Текст книги "Тегеран-82. Начало"

Как-то вечером я увидела мальчишечью «бомбу» у нас дома. Как выяснилось, ее принес мой папа.

– Не знаешь, что это? – подозрительно осведомился он. – Эту штуковину Валя нашла под дверью процедурной и отнесла на склад. А завскладом принес ее мне.

В конструировании бомбы я действительно не принимала участия, поэтому без особых угрызений совести наврала, что понятия не имею, что это такое. Но подробности попадания бомбы в нашу квартиру все же выяснила.

Оказывается, днем ее обнаружила сестра-клизма, прямо под дверью своей процедурной, где принимала пациентов. Тетя Валя отнесла ее завскладу Аршали, а тот вечером встретил моего папу и на всякий случай отдал ему.

Я дождалась, пока инцидент забудется и потихоньку вернула бомбу Сереге. В следующий раз ее обнаружил под деревом во время прогулки во дворе госпиталя пациент из местных. В результате «бомба» оказалась у моей мамы в приемном покое. Маму знали все пациенты, ведь она была первым советским лицом, которое встречали пациенты, оформляясь на лечение. К тому же, приемный покой, в отличие от кабинетов специалистов, был удобно расположен на первом этаже и открыт с утра до вечера, без перерыва на обед.

Мама сразу сообразила, что «где-то эту штуку она уже видела» и бомба снова попала к нам домой.

Но окончательно приключения «нетронной бомбы» завершились только тогда, когда на нее наткнулся Сережко-Сашкин папа – в мужском туалете госпиталя. Дядя Саша очень рассердился, хотя и не понял, что это бомба. Он просто опознал в ней «останки» робота, которого лично выбирал в подарок сыновьям.

Только после того, как мальчишки разорили и робота, и свои фонари, и получили втык от родителей, страсть к бомбам у них прошла. Но «девчачьи», как они выразились, песенники они все равно не полюбили. Я очень надеялась, что на летние каникулы в Зарганде приедет Элька. Она уж точно оценит мой шикарный песенник! Элька уехала вместе со своей мамой, когда закрылась посольская школа. А дядя Толя, ее папа, оставался в посольстве, я его видела.

Когда стало жарко, папа иногда брал меня с собой в посольство: он шел в свой кабинет, а я купалась и загорала на посольском бассейне. Как-то туда пришел дядя Толя с какой-то незнакомой девушкой. Я очень обрадовалась, подбежала к нему и спросила, приедет ли на лето Элька? Дядя Толя как-то смутился, мне даже показалось, что он меня не сразу узнал. Но быстро спохватился, улыбнулся и ответил, что Элька приедет, если захочет ее мама, тетя Алла. Дядя Толя спросил, нравится ли мне жизнь в бимарестане, и зачем-то познакомил меня со своей спутницей. Сказал, что зовут ее Виктория, она новый секретарь посла и сейчас дядя Толя вводит ее в курс дела. Я вежливо ей улыбнулась и перешла на другой край бассейна, чтобы не мешать им работать. С противоположного бортика я слышала, что дядя Толя называет нового секретаря «Викусиком».

Об этой встрече я не рассказала даже папе. Вспомнила, как в январе мама объяснила свое нежелание эвакуироваться в Союз, даже ради меня:

– Эту эвакуацию придумали мужики, чтобы остаться без присмотра! Очень удобно: жен и детей выпроводят, а секретарши, медсестры и кадровички останутся.

Выходит, моя мама была права! Тетя Алла, Элькина мама, уехала, чтобы Элька не пропускала школу. И теперь дядя Толя «вводит в курс дела» какого-то Викусика. После поведения Грядкина и журналов, завернутых в «Эттелаат», про взрослых я знала все.

Я бы даже написала Эльке, чтобы она обязательно убедила свою маму приехать на каникулы в Тегеран, если б не знала, что письмо дойдет только к концу лета.

В ожидании Эльки я переписывала в песенник слова советских песен, присланные Олей, и английские тексты, которые я отправляла московской подружке в ответ. Песенник выходил двуязычным и очень красивым.

