Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Тетя Тамара оглушительно завизжала, она нас увидела. Грядкин молчал. Наверное, кричать ему, как мужчине, было неудобно, но и сказать было нечего. Могу себе представить: в кромешной тьме на тебя откуда-то сверху летят истошно воющие бесформенные белые существа!

Снова не сговариваясь, мы вихрем взметнулись вверх, поняв, что после такого пронзительного визга на пятом этаже Артур точно включит свет. Я не помню, как мы бежали вверх, но умудрились сделать это почти бесшумно. Помню только, что маленький Сашка, несмотря на то, что недавно кубарем катился вниз по лестнице, вверх бежал первым.

Серега с Сашкой жили ровно над Грядкиным, на 6-м этаже. Дверь они специально оставили открытой. В тот момент, когда мы влетали в их квартиру, на лестнице вспыхнул свет. Наверху все еще грохотала музыка. Мы заперлись изнутри, сорвали с себя простыни, запихнули их в заранее заготовленный «гарбачный» мешок, мешок запихали под Сережкину кровать и только потом стали ржать. Ржали мы до визга, катаясь по полу, держась за животы и утирая слезы. Хохотал даже маленький Сашка. Но длилось это не дольше минуты. Мы понимали, что нам лучше разойтись, чтобы на нас точно не подумали.

Мы приоткрыли дверь и прислушались. На лестнице горел свет и стояла тишина. Наверное, Грядкин завел тетю Тамару к себе. Или проводил в ее квартиру на 3-й этаж, испугавшись, что на ее крики сбегутся остальные. Но, судя по отсутствию голосов, пляшущие наверху ничего не услышали из-за громкой музыки. Тогда Макс и Леха достали свои простыни из-под Сережкиной кровати, убедились, что особо они не запачкались, аккуратно свернули и засунули под рубашки. Они хотели положить их на место до того, как родители вернутся с банкета. Я пообещала Сережке, что завтра, как только родители уйдут на утреннюю пятиминутку, которая бывает даже после банкета в Новруз, зайду к нему за оставшимися двумя простынями и отнесу их тете Рае. Пятую улику – Сашкину скатерть – решено было завтра подкинуть в шкаф на последнем этаже, откуда мы ее и вытащили.

Когда мы прощались, Сашка снова принялся ныть, демонстрируя Сереге свои синяки. Они у него и впрямь были страшные – на обеих коленках и правом локте.

– Значит, так, – строго выговаривал ему Серега, – говоришь, что без спросу взял мой скейт, пока я спал, и проехался по коридору. Задел шкаф, упал, синяк. Понял? Не то в шпионов больше с нами не играешь! И в привидений тоже! Будешь дома сидеть, как маленький!

Сашка тут же утер слезы и усердно закивал. Меньше всего на свете ему хотелось считаться маленьким и сидеть дома. Уходя, мы с Лехой и Максом показали Сереге большие пальцы. Он и впрямь был мозг: коридоры в наших квартирах были настолько огромными, что в Серегину версию Сашкиного падения поверил бы даже Шерлок Холмс.

Когда с банкета вернулись мои родители, я мирно лежала в своей постели и делала вид, что сплю. Папа с мамой заглянули ко мне, убедились, что все в порядке, и прикрыли дверь в мою комнату. Я стала прислушиваться. Они говорили что-то о Грядкине и тете Тане. Но это мне было не интересно, я хотела понять, знают ли они уже про привидений? Но ничего такого они не сказали и быстро ушли спать. Заснула и я, уж больно бурный выдался денек.

* * *

Наутро после пятиминутки все наши бимарестанты столпились внизу возле тети Тамары, слушая ее возбужденный рассказ о «жутких привидениях, витающих на темной лестнице во время банкета». Мы шныряли между взрослыми, притворяясь испуганными, и выспрашивали подробности. Тетя Тамара на них не скупилась, и наше выступление обрастало такими кошмарными деталями, что я сама бы нас испугалась. За время пятиминутки я успела сбегать к тете Рае и вернуть ей простыни, а Серега – закинуть скатерть в шкаф в банкетном зале. Поэтому мы считали себя вне подозрений и получали неподдельное удовольствие от того, как все ужасались и жалели бедную Тамарочку, которой «пришлось пережить такую жуть».

Правда, отойдя от пострадавшей, некоторые начинали хихикать и вспоминать симптомы белой горячки. Артурчик выглядывал из дяди Колиной каморки и смешно округлял глаза. Смышленый парень уловил настроения по поводу белой горячки и решил не вылезать со своим «коротким замыканием». Ведь кроме тети Тамары никто не утверждал, что на всех лестничных пролетах не было света, а ей, как теперь стало понятно, и не такое могло привидеться. Грядкин молча стоял среди слушателей. Должно быть, они с тетей Тамарой решили не признаваться, что были вместе.

