Текст книги "Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период"

Однако многое из этого было делом будущего. Конечно, имело место и сопротивление, и приспособление, но в конечном счете национальные проекты увенчались успехом. В краткосрочной перспективе все было иначе. Формирование понятия узбекскости сразу после создания Узбекистана было крайне непростым процессом, в ходе которого узбекским интеллектуалам пришлось столкнуться с требованиями советского государства и Коммунистической партии. Последние три главы этой книги будут посвящены судьбе дореволюционной узбекской интеллигенции. Однако в следующей главе мы рассмотрим, как советский успех чагатайского проекта повлиял на понятие «таджик».

Глава девятая
Таджики как остаточная категория

До сих пор наше внимание концентрировалось на подъеме тюркизма и торжестве идеи узбекской нации, притязавшей на обретение статуса среднеазиатского мусульманского государства. В этой главе мы обратимся к судьбе персоязычного населения Средней Азии. Персидский являлся языком самаркандских и бухарских медресе, а также обширного массива литературных произведений, создаваемых в городах. В Бухаре вплоть до падения в 1920 году старого строя делопроизводство в эмирской канцелярии велось на персидском языке. Что же случилось с этим наследием? Почему возникший в 1924 году Таджикистан стал маленькой аграрной республикой, а не персоязычным аналогом тюркского Узбекистана?

Эти вопросы очень актуальны сегодня, поскольку и Узбекистан, и Таджикистан стремятся обрести долгосрочную легитимность в истории региона. Таджикские интеллектуалы, считающие себя хранителями иранского (или «арийского») огня в море тюркскости, задеты тем, что древние очаги персидской культуры принадлежат Узбекистану. Они возлагают вину как на таджикскую интеллигенцию 1920-х годов, не сумевшую отстоять интересы нации, так и на «узбекских пантюркистских шовинистов», узурпировавших права таджиков, и утверждают, что размежевание с самого начала ущемляло интересы таджиков[721]721
  Таджикская позиция, пожалуй, лучше всего сформулирована Р. Масовым в серии работ, см. [Масов 1991; Масов 1995; Масов 2003]; см. также [Шакурии 2010].


[Закрыть]. В этой главе я предлагаю иные варианты ответа на вопрос о том, почему в 1924 году Таджикистан возник в столь странной форме. Таджикистан появился в том виде, в каком появился, потому что в 1924 году таджикской нации не существовало. Персоязычные интеллектуалы и политические деятели не отождествляли себя с таджиками и поэтому не добивались прав для таджикской нации. Большинство из них придерживались чагатайского представления о Средней Азии. Национальное размежевание совпало со всевозможными непредвиденными обстоятельствами, одним из которых было увлечение всех среднеазиатских интеллектуалов-обновленцев, независимо от языка, на котором они говорили, тюркизмом. Таджики были определены другими людьми как преимущественно сельское население труднодоступных горных районов Восточной Бухары – единственного в Мавераннахре региона с автономным персоязычным населением. Создание Таджикистана привело к ряду отступлений от чагатайского проекта, однако они не изменили фундаментального определения таджикскости, выкристаллизованного размежеванием 1924 года.

Отсутствие таджиков

Самое поразительное в дискурсах о среднеазиатской идентичности начала XX века – почти полное отсутствие какой-либо активизации или агитации среди персоязычного населения Мавераннахра. Пока джадиды изучали тюркские корни Средней Азии и родство с тюркским населением других регионов, параллельно никакого изучения иранских корней или родственных связей с Ираном не велось, и персидский язык никогда не становился средоточием национальной мобилизации. Это требует некоторого разъяснения.

Мавераннахр издавна служил границей между тюркской и персидской языковыми сферами. Многовековая миграция и расселение тюркоязычных племен породили прочный симбиоз тюркоязычного и персоязычного населения, обусловивший высокий процент смешанных браков и двуязычия, так что отличить «узбеков» или «тюрков» от «таджиков» или «иранцев» было куда сложнее, чем отделить фасоль от гороха в известной детской сказке. Правильнее будет сказать, что носители персидского и тюркского языков проживали в тесном соседстве, для которого были свойственны одни и те же обычаи и правила, общее двуязычие, и язык никогда не являлся средоточием национальной идентичности[722]722
  О Средней Азии как о тюрко-персидской границе см. [Levi 2007; Subtelny 1994]; о тюрко-персидском двуязычии в Средней Азии см. [Erkinov 2008; Doerfer 1992].