Я занималась песенником каждый раз, когда мальчишки начинали играть во что-нибудь мне не интересное. Например, в настольный футбол. Эта игра, где нужно при помощи крутящихся ручек управлять футболистами, стояла у нас на «подиуме» – на мраморной площадке под домом. Мальчишки вспоминали о ней, когда не хотели со мной водиться.

В последний раз такое случилось, когда мы готовились к Олимпиаде-80. Сережка прыгнул в длину дальше всех и объявил, что он чемпион и занял первое место. А я сказала, что у женщин другие нормативы, поэтому первое место в прыжках среди женщин у меня. Но Макс и Лешка поддержали Серегу, сказав, что так не честно: никаких других женщин, кроме меня, тут нет, а, значит, и первого места среди них быть не может. И я не могу победить в соревнованиях среди женщин, потому что соревновалась с мужчинами. Я ответила, что Лехе и Максу просто завидно, а если меня лишают золотой медали в прыжках, то я вообще больше в олимпиаду не играю.

Дело было не в самой медали, которой служил позолоченный брелок со значком «мерседеса», купленный на Моссадык, а в принципе. Медаль мне не дали и слово пришлось сдержать. Я ушла заниматься песенником, а мальчишки перешли к соревнованиям по футболу. Немного погоняли по двору настоящий мяч, а потом принялись крутить за ручки настольных футболистов.

Оля в своем письме опасалась, что в пионерлагере, куда ее «ссылают» на все лето, тоже будут бесконечные спартакиады, которыми их «и так в школе уже достали». Оля вообще не любила спорт, ей больше нравились танцы. Она описывала, какие сарафаны сшила ей к лагерю бабушка, и надеялась, что шестой отряд, в который она попадает в этот раз, будут пускать на дискотеку после ужина. В прошлом году Оля была в седьмом отряде, а он по возрасту на танцы не допускался.

Два сарафана Олина бабушка сшила в точности по картинкам, которые я вырезала из «QUELLE», и отправила Оле в письме еще в феврале, чтобы Олина бабушка успела с шитьем к лету. Журнал был за прошлый июль, поэтому мама разрешила мне из него вырезать. Оля писала, что в Москве никому и в голову не приходит, что это мода за прошлый год, все уверены, что это «самый писк»! Конечно, откуда москвичам знать, что платья прошлогодние, если журналы мод у нас вообще не продаются и их надо как-то сложно «доставать», да еще и прятать. Катькиной маме модные журналы приносила театральная портниха, и тетя Нина прятала их так усердно, будто это то, что мои родители заворачивают в «Эттелаат»! Хотя это был обычный американский «VOGUE», который на Моссадык продается в каждой канцелярской лавке. После революции его убрали с витрин, но, если спросить, из-под прилавка обязательно достанут. Журнал не очень дешевый, но не обязательно же покупать, можно просто полистать. Элькина мама, например, «Воги» коллекционировала: дядя Толя выписал их для нее через посольство, и тетя Алла ежемесячно получала свежий номер с диппочтой. Свои журналы она красиво расставляла в книжном шкафу в их посольской квартире. Элька говорила, что «Вогов» на полке набралось ровно столько, сколько они живут в Тегеране – три года и три месяца. Рассматривать свою коллекцию Элькина мама разрешала сколько угодно, нельзя было только выносить журналы из дома.

Пока мы жили в посольстве, я провела «за «Вогом», как выражался мой папа, у Эльки дома не один вечер. Тогда тетя Алла и рассказала нам, что в моде новое – это всегда хорошо забытое старое. И если к вещам относиться бережно, то можно запастись нарядами на случай наступления любой моды. Листая журналы, я и сама заметила, что из года в год фасоны почти одни и те же, разве что добавляется какой-нибудь яркий штрих. А летняя мода и вовсе почти не меняется, так что в сарафанчиках, скопированных с прошлогоднего «QUELLE», Оля сможет снискать репутацию модницы не только в пионерлагере.