Тети Тани нигде не было. Сказали, что вроде бы она заболела и не пришла даже на пятиминутку.

В тот день Серегиным родителям пациенты подарили двух цыплят, а они, естественно, отдали их сыновьям. Серега с Сашкой важно выгуливали их в маленьком дворе. Цыплята были такие очаровательные – крохотные, ярко-желтые, будто игрушечные. Они смешно носились по газону, и очень хотелось их потискать! Но Серега с Сашкой не разрешали, говоря, что мы их замучаем.

Мне так захотелось таких же цыплят, что я даже предложила Сереге поменяться со мной на Хамидовых золотых рыбок, но он наотрез отказался. Цыплята ему и самому нравились.

Мы провозились с цыплятами целый день, кормили их специальным кормом и наблюдали, как они бегают по травке.

Вечером, возвращаясь с работы, тетя Вера, Серегина мама, тяжело вздохнув, сказала Серегиному папе:

– Вон гуляют наши птенцы! И домой придется забрать всех четвыерых.

Они забрали своих Сережку с Сашкой, а заодно и цыплят.

Мои родители еще не пришли, и мне стало грустно. И только тогда я вспомнила, что за целый день ни разу не вспомнила о Грядкине! Ночь с банкетом и привидениями удивительным образом вымарала его из моего сердца. Любопытно, но я, при всей былой любви и думах о Грядкине, даже не размышляла на тему его очевидного любовного треугольника. Он мне как-то разом стал не интересен. И единственное, чего мне на тот момент по-настоящему хотелось – это прелестных, пушистых, ярко-желтых цыплят.

Вечером того дня мама зашла пожелать мне спокойной ночи. Пользуясь случаем, я привязалась к ней:

– Мам, а вы купите мне таких же цыплят, как у Сережи?

Мама ответила не по делу:

– А я вот все думаю о тех привидениях… Пугать других может только очень не сознательный человек! Ведь от испуга может случиться разрыв сердца или инфаркт.

А закрывая за собой дверь, добавила:

– И я знаю, кто брал у тети Раи простыни.

Всю ночь я не спала от стыда и от страха, что мама всем расскажет.

После слов «разрыв сердца» и «инфаркт» все содеянное уже не выглядело веселой забавой. Больше всего я боялась, что мама догадалась, что я была не одна, и теперь нажалуется родителям моих друзей.

Но наутро мама тему привидений не продолжила. Судя по всему, она никому ничего не рассказала, даже папе. Или он просто ничего не сказал мне.

Постепенно я успокоилась, и на моей повестке дня остались только цыплята. Я продолжила клянчить их именно у мамы, так как знала, что ей давно хочется сходить на Бозорг в женской компании «бимарестанток». Но по собственной воле пойти она никак не может, ведь сама же всем объявила, что по базарам не ходит. И мои цыплята будут ей очень кстати, все же знают, что они продаются именно на Бозорге и стоят всего сотню туманов за штуку.

Несмотря на дешевизну цыплят, моя мама была категорически против «кур в квартире», как она выражалась. Но на «магазиннинг» ей тоже хотелось, поэтому она согласилась пойти на Бозорг «за цыплятами» с туманной формулировкой: «А там посмотрим…».

На Бозорг мы отправились с утра пораньше на третий день Новруза под предводительством наших самых заядлых любительниц базаров – «доктора-кожи» тети Зои, «доктора-аптеки» – фармацевта тети Гали и «доктора-психа» – невропатолога тети Любы. Все они не знали ни слова по фарси, но очень ловко торговались на всех базарах Тегерана, по поводу чего над ними постоянно подшучивал мой папа.

Компания оказалась не совсем женской: кроме нас с мамой, за «базарницами», как дразнил их мой папа, увязался «доктор-зуб» – стоматолог дядя Аркадий.

До Бозорга нас подбросил на служебном микроавтобусе бимарестанский водитель по прозвищу Зуд, пообещав вернуться за нами через четыре часа.

На базаре было жарко, многолюдно, шумно и удушающе пахло специями. Бозорг оказался целым отдельным городом под крышей, где каждому виду товаров отведен свой «район». До «района» с курами мы добрались только часа через два, так как «доктор-зуб» торчал у каждого лотка в три раза дольше, чем женщины, а мы боялись заблудиться и не теряли друг друга из виду.