[Закрыть]. Лингвистические различия уступали по значимости иным расхождениям. Персоязычное население было разделено по конфессионально-сектантским признакам. Наряду с не имеющим конкретного обозначения суннитским населением носителями персидского языка являлись иранцы (эрони), в основном шииты, потомки иранских военнопленных или рабов, захваченных в ходе бухарско-иранских войн XVIII – начала XIX века, а также значительная община бухарских евреев. Иранцы стали синонимом шиитов, считалось, что они отличаются от остального персоязычного населения Мавераннахра, у которого было гораздо больше общего с его оседлыми тюркоязычными соседями, чем с шиитами и евреями, говорившими на том же языке[723]723
  В 1912 году Мунаввар-кары перечислял «тюрков, форсов и персиёнов» как отдельные группы среднеазиатских мусульман (Мунаввар қори. Адиб-и аввал. Ташкент, 1912. С. 30). «Форсы» (фарси) переводится как персы; «персиёны» – заимствованные из русского «персияне»! Противопоставляемые подобным образом, эти два термина явно указывали на конфессиональные, а не на лингвистические различия. В русском языке слово «перс» обозначало не только носителя персидского языка, но и шиита. Поэтому на заседании Туркомнаца в 1919 году могло прозвучать следующее примечательное заявление: «Тов. Шакиров делил Персидскую национальность на две народности: тов. Эфендиев является представителем персов – Кавказских татар, говорящих на Тюркском языке, но имеются еще персы-фарсы, как то: персы-афганцы и таджики, говорящие по-фарсидски, а поэтому необходимо разбить их на два отдела, из коих Азербайджанские и Кавказские Тюрки составят одну секцию, а персы-афганцы и таджики – другую секцию» (ЦГАРУз. Ф. 34. Оп. 1. Д. 327. Л. 8 об. (08.02.1919)).


[Закрыть]. Более того, разговорный персидский язык, не говоря уже о письменной речи, в Бухаре и Туркестане продолжали называть фарси, персидским, и никогда не применяли к нему термин «таджикский». Писатели-обновленцы стремились писать «на бухарском наречии», как Фитрат свои ранние произведения [Фитрат 1911а: 2], а когда появилась первая газета «Бухара-йи шариф» («Благородная Бухара»), многие читатели раскритиковали ее редактора-азербайджанца за использование языка, который они сочли слишком иранским[724]724
  Развернувшаяся полемика сосредоточилась на выборе между нормативным литературным языком, который его апологеты, помимо этого, считали чистым и общепринятым, и языком, близким к разговорному бухарскому наречию; см.: Бухара-йи шариф. 1912. 14 марта; 1912. 19 марта; 1912. 20 марта; 1912. 23 марта; 1912. 25 марта.


[Закрыть]. Впрочем, подобная поддержка местного наречия не превратилась в претензию на самобытность таджикского языка.

Вообще к началу XX века персидский язык в Средней Азии в определенном смысле сдал свои позиции. Когда востоковед барон В. Р. Розен в 1868 году посетил Самарканд, на улицах слышалась в основном персидская речь. К 1904 году, когда город осматривал В. В. Бартольд, ситуация была уже совершенно иная [Бартольд 1925: 111]. Самарканд разросся и стал привлекать переселенцев из тюркоязычной глубинки, при этом царская администрация общалась с коренным населением в основном посредством тюркских переводчиков. Джадидская пресса, появившаяся в Самарканде, была преимущественно узбекской, хотя в журнале Бехбуди «Ойина» публиковались статьи и на персидском. Перемены произошли даже в Бухаре. Вскоре после запуска «Бухара-йи шариф» эту газету дважды в неделю стал заменять тюркский аналог «Турон», поскольку из-за того, что издание выходило на персидском языке, «многие бухарцы были лишены» доступа к нему[725]725
  Джалол. Вақтимизга муносиб // Турон. 1912. 11 июля.