Еще Оля писала, что сходила на первомайскую демонстрацию. Они с папой и мамой присоединились к колонне вертолетного завода, когда она проходила мимо кинотеатра «Орленок» в Сокольниках. Идти пришлось долго, но было весело. Оле купили маленький флажок и много воздушных шариков. До Красной площади они с родителями не дошли, потому что устали и замерзли – на улице моросил дождь. Зато сходили в кафе-мороженое на улице Горького. Первомай Оле понравился, но после него она заболела и пропустила целую неделю. А если в четвертой четверти у нее выйдет «4» по математике, то и в году будет четверка. А это просто ужасно, ведь Оля круглая отличница.

От школы я уже отвыкла, и Олины переживания понимала не очень. Но другая школьная новость, не связанная с уроками, меня заинтересовала. Оказывается, мальчик Костя, который нравился нам с Олей в первом классе, наконец определился в своих симпатиях. Костя пришел в мой «Б» во втором полугодии первого класса, а до этого учился в школе при советском посольстве в Лондоне, где работали его родители. Костя очень жалел, что командировка его родителей закончилась и ему пришлось уехать из Лондона, где он провел четыре года из своих семи лет. Костя был очень воспитанным и рассуждал, как взрослый. По-английски он говорил так, что, услышав его, наша «англичанка» расплакалась. А вскоре к нам в школу по обмену приехала настоящая англичанка – учительница из Лондона мисс Чалтн. Она провела по одному уроку в каждом классе – от первого до десятого. В моем классе все 45 минут она говорила только с Костей, восхищаясь его «pure London’s upper-high middle class accent» – произношением, принятым в интеллигентных слоях лондонского общества. После того урока все девчонки нашего класса в Костю влюбились, а мальчишки стали ему подражать. А когда мисс Чалтн разнесла свои бурные восторги по поводу нашего «лондонского новенького» по всей школе, в Костю влюбились даже «ашки» из второго и третьего классов, не посмотрев, что он первоклашка, да еще и «бэшка» (в нашей школе никогда не забывали, что самых умных отобрали в «А»).

Оля тоже влюбилась в нашего Костю, хоть и была «ашкой». А за ней и я, впервые за все время нашего с Олей знакомства выполнив мамин наказ «смотреть, как делает Оля, и не отставать». Олечку мама ставила мне в пример каждый день, с утра до вечера. По мнению моей мамы, Оля превосходила меня во всем. Она не только вела себя лучше, чем я, но и лучше читала, говорила, рисовала и слушалась родителей. Моя мама мечтала, чтобы я делала все «как Олечка». И вот, наконец, я ее послушалась, влюбившись в того же, что и Олечка, мальчика.

К тому же, он был мой одноклассник, и любить его мне было удобнее, чем Оле, потому что я чаще его видела. Но сам Костя никого не выделял, относясь ко всем девочкам одинаково хорошо. Повторяя за ним, наши мальчишки даже бросили свою любимую забаву – плеваться в нас жеваными бумажками из трубочки, в которую превращается ручка, если вытащить из нее стержень. Какое-то время вслед за Костей они даже открывали перед девочками дверь, отодвигали для соседок по парте стулья, помогая сесть, и подавали в раздевалке куртки. Правда, это им быстро надоело. Костя же ухаживал за той девочкой, которая оказывалась ближе к нему в классе, в столовой или в раздевалке, но особым его вниманием ни одна похвастаться не могла, как мы все ни старались.

А теперь Оля писала, что Костя явно сделал выбор. Это моя одноклассница Ленка, дочка спартаковского хоккеиста. Ее он уже дважды проводил домой из школы и, не стесняясь, у всех на виду нес ее портфель. А в воскресенье Олины «ашки» видели Костю с Леной в парке, они вместе катались на велосипедах. Оля писала, что после «такого» никаких сомнений уже быть не может. Я была с ней согласна, но расстроилась не очень. Раз я уехала, значит, добровольно выбыла из соревнований за Костино сердце, а не проиграла их. Поэтому, в отличие от Оли, я не считала, что Ленка «обошла меня на повороте, хоть и не отличница, а всего лишь хорошистка». Да и самого Костю я уже подзабыла. Особенно, с тех пор, как мне стали нравиться взрослые мужчины вроде Грядкина.