У прилавка, где в большом стеклянном кубе копошилась добрая сотня желтых комочков, мама постояла с минуту и решительно заявила, что от них плохо пахнет. Я поняла, что покупать их она не собирается, и уговоры тут бессмысленны, это не папа. К тому моменту у меня самой уже рябило в глазах от обилия товаров и звенело в ушах от криков зазывал и цыплята в такой куче-мале не произвели на меня впечатления. То ли дело два хорошеньких, аккуратненьких пушистых комочка у Сережки с Сашкой! А здесь прямо какой-то курятник и, действительно, пахнет не очень… Одуревшая от суеты и ароматов Бозорга, я расхотела цыплят так же неожиданно, как и захотела.

Рывками передвигаясь вдоль бесконечных рядов, взрослые еще успевали беседовать между собой. Я слышала, как они обсуждают Грядкина и тетю Таню. Его они за что-то осуждали, а ее за что-то жалели. Особо я не прислушивалась. Единственное, чего мне хотелось, это зеленого лимонаду, который здесь продавался, и в свою комнату под кондишн. В лимонаде мама снова категорически мне отказала, оставалось ждать возвращения домой.

За весь четырехчасовой «магазиннинг» мама купила один-единственный, зато огромный холщовый мешок персидской хны. Она так ее нахваливала, ссылаясь на своих помощниц Сарочку и Розочку, что по мешку хны себе купили и все остальные, включая доктора-зуба. Мама радовалась и обещала, что покажет всем, как правильно разводить хну, смешивая ее с сырым яйцом и молотым кофе. Этот фирменный рецепт употребления натуральной иранской хны, по ее словам, несколько веков передается из поколения в поколение в семьях Сарочки и Розочки. Пока мы добирались домой, мама успела убедить всех, что настоящую персидскую хну следует наносить на волосы всем, включая детей и мужчин.

– Иначе в этом ужасном климате без волос останетесь! – округляя глаза, стращала мама.

На следующий день в той же компании, только без доктора-зуба, мы сидели у нас на кухне с целлофановыми пакетами на головах – держали на волосах хну по методу маминых помощниц. Держать надо было три часа: все это время женщины пили чай, а мама живописала им, какими густыми и блестящими станут после этого наши волосы, как быстро будут они расти и как перестанут выпадать. Я сидела рядом в наушниках, слушала АББА и читала про Карлсона. Но каждый раз в перерывах между песнями слышала, что мама все еще рассказывает про чудесный рост волос после лечения их настоящей персидской хной.

И тут наш дом вдруг запрыгал! Это было очень ощутимо, но страшно не очень. Он как бы пружинил, мягко раскачиваясь из стороны в сторону. Рекламный щит Canon в конце улицы, виднеющийся в кухонном окне, ходил ходуном. Все переглянулись.

– Я подумала, что у меня скачет давление! – растерянно призналась «доктор-псих» тетя Люба.

– Ничего у тебя не скачет, – уверенно ответила ей моя мама. – Это землетрясение. Помню, в 1968-м, ее еще не было, – она кивнула на меня, – я работала в ашхабадском Госплане и сидела у себя в экономическом отделе, когда тряхануло. Мы бежали вниз, а за нами все рушилось…

– Надо бежать? – неуверенно предположила «доктор-кожа» тетя Зоя.

– Без паники, дамы, дом на рессорах, мы в безопасности! – спокойно заявила моя мама. – А что нам делать, я сейчас уточню.

Мама вела себя так, будто дом каждый день скакал под ней, как бешеный.

В эти минуты я очень гордилась ее неожиданной храбростью.

Мама позвонила папе, он был в своем кабинете в посольстве. Судя по маминым репликам, папа очень удивлялся.

– Землетрясение для Тегерана очень слабенькое, всего-то балла три, – важно пояснила остальным мама, положив трубку. – В посольстве постройки все низкие, они там вообще ничего не чувствуют. А нам кажется, что сильно качает, потому что у нас дом на сейсмической подушке.

– Значит, можно не бежать? – недоверчиво уточнила тетя Галя.

«Доктору-аптеке» очень не хотелось бежать куда-то с пакетом на голове. Впрочем, не ей одной.

Мама великодушно разрешила всем остаться на нашей кухне. Но тут к нам прибежали медсестры, жившие напротив. А потом их приятельницы. А потом приятельницы приятельниц. Жильцы нашей башни звонили друг другу и узнавали, что «землетрясением командует Ирина-ханум».