[Закрыть]. Лингвистическая ситуация менялась.

Единственная попытка сформулировать для персоязычного населения Туркестана национальную принадлежность, в основу которой был положен язык, явилась результатом советской инициативы и была предпринята иранцем. Категория «таджики» в представлении зарождающихся советских институтов практически отсутствовала. В 1918 году ТурЦИК объявил тюркский язык государственным наравне с русским, и советские органы склонялись к тому, чтобы рассматривать не имевшее обозначения оседлое мусульманское население Туркестана как синоним узбеков. Подобным же образом в Постановлении Политбюро 1920 года, утвердившем автономию Туркестана, коренное население описывалось как состоящее из узбеков, казахов и туркмен, и таджики в нем не упоминались[726]726
  ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 93. Д. 582. Л. 173–173 об.; Известия (Москва). 1920. 27 августа (см. ранее, глава 3).


[Закрыть]. Впрочем, в 1919 году Туркомнац создал «персидскую» секцию, предназначавшуюся, наряду с другими подобными секциями, для «национальных меньшинств» Туркестана. Кроме того, он финансировал издание печатного органа на персидском языке[727]727
  Темы, обсуждаемые в следующих абзацах, более подробно рассмотрены в [Rzehak2001: 88-113]. Книга П. Берна [Bergne 2007] в значительной степени является производным от монографии Л. Жехака.


[Закрыть]. Главным редактором самаркандского журнала «Шулаи инкилоб» («Искра революции») стал иранец Саид Ризо Ализаде, издавна причастный к общественной жизни города: он сотрудничал с Бехбуди в «Ойине», был автором нескольких дореволюционных учебников. После 1917 года Ализаде с энтузиазмом принял участие в организации Коммунистической партии в старом городе Самарканда[728]728
  Об Ализаде см. [Азимов 2004: 85–89; Ғойбуллоҳ 2000].


[Закрыть]. Именно он сформулировал идею «персидской нации» (миллат-и фарс), образованной всеми персоязычными туркестанцами[729]729
  Хитоб бамиллат-и фарс // Шуълаи инқилоб. 1919. 30 августа. С. 7.


[Закрыть]. «Язык, – утверждал Ализаде, – есть великая опора национальной самостоятельности, ибо с исчезновением языка вся говорящая на нем нация утрачивается и исчезает»[730]730
  Редакционное заявление в «Шулаи инкилоб» (1919. 15 мая. С. 8); Ализода С. Шуъбайи фарс дар ҳузур-и идора-йи корҳо-йи милли // Шуълаи инқилоб. 1919. 10 июля. С. 1–2.


[Закрыть]. Тем не менее эта персидская нация прочно обосновалась в Туркестане, который являлся ее надэтнической родиной (ватан) – адресатом преданности и преклонения. «Родина – наша мать, наша честь, – писал Ализаде. – Наша кровь и плоть возросли на земле Турана. Наши тела и жизни были вскормлены воздухом Туркестана»[731]731
  Ситамдида. Туркистон ватан-и мост // Шуълаи инқилоб. 1919.22 мая. С. 1–2.


[Закрыть]. Сотрудники «Шулаи инкилоб» не видели особого противоречия между персоязычием, верностью Туркестану-Турану и поддержкой советского режима, который они рассматривали в основном через призму «восточной политики». И действительно, основное место на страницах «Шулаи инкилоб», в данном отношении ничем не отличавшейся от тюрко-мусульманской периодики той поры, отводилось освобождению мусульманского мира, особенно Индии и Афганистана, судьбе армий Мустафы Кемаль-паши в Анатолии и неустанной критике британской гегемонии в мусульманском мире.