За день до переезда в Зарганде, когда родители были на работе, а я собирала вещи, в нашу квартиру позвонил Артурчик:

– Привет, к тебе тут пришли. Перс.

– Так ты папе моему позвони или отведи его в приемный покой. Мне-то зачем перс? – я была абсолютно уверена, что иранец может прийти только к моим родителям, но никак не ко мне.

– Молодой перс, – уточнил Артурчик, хихикая. – Говорит, что познакомился с тобой в Зарганде, ты дала адрес и обещала научить его русскому языку.

Тут до меня дошло, что это Махьор с заргандинского забора! Я уж и забыла про него! Точно, я же не сказала ему, что с завтрашнего дня я приеду на все лето, а вот адрес бимарестана зачем-то сказала!

Я стала лихорадочно соображать, что же делать?

Конечно, папа меня тогда не отругал, но, может, он просто не хотел портить мне настроение перед шашлыками? И надеялся, что я и сама помню, что местным можно только вежливо отвечать, если они спрашивают первые, но никак не звать их в гости? Рухишки – исключение, потому что их продуктовый магазинчик стоит возле советского госпиталя чуть ли не столько же, сколько сам госпиталь, их знает не одно поколение наших врачей, и все воспринимают их как родных.

И, конечно, бимарестан – не посольство, куда нежданного визитера и вовсе не пустили бы. Но стоило ему сказать, кто и зачем его позвал, как по шапке получил бы мой папа, не говоря уж обо мне. Сейчас бы не хихикающий Артурчик звонил прямо мне, а возмущенный комендант посольства – прямо послу.

На рандеву надо было идти. Если я не выйду и не объясню, что вот так запросто ко мне ходить нельзя, он так и будет стоять возле нашего дома и искать меня, пока не начнется настоящий скандал. Бимарестанты, конечно, люди занятые и не шастают целыми днями по территории, высматривая, на кого бы настучать, как посольские жены, но мало ли…

– Передай ему, пожалуйста, чтобы вышел в большой двор и сел на крайнюю лавку у самых ворот, – попросила я Артура. – Если кто-то вдруг спросит, кого он ждет, пусть скажет, что пришел в больницу навестить родственника и ждет, когда тот выйдет на прогулку. А я сейчас выйду, только проверю, нет ли за мной хвоста.

– Бонд. Джеймс Бонд! – восхитился Артурчик.

Как раз накануне мы потихоньку посмотрели в конференц-зале фильм «Лунный гонщик», его привез из местного кинотеатра мой папа. Там агент 007 спасал землю от проделок сумасшедшего доктора, который хотел уничтожить людей и заселить планету биороботами собственного изготовления. Но, благодаря Бонду, английская разведка узнала о коварных планах и спасла человечество.

Обычно Артурчик на просмотры с нами не ходил, как бы мы его ни звали. Нам он говорил, что сам не хочет. Но мы догадывались, что его просто не отпускают.

Но агента 007 Артур обожал так сильно, что дядя Коля в порядке исключения даже разрешил ему отлучиться вечером с поста у видеокамеры в его каморке.

Взяла скейт и пошла во двор.

Было утро четверга, когда в посольстве проходило еженедельное собрание, и папа был на нем. А мама сидела у себя у себя в приемном покое. Я прикинула, что у меня есть примерно полчаса, чтобы ни с кем из них не столкнуться.

Махьора я увидела издалека. Он послушно сидел на крайней скамейке у ворот, как и велел ему Артурчик.

Он был в накрахмаленной белой рубашке, черных джинсах и очках в тонкой металлической оправе. Худенький и рыженький, Махьор был совсем не похож на перса, но воспитание у него было явно иранское. Я давно заметила, что все иранцы – очень вежливые люди, от садовника до всяких важных людей. Заметив мое приближение, мой посетитель загодя встал и с учтивой улыбкой ожидал, пока я подъеду к нему на скейте.

– Салам, Махьор! – любезно сказала я, спрыгивая с доски. – Я рада, что ты пришел. Но я ведь не знала, что ты придешь, поэтому прости, но у меня есть всего 10 минут.

Я решила сразу обозначить ему, что времени у нас в обрез. А то еще подумает, что мы сможем сесть на лавочке и ворковать, как два голубка, пока нас не заметит раис бимарестана (директор госпиталя – перс.) или еще кто-нибудь.

– Я понимаю, – покорно согласился Махьор. – Я еду в университет и решил зайти по пути, чтобы поздороваться.

– Мы завтра переезжаем в Зарганде на все лето, – решила я смягчить свой отказ общаться. Все-таки человек пришел, потому что помнил обо мне. Это было приятно.

– О, это прекрасно! – обрадовался Махьор. – Я тоже буду там все каникулы, если не будет никаких акций.

– Какие еще акции в каникулы? – удивилась я. Уж не к Олимпиаде ли они тоже готовятся?!

Махьор пояснил, что состоит в какой-то молодежной организации при своем университете и у них бывают разные мероприятия.

– Мы за Маркса, Ленина и Советский Союз! – восторженно заявил мой знакомый. – Поэтому я хочу учить русский и мечтаю однажды побывать в вашей прекрасной стране, строящей коммунизм! Тебе, наверное, жаль, что ты пропустишь олимпийские игры в Москве?

– Жаль, – неуверенно ответила я.

Хотя мне было совершенно не жаль, что я не проторчу все лето в пионерском лагере, где меня будут кусать комары. Это было главное Олино впечатление от лагеря, кроме вечерних танцев, куда ее еще ни разу не пустили.

– Открытие московской Олимпиады 19-го июля будет грандиозным, так говорят у нас в университете! – продолжал свои восторги студент. – Ах, как я желал бы увидеть его хоть краешком глаза! Но у нас же не покажут! А вы можете смотреть в посольстве советское телевидение?

– Мы в бимарестане точно не можем, – заверила его я. – Мы только на Хомейни смотрим.

Насчет посольства я точно не знала. Хотя, если бы от них можно было смотреть «В гостях у сказки» и «Утреннюю почту», кто-нибудь из детей мне точно об этом бы рассказал.

– Мы очень сожалеем, что 45 стран бойкотируют советскую Олимпиаду, – вздохнул Махьор. – Это глупая позиция.

Про то, что кто-то бойкотирует нашу Олимпиаду, я слышала впервые, поэтому ответить мне было нечего. Вместо этого я стала рассказывать, опираясь на Олины письма, как увлеченно в Москве все готовятся к олимпийским стратам, включая младшеклассников, которые все равно уедут на все лето.

Мой знакомый очень удивился:

– Уедут? Но почему? Это же историческое событие! Не каждому в жизни выпадает шанс застать мероприятие такого уровня на своей Родине! А если уж он выпал, надо смотреть и запоминать на всю жизнь, чтобы потом рассказывать потомкам. Как можно увозить своих детей, которые смогут стать очевидцами великой истории?!

На это мне нечего было сказать.

Оля писала, что школьников велено вывезти для их же безопасности, но я смутно догадывалась, что говорить об этом иранскому марксисту не слишком прилично.

Вместо этого я вспомнила недавний разговор взрослых во дворце принцессы Ашраф и спросила:

– А тебе нравится Хомейни?

– В основе учения аятоллы лежит здравое зерно, – важно ответил студент. – Лично я и моя семья не приветствуем перекос в сторону исламского фундаментализма. Но и шах уж слишком попирал религиозные чувства нашего народа. К тому же, у Хомейни были личные причины ненавидеть шаха, и тут его можно понять. В 1977-м шах убил его старшего сына Мустафу.

– Как убил?! – изумилась я, вспомнив добрые глаза Мохаммеда Резы на фото в журнале и его прелестную шахиню. – Зачем убил?!

– Его сын разбился на машине в центре Тегерана, – пояснил Махьор. – Но аятолла догадался, что дорожное происшествие подстроено шахом. Там рядом были машины САВАК, шахской разведки.

– Может, он ошибся? – предположила я, вспомнив, как мамина подруга попала в аварию в центре Москвы безо всякого шаха. – На дороге же всякое бывает. Зачем шаху его сын?

– Ну, может, и ошибся, – легко согласился студент. – Но шаха он ненавидел. Теперь уж нет, конечно, потому что назад в Иран шаху все равно дороги нет. А долго ненавидеть противоречит учению самого Хомейни.

– Понятно! – сказала я. Хотя толком ничего не поняла и решила при случае расспросить папу.

Должна же я как-то поддерживать беседы с новым знакомым: раз он собрался все каникулы провести в Зарганде, то точно будет влезать на забор, чтобы пообщаться. Хоть я и была маленькая, но чувствовала, что он мною заинтересован. И это было мне приятно.

На этом мы распрощались, договорившись увидеться в Зарганде. Я сказала, что когда смогу поболтать, дам какой-нибудь знак. Например, брошу через забор грецкий орех или посвечу фонариком, если дело будет вечером.

Немного помучившись, вечером я все же рассказала папе, что мой заргандинский знакомец приходил в бимарестан. Я подумала, что папа все равно от кого-нибудь об этом узнает, и тогда решит, что я что-то скрываю.

Выслушав мой рассказ, папа предположил, что «молодежная прокоммунистическая организация при тегеранском университете», о которой говорил студент, это некие муджахеддины или федаины. Изначально они поддерживали исламскую революцию, но потом разочаровались. Но таких мудреных названий Махьор точно не произносил, я бы отметила про себя, что слышу незнакомые слова.

Я очень переживала, что не все понимаю по-английски, и всегда старалась запомнить слова, значение которых не знаю вовсе. На английском отделении армянской школы, куда я ходила три раза в неделю, нас заставляли носить с собой блокнотик и записывать в него все незнакомые английские слова, где бы мы их не услышали. Чтобы потом дома заглянуть в словарь и вписать в личный словарик их перевод. Это очень действенный метод обучения, но только если вокруг хоть кто-то говорит по-английски. В Тегеране по-английски все еще говорили. Хотя на моем английско-армянском отделении предупредили, что после летних каникул оно едва ли откроется. Английский теперь считался языком врага.

Так или иначе, но за Махьора папа меня не отругал. И я решила, что продолжить общение через заргандинский забор, пожалуй, можно.

* * *

Через день мы переселились в Зарганде. Я была очень этому рада: в центре города к концу мая становилось невыносимо душно. Смог – смесь выхлопных газов с неподвижным воздухом, который лично мне нравился, в жару становился таким густым, что хотелось разрезать его ножом. Сквозь серую, бликующую на солнце, стену городского угара продиралось разноголосье автомобильных клаксонов и фанатиков, желающих скорейшей смерти нам, англичанам, американцам и шаху, и процветания и величия Хомейни и Аллаху. Тегеран лежал в котловине – углублении между горами, ветром почти не продувался, и все его и без того насыщенные ароматы – бензина, специй, кебабов, раскаленного асфальта – летом приобретали удушающую концентрацию. Пешеходы и машины продирались через это марево, как ежики в тумане, при первой возможности укрываясь в тенистых предгорных оазисах, где арыки и тенистые парки дарили вожделенный глоток свежего воздуха.

В Зарганде дышать было намного легче. Тут, как обычно, было свежо, зелено и в воздухе витало предвкушение веселых каникул. Утром папа перевез нас с мамой и вещи, а сам уехал на работу. Бимарестанты, включая моих друзей-мальчишек, переезжали только вечером, на общем автобусе, а посольские дети, приезжающие на лето, ожидались только к середине июня.