Пришли к нам даже тетя Таня с тетей Тамарой, хотя в последние дни обе не появлялись на людях. Тетя Таня болела, а до тети Тамары дошли слухи, что ее подозревают в белой горячке. К тому же, они поссорились между собой. Но прыгающий дом заставил всех забыть о мелких междоусобицах.

Когда папа приехал из посольства, в нашей квартире был полный бимарестанский сбор и все жались к моей маме, как цыплята к наседке. Ирина-ханум снова стала героиней дня, как и после истории с нашествием на приемный покой курдов Барзани.

А я размышляла, что может же моя мама быть не занудной, когда хочет!

Одно то, как она решилась уехать вслед за папой в Ашхабад, чего стоит! Хотя познакомились они у метро Парк Культуры-радиальная, возле ИнЯза, и мама и не помышляла, что это знакомство может закончиться для нее переездом в столицу Туркмении. Она от российской-то столицы далеко не отъезжала. Но в папу она влюбилась и вышла за него замуж. И даже то, что все ее близкие, один за другим, попадали по этому поводу с сердечными приступами, ее не остановило.

А папу после диплома распределили в столицу его малой родины, чем он гордился. Ведь сам он родился даже не в столице, а в Чарджоу, втором по величине городе Туркменской ССР. И папа категорически не хотел использовать женитьбу на москвичке как повод остаться в Москве. Хотя мамин папа, профессор института Сербского, предлагал в этом свою помощь. У дедушки с бабушкой была большая квартира в соседнем с институтом Сербского переулке, все бы поместились, но папа хотел строить карьеру самостоятельно.

Маме было 22, и она в жизни не уезжала севернее Ленинграда и южнее Баку. Да и на Баку она никогда бы не решилась, если бы Милочка, бакинка, с которой мама в 13-летнем возрасте познакомилась в санатории под Кисловодском, где обе отдыхали с мамами. С красавицей Милой они дружили всю жизнь, а все те, у кого есть друзья в Баку, знают, что приглашают бакинцы так, что отказаться невозможно. А принимают так, что еще невозможнее не приехать еще раз.

И, получив диплом Московского финансового института и взяв у тети Моти рецепт гречневой каши, мама поехала за любимым в Ашхабад. Устроилась по специальности в ашхабадский Госплан и сожгла несколько кастрюль, осваивая варку гречки. За полтора года в Ашхабаде – с 1968-го по начало 1970-го – родители пережили несколько землетрясений. Это были отзвуки сокрушительного землетрясения в Ташкенте, волной доходившие до туркменской столицы.

Именно там, в Ашхабаде, в крохотной съёмной комнатке, на узкой кровати с панцирным матрасом, под одним на двоих серым «солдатским» одеялом они зачали меня.

На мое счастье, в начале 1970-го папа получил повышение и перевод в Москву, благодаря чему 15-го октября 1970-го мне удалось родиться не просто в столице СССР, но и в самом ее сердце – на Калининском проспекте. Когда я изъявила желание увидеть свет, маму срочно отвезли в ближайший к их дому роддом имени Грауэрмана. После возвращения из Ашхабада родители жили у бабушки с дедушкой в арбатских переулках, но папа делал все возможное, чтобы ему выделили собственную квартиру. Но в собственную «трешку» в новостройке у метро Сокольники мы переехали только, когда мне исполнилось четыре. Из бабушкиной квартиры мама взяла с собой только мою старенькую няню тетю Мотю, потому что хотела работать, а не сидеть со мной.

Тетю Мотю моя бабушка нашла на вокзале, незадолго до начала войны. В возрасте 27 лет моя бабушка уже была замужем и растила дядю Феликса, старшего маминого брата, а тете Моте тогда не было и 18-ти. Круглая сирота, она прибыла в столицу из глухой деревеньки под Можайском, чтобы поискать работу. Но едва сойдя с поезда, обнаружила, что в пути у неё вытащили кошелёк. Бабушка забрала её к себе домой, сначала просто чтобы накормить и отогреть. А когда стало понятно, что работу Моте найти будет очень трудно, оформила ее через профсоюз своей домработницей. Тогда так было положено, чтобы была запись в трудовой книжке и начислялась пенсия. Тетя Мотя была очень маленькая и немного горбатенькая – последствия родовой травмы в руках темной деревенской повитухи. Поэтому на фабрики и заводы, куда обычно устраивались «лимитчицы», её не брали. Вот и пришлось ей пойти «в люди», как смеялись мои дедушка с бабушкой.

