Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Из блога об Иране экс-посла Исламской Республики Иран в РФ господина Реза Саджади:

«В Иране имя Насреддин-шаха из династии Каджаров тесно связывают с историей фотографии. Он правил Персией почти полвека: с 1848 г. вплоть до 1 мая 1896 г., когда был убит. Несмотря на то, что в период его правления страна сталкивалась с серьезными проблемами, были и позитивные моменты.

Благодаря ему в Иране появился телеграф и почтовые службы, было построено множество дорог, открылась первая школа, с образовательной программой, соответствующим западным стандартам, и начала печататься первая в стране газета. Кроме того, Насреддин-шах стал первым персидским монархом, который писал и публиковал свои дневники (мемуары).

Он также стал первым сфотографированным иранцем (специально для этого шах выписал из Франции одного из первых фотографов)! В дальнейшем были сделаны сотни фото Насреддин-шаха, ведь он стал главным покровителем искусства фотографии в Иране. Насреддин-шах поощрял подданных (а нередко и давал им специальные заказы), чтобы те путешествовали по всем уголкам страны и фотографировали все, что только можно: людей, природу, улицы и базары, сценки из повседневной жизни и многое другое. Самому ему очень нравилось фотографировать религиозные церемонии, охоту, развлечения и даже… красавиц из своего гарема.

Благодаря любопытству Насреддин-шаха и его любви к фотографии, сегодня мы так много знаем об этом периоде иранской истории. Более того, он тщательно отбирал снимки и с большим старанием составлял из них фотоальбомы (уделяя особое внимание бумаге, переплету и т.п.), после чего дарил эти альбомы представителям элиты тех времен.

Один из таких фотоальбомов выставлен в Лондоне – он передавался из поколения в поколения в семье Каве Голестана, выдающегося иранского фотографа, ныне живущего в Великобритании».

Сноска-4:

Азербайджанский сегмент интернета:

Насер эд-Дин Шах Каджар, он же Насреддин-шах из династии Каджаров (16 июля 1831 – 1 мая 1896) – четвёртый шах Персии, правил с 17 сентября 1848 до самой своей смерти в 1896 году.

47-летнее правление Насреддина – самое долгое в новой истории Ирана и третье по продолжительности во всей трёхтысячелетней истории Персии.

Отцом Насреддина был шах Мохаммед, внук Фетх-Али-шаха.

Детство и юность Насреддина прошли в отдалении от шахского двора, в Тебризе на территории иранского Азербайджана. Поэтому до взрослого возраста Насреддин говорил только по-тюркски (по-азербайджански), а фарси не владел.

Еще мальчиком Насреддин побывал на приеме у английской королевы Виктории, где из рук Ее Величества рук получил в подарок фотокамеру. Увлечение фотографией прошло через всю его жизнь. Он не бросил его, даже став шахом.

На персидский престол Насреддин взошел после смерти своего отца в 1848 году.

Став правителем Персии, Насреддин-шах быстро овладел фарси, а затем и французским языком. Насреддин-шах имел склонность к образованию и искусствам, а с особенной любовью относился к географии, поэзии, рисованию и фотографии. Он фотографировал пейзажи, дворцовое окружение, свой гарем из 84 жен и очень любил позировать сам.

В 1873, 1878 и 1889 годах Насреддин-шах предпринимал большие путешествия по европейским странам, впечатления от которых лично описывал в своих мемуарах, иллюстрируя собственноручно сделанными фотографиями.

Задавшись целью составить фотолетопись Ирана, Насреддин-шах стал выписывать фотографов из Европы, среди них оказались и русские. В конце 1870-х годов русский фотограф Антон Севрюгин на паях со своими братьями открыл в Тегеране фотоателье.

Насреддин-шах высоко оценил фотоработы Севрюгина и сделал его своим придворным фотографом. Именно Антон Севрюгин создал самую обширную фотолетопись Ирана с 1870 по 1930 год, за что получил от шаха титул персидского хана.