Однако главной страстью большинства политически активных персоязычных интеллектуалов Туркестана и Бухары был тюркизм. Эта страсть брала начало в восхищении Османской империей, обладавшей статусом могущественнейшего мусульманского государства той поры и дававшей пример мусульманской современности. Именно бухарцы считали в первую очередь османские реформы образцом для подражания. С другой стороны, Иран был слишком мал и истерзан войной, чтобы внушать такое же вдохновение, немаловажным являлось и конфессиональное расхождение его шиитского населения с суннитской Бухарой. Поэтому неудивительно, что благотворительное общество «Тарбия-йи атфол», организованное бухарскими филантропами, отправляло студентов не в Тегеран, а в Стамбул. Выбор этот стал судьбоносным, ибо именно в Стамбуле бухарские студенты увлеклись своими тюркскими корнями и прониклись тюркизмом. Тюркизм указывал путь к прогрессу и современности, к исламу, избавленному от вековых искажений, к энергичному, здоровому будущему. Персидское же наследие стало олицетворять тонкую поэтичность прошлого, но вместе с тем и мистицизм, религиозное разложение, слабость и упадничество. Этот процесс деперсианизации, происходивший и в Закавказье, являлся неотъемлемым элементом тюркизма[732]732
  В Закавказье в конце XIX века многие интеллектуалы стали выдвигать на первый план свою этническую самобытность и пренебрегать персидскими корнями [Swietochowski 1995: 30–35; Adam 2010].


[Закрыть].

Следовательно, бурный рост тюркизма в 1917 году означал отказ от персидского языка и олицетворяемого им наследия. В дореволюционный период в Средней Азии издавалось значительное количество книг на персидском языке, в том числе джадидская литература. В Самарканде появился ряд учебников и произведений модернистской поэзии, а также газета «Бухара-и шариф». У истоков современной прозы, очищенной от витиеватой лексики прошлого, стоял Фитрат. Самаркандский джадид Бехбуди, в равной степени хорошо владевший обоими языками, доказывал значение персидского языка «для нас, туркестанцев», потому что «это язык медресе и литераторов… [и] в Самаркандской и Ферганской областях Туркестана есть несколько персоязычных городов и кишлаков». Он утверждал, что в Туркестане «каждый тюрк должен знать персидский и каждый перс [форс] должен знать тюркский», но добавлял, что туркестанцам нужно овладеть не двумя, а четырьмя языками: в придачу к двум названным также арабским (чтобы лучше знать ислам) и русским (чтобы иметь представление о мире)[733]733
  Беҳбудий. Икки эмас, тўрт тил лозим // Ойина. 1913. 26 октября. С. 12–14.


[Закрыть]. Однако 1917 год ознаменовался в Туркестане значительным отходом от персидского языка. Основанная Бехбуди газета «Хуррият» («Свобода») выходила исключительно на узбекском языке (и среди ее постоянных авторов числился Фитрат); мусульманские культурные и политические организации, появившиеся в Самарканде после революции, использовали только узбекский язык. Даже в Бухаре языком современной политики был узбекский. Когда младобухарцы устроили в апреле 1917 года свою злополучную демонстрацию, лозунг «Да здравствует свобода» был выкрикнут на узбекском, а не на персидском [Бальджувани 1994: 43]. Улемы продолжали писать по-персидски, но их не интересовали споры о национальной принадлежности, и после 1918 года они все больше отстранялись от общественной жизни. Однако обновленцы после революции почти не публиковались на персидском. Даже решение издавать «Шулаи инкилоб» вызвало противодействие некоторых мусульманских активистов, из-за того что официальным языком Туркестана являлся тюркский[734]734
  Об этом нам известно по контраргументации Ализаде (Як су-йи қасд-и ғарзкорона бамацалла-йи мо // Шуълаи инқилоб. 1919. 17 апреля. С. 2–3). Когда журнал из-за нехватки средств закрылся, его редакторы обратились к узбекоязычной самаркандской газете «Камбагаллар товуши» с просьбой раз в неделю или в две недели делать выпуск на персидском языке, чтобы «трехмиллионный таджикско-персидский народ [тожик ва форс миллати] не был совершенно лишен периодической печати». Эта просьба была отклонена на том основании, что «все таджики и персы умеют читать по-тюркски и потому нет необходимости выпускать отдельную газету или журнал на персидском языке» («Шуълаи инқилоб» мажалласининг идораси тарафин-дан // Камбағаллар товуши. 1922. 17 января).