Матюша, как ласково называла её бабушка, в благодарность вкусно им готовила, чисто убирала и обожала их детей. Тетя Мотя прошла с бабушкиной семьей все тяготы военных лет, ездила в эвакуацию в Казань, вырастила двоих маминых старших братьев, потом маму, а потом еще и пятерых бабушкиных внуков – сына и дочь маминого старшего брата и трех дочек среднего. А тут как раз и я подоспела.

Говорили, что тетя Мотя сразу полюбила меня так, как не любили меня все мои родственники вместе взятые. В первые месяцы жизни я очень громко кричала и никому не нравилась, кроме тети Моти. Думаю, что мне тоже, кроме нее, никто не нравился. Во всяком случае, успокаивалась я только с ней. По словам мамы, папа начал мною интересоваться только когда я заговорила. Возможно, именно поэтому я заговорила, когда мне еще не было и года. Очевидно, мне многое хотелось им высказать.

Когда позже маме казалось, что мы с папой объединились против нее, она говорила мне:

– Это сейчас он с тобой хихикает, а когда тебе было 3 месяца, хотел выкинуть тебя в окно. Ты мешала ему спать.

Папа этого эпизода не отрицал, но в ответ делился своими воспоминаниями.

Когда мне было месяцев восемь, он вернулся домой после месячной командировки, Все домашние заверещали: «Вот наш папочка! Сейчас он поцелует дочечку! Ты узнала папочку?»

«Дочечка» мрачно сидела на горшке, который почему-то стоял на бабушкином круглом обеденном столе с плюшевой скатертью. Наверное, это для того, чтобы маме ко мне не наклоняться. По словам папы, я молча дождалась пока он с сюсюканьем «Ути моя дочечка!» приблизит ко мне свое лицо, размахнулась и влепила ему пощечину. После чего снова погрузилась в молчаливые раздумья. Все домочадцы обомлели, и только дедушка прокомментировал: «А нечего было на месяц уезжать!» Все же не зря дед был психиатр.

В свои девять лет в ответ на подобные родительские воспоминания я обычно предполагала, что детство у меня было действительно тяжелое, и кричала я не случайно, а звала на помощь. Но спасала от злодеев меня только тетя Мотя.

Тетя Мотя и впрямь стала родным человеком всей большой бабушкиной семье. Я никогда не называла её «няней», разве только поясняя любопытным, почему у меня три бабушки – одна на Арбате, другая в Чарджоу, а третья всегда при мне. В конце 1974-го тетя Мотя бросила привычное арбатское хозяйство и поехала за нами в сокольническую новостройку – так же самоотверженно, как мама за папой в Ашхабад.

Эту историю мне не раз рассказывали и мама, и папа, и вместе, и по отдельности. Суть ее у обоих была одинаковая, а вот выводы разные. Мама в конце всегда добавляла: «У нас все получилось, папа смог получить квартиру и командировку за рубеж, благодаря моему терпению и поддержке!» Папа не возражал, но свой рассказ завершал словами: «Но самое главное, что у нас есть – это наша дочь, и за это спасибо нашей любимой мамочке!»

Наверное, правы были оба. Но папин вариант нравился мне больше.

А тегеранское землетрясение закончилось через пару часов. Те, кто жил в низких домах – например, мои иранские подружки – его даже не заметили. Но с учетом скачущего небоскреба на бимарестантов оно произвело глубокое впечатление.

После землетрясения о «Тамаркиных привидениях», равно как и об ее «белой горячке», больше никто не вспоминал. Зато нас с мамой, доктором-психом, доктором-кожей и доктором-аптекой прозвали «пожарной командой». За то, что мы проявили выдержку и оказали товарищам моральную поддержку в условиях землетрясения, а еще за то, что после маминого хваленого рецепта хны мы все впятером стали такими огненно-рыжими, что издалека казалось, что на голове у нас пожар.

Иранские новогодние каникулы плавно перетекли в празднование Дня Исламской Республики, который новая власть назначила на 1 апреля. Пациентов в бимарестане все не было. Как говорил наш водитель Зуд, иранец не дурак, чтобы болеть в выходные. Все занялись своими делами, и наша бимарестанская жизнь вошла в свою обычную неспешную колею.

Папа мой уехал в Бендер-Аббас, иранский порт в Персидском заливе. Там ему нужно было что-то по работе. Сказал, что вернется через неделю или дней через десять, зависит от дел. А мы пока пусть готовимся к обещанной им поездке в Кум и Исфахан. Он ничего не забыл, просто ждал, когда в этих городах закончатся самые масштабные религиозные действа, во время которых туристов не пускают.

Поездку назначили на 21 апреля, и теперь я жила ее ожиданием.