Пока мама разбирала вещи, я отправилась прогуляться по знакомыми аллеям. Кругом было тихо, чисто и готово к переезду советской колонии в летнюю резиденцию. В Зарганде не было местных садовников, которые тихо воркуя по-своему, с утра до вечера ковырялись на газонах бимарестана. Элька говорила, что у нашего посла есть специальный садовник, командированный из Союза. Я никогда его не видела. Но, быть может, это он встал с утра пораньше и привел в порядок всю территорию? Иначе почему в 10 утра тут все вылизано и нет ни души? Не наши же так убрались на субботнике месяц назад!

Наш открытый кинотеатр я обнаружила приведенным в порядок и готовым к приему кинозрителей. Сюда на лето из посольского клуба переезжало кино для сотрудников. От клубных просмотров сеансы на свежем воздухе приятно отличались тем, что взрослые могли курить, не отрываясь от сюжета, а некурящие лузгали семечки. Они в Тегеране были очень вкусные – крупные, хорошо просоленные, в удобных пакетиках из фольги, а не в неряшливых кульках из газеты, как у нас. Приходить в кино со своим пакетиком семечек стало среди заргандинев настоящей модой и чуть ли не признаком хорошего тона. Если этим вечером показывали кино, а дома не оказывалось семечек, мой папа ехал за ними в «супер», не дожидаясь напоминаний.

Другой заргандинской модой, кроме семечек, были ручные фонари, шали и американские кепки с длинными козырьками. Ближе к ночи в предгорье становилось свежо и, прогуливаясь по аллеям или сидя в кино, хотелось что-то накинуть. Вязаные шали, бывшие в то время в большой моде, идеально для этого подходили. Ежевечерний променад по заргандинским аллеям начинался часов в 7 вечера, когда было еще тепло. Все выходили в открытых майках и сарафанах, обвязывая шали вокруг пояса, а с наступлением вечерней прохлады накидывали на голые плечи. Мы с мамой, как и все остальные, закупили шали разных цветов, под разные наряды. Фонарики тоже были у всех, с их помощью искали дорогу домой после полуночи, когда выключалось освещение вдоль аллей. Кепки спасали днем от солнца, вечером от отсутствия приличной прически, но, скорее всего, просто казались нам признаком американского шика.

В летней резиденции фильмы показывали не четыре раза в неделю, как в городском клубе, а всего два-три. В Зарганде и без кино было, чем заняться – множество бассейнов, у каждой организации свой, масса уединенных мест для прогулок и игр, мангалы для шашлыков и куча возможностей для общения. Теперь в гости к друзьям из других советских учреждений не надо было ехать в машине. Если им полагалась дача в Зарганде, они всегда были под рукой. Больше всего дач полагалось посольству и ГКЭС, дальше шли наши бимарестанские конюшни – самые простенькие, но и самые многочисленные. Когда-то в Зарганде переезжало много сотрудников Советско-иранского банка и Торгпредства СССР. Летом 80-го их участки территории стояли полузаброшенными, а торгпредский бассейн зацвел зеленой тиной, его даже не привели в порядок. Банковские дачи тоже на вид пустовали, но бассейн банка вычистили и привели в порядок. Возможно, по просьбе посольских семей с маленькими детьми. Из всех бассейнов на территории только банковский имел выраженную мелкую часть – лягушатник, где могли спокойно плескаться самые маленькие.

Дверь в оранжерею возле летнего кинотеатра оказалась открыта, но внутри тоже не было ни души. Ее стеклянные стены в полной мере пропускали яркий солнечный свет, но внутри было влажно, прохладно и пьяняще пахло розами. Помимо ширазских роз, гордости нашей оранжереи, там росли орхидеи и еще какие-то диковинные цветы, названия которых запомнить я не могла. Но аромат они источали почище парфюмерного отдела «Куроша»! Я любила зайти в оранжерею, чтобы вволю надышаться парами этих растений. Мне казалось, что если постоять там минут пять-десять, пропитаешься цветочным запахом настолько, что никакие духи не понадобятся.

Проведала я и резиденцию посла. От остальной территории она была огорожена низкой белой металлической оградой, но обе калитки в нее, с обеих сторон главной аллеи, всегда были открыты. Заходить на территорию посла официально не запрещалось, но мы знали, что под его окнами лучше не скакать и не шуметь, ведь человек на таком ответственном посту нуждается в отдыхе.

