Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Глава 8
Монархия на пути к гибели

Весенняя сессия Четвертой Думы завершилась 28 мая 1914 г. Ее заседания проходили чрезвычайно оживленно и временами даже бурно. Члены всех фракций, от социал-демократов до октябристов, резко критиковали катастрофическую политику Горемыкина и настаивали на отставке трех министров, наиболее фанатично противившихся народному представительству, – Маклакова (внутренних дел), Щегловитова (юстиции) и Сухомлинова (военный министр). Что касается наиболее умеренных депутатов, то стремление покончить с кабинетом Горемыкина мотивировалось не столько внутренней политикой правительства, сколько крайне тревожной ситуацией в Европе.

Русская армия в тот момент находилась в критической стадии: шло осуществление широкой программы перевооружения, разработанной французским и русским Генеральными штабами в ответ на военные приготовления в Германии и Австрии.

В самом конце весенней сессии правительство решило ознакомить наиболее влиятельных членов думской комиссии по военным делам с состоянием оборонительных мер. Для этого Родзянко провел у себя в кабинете сверхсекретное совещание, на котором военный министр должен был выступить с объяснением смысла и целей радикальной реорганизации оборонительной системы вдоль западных границ России.

Будучи представителем левой оппозиции, я не получил приглашения на это крайне важное совещание и поэтому могу лишь цитировать показания, которые Милюков, лидер партии кадетов, дал в августе 1917 г. специальной комиссии по расследованию деятельности бывших царских министров и чиновников: «На тайном совещании по военной программе Сухомлинов проявил свое полное невежество в военных вопросах. Мы и сами не были большими специалистами, но понимали, что он не имеет представления об осуществлявшихся мерах и о «реформе», суть которой должен был объяснить нам, знает столько же, сколько человек, явившийся с Луны. Но так или иначе, стоял вопрос не о «реформе» вооруженных сил, а об их перегруппировке и реорганизации на случай большой войны, начало которой ожидалось в 1916 г.».

Что в тот момент следовало сделать? У меня не было ответа, но одно я знал твердо: война с Германией станет не относительно второстепенным конфликтом, каким являлась Русско-японская война, а борьбой, в которой, как и в 1812 г., примет участие вся страна.

Естественно, не все, что обсуждалось и делалось за толстыми стенами правительственных учреждений, становилось известно даже самым сведущим в политике представителям общественности. Но теперь, когда я знал, что теоретические аргументы и дискуссии о том, будет ли война или нет, бессмысленны и что столкновение неизбежно, я искренне чувствовал, что не могу – не имею права – не поделиться своими знаниями с некоторыми видными деятелями левой и радикальной группировок. Кроме того, я считал необходимым прояснить взгляды этих людей, прежде чем отправляться в ежегодную поездку по стране.

В конце концов мне удалось организовать совещание, хотя пришли на него немногие, поскольку большинство уже разъехалось в летние отпуска. На совещании разгорелись бурные споры – далеко не все верили в неизбежность войны, – но по одному пункту мы пришли к полному согласию: если война разразится, все должны принять участие в обороне страны.

Наконец, после многих дней утомительных дискуссий, я сумел вырваться из Петербурга и вдохнуть свежий сельский воздух бесхитростной российской провинции. Во время летних каникул я взял за правило ездить по стране, знакомя общественность с состоянием дел в Думе и помогая организовать политическую работу на местах. Мой маршрут вел на Урал и на Волгу. Сейчас, когда я оглядываюсь на прошлое, политическая свобода в России того времени представляется волшебной сказкой. Россия превратилась в совершенно иную страну, чем была до Русско-японской войны. К лету 1914 г. она стала политически организованным государством, и понадобилось бы не более двух-трех лет, чтобы смести с лица земли всякие следы самодержавия и распутинщины, создав новую демократическую Россию.

В начале июля я покинул Екатеринбург, где посетил съезд учителей начальных школ, и отправился на несколько дней в Самару. Горожане проявляли живой интерес к политике. Когда я выступал с речью, городской театр был переполнен и толпы людей стояли даже снаружи на площади.

Вечер получился оживленным, хотя, как обычно, никто не задавал мне вопросов о международной ситуации; все гораздо больше интересовались текущими внутренними делами. После выступления состоялся прием, на котором, кроме меня, присутствовали вице-председатель Думы Некрасов и небольшая группа местных политических деятелей. Однако тут главным предметом разговора стала напряженная международная ситуация.

На следующий день, 10 июля, мы в сопровождении друзей направились на пристань. Некрасов уезжал на Черноморское побережье к своей семье, а я отправлялся в Саратов, где также должен был выступить с речью. Когда мы стояли на причале, мимо пробежал мальчишка-газетчик, истошно выкрикивая: «Последние новости! Австрия предъявила Сербии ультиматум!» Было чудесное летнее утро. Волга ослепительно сверкала в солнечном свете, палубы большого речного парохода, стоявшего у причала, были заполнены радостными, возбужденными людьми. Мало кто из них обратил внимание на газетчика, но в нашей маленькой группе все разговоры неожиданно смолкли. Наше благодушное настроение, вызванное чрезвычайно удачным визитом в Самару, испарилось без следа. Мы ясно понимали, что означает этот ультиматум: предстоит всеевропейская война.

После недолгой дискуссии мы решили, что я немедленно возвращаюсь в Петербург, а Некрасов до предела сократит поездку к Черному морю.

В жизни человека бывают моменты, когда ему не нужно рассуждать или размышлять; он мгновенно осознает значение происходящего. В тот момент я ясно понимал, что весь русский народ будет вовлечен в грядущую войну и что он исполнит свой долг.

В конце июня 1914 г. среди петербургских рабочих (насчитывавших около 200 тысяч человек) вспыхнули волнения и на Выборгской стороне – в рабочей части города – стали появляться баррикады. За несколько дней до начала войны Пурталес сообщил в Берлин, что настал подходящий психологический момент для объявления войны, так как Россия, раздираемая внутренней борьбой, не сможет воевать.

Его превосходительство совершил фатальную ошибку. В день объявления войны еще вчерашние забастовщики-революционеры тысячными колоннами пришли к союзным посольствам, устроив впечатляющую демонстрацию своей солидарности. А на площади перед Зимним дворцом – той самой площади, которая стала ареной январской трагедии 1905 г, – колоссальные толпы людей из всех слоев общества восторженно приветствовали своего монарха и пели «Боже, царя храни».

Вся страна – жители больших и малых городов и деревень – инстинктивно понимала, что война с Германией определит политическую судьбу России на многие годы вперед. Доказательством тому служил отклик людей на мобилизацию. По всем необъятным просторам России это мероприятие проходило поразительно гладко, учитывая его масштабы, и лишь 4 процента призывников вовремя не явились на сборные пункты. Еще одним доказательством стала внезапная перемена в настроениях промышленного пролетариата. К удивлению и негодованию марксистов и других книжных социалистов, русские рабочие, подобно французским и немецким, проявили себя такими же патриотами, как и их «классовые враги».

«В начальный период войны, – писал впоследствии один коммунистический историк, – численно малые силы партии, очутившись в атмосфере равнодушия и даже враждебности, встали на единственно возможный для них путь – путь медленного, но неуклонного привлечения на свою сторону союзников. Эта болезненная работа привела к постепенному преодолению и устранению этого «субъективного заблуждения»[37]37
  Т. е. патриотизма.


[Закрыть], проявившегося в партийных рядах в начале войны. По мере возрождения и идеологического укрепления это партийное ядро повело неустанную борьбу против патриотических настроений революционных масс».

Я понимал, что борьбу, которую мы вели с остатками абсолютизма, следует отложить. Мы сражались с могущественным врагом, далеко превосходившим нас в техническом плане. Поэтому следовало сосредоточить все наши усилия и волю народа ради достижения одной цели. Единство страны определялось не только народным патриотизмом; в значительной степени оно зависело и от внутренней политики правительства. Массы продемонстрировали, что они готовы не поминать о старом. Настал черед монархии поступить так же.

Возвращаясь в Петербург, я продумал план действий на время войны, основанный на примирении царя с народом.

Возможно, это была лишь бесплодная мечта, но в истории народов и в жизни людей бывают моменты, когда спасение зависит не от логики и не от разума. Нынешняя вторая война, в которой речь шла о существовании страны (первой была война 1812 г.), давала царю уникальную возможность протянуть народу руку дружбы, тем самым обеспечив победу и на многие грядущие годы сплотив монархию.

В царском манифесте о войне с Германией с избытком хватало благородных, патриотических и гуманных чувств, но нам было нужно примирение на деле, а не на словах.

Чрезвычайная сессия Думы была назначена на 26 июля. В дни, непосредственно предшествовавшие этой исторической сессии, представители различных партий ежедневно собирались на Совет старейшин в кабинете Родзянко. Никто не сомневался, что Дума единодушно подтвердит решимость всех классов и народностей защитить отечество и добиться победы. Оставался важнейший вопрос: пойдет ли царь на уступки народу.

В канун открытия думской сессии 26 июля Родзянко должен был отправиться с докладом к царю. На одном из заседаний я призвал Родзянко заявить царю от имени Совета старейшин, что Дума для успешного окончания войны считает абсолютно необходимыми следующие шаги с его стороны: 1) внести коррективы во внутреннюю политику; 2) объявить всеобщую амнистию политзаключенным; 3) восстановить конституцию Финляндии; 4) объявить об автономии Польши; 5) даровать культурную автономию нерусским меньшинствам; 6) отменить все ограничения в отношении евреев; 7) покончить с религиозной нетерпимостью; 8) прекратить препятствовать работе законных организаций рабочего класса и профсоюзов.

Все эти пункты содержались в конституционном Манифесте 17 октября 1905 г., но власти упорно не желали воплощать ни одного из них в жизни. Я советовал старейшинам не требовать у царя новых реформ, а лишь настаивать на исполнении уже обещанных. Мой совет поддержали прогрессисты, меньшевики и левые кадеты.

Следующим слово взял Милюков. По профессии он был историк и считался специалистом по международным отношениям. Приведя в пример Великобританию, он заявил, что Дума должна полностью доверять правительству, невзирая на ошибки последнего, и не ставить никаких условий. Его ссылка на Англию показалась мне совершенно неуместной, поскольку любое британское правительство находится под пристальным надзором общественного мнения и, более того, выражает волю партии, победившей на выборах. Однако в России никогда не существовало подлинно демократической парламентской системы. Кабинет Горемыкина, по сути, лишь исполнял распоряжения Распутина и его клики и не обращал ни малейшего внимания на общественное мнение.

Наконец, пример Англии был неподходящим еще и потому, что британская консервативная оппозиция не выказывала никакого доверия либералам до тех пор, пока вожди обеих партий не достигли частного соглашения о политике военного времени.

Тем не менее мое предложение не прошло.

Но даже если бы моя программа была принята, сомневаюсь, что требования Совета старейшин смогли бы повлиять на позицию царя сильнее, чем народный энтузиазм.

Перед самым отъездом Родзянко в Царское Село у меня с ним состоялся продолжительный разговор. Он записал мои соображения на бумаге и пообещал упомянуть о них царю. Вернувшись, он сообщил мне, что выполнил мою просьбу, но царь лишь бегло проглядел листок и положил его на стол, ничего не сказав.

В своем последнем докладе царю от 10 февраля 1917 г. Родзянко напоминал ему о тех первых месяцах войны, когда все было возможно, но ничего так и не сделано. В докладе говорилось:

«Мы видели, что правительства союзных держав претерпели реорганизацию в соответствии с требованиями момента, и видели, каких блестящих результатов они достигли. А что делали в то время мы? Вся нация стремилась к единству, однако наше правительство не вело единой политики и боялось именно единства народа. Правительство не только отказывается вносить какие-либо изменения в методы управления, но и пытается оправдаться ссылками на почтенный, но давно отброшенный опыт. Волна арестов, высылок, гонений на печать достигла крайности. Подозрительными считаются даже те люди, на поддержку которых правительство прежде могло рассчитывать. Под подозрение попала вся страна».

Напоминания Родзянко о возможностях, открывавшихся в начале войны, не имели никакого смысла, так как время уже ушло. Ему следовало в 1914 г. вместе со мной постараться убедить Совет старейшин, что мы должны выполнить свой долг представителей народа, доказав царю, что единственный способ сплотить страну – объединить верховную власть и народ в общей борьбе за Россию.

Можно возразить, что этому совету все равно бы не последовали. Вполне возможно. Но по крайней мере, думское большинство не было бы осуждено народом за послушное молчание в первый год войны и за попустительство безжалостным и бесконтрольным действиям царских министров.

Отныне возможность победы зависела исключительно от непреклонной решимости народа оборонять страну до последнего человека. На это я и возлагал надежды, будучи уверен, что препятствия, возведенные монархией на пути к победе, будут преодолены. По сути, именно это я сказал на историческом заседании Думы 26 июля.

Последние минуты перед открытием заседания оказались для меня весьма неприятными. Трудовики и социал-демократы первоначально собирались выступить с заявлением, в котором обе партии выражали готовность вместе с народом защищать страну (как было решено на совещании), несмотря на антинародную и обструкционистскую политику правительства.

Совместное заявление было сформулировано в общих чертах предыдущим вечером, и мне поручили составить окончательный вариант и принести его на следующий день в Думу. Однако, когда я прибыл, меня ожидало горькое разочарование.

В Екатерининском зале ко мне подошел лидер социал-демократов Чхеидзе и довольно смущенно сообщил, что совместное заявление, к сожалению, уже невозможно. Сперва я оторопел, а когда спросил, в чем причина, он сослался на полученную ночью телеграмму некоего агентства, в которой сообщалось, что немецкие социал-демократы организовали антивоенную демонстрацию, и поэтому он вынужден поддержать их. Я возразил, что этого не может быть, указывая, что немецкие социал-демократы – в первую очередь немцы и что немцы слишком упрямы для такого поступка. Чхеидзе лишь развел руками. Я попросил разрешения ознакомиться с текстом заявления социал-демократов, прочитал его и возвратил со словами:

– Поступайте как знаете, но этот абзац вы должны вычеркнуть в любом случае. Иначе вы дорого за него заплатите…[38]38
  В этом абзаце призывалось к саботажу военных железнодорожных перевозок.


[Закрыть]

На вскоре открывшемся заседании большевик Хаустов огласил заявление от имени всей социал-демократической фракции. Оно было сформулировано в типично марксистских штампах, и говорилось в нем лишь о том, что «пролетариат, неизменный защитник свободы и интересов народа, всегда будет оборонять культурное богатство народа от любых посягательств, каким бы ни был их источник», и выражалась надежда, что нынешняя волна варварства[39]39
  Т. е. война.


[Закрыть]окажется последней.

Тем же вечером поступили официальные сообщения о том, что со стороны немецких социал-демократов не предпринималось никаких действий. Однако весь этот трюк удался лишь отчасти, поскольку Чхеидзе убрал из своего заявления самый рискованный абзац.

Как только министры закончили разъяснение политики правительства, председатель Думы предоставил слово мне. В заключительных строках моего краткого заявления от имени трудовиков говорилось:

«…Мы абсолютно убеждены в том, что великая первичная и врожденная сила русской демократии наряду с остальными силами русского народа дадут отпор агрессорам и защитят родину и культурное наследие, созданное кровью и потом многих поколений. Мы верим, что страдания на полях сражений укрепят братство русского народа и что из них родится единая цель – освобождение страны от ужасных оков.

Однако власти даже в этот страшный час не желают положить конец внутренним раздорам, не хотят даровать амнистию тем, кто боролся за свободу и счастье нашей земли, как не желают пойти навстречу всем нерусским меньшинствам, которые все забыли и сражаются бок о бок с нами за Россию. Вместо того чтобы облегчить участь трудящихся классов, власти вынуждают их нести на себе всю тяжесть военных расходов, усилив бремя косвенных налогов.

Крестьяне, рабочие и все, кто желает счастья и благополучия родине! Готовьтесь к ожидающим нас великим испытаниям и соберитесь с силами! Защищая свою страну, вы освободите ее!»

В этих лаконичных фразах обобщалась военная и политическая программа тех группировок, с которыми я был связан, чьей воле подчинялся и чьи цели старался выразить.

Милюков, полностью разделяя настроения консервативных и правых партий, составлявших большинство в Думе, твердо заявил, что «мы ничего не требуем и не выдвигаем никаких условий; мы просто кладем на чашу весов войны нашу несокрушимую волю к победе».

Таким образом, думское большинство на весь период войны оставляло Россию на милость деспотического и своевольного правительства, тем самым обрекая себя на молчание и бездействие в момент, решающий судьбу страны.

Как же монархия и реакционные министры истолковали эту неожиданную вспышку патриотизма и еще более неожиданный вотум доверия, вынесенный Думой правительству? Точно так, как следовало ожидать от людей, до сих пор мечтавших о возвращении России к абсолютной монархии. Они убеждали себя, что думские политики-дилетанты, играющие в народное представительство и пытающиеся вмешиваться в дела государства, были вынуждены капитулировать перед могучей волной патриотизма со стороны «истинного народа», сплотившегося вокруг царя и помогающего ему спасти страну от вражеских захватчиков, как уже не раз случалось в прошлом. И теперь, когда народ встал на сторону царя, министры – защитники традиционного абсолютизма – больше не нуждаются в Думе и могут не бояться ее критики. Похоже, что именно так они понимали ситуацию!

Но действительно ли Дума хотела ликвидировать монархию? Нет. Россия, как и все прочие государства Европы той эпохи, за исключением Франции, была монархией. И в тот момент, когда судьба России оказалась под угрозой, даже республиканцы – в том числе и я сам – были готовы предать забвению прошлое ради национального единства. В конце концов, не объявлял ли царь в своем манифесте от 17 октября 1905 г., что отныне ни один закон не будет принят без утверждения Думой? Не создавалась ли тем самым конституционная монархия, пусть еще очень грубая и сырая?

Тем временем с двух сторон велось разрушение патриотических настроений рабочих, которые трудились изо всех сил, чтобы укрепить оборону страны. Государственная власть саботировала работу больничных касс и других благотворительных организаций рабочих, а многие опытные и популярные рабочие и руководители профсоюзов были отправлены на фронт. Большинство работников этих организаций составляли социал-демократы и меньшевики, нисколько не сочувствующие пораженческой пропаганде Ленина. Оказавшись в незначительном меньшинстве, ленинисты воспользовались таким развитием событий ради достижения своих целей.

С самого начала войны крепла надежда рабочего класса на объединение многочисленных партий и на прекращение их междоусобных раздоров. Если бы эта надежда осуществилась, патриотический дух рабочих мог бы значительно укрепиться. Ленин ясно понимал это и поэтому яростно выступал против каких-либо союзов с меньшевиками.

16 декабря 1914 г. директор департамента полиции разослал по всем охранным отделениям следующий циркуляр (№ 190791):

«В связи с крайней опасностью настоящего плана (объединения партий) и желательностью его предотвращения, Департамент полиции считает необходимым рекомендовать всем начальникам охранных отделений довести до сведения имеющихся в их распоряжении агентов, что те во время посещения партийных собраний должны настойчиво проповедовать и убедительно отстаивать идею о полной невозможности какого-либо организованного слияния существующих течений, особенно большевиков и меньшевиков».

Чем сильнее в ряды рабочих проникали разногласия и чем более энергично власти саботировали деятельность благотворительных организаций рабочего класса, тем проще было большевистскому меньшинству погасить патриотический пыл пролетариата.

В начале декабря до России из Швейцарии дошли ленинские тезисы – впоследствии известные как «пораженческие». Центральный комитет партии большевиков провел тайное заседание на окраине Петрограда[40]40
  В августе 1914 г. Санкт-Петербург был переименован в Петроград.


[Закрыть], чтобы обсудить эти тезисы. На заседании, естественно, присутствовала «пятерка» – то есть вся большевистская фракция Думы. В заседании принял участие и знаменитый Каменев (Розенфельд), незадолго перед тем вернувшийся из эмиграции и в то время легально живший в России. Через своих агентов, одним из которых был редактор «Правды», охранка точно узнала о времени и месте заседания и числе его участников. Едва заседание открылось, как явилась полиция и арестовала Каменева вместе с «пятеркой». Их немедленно судили и 14 февраля сослали в Сибирь.

Немногие рабочие знали содержание ленинских тезисов. Им было известно лишь одно – их делегатов вышвырнули из Думы. Но большевики лишь обрадовались, заполучив пятерых мучеников, и судьба «пятерки» стала главной темой в подрывной деятельности, которую сторонники Ленина вели среди рабочих. Как ни странно, Маклакова и Щегловитова это нисколько не встревожило.

Мучительно было наблюдать за тем, как власть имущие старались подавить любое выражение патриотических настроений среди народа и провалить любую попытку помочь правительству и русским солдатам на фронте, которые в условиях крайних лишений героически сражались с прекрасно вооруженным врагом.

Все отдельные попытки, включая и мои собственные, остановить разложение ни к чему не привели. Прежде свободная пресса, отныне придушенная военной цензурой и превращенная Горемыкиным в орудие борьбы с общественным мнением, не могла говорить правду. Дума, которая могла и должна была это делать, в течение многих месяцев по собственному почину хранила молчание.

В феврале 1915 г. Дума собралась для рассмотрения бюджета. Сессия продолжалась лишь два дня. В течение этого времени «Прогрессивный блок» хранил свое обещание и молчал; в адрес министров не раздавалось никакой критики. Последствия этого «патриотического» молчания оказались фатальными.