Сноска-1:

Мортеза Каземи «Страшный Тегеран»

КАВЕХАНЭ В ЧАЛЭ-МЕЙДАНЕ

«Под вечер в понедельник семнадцатого числа месяца Шаабан элль Моаззем 1330 года, в Тегеране, столице Персии – страны древней культуры и великих поэтов – было пустынно и скучно. Дул порывистый ветер, и из-за пыли на улицах почти не было движения. Только редкие пешеходы, которых нужда выгнала из дому в эту пыльную бурю, двигались в разных направлениях.

В Тегеране, хотя это довольно большой город, извозчики и конка есть только в северной части; вся южная часть, населенная беднотой, состоит из узких и кривых непроезжих переулков.

Есть в этой части квартал Чалэ-Мейдан, который очень напоминает парижский квартал Кур де Миракль. Здесь, как и там, издавна селились люди не только чуждые всякой культурности, но потерявшие и образ человеческий. Люди, готовые из-за грошей, из-за всякого пустяка, вроде спора, чье знамя в религиозной процессии должно быть впереди, прикончить друг друга, люди, расправляющиеся с ближними убийством и грабежом. И по сей час еще там много таких людей, в особенности близ перекрестка Баба Ноуруз Али.

Жители этих мест далеки от политики. Какие бы события не происходили на севере Тегерана, – пусть даже такие, которыми интересуется весь мир, например, смены кабинетов, – для них эти события незаметны.

Когда какому-нибудь вору или уголовному удается бежать из тюрьмы, полиция ищет его и зачастую находит в этом квартале. В разных частях его разбросаны разные кавеханэ, каждая из которых является приютом подобных людей.

В день, когда начинается наш рассказ, в одной из таких кавеханэ беседовали несколько человек. Внутренность кавеханэ была наполнена дымом табака, опиума и самоварным чадом, так что там было почти темно. Сквозь единственное стекло в двери – остальные три были заменены газетной бумагой – видны были проносящиеся над улицей пыльные вихри, затемнявшие свет. Воздух был до того спертый, что у непривычного человека начиналась тошнота».

Сноска-2:

«Об истории Тегерана из Тегерана», иновещание «Голоса Исламской Республики Иран»:

«Началом развития и расцвета Тегерана стал период правления Сефевидов (династия Сефевидов – наполовину тюркская, идет от рода правителей Ардебиля в Иранском Азербайджане, основана в 1501 году потомком основателя суфийского ордена Cефевие).

Сефевидский шах Тахмасб (1523 – 1576 г.) назначил своей столицей Казвин, город в соседней с Тегераном провинции. При этом шах регулярно посещал могилу своего предка Сееда Хамзе в усыпальнице Шах Абдул-азиме возле Тегерана.

Абдул Азиме, чьим именем названа усыпальница в Рее, считается потомком внука пророка Мухаммеда – Хасана ибн Али. Внук пророка самоотверженно противостоял династии Омейадов, которую за спиной у пророка Мухаммеда основал в Дамаске один из его полководцев – Муавия. Коварному полководцу удалось захватить власть и распространить ее на весь исламский мир того времени.

В разгар своего противостояния полководцу-захватчику внук пророка Мухаммеда Хасан ибн Али скоропостижно скончался. Предполагается, что его отравили по приказу Муавии. После этого Омейады под предводительством предателя Муавии убили еще одного внука Мухаммеда – Хусейна. Это привело к расколу в исламе на суннитов и шиитов: в отличие от остального исламского мира, шииты поддерживали внуков пророка Мухаммеда.

Усыпальница Шах Абдул-азиме расположена в Рее – древней столице Персии, а Техран в то время был небольшим поселением в 20 тысяч человек вблизи Рея.

Шаху Тахмасбу очень нравилось это местечко с хорошим климатом, большими садами и многочисленными реками и постепенно он стал проводить в селении Техран всё больше времени. А чтобы чувствовать себя там в безопасности велел возвести в Тегеране крепкие здания, башни и крепости.

Для постройки крепостной стены вокруг Тегерана использовали землю из местностей Чале Мейдан и Чале Хесар («чале» – яма – перс).

В 1553 году солнечной хиджры (961 г. лунной хиджры) Тегеран был обнесён крепостной стеной со 114-ю башнями – по числу сур Корана.

Изначально в крепости было 4 дарвазе (ворота – перс), названные по населенным пунктам, к которым из них вели дороги – дарвазе Шемиран, дарвазе Казвин, дарвазе Дулаби и дарвазе Хазрат Абдуль-азим. Позже в стене пробили еще двое ворот – дарвазе Долат и дарвазе Мохаммадие.