[Закрыть].

В чагатайском представлении Туркестан уже стал землей тюрков. Двуязычный самаркандский литератор Ходжи Муин запросто мог заявить, что «мы, тюркские мусульмане, составляем 95 % населения автономного Туркестанского края»[735]735
  Ҳожи Муин. Тил масаласи // Меҳнаткашлар товуши. 1918. 18 июня (в [Нозимова 2005: 81]).


[Закрыть]. Многие носители персидского языка начали считать себя тюрками. Наглядным примером этого, безусловно, является Фитрат. Он вернулся из Стамбула в убеждении, что бухарцы «действительно» имели тюркское происхождение, однако забыли родной язык и под влиянием иранской культуры перешли на персидский[736]736
  Табаров С. Мунзим. Душанбе, 1992. С. 40.


[Закрыть]. Это был ключевой довод тюркизма, переживавшего в 1917 году бурный всплеск, и многие персы, по-видимому, были с ним согласны. Из критических ссылок на «узбакнумойи ва турктарошй» (буквально «выдающий себя за узбека и превращающий себя в тюрка», или, в более свободном переводе, «самоузбекизация и самотюркификация») в «Шулаи инкилоб» нам известно, что явление это было довольно распространенным[737]737
  Бамуносибат-и анжуман-и имло-йи узбакон // Шуълаи инқилоб. 1921.
  20 февраля. С. 2–4.


[Закрыть]. Даже многие из тех, кому в конце десятилетия предстояло стать поборниками таджикской идентичности, считали себя узбеками вплоть до создания Таджикистана. В 1925 году Оргбюро вновь образованной Коммунистической партии Таджикистана сетовало на тот факт, что «огромное большинство грамотных таджиков, получив образование на узбекском языке, говорит на нем с большой охотой и свободнее, чем по-таджикски, а часть из них даже называют себя узбеками»[738]738
  Таджикский обком – И. В. Сталину. Июль 1925 // ЦК РКП(б) – ВКП(б) и национальный вопрос. М., 2005. Т. 1. С. 291–292.


[Закрыть].

Чагатайский взгляд на персоязычное население региона был кратко изложен Вадудом Махмудом, еще одним двуязычным самаркандцем, директором женского педагогического училища, литературным критиком и плодовитым писателем. Что еще важнее, он являлся личным другом Фитрата и Чулпана и состоял в «Чиғатой гурунги»[739]739
  О Вадуде см. [Карим 2000]; Ahmad S. Vadud Mahmud // URL: http:// www.zi-youz.com (дата обращения 24.06.2021).


[Закрыть]. Появление статьи, о которой идет речь, было обусловлено гневом ее автора по поводу того, что «таджикский вопрос сегодня поднимается в Ташкенте учителем с Памира, учащимся из Самарканда и одним-двумя учащимися из Худжанда». Вадуд упоминал, что, по советскому законодательству, все нации в советском государстве пользуются правом на самоопределение и использование родного языка, но не усматривал целесообразности его применения в случае таджиков. «Из статистических данных неизвестно общее число таджиков в Туркестане. По сведениям переписи 1920-х годов, во всем Туркестане проживало около 1,2 миллиона таджиков. Как были получены эти данные, кого зачислили в таджики, до сих пор остается предметом споров». Кроме того, Вадуд сомневался, что города Самарканд и Худжанд являются преимущественно таджикскими. «В Самарканде много кварталов, где в семьях говорят только по-узбекски». Даже в самаркандском районе Багишамал, где преобладали иранцы и базировался «Шулаи инкилоб», проживали «тюрки аширати, недавно переселенные из Мерва, и язык их семейного общения – тюркский [туркча]. <…> [Там] нет таджиков, кроме нескольких “саидов” и “ага” из Ирана, которые стояли у истоков процесса таджикизации и издавали когда-то журналы на персидском языке». То же самое относилось к Худжанду и Бухаре[740]740
  В. М. Тожиклик атрофида // Туркистон. 1923. 30 декабря; 1924. 4 января.