У посла был собственный двухэтажный особняк, его передняя стена была полностью стеклянной, но занавешена потной белой портьерой. Сзади была веранда, выходящая к собственному бассейну посла. Там стояла красивая белая пляжная мебель и диковинное приспособление для шашлыков. В Союзе тогда таких еще не видали, но мы уже знали, что это приспособление для барбекю с решеткой-гриль. По архитектуре вилла посла напомнила мне дворец принцессы Ашраф, только в миниатюре.

На той же огороженной территории находилась большая красивая дача советника посланника – второго лица в посольстве. Остальные постройки были скромными, там жил личный водитель посла и его обслуживающий персонал. У советника посланника был сын моего возраста, а у водителя посла – дочка чуть старше меня, благодаря чему в прошлое лето мы с Элькой были на территории посла частыми гостьями. Как-то, когда посол уезжал в Кум, его уборщица даже пустила нас внутрь его резиденции. Там было очень просторно и красиво, но изнутри похоже уже не на шахский дворец, а на цековскую квартиру. В моем воображение привычное цокающее взрослое выражение «цека» означало в первую очередь совершенно отличный от других вид житья-бытья. В Москве в таком «цокающем» интерьере жил дядя моей мамы, до Тегерана мы с родителями иногда бывали у него в гостях. Когда я пришла к дяде Коле впервые, еще в дошкольном возрасте, то заблудилась. Все сидели за столом в гостиной, а я отправилась в туалет, и потерялась в бесконечных переходах его квартиры. Туалета в ней оказалось целых три, а комнат я насчитала десять. Когда я, наконец, вернулась за стол, мама спросила, почему меня так долго не было и все ли со мной в порядке? Я честно призналась, что искала дорогу, вызвав всеобщий смех. А дядя Коля сказал, что комнат у него всего четыре, а остальное – это прихожая, альков, большой и малый холлы и хозяйственные отсеки – подсобка и гардеробная. Потом взрослые еще какое-то время рассуждали, хорошо это или плохо, что выросло поколение, привыкшее к коммуналкам. А теперь подрастает новое, которое уже привыкло к малогабаритным клетушкам. Мама заявила, что после переезда в Сокольники на одном языке может разговаривать только с теми, у кого тоже семиметровая кухня. Прочие ее даже не поймут, нечего и начинать.

Больше всего в дяди Колиной квартире мне нравились напольные канделябры и вазы. Они символизировали для меня другую жизнь, ведь во всех остальных квартирах вазы стояли на столах, а светильники висели над головой, а не стояли под ногами.

В Зарганде тоже была иная жизнь и «напольные» канделябры: по вечерам наш парк таинственно мерцал изнутри, подсвеченный снизу фонариками, спрятанными где-то глубоко в темных зарослях вдоль аллей.

При таком освещении могучие стволы древних деревьев выглядели особенно загадочно и с каждым вечерним часом меняли силуэты – по мере того, как главный заргандинский садовник, управлявший парковой иллюминацией, одни фонарики приглушал, а другие выключал вовсе. Такая «цветомузыка» обычно продолжалась до полуночи: на ночь вся иллюминация, кроме фонарей вдоль въездной аллеи и по периметру резиденции посла, выключалась. Но уже через секунду в разных уголках заргандинского парка снова вспыхивали огоньки, это гуляющие включали свои фонарики.

Я любила момент выключения подсветки: на плюшево-черном небе единолично воцарялась луна, окруженная сонмом звезд, и Зарганде словно погружалось в сказку. Даже огоньки ручных фонариков казались гномиками, притаившимися в темных густых зарослях. В отличие от посольства, никаких собак в Зарганде на ночь не выпускали, и можно было гулять хоть до утра, встречая рассветы. Летом взрослые частенько засиживались в гостях друг у друга, благо идти недалеко и комендант над душой не висит. И пока родители угощались и общались на террасе одной дачи, на другой непременно собирались их дети, у нас были свои собрания.