» – это что-то вроде мирового судьи, только на добровольной основе, без официальных полномочий. О дедушкиной мудрости, особенно, после того, как он покурит челим, по округе ходила молва. Вот соседи и прислали к нему гонца с просьбой стать кази их улицы. Дедушка согласился. Потом другая улица прислала гонца. В итоге дедушка стал народным кази чуть ли не всего города. Люди шли к нему за советом по самым разным своим делам, а в благодарность оставляли ему фрукты, свежий хлеб, вино, «чекиду» (домашнее кислое молоко) или отрезы красивой ткани для бабушки и дочек. Денег дедушка никогда не брал.

Много лет спустя одна из папиных сестер, моя тетя, стала начальницей чарджоуской тюрьмы. И тогда вся родня вспомнила дедушку, которого на тот момент уже давно не было в живых. К тете Саламат точно так же шел весь город – кто за советом, кто с просьбой о помощи. Чарджоуские заключенные называли ее «тетей Соней», а подчиненные – «мамой всех зэков». Матери, жены и сестры арестантов не вылезали из дома тети Саламат, плакались ей и умоляли о том, чтобы она хоть как-то скрасила их близким существование за решеткой. Говорили, что ради этого им ничего не жалко. Моя тетя всем сочувствовала, помогала, как могла, и денег, как и дедушка, тоже никогда не брала. И ей тоже люди несли благодарность в виде даров из собственного хозяйства – арбузы и дыни, домашнее виноградное вино, манты с пылу с жару и красивые платья для ее дочек. Назвать это взятками язык не поворачивался даже у самых злых людей. Понятно же, что за тюремными хлопотами тете Саламат некогда самой выращивать бахчевые, делать вино и шить платья. Дом тети Саламат всегда был полной чашей, а она сама была в родном городе в большом авторитете. Бабушка Базаргуль любила ее больше всех, говоря, что в старшей дочке больше всего проявились гены ее любимого мужа.

Бабушку Базаргуль я видела всего один раз в жизни. Тетя Саламат привозила ее к нам в Москву, когда мы стали жить отдельно в Сокольниках. А то бабушка Муся все еще побаивалась «разбойников».

По-русски бабушка Базаргуль не знала ни слова. В своем туркменском платье, шальварах и тюрбане на голове в нашей новой квартире она смотрелась экзотично. Мои дворовые подружки даже специально забегали поглядеть на «бабушку из сказки». А она как вошла в комнату тети Моти, где было меньше всего мебели, так и вышла оттуда всего несколько раз за всю неделю.

Бабушка Базаргуль облюбовала низкий тети Мотин топчанчик, чем-то похожий на туркменский, села на него и без острой нужды больше его не покидала. Зато вокруг нее мигом образовалась целая компания. От бабушки Базаргуль ощутимо исходило тепло и добро: в свои четыре года я почувствовала это прямо на физическом уровне, всей кожей. И как села под бочок к туркменской бабушке, которую видела впервые в жизни, так и не уходила оттуда ровно столько, сколько она там сидела. Ко мне заходили подружки и мы играли на ковре перед бабушкиным топчаном, а она посмеивалась, приговаривала что-то на своем, гладила нас по голове и угощала дынями. Она привезла с собой огромный деревянный ящик с чарджоускими дынями, гранатами, хурмой, виноградом и сочными туркменскими помидорами. Еще при себе у бабушки был холщовый мешочек с хлебом «пятыр»: эти слоеные лепешки с начинкой из сливочного масла она сама перед отъездом напекла для нас в тандыре.

По волшебному вкусу с «пятыром» мог сравниться только тегеранский «барбари», но тогда я его еще не пробовала.

Наша тетя Мотя о чем-то часами беседовала с бабушкой Базаргуль, хотя, по идее, они не должны были понимать друг друга. Еду тетя Мотя приносила ей на блюде, прямо на топчан. Еще они подолгу играли в карты. Вечером с работы возвращался папа и тоже приходил посидеть подле своей мамы.

Моя мама в гордом одиночестве смотрела в большой комнате телевизор и ворчала, что мы «развели туркменский аул в отдельно взятой комнате», чтобы «сидеть в нем сиднем» и бездельничать, чем и занята вся республика Туркмения. Нет бы сделать что-нибудь полезное.