[Закрыть]. Вадуд признавал, что в сельской местности есть таджикское население, но оно живет среди узбеков и в той или иной степени владеет двумя языками. Однако суть вопроса для Вадуда заключалась в языке, и именно на этот счет он сделал самые поразительные заявления. «Мы знаем, что в мире существует множество двуязычных народов, у которых язык семейного общения отличается от языка культуры. В культурной жизни [маданий тур-мишлари] и литературе эти двуязычные народы используют официальный литературный язык». Так должно быть и у таджиков, которым следует ограничить свой «родной язык» использованием в домашнем быту, а в общественной жизни говорить на узбекском. Рассуждения Вадуда стоит процитировать полностью:

Рассматривать язык как средство для достижения элементарной грамотности или для прочтения азбуки было бы огромной ошибкой… Язык следует воспринимать как инструмент культуры. Язык должен иметь свою литературу и обеспечивать потребности современной общественной жизни… Таджикского или иранского персидских языков для этой культурной жизни [маданий уаёт] недостаточно. Стремиться к использованию этих языков – значит сторониться жизни [тирикликка кирмакданузоқлошмоқ], потому что окружающая обстановка и течение истории препятствуют этому. <…> Принять этот язык – значить принять бесполезный, лишний язык. Да, мы любим персидский за то, что это тонкий, старинный литературный язык.

Мы пользуемся «классической персидской» литературой. В этом отношении персидский – хороший язык. Но есть разница между «хорошим» и «полезным»; и нам нужнее «полезное», а не «хорошее».

Именно поэтому нам не нужен отдельный язык для таджиков в городах и окрестностях, необходимо немедленно вводить [среди них] узбекский язык[741]741
  Там же. 1924. 4 января.


[Закрыть].

Утверждая, что персидский язык прекрасен, но не подходит для современной жизни, Вадуд повторял здесь ключевой постулат тюркистской обновленческой мысли: тюркский язык более передовой и прогрессивный, поскольку обладает большим запасом современных знаний. Вадуд был склонен разрешить преподавание персидского языка в средней и высшей школе «для сохранения этого двуязычия» и «потому что сам я принадлежу к числу тех, кто считает знание персидского языка большим достоинством», но не находил ему места в общественной жизни Туркестана.

К одной категории персоязычного населения, проживавшей компактными группами и не контактировавшей с узбеками, данные соображения не применялись. Это были «горные таджики» Восточной Бухары и горного Туркестана – самых аграрных и глухих районов Средней Азии. «Нам следует обратить на них внимание и открыть для них школы, даже если они сами этого не желают», а учитывая, что они обитают не в двуязычной зоне, образование должно быть на их родном языке. Таким образом, именно эти «горные таджики» – неассимилируемые, далекие и совершенно иные – стали определять в глазах узбекоориентированной интеллигенции, в том числе персоязычной, таджикскость. Именно для них предназначалась территориальная автономия, возникшая во время национального размежевания 1924 года, и именно на них было возложено бремя персидского наследия Средней Азии.

Культурная политика младобухарцев в правительстве вытекала из этих суждений и стала решающим фактором в определении судьбы таджикскости. Как истинные наследники эмирата, младобухарцы в большинстве своем были двуязычными, а следовательно, им приходилось выбирать, кем быть: «узбеком» или «таджиком». Подавляющее большинство сделали выбор в пользу узбеков. В их глазах Бухара являлась воплощением чагатайского наследия Средней Азии, тюркским государством, путь к возрождению которого лежал через национализацию и тюркизацию. Оказавшись у руля бухарского государства, они принялись навязывать этому государству свое понимание бухарской национальной идентичности. Новый режим перевел делопроизводство на узбекский язык и распорядился, чтобы во всех новых школах, открывшихся во время первого всплеска революционного энтузиазма, преподавание также велось на узбекском. Государство позволило персоязычные школы для «наших иранских и персидских братьев [эроний ва форсий биродарларимиз]», но «бухарский народ [Бухоронинг уз халци]» должен был обучаться на узбекском[742]742
  Маориф Назорати. Марказ ижройя қўмитасига // ЦГАРУз. Ф. 47. Оп. 1. Д. 82. Л. 25–25 об. (01.12.1921).