С появлением придворных фотографов Насреддин-шах свое увлечение не бросил, оставив себе эксклюзивное право снимать свой обширный гарем. Эти фотографии он собственноручно печатал в дворцовой лаборатории, чтобы снимки его жен не попали на глаза посторонним. Некоторое время назад российский Интернет облетели снимки якобы жен Насреддин-шаха с комментариями об отсутствии у него вкуса. На фото изображены полные усатые женщины. Тут же нашлись «исследователи», утверждающие, что в те времена в Персии процветал гомосексуализм и Насреддин-шах утолял свои извращения при помощи мужеподобных женщин.

Сожалея, что многие сетевые ресурсы перепечатали эту «новость», не разобравшись, мы открыли «Энциклопедию театра».

В ней сказано, что в конце 19 века шах Персии тесно контактировал с интеллигенцией Западной Европы и начал проявлять большой интерес к театру. На каждый праздник во дворце Насреддин-шаха ставились небольшие пьесы бытового и сатирического характера.

А в 1890-м году шах распорядился создать настоящий театр для своих придворных.

Шахский приказ исполнил хан-наггашбаши Мирза Али Акбер (наггашбаши – глава придворных рисовальщиков), открыв при училище искусств Дар-аль-фюнун первый в истории Ирана профессиональный театр.

В 1906 году на сцене этого театра прошел первый спектакль по пьесе известного азербайджанского драматурга Мирзы Фатали Ахундова. В Иране Ахундова любили: его произведения были переведены и изданы на персидском еще в 1873 году. С премьеры в 1906-м году пьесы Ахундова регулярно ставились в театрах Тебриза и Тегерана.

Разумеется, в пьесах того времени были и женские роли, но в Иране, как и в соседнем Азербайджане, в то время женщинам не разрешалось играть на сцене. Поэтому роли женщин в иранском театре исполняли мужчины. Впервые на сцену иранского театра женщины вышли в 1917 году. Таким образом, снимки, которые выдаются за «фото усатых мужеподобных жен Насреддин-шаха» на самом деле фотографии сцен из спектаклей иранского театра того времени, где роли красавиц играют придворные актеры мужского пола.

Сноска-5:

Софре-ханэ соннати – традиционный персидский ресторан в подземелье, чаще семейного типа. В них традиционные иранские блюда гостям подают члены семьи хозяина или работники в национальных одеждах. В меню чаще всего яичница, омлет, фасолевый суп дизи или абгушт в горшочках, разные виды кебаба, сабзи (зелень), фрукты, курд (местная простокваша), ширини (сладости) и черный чай с финиками.

Сноска-6:

Джэнет – древнееврейское имя, часто используемое арабами и персами, как и другое древнееврейское имя Сара. В арабском языке есть два созвучных имени:

1) Джана или Джанна (جنة), ударение на первый слог, означает «райский сад».

2) Джэнет или Джаннат (جنات), ударение на последний слог, означает «райские кущи».

Сноска-7:

Саад-Абад – резиденция династии Пехлеви, дворцовый комплекс на 110 гектарах на севере Тегерана у подножья гор Точал и Дарбанд. Расположен возле площади Камаль Тахери, недалеко от подъемника Телекабин-е Точал и самой северной площади города – мейдан-е-Таджриш. Комплекс состоит из 18 дворцов, 7 из которых превращены в музеи – архитектуры, оружия, воды, изящных искусств и знаменитого миниатюриста Хусейна Бехзада, большая часть работ которого выставлена в Саад-Абаде.

Глава 5. Таинственный ордибехешт 1359-го
21 апреля – 21 мая 1980 года

Хроника событий в месяц ОРДИБЕХЕШТ 1359-го года глазами иранской прессы:

3 Ордибехешта (23 апреля) – религиозное оплакивание 40-го дня мученической гибели имама Хусейна.

3 Ордибехешта (23 апреля) – власти Саудовской Аравии высылают из страны британского посла в знак протеста против показа по британскому телевидению казни одной из саудовских принцесс и ее любовника, обвиненных в прелюбодеянии.