Папа, если слышал это ворчание, отвечал, что лучше бы мама, наоборот, радовалась, что ей никто не мешает, и она спокойно может часа три поговорить по телефону со своей подружкой Наташей. Ведь это ее любимое занятие, куда более полезное, чем «сидение сиднем».

Мама на это обижалась. Но в итоге именно она со своей мамой, моей бабушкой Мусей, вызвали такси и отвезли тетю Саламат и бабушку Базаргуль сначала на Красную площадь, откуда провели пешком по основным достопримечательностям столичного центра. Экскурсию закончили в «Детском мире» на Дзержинской.

Мама потом жаловалась тете Наташе:

– Я чуть сквозь землю не провалилась! Свекрови с золовкой так понравилось в «Детском мире», что они достали откуда-то из-под своих тряпок, которые на них накручены в три слоя, по мешку денег и скупили весь магазин! А когда они стали подсчитывать всех детей, которым надо купить подарки, вокруг нас собралась целая толпа зевак. Еще бы, прямо как в кино! Стоят, пальцы загибают: «Гюльчатай, Рисалат, Одалат, Зубейда, Бахадур, Джамиля…» На нас с мамой все вокруг смотрели с таким любопытством, где ж мы откопали таких «дочерей советской Киргизии»?! Хорошо еще мама моя нашлась и громко заявила: «Неприлично, товарищи, так в упор разглядывать ударниц коммунистического труда из лучшей хлопковой республики, выполнившей две пятилетки вперед! Сначала научитесь так же работать!»» Только тогда зеваки разошлись. А назад нам пришлось два такси брать, столько они всего купили!

На том конце провода тетя Наташа так ахала и охала, что даже мне было слышно.

Когда, несколько лет спустя, я вдруг сходу влюбилась в Тегеран и стала на лету схватывать персидские слова, мама сокрушенно качала головой:

– Это зов крови! Твой дед по отцу говорил на фарси. Даже его жена точно не знала, какой именно национальности он был. Но в Узбекистан, а потом в Туркмению он пришел из Ирана, это факт.

– Да, – соглашался с ней папа. – Говорят же, что гены передаются в третьем колене. Дети чаще похожи не на родителей, а на бабушек и дедушек.

– Уж лучше бы она, – говорила про меня мама, – была похожа на своего дедушку-профессора, написавшего лучше учебники по психиатрии! Это не я хвастаюсь, это общепризнанный факт!

Против деда-психиатра я тоже ничего не имела. Он тоже умер еще до нашего отъезда в Тегеран. Но от него осталась шикарная библиотека, среди которой было много трудов знаменитых психиатров, включая Ганнушкина. Курсивом в тексте этих мудреных книг выделялись истории из жизни, описывающие, как симптомы разных душевных расстройств и фобий проявляются в быту. Приезжая в гости к бабушке Мусе, я всегда садилась в дедушкино кресло и с удовольствием вычитывала из умных психиатрических книг описания сумасшествия в быту. Они забавляли меня куда больше детских книг редких довоенных изданий, которые в дедушкиной библиотеке тоже имелись в большом количестве. Взрослые смеялись, уверяя, что дошкольница с учебником Ганнушкина в руках смотрится очень забавно.

Я бы, пожалуй, согласилась унаследовать «в третьем колене», которое упоминал папа, гены обоих своих дедушек – и разбойника, и психиатра. Оба они казались мне людьми неординарными. Возможно, лишь потому, что об одном я только слышала, а второго помнила очень смутно.

Я изложила своим бимарестанским приятелям правила игры в «хомейнистов» и «тудеистов». Все тут же загорелись.

Честно говоря, правил в этой игре особо и не было. Игроки делились на две команды – хороших и плохих. В нашем случае хорошими были «тудеисты». Они преследовали «хомейнистов», пытаясь отнять их власть. А власть получал тот, у кого в руках был ее символ. Играя в посольстве, в качестве символа мы использовали письмо в конверте, которое сами же написали. В нем содержалось что-то вроде самодельного приказа о передаче власти в руки того, кто в данный момент держит в руках это письмо. Текст мы сочинили на основании какого-то настоящего приказа по посольству, который кто-то из детей нашел у себя дома, а подписали, за неимением других авторитетов, фамилией нашего тогдашнего посла.

В начале игры заветное письмо, передающее власть, находилось у коварных «хомейнистов». Их задачей было получше спрятать его от «тудеистов», а те всячески старались его заполучить. Например, напав на гонца противника, доставляющего конверт с приказом, своему командиру.

Единственным условием было не прятать письмо у кого-то дома, это считалось жульничеством. Вечером накануне мы договаривались о времени начала игры. И если она начиналась, скажем, в 4 часа дня, то письмо обязательно должно было быть при себе у кого-то из «хомейнистов». А уж дальше, сколько длилась игра, столько они вольны были передавать его друг другу и прятать в разных местах посольского парка, только не занося домой. А мы охотились за ними и за письмом. Я почему-то все время попадала в команду «тудеистов». Не помню, чтобы я этого специально хотела, просто мне все время так выпадало. На команды мы разбивались при помощи детской считалки.

Посольский парк был большим и красивым, со множеством старых дуплистых деревьев, где можно было надежно спрятать письмо, а заодно полакомиться инжиром и плодами тутовника. Возле водоема задумчиво сидел бронзовый Грибоедов, а вокруг красиво склонялись плакучие ивы. Еще в нашем парке росли гигантские корабельные сосны, платаны, душистая акация, магнолия, рододендроны, олеандры и магнолии. Вечером деревья подсвечивались снизу, фонариками, вмонтированными прямо в газон.

Между тенистыми зарослями бежали веселые горные ручейки-арыки, и там и сям попадались ровные и мягкие, как ковры, английские лужайки. В отличие от московских газонов, по ним можно было не только ходить, но и валяться на них сколько хочешь.

На территории нашего посольства имелся большой бассейн с отличной высокой вышкой для прыжков в воду, теннисный корт, баскетбольная и волейбольные площадки, наши жилые дома и школа, два здания, старое и новое, в котором работали родители и через символический забор с никогда не запирающейся калиткой – жилой дом ГКЭС (государственный комитет по экономическим связям) с небольшим водоемом в своем патио. Даже англичане признавали, что «у Советов самое шикарное посольство в Тегеране». Они везде жили от нас через забор – и в центре города, и в летней резиденции (см. сноску-7 внизу). Тегеранцы говорили, что в «сефарат-э-шоурави» (советское посольство – перс.), благодаря идеально разбитому парку, прохладно, словно в горах, даже не верится, что это самый центр города. Когда это слышали наши соседи-англичане, то тут же добавляли, что и до них «долетает советская прохлада». Наверное, это был английский юмор, но уж мы-то знали, что они это из зависти.

Кончено, пространства для игр в посольстве было намного больше, чем во дворе госпиталя. Но все равно играть там было не так интересно. И вообще в посольстве жизнь была не такой веселой, как у нас в бимарестане.

По крайней мере, такое создалось у меня впечатление, пока мы жили на территории посольства. Вплоть до нападения на него 1 января 1980-го года.

До закрытия нашей школы в посольстве у меня было три лучших подружки – Элька, Анька и Наташка. Все трое на момент моего приезда в Тегеран жили там уже третий год и знали все и всех.

Самой близкой из них была Элька.

Именно она во второй же вечер после моего приезда, показывая мне посольский парк, «по страшному секрету», таинственным шепотом сообщила мне, что служебное здание посольства стоит «на трупах».

– Не старое, где Сталин заседал и вещи из особняка, где Грибоедова убили, а новое, его лет 15 назад построили, – уточнила она.

Помню свое первое смятение: в одном здании кого-то убили, другое стоит на трупах…

Элька рассказала мне то, что слышала от посольских школьников постарше, а те – от своих родителей. Как это всегда бывает в подобных историях, первоначальный источник оставался неизвестным. Она и звучала, как типичная детская «страшилка». Но тогда меня очень впечатлила.

Приблизительно 15 лет назад тогдашний посол распорядился построить новое служебное здание. До этого все наши дипломаты ютились в одном помещении – овеянном богатой историей, но не слишком просторном. В холле именно этого здания в 1943-м состоялась легендарная встреча Сталина, Черчилля и Рузвельта, а на его ступеньках по окончании исторических переговоров великая троица сфотографировалась – и этот снимок облетел весь мир. Причем Рузвельт во время встречи 1943-го еще и жил в этом здании. Черчилль остановился в своем посольстве по соседству, а Сталин – в особняке на перпендикулярной посольству улице, после этого ей присвоили его имя. Теперь на улице Сталина был наш посольский клуб, где четыре раза в неделю крутили самое свежее кино, привезенное из Союза, а на все праздники устраивались концерты самодеятельности. О переговорах в Тегеране-43, вошедших в учебники истории по всему миру, в Тегеране 70-80-х напоминала мемориальная доска у входа в старое здание. А еще рассказы, что в старом зале переговоров, со временем получившего функцию «мемориального», хранятся раритеты, видевшие не только Сталина, Черчилля и Рузвельта, но даже Грибоедова.

Вторая мемориальная доска у входа в старое здание напоминала о событиях, которые также произошли в этом самом месте, повернув русло истории, но за 115 лет до визита большой тройки. В память о них в парке напротив старого здания сидел в кресле герой этих событий – русский поэт, композитор и дипломат Александр Грибоедов. Табличка сообщала, что под новый 1829-й год разъяренная толпа местных напала на русское посольство и буквально растерзала Александра Сергеевича Грибоедова, служившего царским посланником в Персии.

Правда, по поводу того, на этом ли самом месте в XIX веке было русское посольство и, соответственно, именно ли тут произошло убийство Грибоедова, велись бесконечные споры. Дело в том, что после резни в здании русской миссии в 1829-м году не осталось ни одного живого свидетеля трагедии – за исключением одного предателя, который, возможно, все это и подстроил. А улица Баге-Ильчи, упоминающаяся в немногих уцелевших документах того времени, на которой стоял тот самый «особняк русской миссии», куда ворвалась толпа, с карты Тегерана давно исчезла.

Посланник, сменивший убитого Грибоедова после того, как русский царь примирился с персидским шахом, как и его подчиненные, выяснением этого болезненного момента не занимались, чтобы лишний раз не бередить зыбкий мир. Дипломаты Советской России, сменившие после революции царскую дипмиссию, якобы унаследовали эту позицию от предшественников. Хотя, что более вероятно, особенно не интересовались конкретным местом резни. Старожилы Тегерана из числа советских дипломатов образца 1970-80-х уверяли, что улочка Баге-Ильчи была где-то в районе базара Бозорг, а базар, как и наше нынешнее посольство – в историческом центре города. А значит, как ни крути, Грибоедова убили если даже не прямо здесь, то совсем рядом. А тот особняк, скорее всего, забросили или даже разрушили – тоже, чтобы лишний раз не сыпать соль на едва зажившие «раны» русско-персидских взаимоотношений.

В отличие от места, дата трагедии известна доподлинно: нападение, унесшее жизнь русского классика Грибоедова, произошло 29 декабря 1828 года по новому стилю и 10 января 1829-го по старому. Об этом я узнала, конечно же, намного позже – когда на советское посольство напали сначала 1 января, а потом 27 декабря 1980-го года. Тогда все говорили об «удивительных совпадениях» и о том, что обострение ненависти к русским у иранцев обычно происходит вокруг Нового года. Может, из-за того, что это у них самый холодный период в году? При своем новогоднем «нуле» несчастные так мерзнут, что им так и хочется кого-нибудь прибить.

Как поведала мне подружка, для возведения нового служебного корпуса, который планировалось соединить со старым длинным коридором, пригласили местных строителей, а следили за ними наши сотрудники в большом количестве. С утра до вечера на площадке толпилась целая куча народа – советские специалисты по строительству, представители хозяйственного и инженерных отделов посольства и аппарата военного атташе. И все они, по словам подружки, своими глазами видели покойников!

Останки нескольких человек обнаружились сразу, когда бульдозер только начал рыть котлован.

– Видимо, это были самые свежие трупы! – предположила Элька зловещим шепотом. – А потом как пошли откапываться скелет за скелетом! Это уже давнишние. На том месте стоооолько убитых оказалось в землю зарыто! Я теперь вообще боюсь туда ходить!

– А как же наши папы там работают? – разволновалась я. – Им же, наверное, страшно!

– Да им-то что! – махнула рукой Элька. – Сидят себе на костях да бумажки свои строчат.

Подружка рассказала, что тогдашний посольский врач предположил, что выкопанные останки пролежали в земле несколько десятков лет. Все переполошились и доложили послу. Узнав, в чем дело, он официально всех собрал и запретил обсуждать эту тему даже между собой. Дело замяли, поэтому, кто эти трупы и откуда, никто толком не знает. Но слухи, несмотря на запрет под угрозой высылки в Союз, все равно ходят…

Впечатлившись, перед сном я рассказала папе про покойников под его рабочим местом. Маму я даже не стала пугать, а вот папу сочла своим долгом предупредить. Он, правда, к моему предупреждению отнесся легкомысленно и сказал, что все это «детские сказки».

Внутри посольской территории ничего огорожено не было, но все дети по умолчанию знали, что носиться по лужайке под окнами обоих служебных зданий посольства запрещено. Там работают наши папы, и отвлекать их нельзя.

Старое здание, где висела грибоедовская люстра, ночевал Рузвельт и заседал Сталин, длинным коридором соединялось с «построенным на костях» шестиэтажным корпусом. Элька говорила, что, помимо «покойников», там был бар, где посол и его приближенные распивали дорогой виски, присылаемый по «дипзаказу» для представительских целей.

На первом этаже нового административного корпуса также располагались жилые апартаменты советника посланника, второго человека в посольстве после Чрезвычайного и Уполномоченного посла.

На втором этаже сидели представители ЦК КПСС, отвечавшие за «моральный климат» в советской колонии, на третьем была приемная посла и его рабочий кабинет, а четвертый, пятый и шестой вообще были какими-то секретными. Окна в них никогда не открывались и свет не зажигался. Элька рассказала мне, что окна там оборудованы специальными щитами, чтобы снаружи было не понятно, есть кто-то внутри или нет. В общем, мы знали, что к административной части лучше вообще не приближаться. Если нам случалось забежать туда ненароком, в пылу игры, тут же, откуда ни возьмись, появлялся комендант посольства и грозил нажаловаться родителям.

Вблизи жилых домов играть тоже не получалось: у одних были маленькие дети, другие трепетно относились к своему послеобеденному сну. Двери и окна всех квартир на каждом этаже выходили на общую открытую галерею. Окна у всех вечно были открыты: гигантские кондиционеры размером в пол-стены грохотали, как тракторы, и их включали только в самых крайних случаях. На открытых галереях стояли коляски со спящими младенцами, а из квартиры в квартиру шастали посольские дамы. В жилом доме все всегда были на виду, как в открытом муравейнике.

Близко к заборам подходить было нельзя, потому что «за периметром не смыкал глаз империалистический враг со своими провокациями».

Заходить в хозяйственную зону к служебным гаражам, где кучковались посольские водители, считалось неприличным. К тому же, по словам Эльки, в одном из гаражей тоже был бар, где периодически угощалась другая посольская компания.

Также нам рекомендовалось не маячить на аллеях, где проезжали служебные автомобили, чтобы лишний раз не попадаться на глаза послу. Мы знали его красный «мерседес» и старались держаться от него подальше. Еще следовало бояться серебристого «мерседеса» и большой синей «БМВ», на них ездили советник посланника и представитель ЦК.

Запрещалось маячить перед проходной и отвлекать дежурного по посольству, наблюдающего за громадным количеством внешних и внутренних камер. Из идеологических соображений нельзя было возиться под мачтой, на которой гордо реял советский флаг. Само собой, нельзя было валяться на траве под автоматическими поливалками, как делали мы в бимарестане. А в случае малейшего нарушения, все немедленно становилось известно родителям. На аллеях обязательно попадался какой-нибудь любитель наябедничать. И вообще везде были досужие глаза и уши, потому что до эвакуации большинство посольских жен не работало. И когда они не предавались «магазиннингу», то отдыхали у бассейна или прогуливались по посольскому парку.

Им мы мешали больше всех: у бассейна – загорать, на аллеях – гулять, а у корта – играть в теннис.

Из посольских жен мне больше других запомнилась одна шикарная, стройная блондинка. Она была молодой женой одной пожилой посольской «шишки». Насколько я могла судить по уже виденному мной французскому кино, она была копией Бриджит Бардо в ее лучшие годы.

Каждое утро после завтрака она загорала в шезлонге у бассейна с книгой и коктейлем, иногда красиво заходя в голубую воду. Каждый день на ней был новый шикарный купальник и шелковый халат к нему в тон.

Ровно в 14.00 она удалялась на обед и дневной сон. А к 16.00 снова появлялась у бассейна в короткой белой юбочке, обнажающей длинные загорелые ноги, в дорогих белых кроссовках, модной кепке и с теннисной ракеткой. Из-под кепки на ее плечи элегантно ниспадали длинные платиновые локоны. Каждый раз у нее мигом находился партнер для игры и уводил ее на корт.

После ужина, уже в новом наряде, она прогуливалась по вечерним аллеям в компании подруг.

Так уж вышло, что, играя в «хомейнистов» и «тудеистов» мы, как назло, постоянно с ней сталкивались. Утром мы мешали ей «своей беготней и криками» читать у бассейна, днем мы мешали ей принимать послеобеденный сон, галдя под ее окнами, во второй половине дня «от нашего мельтешения» она пропускала мячи в теннисе, а вечером мы мешали ей спокойно прогуливаться по аллеям, «то и дело крутясь под ее ногами».

«Бриджит Бардо» даже не то, чтобы специально на нас наябедничала. Просто в качестве small talk – необременительной светской беседы – она со всеми подряд томным голосом делилась тем, «как ее достали эти дети».

Когда это дошло и до моих родителей, мама сказала, что эта блондинка так злится, потому что у нее нет собственных детей. А надо, мол, не злиться, а лечиться. А папа строго сказал, чтобы я сделала все возможное, чтобы больше вообще не попадаться на глаза этой блондинке. А то, мол, от нее всего можно ждать.

Но запала в мою детскую память та шикарная блондинка не только тем, что из-за нее пространство для наших игр еще ограничилось. Даром, что территория посольства была огромной. Она еще и служила для меня олицетворением красивой жизни. Ее эффектные наряды и прически, живописные позы и безусловное уважение к собственному досугу в моих глазах являлись признаками по-настоящему роскошной женщины. Я решила, что непременно стану такой же, когда вырасту. Даже несмотря на то, что сейчас своей «красивой жизнью» она мешает мне играть там, где мне хочется.

После 11 вечера комендант выпускал бегать по территории служебных собак. Их специально держали в закрытом загоне, чтобы они не привыкали к людям и слушались только коменданта. Они были очень злыми и по команде могли напасть на кого угодно. Поэтому те, кто вдруг возвращался в посольство после 23.00, что тоже не рекомендовалось, должны были заранее предупредить об этом комендатуру. И, разумеется, ни о каких ночных прогулках по территории посольства даже в самые жаркие южные ночи не могло быть и речи. Те же, кому полагались дачи в летней резиденции в Зарганде (а полагались они только сотрудникам, начиная от определенного ранга), с нетерпением ждали переезда туда. Там можно было спокойно гулять хоть до рассвета, бегать, шуметь и радоваться жизни.

Даже переезд на бимарестанский пятачок после посольских ограничений показался мне выходом на волю. Пусть места в нашем дворе было в десятки раз меньше, зато все взрослые были целыми днями заняты работой, никто за нами не следил и ничего лишнего не запрещал и не указывал. Кроме самых жизненно-необходимых вещей, связанных с нашей же безопасностью.

А если кто-то и указывал по мелочам, призывая к «этикету и протоколу», то только моя мама. Не зря она считалась самой роскошной блондинкой в бимарестан-э-шурави.