[Закрыть]. Инспекторы Министерства просвещения порой признавали, что ученики тюркских школ не понимают уроков, потому что дома говорят по-таджикски[743]743
  Туркий ибтидойи халқ мактабларининг бориши тўғрисида Доклод // ЦГАРУз. Ф. 56. Оп. 1.Д. 24. Л. 4 (21.11.1921).


[Закрыть], но эти признания являлись политически неуместными и были похоронены в архивах. О еще более бурных страстях снова свидетельствует Фитрат. В 1923 году он пригласил в Бухару музыковеда Успенского для записи бухарского шашмакома в рамках программы сбора и оформления национального наследия республики. Шашмаком всегда исполняли на персидском, зачастую – еврейские певцы, что указывало на гибридную сущность бухарской высокой культуры. Фитрат хотел, чтобы наследие Бухары было чагатайским, а следовательно, тюркоязычным, но тексты, собранные Успенским, не соответствовали его желаниям. Результаты усилий музыковеда в конце концов были опубликованы, но нотные записи не сопровождались текстами[744]744
  Джумаев А. Открывая черный ящик прошлого // Музыкальная академия. 2000. № 1. С. 89–103.


[Закрыть]. Во время своего краткого пребывания на посту министра просвещения Фитрат, как говорят, наложил штрафы на тех, кто на работе говорил по-персидски[745]745
  [Шакурии 1997: 146] (ссылка на обвинение, фигурировавшее в таджикской прессе в 1930 году).


[Закрыть]. Один из его учеников, Саттар Джаббар, с удовольствием рассказывал, как в бытность министром Фитрат «многих персианизированных мулл снова переделал в тюрков [цайтадан турк ёпмиштир]», заставляя их, «забывших свой родной язык», говорить с ним только по-тюркски[746]746
  [Cabbar 2000:145]. Джаббар был в числе студентов, отправленных в 1922 году в Германию; цитируемый здесь текст был составлен в 1931 году для турецкой аудитории и оставался в машинописном виде, пока в 1990-е годы не был обнаружен филологами и опубликован с лингвистическим анализом его якобы «смешанного языка» и удручающе плохим переводом.


[Закрыть].

В других аспектах деятельности правительства БНСР таджикский язык тоже практически не существовал как категория. Лексика национальной идентичности, употреблявшаяся государством, была нестабильна и (по этническим критериям) довольно запутанна. В начале 1924 года все правительственные учреждения Бухары были опрошены о состоянии коренизации в их рядах. Появившиеся в результате материалы представляют собой весьма любопытное чтение. Сам процесс получил в русскоязычной переписке название «мусульманизация», а в узбекской – «мил-лийлаштириш» («национализация»). В любом случае самое фундаментальное различие пролегало между европейцами и всеми остальными. Министерство финансов делило своих сотрудников на мусульман, татар и русских. Министерство сельского хозяйства использовало простые категории: «местные» (ерли) и «европейцы» (Овруполи). Бухарское губернское управление милиции классифицировало своих служащих как тюрков, персов, таджиков, русских, евреев и татар, тогда как губернский исполком использовал обозначения «бухарцы [бухоролик]», татары, русские и евреи[747]747
  ЦГАРУз. Ф. 47. Оп. 1. Д. 474.


[Закрыть]. Терминология не была стандартизирована, но таджиками здесь, по-видимому, называли только население Восточной Бухары; жителей города Бухары и центральной части БСНР именовали бухарцами, узбеками или тюрками. Один из сводов статистических данных, предоставленный в 1922 году Центральным комитетом БКП Орджоникидзе, определил численность таджиков в Бухаре в 390 000 человек, что составляло всего 14 % от общей численности населения в 2,3 млн[748]748
  РГАСПИ. Ф. 85. Оп. 23. Д. 78. Л. 12.


[Закрыть].