5 Ордибехешта (25 апреля) – народное ликование и празднование унижения американцев в Табасе, где с треском провалилась попытка 90 вооруженных коммандос освободить 49 американских заложников, заточенных в собственном посольстве в Тегеране – (см. сноску-1 внизу).

11 Ордибехешта (1 мая) – религиозное оплакивание кончины пророка Мухаммеда и мученической смерти имама Хасана.

12 Ордибехешта (2 мая) – религиозное оплакивание мученической гибели имама Резы.

17 Ордибехешта (7 мая) – празднование дня рождения пророка Мухаммеда.

Хроника событий в период с 21 апреля по 21 мая 1980-го года глазами советской прессы:

22.04 – день рождения В. И. Ленина, Всесоюзный коммунистический субботник.

25.04 – провал попытки США освободить взятых в столице Ирана в заложники американских дипломатов, погибли 8 американских военнослужащих, американской стороной потеряно большое количество военной техники.

29.04 – в связи с провалом американской операции по освобождению заложников Джимми Картер отправляет в отставку государственного секретаря, новым госсекретарем США становится Эдмунд Маски.

30.04 – захват террористами здания иранского посольства в Лондоне с требованием освобождения политических заключенных в Иране.

05.05 – британские специальные воздушно-десантные части приступом берут здание посольства Ирана в Лондоне, освобождая его от террористов, требующих амнистии иранским политзаключенным.

09.05 – в Москве с размахом проходит традиционный военный парад в честь Дня Победы, несмотря на то, что его бойкотируют дипломатические представители 15 стран в знак протеста против вторжения СССР в Афганистан.

20.05 – 60-я годовщина установления дипломатических отношений между СССР и Ираном, дата подписания – 20 мая 1920 года.

Обычно 22 апреля, в день рождения Владимира Ильича Ленина, у нас проходил субботник в летней резиденции Зарганде. Сотрудники советских организаций, имевшие там дачи (а это были далеко не все) приезжали на уборку территории.

Мероприятие имело не столько практический смысл (в Зарганде работали садовники), сколько идеологический. Все чины и ранги посольства, ГКЭС (государственного комитета по экономическим связям), торгпредства, русско-иранского банка и советского госпиталя облачались в спортивную форму и вальяжно перемещались по резиденции с граблями в руках.

Субботник обычно начинался короткой торжественной речью представителя ЦК при посольстве, отвечающего за идеологическую работу с «совсоставом», после чего делался групповой снимок для посольской стенгазеты и отчетности, и все принимались приводить в порядок собственные дачи.

В обед через общий репродуктор заводили советскую патриотическую музыку и жарили массовые шашлыки на лужайке возле центрального бассейна (всего на территории их было пять или шесть). Кушали, снова фотографировались и часа в 4 разъезжались по домам. Считалось, что после субботника желающие уже могут переехать на дачу.

Некоторые переезжали сразу, других останавливало, что добираться из Зарганде в северном предгорье до работы придется минут сорок, но к концу мая перебирались все. К этому времени в центре Тегерана становилось невыносимо жарко, даже на территории посольства, где по парку были проложены арыки, круглосуточно работали бесчисленные поливалки.

Но в 80-м году субботник решено было перенести на 1 мая, так как сразу несколько ответственных лиц посольства оказались в командировках по стране. Мой папа тоже вернулся из Бендер-Аббаса только 20 апреля – как и обещал, к назначенной на 21 апреля поездке в Кум и Исфахан (см. сноску-2 внизу).

Выезд был назначен на 3 часа дня, сбор на заднем дворе, возле нашего бимарестанского автобуса с красным крестом на борту. Приглашались все желающие сотрудники бимарестана.

Экскурсией заинтересовались далеко не все: ни Грядкин, ни тетя Таня с нами не поехали. И я была почему-то этому рада.

Семьи моих приятелей тоже не поехали. Сережкины родители сказали, что маленькому Сашке будет тяжело 4 дня трястись в автобусе по горам. Мамы Лешки и Макса тетя Света и тетя Инна запланировали на эти дни совместный «магазиннинг», а домочадцев одних не отпустили.