После краха династии Сефевидов к власти пришла тюркская династия афшаров во главе с Надир-шахом. В 1741 году Надир-шах передал управление Тегераном своему старшему сыну Реза-гули Мирзе. В результате после смерти шаха-отца страну охватила политическая анархия и Тегеран частично утратил свое государственное влияние.

В 1759 году бразды правления страной взял в свои руки Карим-хан Занд – глава персидского племени зендов из области Луристан.

Карим-хан в целях безопасности хотел отдалить персидскую столицу от Туркмен-Сахры (Туркмен-сахра – иранская область с главным городом Мешхед, примыкающая к границе нынешнего Туркменистана) и перенес столицу из Тегерана в Шираз.

На момент правления Карим-хана Тегеран еще ни разу не был объявлен официальной столицей Персии. Однако он неуклонно приобретал величие и авторитет.

Первым шахом, который выбрал Тегеран своей столицей, стал в 1785-м году Ага Мохаммад-хан Каджар из династии Каджаридов. Он победил тогдашнего правителя Тегерана Гафур-хана и всех прочих претендентов на власть и создал централизованное правительство, разместив его в Тегеране.

Большую роль в дальнейшем расцвете Тегерана сыграл преемник Ага Мохаммад-хана из династии Каджаридов – Фатх-али шах (1797 – 1848 г.г.). Он приходился прежнему шаху не сыном, а племянником, но получил персидский престол, так как Ага Мохаммад-хан Каджар в детстве был кастрирован соперником из династии Афшаров и не мог иметь детей.

При Фатх-али шахе в Тегеране появились Мраморный дворец и Шахская мечеть. Город благоустраивался, строились новые дома, благодаря чему в новую столицу переезжали люди из других городов страны. В результате при Фатх-али шахе население Тегерана увеличилось до 150 000 человек.

Французский путешественник Жак Мюрье, побывав в Тегеране в 1807 году, в своём путевом дневнике описывает «большое количество бань, постоялых дворов и площадей».

Фатх-Али шах перестроил на свой вкус и старинный Большой базар (Базар-е Бозорг). Другой французский путешественник Эрнест Орсель в 1882 году написал: «Базар Тегерана похож на город, который ежедневно вмещает в себя около 20—25 тысяч человек. У него есть все, что присуще обычному городу: переулки, перекрестки, переходы, караван-сараи и мечети. Базар является для иранцев не только торговым центром, но и приятным местом для прогулок и деловых встреч».

В конце правления династии Каджаридов на севере Тегерана в районе Шемиран был построен дворцовый комплекс Саад-Абад. Но воспользоваться его благами и комфортом Каджары так и не успели, поскольку были свергнуты династией Пехлеви, которые сделали его своей основной резиденцией.

Время правления Насреддин-шаха, четвертого шаха династии Каджаридов, известное как «период Насери», считается социальным, политическим и культурным расцветом Ирана. Под влиянием Запада Персия вступила в новую эпоху индустриализации, итоги которой проявились сразу после смерти Нассереддин-шаха – в форме народной борьбы за конституцию.

При Насреддин-шахе его доверенный управляющий Амир-Кабир развивал промышленность и построил в Тегеране фабрики по производству хрусталя, фарфора и бумаги, текстильные и оружейные заводы. Амир-кабир уделял особое внимание всеобщей и городской гигиене и санитарии: привел в порядок очистительные сооружения города и ввел обязательные прививки против оспы.

По распоряжению Амир-Кабира главные улицы Тегерана были вымощены камнем и построены сорок «караул-хане» (полицейских участков). В 1851 году Амир-Кабир отреставрировал башню шахской крепости, а внутри крепости возвел новые здания.

Амир-кабир был известен как большой моралист: он вёл неустанную борьбу с хулиганством и безнравственностью. Пока Насреддин-шах не разочаровался в нем и не приказал его казнить. После этого Насреддин-шах перепоручил план расширения Тегерана другим своим министрам – Мирзе Юсефу Мостуфи Аль-Мамалеку и Мирзе Исе.

Согласно этому плану, в 1867 году к Тегерану были присоединены новые земли и шах велел их тоже обнести защитными рвами. Постройка новой крепости и выкапывание новых рвов вокруг Тегерана затянулось на десять лет. В это время город продолжал быстро развиваться. По окончании строительства новой крепости связь с внешним миром стала осуществляться через 12 ворот, они располагались друг за другом в следующем порядке: дарвазе Долат, дарвазе Юсеф-абад и дарвазе Шемиран в северной части Тегерана, дарвазе Хорасан, дарвазе Дулаб и Душан-тапе в восточной части города, дарвазе Баг шах, дарвазе Казвин и Гомрок в западной части и дарвазе Гар, Робат Карим и Хазрат Абдульазим в южной части города. Сегодня от этих ворот остались только названия.