Тетя Тамара была с нами, без тети Тани, хотя еще недавно они были как попугаи-неразлучники. Видимо, они так и не помирились.

Собрались лабораторные сестры тетя Роза по прозвищу «сестра-кал» и ее подруга тетя Моника – сестра-моча. Мама подтянула нашу «пожарную команду» – «доктора-кожу» тетю Зою, «доктора-аптеку» тетю Галю и тетю Любу – «доктора-психа», также ее иногда называли «доктор-нерв».

Пришла «сестра-рентген» тетя Нонна, которая на новрузском банкете больше всех требовала этой экскурсии. И ее приятельница тетя Валя – «сестра-клизма» при гастроэнтерологе дяде Владлене, которого местные называли «доктор-попа».

Ко всеобщему удивлению, сам «доктор-попа» тоже стоял возле бимарестанского автобуса с походным рюкзаком и в модной кепке. Обычно тетя Нина, жена, его никуда без себя не отпускала, но тут он был один и выглядел очень довольным.

В последний момент, когда мы уже чуть не уехали, появились «сестра-сердце» тетя Люда – хирургическая сестра кардиологии и «доктор-зуб» дядя Аркадий.

Все оделись пристойно, как и просил папа, для посещения мусульманских святынь: женщины в косынках и длинных юбках, мужчины в длинных штанах. Правда, на обязательные длинные рукава все женщины, кроме моей мамы, наплевали, уж больно было жарко. Зато захватили с собой шали. Мне по возрасту дозволялось быть в футболке и джинсах, но косынка у меня была с собой все равно.

Я была единственным ребенком в этой компании. А мой папа, доктор-зуб, доктор-попа и два водителя – единственными мужчинами.

Главным у нас был водитель Мохсен, прозванный нами Зудом за то, что за рулем он все время приговаривал: «Зуд-зуд!». Он хорошо знал местные дороги, а заодно семейный ресторанчик в горном ущелье, которым собирался поразить наше воображение по пути.

Второго водителя, молодого парня по имени Муртаза, взяли про запас, на тот случай, если Зуд вдруг устанет рулить. Взрослые в шутку называли Муртазу «новобранцем» и грозились в поездке «обкатать на танках». На работу в наш бимарестан он поступил совсем недавно.

Зуд был довольно пожилым, но без конца суетился и болтал, оправдывая свое прозвище. А молодой Муртаза все время молчал с прикрытыми веками, будто дремал. За это он получил прозвище от противного – Яваш («зуд» – быстро; «яваш» – тихо – перс).

В пищеблоке нам собрали сумки-холодильники с колой, вареными яйцами, апельсинами, крекерами, огурцами и покупными датскими сэндвичами с сосисками, их сложили в багажное отделение в хвосте автобуса.

Когда мы уже выехали к воротам бимарестана, «доктор-попа» вдруг вспомнил, что что-то забыл. Зуд открыл ему переднюю дверь, и дядя Владлен рысью помчался, но не к жилому дому, а к зданию госпиталя. Тут тетя Нонна сообщила, что «еще раз сходила бы на дорожку» и ее тоже выпустили. Ее пример оказался заразительным: «на дорожку» решили сходить еще несколько сестер. В итоге выехали мы на час позже. Зато поехали сразу быстро – как всегда, когда за рулем был Зуд. Муртаза-яваш дремал на соседнем сиденье. На третье кресло в водительском ряду сел мой папа. Сестры тут же захихикали, что это место для экскурсовода или гармониста, поэтому папа должен вести экскурсию и петь частушки.

– Сейчас ознакомлю с планом поездки и как запою! – пообещал папа.

Наш экскурсионная программа в его описании заняла полминуты: по пути мы пообедаем в ущелье Зуда, к ужину будем в Куме, до которого примерно 150 км. Там переночуем в представительстве СОДа (Советское общество дружбы), а с утра пораньше – бегом по мечетям. В Исфахан, чтобы не терять время, выдвинемся сразу после ужина, так что спать придется в автобусе. Утром будем на месте и сразу на экскурсию, завтрак и обед в городе, ужин и ночевка в нашем консульстве в Исфахане. На следующий день досматриваем то, что не успели накануне, и отправляемся назад. Ехать лучше в ночь, так удобнее Зуду, на пустых ночных дорогах он меньше нервничает.

Но вместо обещанных частушек папа вдруг взял и уснул. Наверное, заразился сонливостью от сидящего рядом водителя-Яваша.

Зато остальные действительно запели. Прямо как во время поездки на родину Есенина под Рязань из подмосковного дома отдыха, где мы с родителями проводили лето перед моим первым классом. Особенно весело было на обратном пути, после того, как в селе Константиново все продегустировали медовуху. Ради этого обратного пути с песнями я съездила в домик поэта целых три раза.

В бимарестанском автобусе не хватало только того самого гармониста, на месте которого спал мой папа, а репертуар был тот же – «Листья желтые», «Если женщина просит», «Подмосковные вечера», «Прощай, любить не обязуйся» и все в таком духе.

Выехав из города, мы стали подниматься в горы и поехали медленнее. Зато дорога стала интереснее. Я любила смотреть на скалы, даже если они были абсолютно голыми и однообразными. Минут через сорок наш автобус забрался в обещанное Зудом ущелье.

Зуд сказал, а папа перевел, что хозяева одиноко стоящего между гор домика сами готовят для путников за невеликую мзду.

Улыбчивая жена хозяина с условно накинутой чадрой (горы, вокруг никого) накрыла скатертью большой топчан над резвым горным арыком, под раскидистым тутовником. Хозяйские детишки, как водится, притащили курд (иранскую простоквашу), вазы с фрукты с огурцами среди них, зелень, фисташки и самовар. Потянуло дымком от мангала, на заднем дворе хозяин жарил кебаб из гуште-морг (куриного мяса – перс) и бараньей печени с курдюком.

Угощение вышло на славу, пальчики оближешь! Откушав, взрослые принялись гонять чаи и болтать. Мне стало скучно. И тут раздались странные, протяжные и пронзительно-грустные звуки. Хозяин, сидевший поодаль, извинился и вышел в маленькую калитку заднего двора. Пользуясь тем, что на меня никто не обращал внимания, даже мама, я выскользнула вслед за ним.

Открывшийся за плетнем вид сначала меня напугал. Над пятачком выжженной земли, куда мужчина бросил маленький коврик, нависала огромная темно-синяя гора. Грозная, как великан из сказки. И гостеприимный дом, и наш автобус, казавшийся огромным на узкой горной дороге, и я сама тут же показались мне мелкими и незначительными для мира, где есть такие исполины.

Хозяин пал на коврик, уткнувшись в него носом. Я уже знала, что местные так молятся и мешать им нельзя.

Это я узнала, едва ступив на иранскую землю. Мы прилетели в Тегеран под вечер и только вышли в зал прилетов аэропорта Мехрабад, оглядываясь в поисках встречающих, как раздались странные звуки, и все присутствующие вдруг разом хлопнулись на пол и стали биться об него лбами.

В тот момент моя мама чуть не убежала назад в самолет, летящий обратно в Москву. Да и я растерялась.

Я, конечно, очень мечтала попасть за границу. И радовалась, когда родители сообщили, что мы уезжаем на несколько лет. Правда, куда именно, мне сказали только в последний момент. Но и это ни о чем мне не говорило: в то время я даже не путала Иран с Ираком, как большинство советских граждан, а вообще не знала, что они существуют. На тот момент моя самая ранняя подружка Яна с Садовой тоже уехала с родителями за границу и писала мне письма из города Нью-Йорк. Потом мы всем классом под руководством нашей первой учительницы провожали за рубеж одноклассницу Аню – пили чай с конфетами и читали стихи про октябрятскую честь. А вскоре моя Яна написала, что в их нью-йоркский класс пришла новенькая из моей школы в Сокольниках. Это оказалась наша Аня.

Я не расспрашивала родителей, куда именно мы едем, втайне надеясь оказаться в том же нью-йоркском классе, с привычными подружками. Но в целом думала, что меня устроит любая заграница, лишь бы в ней были жвачки, наклейки, кассеты и джинсы. Но тёмные фигуры, в облаках густого смога бьющиеся головой о землю, заставили меня усомниться, точно ли это заграница?! Туда ли мы прилетели?!

Но тут в звуках, сначала показавшихся мне истошными воплями, я разобрала голос – то ли высокий мужской, то ли низкий женский – он выводил нечто, исполненное великого умиротворения и великой же печали. Это был вечерний азан. Тогда бы я ни за что не поверила, что голос этот принадлежит старцу-мулле. И вообще человеку, настолько неземным он казался.

Чтобы полностью завоевать моё сердце, азану и Тегерану понадобилось всего три дня.

И в горном ущелье Зуда я застыла, в очередной раз завороженная знакомыми тягучими звуками. Размноженный горным эхом, неземной этот голос выводил суры, зависающие между горами, меж бренным и вечным, прошлым и будущим.

Голос возникал неизвестно откуда, поднимался из синеющих ущелий и уносился ввысь – туда, где золотисто-розовая, как гуште-е-морг, полоска неба ломаной линией рассекала лиловый небосвод с неровными кляксами дальних вершин. Спереди нависала черная гора-великан, а сбоку, в ущелье, еще пенились пунцово-золотые остатки уходящего дня. И в них я вдруг узрела фигуру, показавшуюся мне сказочной.

Дед с длинной седой бородой, как у старика Хоттабыча, в длинных белых одеждах, неторопливо вел вверх по горной тропе ослика. Вдали темнела крохотная глинобитная хижина – наверное, его дом. Путь предстоял не близкий, но путник не торопился. За тропинкой зияла пропасть, но ни старик, ни животное не оборачивались. Они шли вверх размеренно, уверенно и даже как-то обреченно, будто знали что-то такое, чего не знала я. Будто ведали, что их ждет. И что будет завтра, и послезавтра, и через год, и через века. Азан сопровождал их в этом шествии, словно оберегая и поддерживая, и не давая свернуть с тропы, ведущей вверх, к ждущему их крову.

Азан до сих пор воскрешает в моей памяти ту картинку. И я вспоминаю, что по избранной тропе вверх надо идти, не оглядываясь. Не то свалишься в пропасть.

Солнце село так, будто его никогда и не было. Тьма в горах сгустилась почти мгновенно.

Наши бимарестанты возбужденно галдели, на мгновенье показавшись мне чужеродными в этом ущелье. Я даже как будто удивилась, откуда здесь они? И главное – зачем? Это было какое-то секундное наваждение.

Но еще через мгновенье все встало на свои места. В этом странном месте мир азана причудливо переплетался с нашим «бимарестанским» миром, а наш гомон органично вписывался и в вечернюю молитву, и в суровое молчание гор, потому что не в наших силах нарушить их вековую гармонию.

В автобусе все притихли – наелись и устали. В темное окно смотреть было неинтересно и я тоже скоро уснула. А проснулась от того, что кто-то громко затянул «Ой, цветёт калина…» Я огляделась по сторонам: вокруг меня все спали. Прислушавшись, я поняла, что в конце салона солирует сестра-клизма – тетя Валя. Голос её показался мне странным, я его даже не сразу узнала. Сестре-клизме подвывало еще двое, один тоненько и жалостно, другой хрипло и фальшиво.

Свернув голову, я увидела, что это соседка тети Вали слева сестра-рентген тетя Нонна и сидящий от них через проход доктор-попа дядя Владлен. Это было особенно неожиданно! Всего два часа назад доктор-попа уверял, что не имеет ни слуха, ни голоса. А тут, пусть и фальшиво, но распелся.

Следующим номером это неожиданное трио грянуло «Все могут короли». В середине песни к ним присоединился сосед доктора-попы справа – доктор-зуб дядя Аркадий.

Под квартет проснулись и те, кто не успел проснуться под трио. Спросонок все переглядывались и спрашивали, что случилось?

– Кто ж так орет? – вертела головой сестра-моча. – Спят же все!

Сидевшая рядом со мной мама встала и отправилась в нос автобуса к папе. Он дремал на своем «месте гармониста» рядом с запасным водителем Муртазой.

Мама что-то прошептала ему в ухо и вернулась ко мне. Минут через пять папа взял сигарету и пошёл в хвост автобуса, где в самом заднем ряду было место для курения.

Папа отсутствовал ровно столько, сколько нужно для того, чтобы выкурить одну сигарету. Но вернулся тоже какой-то странный, разве что не пел.

– Я его прошу прекратить безобразие, а он вовлекается! – возмущенно пошептала моя мама.

Я все ещё не понимала, в чем дело.

Но тут по проснувшемуся автобусу пошёл гул на тему, что Аллах велел делиться. Из претензий других экскурсантов стало понятно, что доктор-попа умудрился в горном селении, где мы ужинали, разжиться домашним араком (арак – виноградный самогон – перс). А одноразовые стаканчики и закуска очень кстати лежали как раз за его сиденьем.

Доктор-попа рассчитывал скрасить монотонную вечернюю дорогу до Кума только себе и тете Нонне. Еще им пришлось принять в компанию ближайших соседей по сиденьям – доктора-зуба с сестрой-клизмой. А из-за музыкальной несдержанности сестры-клизмы, первой затянувшей песню, о наличии у доктора-попы арака узнал весь автобус и гуськом потянулся к его месту, как на водопой.

К священному городу Кум наш автобус с красным крестом на борту и советскими дипломатическими номерами подъехал с исполняемым во все горло и от всей души одесским куплетом:

«Оц, тоц, первертоц, бабушка здорова,

Оц, тоц, первертоц, кушает компот,

Оц, тоц, первертоц, и мечтает снова

Оц, тоц, первертоц, пережить налет».

Трезвыми во всем автобусе были только два водителя, моя мама и я.

Правда, доктор-попа и доктор-зуб на подъезде к Куму дальновидно заснули. А папа мой был широко известен в узком кругу своим умением никогда не пьянеть. Сам он объяснял это тем, что и в трезвом виде ничем не отличается от пьяного, поэтому его переход из одного состояния в другое невооруженным глазом не заметен.

На въезде в Кум дежурили пасдараны – стражи исламской морали. Они останавливали всех, кто казался им подозрительным. К ним вышел мой папа в сопровождении Зуда и Яваша. Беседовали они довольно долго, мама даже начала волноваться.

В автобус водители вернулись хохочущими, а папа с виноватым видом:

– Они не разрешают нам ступать на священную землю Кума!

В ответ на папу обрушились гневные выкрики нетрезвых экскурсантов: «Да какое они имеют право? Да кто они такие? Зря мы, что ли, столько по кочкам сюда тряслись?! Немедленно звоним в СОД! И ноту протеста в их МИД!»

Папа дождался, пока все вдоволь навозмущаются, и объяснил ситуацию. Оказывается, на священную для шиитов землю Кума неверным вообще не рекомендуется ступать, а уж тем более женщинам. Для туристов делают исключение, но не в дни религиозных празднеств. При всем добром отношении к моему папе, внешне похожему на мусульманина и говорящему на их языке, стражи исламской морали пришли в богоугодное негодование, увидев, что он везет целый автобус неверных женщин. И не просто неверных, а еще и пьяных! И это в священный день оплакивания 40-го дня мученической гибели имама Хусейна!

Мама потихоньку спросила папу, над чем смеются наши водители?

– Пасдары попались с юмором, – потихоньку пояснил ей папа, – говорят мне: ты, мол, хороший человек, сразу видно, что правоверный. Дай Аллах тебе не один, а несколько автобусов пьяных неверных женщин! Но зачем же осквернять ими нашу священную землю?!

В результате переговоров «осквернить» своим присутствием город-шиитскую святыню дозволили только правоверным мужчинам, к коим отнесли и моего папу, и ребенку в моем лице.

Провожаемые возмущенными возгласами бимарестантов, мы с папой, Зудом и Явашем покинули автобус. Мама подняла было гвалт, порываясь либо пойти с нами, либо не отпустить меня, но один из пасдаров заглянул в автобус и грозно сказал: «Ханум-е-шоурави, яваш!» («Советские женщины, тихо!» – перс).

После этого затихла не только моя мама, но и все остальные наши «ханумки».

А мы дошли до ближайшего базара и купили на всех еды и воды, раз уж запланированный обед в Куме сорвался по непредвиденным обстоятельствам.

Вечерний Кум запомнился мне бирюзово-серебристым: таким цветом переливались подсвеченные луной эмалевые купола его мечетей. Священная темнота города-святыни монотонно гудела, это правоверные и в ночи продолжали оплакивать тяжкую участь имама Хусейна.

Перекусывая прямо в автобусе, стоящем на блокпосте с пасдаранами, наша туристическая группа посовещалась и решила, не теряя времени, ехать прямо в Исфахан, а уж оттуда звонить в кумский филиал СОДа и объяснять, почему мы не явились ночевать.

Зуд был рад этому решению, он любил рулить по ночам.

От Кума до Исфахана было еще километров двести. Папа сказал, что приедем мы под утро и сразу пойдем в город, поэтому в пути всем лучше поспать. В этот раз все его послушались.

Ранним утром нас завезли в жилой сектор нашего консульства, чтобы мы умылись, сходили в туалет и переоделись. Там же в столовой нам дали кофе и омлет и прислали «проверенного» гида – исфаханца по имени Меджид. Он занял папино «место гармониста» в нашем автобусе и мы отправились на центральную площадь Исфахана Нагше-Джахан. Правда, теперь она называлась площадью имама Хомейни, но для туристов ее называли по старинке. Все-таки у нее многовековая история.

Папа переводил то, что рассказывал нам гид.

По дороге Меджид сообщил, что в древности Исфахан называли «половиной мира». Во времена династии Сасанидов он был военным центром Персии, а в XVI веке шах Аббас I сделал его своей столицей. В Исфахан вели все торговые пути, и на исфаханском базаре можно было найти любое чудо света. Город до сих пор славится мастерскими по изготовлению ковров, помнящими вкусы не одной шахской династии, а еще изделиями из меди, керамики и чеканкой по серебру.

– В Исфахане есть и богатые кварталы с дорогими магазинами, – сказал Меджид, когда мы остановились возле площади. – Чем ближе вы узнаете Исфахан, тем больше в него влюбитесь!

На этих словах оживилась тетя Тамара из гинекологии и спросила, поедем ли мы в богатые кварталы?

Папа сказал, что специально для тети Тамары завтра отвезет всех в армянский квартал Джульфа, там она найдет все, что ей нужно. Водители и гид почему-то захихикали, хотя по-русски не понимали. Должно быть, их рассмешило слово «Джульфа».

Моя мама, хорошо знавшая моего папу, насупилась:

– Опять подвох какой-то? Зачем нам армянский квартал? Я прочитала в энциклопедии, что для культурных людей с архитектурной точки зрения интерес представляют дворец с сорока колоннами и качающиеся минареты. Меджид, вы знаете, где это?

– О, Чехел-Сотун и Минаре-Джонбан! – радостно отозвался гид. – Конечно, мы пойдем туда. Но сначала в мечеть шейха Лотфоллы и во дворец Али-Капу.

– А на базар когда? – влез доктор-зуб.

– Аркадий! – с укором обернулась к нему моя мама. – Сначала достопримечательности!

– Ну, ладно-ладно! – поспешно согласился доктор-зуб. – Я что, против, что ли?! Какая, говорите, мечеть? Весьма прелюбопытно!

Дядя Аркадий картинно нацепил на нос очки, будто готовясь разглядывать мечеть, и сидящая рядом с ним сестра-рентген расхохоталась.

Моя мама поджала губы, она не любила людей, не интересующихся культурой.

Мы вышли на центральную площадь города имени имама Хомейни – ту, что раньше звалась Нагше-Джахан – и первым делом отправились в мечеть шейха Лотфоллы – небольшую, с кремовым куполом. Внутри нее было сумрачно и прохладно.