После присоединения к Тегерану окрестных земель Нассереддин шах назвал город Дароль-хелафе Насери – государственный центр Насери.

А когда в 1896 году Насреддин-шаха убили и персидский трон достался Мозафереддин-шаху Каджару из династии Каджаридов, новый правитель тут же переименовал Тегеран в Дароль-хелафе Мозаффарии.

Но с ходом истории прижилось только одно название города – Тегеран.

В 1905 году Тегеран стал ареной конституционной революции.

В 1906 году Тегеран охватила волна народных митингов в мечетях под руководством религиозных деятелей, что заставило Мозафереддин– шаха подписать указ об установлении конституционного строя. Через несколько месяцев после подписания указа Мозафереддин шах умер, а во дворце Гулистан был коронован Мохаммад Али шах Каджар —тоже из династии Каджаридов.

Мохаммад Али шах выступал против конституционного строя и парламента, поэтому старался под любым предлогом их ликвидировать. 24 июня 1907 года при помощи иранских военных, которых называли «казаками» по схожести формы и наличию среди них вольнонаемных частей казачьих бригад русского царя, он подверг здание меджлиса национального совета артиллерийскому обстрелу. Некоторые депутаты были убиты, других заточили в тюрьму, и деспотический режим в стране был восстановлен.

После этого из-за отсутствия политической, экономической и социальной стабильности приостановилось не только развитие Тегерана, но и вся страна оказалась на грани уничтожения. Во время правления Мохаммад Али-шаха Каджара все выдающиеся тегеранские здания старой постройки одно за другим выходили из строя. А война между «казаками» (шахской армией) и борцами за свободу нанесла большие повреждения историческому комплексу на площади Бахарестан и мечети Селах-салар.

На последние годы правления династии каджаридов пришлась первая мировая война, также затронувшая Иран, а также местные революционные движения и большая засуха.

Всё это приостановило городское строительство и благоустройство Тегерана.

В 1921 году в результате военного переворота власть перешла к бригадному генералу Реза хану, основателю династии Пехлеви. Его правление характеризуется стремлением к капитализму и модернизации. При Реза-хане прозападная политика, основы которой были заложены ещё во время правления Насреддин-шаха, продолжила реализовываться. Полное подражание образу жизни западных стран было на государственном уровне признано путём прогресса и развития. Государственный аппарат ширился, а Тегеран разрастался. На окраинах города строились заводы, а в историческом центре сносились старинные башни и дома, разрушались крепостные стены и ворота и заполнялись рвы. В то время тегеранцы привыкли к тому, что их дом или магазинчик могут в любой момент снести, если власти решат, что постройка портит внешний облик города. В то время Тегеран лишился множества памятников архитектуры прошлого и потерял свой исторический облик.

Тем временем население Тегерана продолжало увеличиваться: если по данным от 1923-го года оно составляло 210 тысяч человек, то на момент переписи населения 1956-го года достигло полутора миллионов человек.

Продажа иранской нефти находилась в монопольном владении клана Пехлеви и близких к нему людей, что повлекло масштабные капиталовложения с Запада, но только в отдельные сферы развития иранской столицы. Из-за этого Тегеран развивался беспорядочно. В центре и северной части города осуществлялась современная застройка с помощью западных градостроителей, но ценой отсталости других городских районов и сельских регионов страны.

Возможность найти в Тегеране работу удваивала привлекательность столицы для провинциалов. С 1941-го по 1976-й годы в Тегеран мигрировало огромное количество иранцев со всей страны.

Чтобы вместить всех гастарбайтеров, с востока, запада и юга Тегеран обрастает малыми и большими пригородами, которые затем присоединяются к столице. По данным переписи населения от 1976-го года, население Тегерана уже превышает 4,5 миллиона человек: Тегеран превращается в один из крупнейших мегаполисов мира.

С 1976 по 1979 годы перенаселённость Тегерана приносит иранской столице проблемы культурного и социального плана. В кварталах городской бедноты возникает криминогенная обстановка, вспыхивают народные волнения и растет влияние мулл. Тем временем династия Пехлеви усугубляет ситуацию, строя себе за счёт народного имущества дворцы у подножия Эльбурса (по фарси – Алборз). В результате в феврале 1979-го года Тегеран становится свидетелем народного восстания и свержения шахского режима в ходе исламской революции».

Сноска-3: