Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

«Она была выдержана в духе интернационалистических и социалистических идей, с отдельными демагогическими нотками, словно оратор сознательно искал общий язык с большевиками и пытался в чем-то убедить их, вместо того чтобы отмежеваться и выступить против них в качестве представителя русской демократии. Совсем не такой следовало быть этой речи [курсив мой. – А. К.]. В ней не было ничего, что могло бы произвести на кого-либо впечатление или хотя бы в ограниченной степени удовлетворить потребностям исторического момента. Эта речь изобиловала штампами и общими местами и явно была не лучшим из выступлений Чернова».

Трудно обвинять Чернова в фиаско Учредительного собрания. Он был смелым человеком, и, подобно многим другим присутствующим, его не запугали ружья, нацеленные на него пьяными, ошалевшими от ненависти солдатами и матросами Ленина. Я полагаю, что явный паралич воли, в значительной степени ответственный за поражение 5 января, имел глубокие психологические причины, затронувшие даже самых стойких демократических деятелей в то время. Во-первых, общество охватил массовый страх перед гражданской войной, которая с легкостью могла превратиться в контрреволюционную войну против демократии в целом. Далее, не следует забывать, что большевиков по-прежнему считали не более чем представителями крайнего левого крыла социал-демократов. А идея о том, что «врагов слева» не бывает, глубоко укоренилась в сознании. Для большинства представителей левого течения казалось непостижимым, что свободу могут затоптать люди, объявившие себя представителями пролетариата. Считалось, что на такое способна лишь «буржуазия», и поэтому главной опасностью многим казались не большевики, окопавшиеся в Смольном институте, а контрреволюционеры, сплотившиеся вокруг атамана Каледина в Донской области на крайнем юге России.

Если бы вожди социалистов-небольшевиков знали правду о большевистско-германских контактах, они бы, несомненно, действовали по-другому. Но они не могли поверить этой «клевете» в адрес вождя российского рабочего класса.

Другим мощным фактором, работавшим на Ленина, была мистическая вера многих социал-демократов, не говоря уж о кантианцах и христианских идеалистах, в то, что из беспредельных страданий и кровопролития «империалистической войны» вырастет новый век и что человечество «родится заново». Многие люди считали Ленина повивальной бабкой такого духовного возрождения.

Я был знаком с такими утонченными и гуманными людьми, как социалист-революционер Иванов-Разумник, искренне верившими в это. Борис Пастернак, вращавшийся в эсеровских кругах и также знакомый с Ивановым-Разумником, в следующих словах из «Доктора Живаго» превосходно выразил суть этой веры:

«– Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали.

В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого…

– Главное, что гениально? Если вы кому-нибудь задали задачу создать новый мир, начать новое летоисчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступит к постройке новых…

А тут, нате пожалуйста. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое близкое».

Но не только в России люди были охвачены таким трагически неуместным энтузиазмом.

В Финляндии

После разгона Учредительного собрания атмосфера в Петрограде стала невыносимой, и оставаться здесь не имело смысла. Поэтому было решено, что до прояснения обстановки мне следует уехать в Финляндию. Эта страна стояла на пороге открытой гражданской войны. Власть находилась в руках финской социал-демократической партии, которую поддерживали солдаты-большевики и матросы Балтийского флота. У меня оставались связи с некоей хельсинкской группой, которая всегда находилась в дружеских отношениях с социалистами-революционерами, но, чтобы попасть туда, требовалось получить пропуск от советских властей. Мы без особого труда достали пропуск на двух лиц, но проверка пассажиров на вокзале проводилась очень строго. Сперва мы собирались загримироваться, но, к счастью, поняли, во что превратится грим, когда после поездки на вокзал мы с мороза попадем в теплое купе. Было решено рискнуть и обойтись без маскировки. Проводить меня в Хельсинки вызвался В. Фабрикант, отважный и опытный конспиратор. Отсутствие грима спасло нам жизнь, поскольку в поезде было жарко натоплено, и мое лицо, несомненно, превратилось бы в картину пуантилиста. Все шло благополучно, и мы, как уже не раз прежде, даже в самые критические моменты не ощущали ни малейшей опасности. «Красный контроль» на вокзале в Хельсинки мы миновали без всяких происшествий и вскоре прибыли на маленькую уютную квартиру, принадлежавшую юному шведу. Там было тихо и спокойно, но это продолжалось недолго. В ответ на призыв генерала Маннергейма многие молодые люди, независимо от своих политических убеждений, бросили работу и присоединились к антибольшевистским силам в северной части страны. Вспоминая всеобщую беспомощность и пассивность образованного петроградского общества, а также революционно-демократических кругов, я был глубоко потрясен врожденным национальным самосознанием финской интеллигенции. Мой хозяин рассказывал о том, что происходит в мирной с первого взгляда финской столице.

– Вскоре я уеду на север, и тогда здесь почти никого не останется. Но мы обо всем позаботились. Друзья будут ждать вас в окрестностях Або у Ботнического залива.

Там находилась моя следующая остановка.

Я жил там в комфорте и находился в курсе всех событий в России и Европе, поскольку мой хозяин, владевший молочной фермой, частенько ездил в Хельсинки и знал, что там творится. У меня возникло ощущение, что он активно участвует в политике, и мое предположение вскоре подтвердилось самым поразительным образом.

Однажды в конце февраля, за несколько недель до того, как немецкие войска 3 апреля пришли на помощь Маннергейму, мой хозяин, застав меня одного, предложил:

– Давайте поговорим откровенно, ладно?

– Конечно.

– Видите ли, мы ведем переговоры с Берлином о переброске сюда войск. Несколько представителей германского Верховного командования прибудут заранее и остановятся здесь. Это случится не завтра, но мы вынуждены поставить Берлин в известность о вашем пребывании. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я уполномочен сообщить вам, что ваша безопасность гарантирована и вас никто не потревожит.

– Я глубоко ценю ваше гостеприимство, – ответил я, – но не могу здесь оставаться. Я ни в коем случае не отдамся под покровительство Германии. Пожалуйста, попросите немедленно приехать госпожу у.[168]168
  Г-жа У. была дочерью отставного финского полковника Русской армии. В качестве активного члена Христианской ассоциации женской молодежи она часто ездила в Петроград и одновременно служила для меня курьером.


[Закрыть] Я попрошу ее отправиться в Петроград и устроить мое возвращение в Россию.

Мой хозяин, несомненно, поддерживал связь со штабом Маннергейма. Он проявил полное понимание моей просьбы:

– Не буду с вами спорить. Немедленно пошлю госпоже У. телеграмму.

Вскоре приехала госпожа У, и я объяснил ей создавшееся положение. Через несколько дней она вернулась из Петрограда со следующим сообщением:

– Ваши друзья просили меня отговорить вас от возвращения. В данный момент оно бессмысленно.

– Ладно, – ответил я, – тогда поеду один. Пожалуйста, организуйте через своих людей мой отъезд и дайте мне знать, когда я смогу отправляться. Времени еще достаточно, но здесь я оставаться не могу. Вы должны понять это так же, как понял мой хозяин.

Она сделала все, что я просил. Я убежден, что любой другой человек на моем месте поступил бы точно так же.

В последний раз в Петрограде

Я сел на поезд 9 марта 1918 г. На этот раз мне попался вагон даже не второго, а третьего класса, набитый пьяными, шумными солдатами. На Финляндском вокзале в Петрограде снег не убирали, и он скопился на платформах высокими сугробами. Выходя из вагона с тяжелым чемоданом в руках, я поскользнулся и упал лицом в снег. Ко мне подбежали солдат и матрос и помогли встать на ноги. Со смехом и шутками они подняли мою шапку и чемодан.

– Иди, дядя, и гляди в оба! – И пожали мне руку.

Носильщиков не было видно, как и извозчиков перед вокзалом. Трамваи не ходили. Я пошел пешком, с чемоданом в руке, окруженный толпой пассажиров с узлами, мешками и корзинами. В те тревожные времена пешеход, нагруженный баулами или чемоданами, не вызывал ни у кого удивления. Это был наилучший способ остаться незамеченным. Никто из милиционеров или сыщиков не обратил бы внимания на бородатого «врага народа № 1», скромно бредущего по Литейному проспекту, волоча тяжелый чемодан.

Не имея понятия о том, куда направляться, я шел по Литейному проспекту, свернул на Бассейную улицу и оказался на 9-й Рождественской. Я даже не заметил, какой длинный путь преодолел, пока не добрался до квартиры своей тещи. К счастью, на улице было пусто, а слуги отсутствовали. Но мы решили, что слишком рискованно оставаться в такой близости от улицы, где располагался штаб моей фракции в Думе и где меня хорошо знали. В тот же вечер меня переправили в дом на дальней окраине Васильевского острова.

Там я довольно долго жил в квартире женщины-врача, чей муж, тоже врач, служил в армии. Она без колебаний предоставила мне жилье, хотя осознавала всю грозившую ей опасность и, подобно старикам Болотовым в лесном домике, трогательно заботилась обо мне. Ни разу она и виду не подала, что понимает, какому риску себя подвергает. Она покидала дом рано утром, и я до позднего вечера оставался один в пустой квартире.

Не припомню тех обстоятельств, при которых мне в руки попала стенограмма моих показаний в Чрезвычайной комиссии по расследованию дела Корнилова. Такой неожиданной возможностью написать правду об этом деле нельзя было не воспользоваться. В наше время истину признали сами участники заговора (см. главу 21), но в тот момент достоверные факты не были известны ни широкой публике, ни в политических кругах. Перечитывая свои показания, я словно наяву заново переживал те дни и смог воссоздать все события и пролить новый свет на некоторые их аспекты. Моя книга «Дело Корнилова» вышла летом 1918 г. в Москве.

Я поставил перед собой цель не только отмежеваться от изменника Корнилова, но и нейтрализовать наиболее мощное орудие большевистской пропаганды, расколовшее единство демократических сил.

Однажды, работая над рукописью и пытаясь воссоздать атмосферу, царившую в России прошлым летом, когда новая и лучшая жизнь еще казалась возможной, я неожиданно услышал с улицы звуки военного оркестра и гул голосов. Я подошел к окну и увидел довольно жалкое зрелище – по улице шла редкая и угрюмая толпа, «праздновавшая» 1 мая. Рабочие несли знамена, но в шествии не чувствовалось никакой праздничности. Ничто не свидетельствовало о радости пролетарской победы. На меня нахлынули воспоминания о 18 апреля (1 мая) 1917 г. «Капиталистическое правительство» объявило 1 мая национальным праздником. Все заводы, фабрики, правительственные учреждения и магазины были закрыты. Тысячи рабочих, солдат, матросов, служащих, людей самых разных профессий шли со знаменами и пели под звуки оркестров русскую Марсельезу. По всему городу проходили тысячи митингов; это было радостное и праздничное событие.

Незадолго до моего возвращения из Финляндии Совет народных комиссаров перебрался в Кремль (9 марта 1918 г.). Все центральные политические комитеты, руководящие органы крестьянских организаций, профсоюзов и пр. переехали в Москву вслед за правительством. Петроград опустел и политически умер.

Выслав моим друзьям в Москве рукопись, я решил, что нет смысла более оставаться в пустом Петрограде, тем более что человеку, ушедшему в подполье, нельзя слишком долго находиться на одном месте.

Пока я тихо жил в Петрограде, Россию охватила жестокая гражданская война. Зимой 1917/18 г. сражения разгорелись между донскими казаками и Добровольческой армией, с одной стороны, и Красной армией, с другой. По условиям Брест-Литовского мирного договора германские войска оккупировали прибалтийские государства и Украину. Власть большевиков пока еще не установилась в Сибири. По всей России повседневным событием стали крестьянские восстания. Члены разогнанного Учредительного собрания нелегально собрались в Самаре, замышляя свержение местного советского правительства и создание Комуча – Комитета Учредительного собрания, который бы повел вооруженную борьбу с узурпаторами. Я решил поехать в Москву и связаться с друзьями в надежде прорваться оттуда через большевистские линии на восток, в Поволжье или в Сибирь. Подготовка отъезда в Москву не заняла много времени.

Москва

На Николаевском вокзале в ожидании ночного поезда на Москву нас собралось трое. Меня сопровождали мой друг В. Фабрикант и крупный чиновник из Министерства земледелия, с которым я никогда прежде не встречался. Нам обещали отдельное купе. Но, сев на поезд, мы застали в отведенном для нас купе человека весьма респектабельного вида. Незнакомец, не принимая участия в нашем разговоре, забрался на верхнюю полку и вскоре захрапел. Мы остались внизу, обсуждая события, произошедшие в Министерстве земледелия летом и осенью. Забывшись в пылу разговора, мы заговорили в полный голос и лишь глубокой ночью внезапно вспомнили, что с нами едет четвертый пассажир. С верхней полки не доносилось ни звука. Успокоившись, мы устроились на нижних полках и тут же заснули.

Когда мы проснулись, уже рассвело и поезд приближался к Москве. Верхняя полка была пуста. Мы сильно встревожились, пусть даже наши подозрения были беспочвенными. Однако на всякий случай мы с Фабрикантом решили сойти с поезда, когда он замедлит ход на окраине города, в то время как наш третий спутник доедет вместе с нашим багажом до вокзала. Пеший путь из пригородов в центр Москвы занял много времени. После петроградского запустения улицы Москвы выглядели очень оживленными и многолюдными. Казалось почти невероятным, что за нами никто не следит. Если наши предположения были верны и попутчик вправду выдал нас, то чекисты в этот самый момент уже ждали нас на вокзале.

Мы шли по улицам с беззаботным видом, чтобы не привлекать внимания, а один раз даже затесались в толпу людей, чтобы прочитать очень любопытное объявление о выходе в свет первого номера «новой интересной политической газеты «Возрождение», который появится 1 июня». В списке редколлегии и сотрудников газеты было множество знакомых имен – в большинстве своем социалистов-революционеров, принадлежавших к так называемому правому крылу. В объявлении упоминалось также, что «в «Возрождении» будут опубликованы мемуары А.Ф. Керенского». У меня стало спокойно на душе при известии о том, что моя рукопись получена своевременно и готовится к печати.

Не знаю, потому ли, что мои короткие прогулки в Петрограде всегда совершались по ночам, а сейчас стоял прекрасный весенний день, или из-за бодрящего городского воздуха, но в это чудесное утро меня неожиданно покинуло чувство постоянного напряжения. Я испытывал облегчение и был полон надежд. Наконец, мы добрались до места назначения – квартиры Е.А. Нелидовой, располагавшейся в районе Арбата, у Смоленского рынка. Нелидова встретила нас как старых друзей, хотя прежде мы никогда не встречались.

После обеда Нелидова и Фабрикант разработали для меня распорядок, определили «приемные часы» и заявили о своей готовности наладить необходимые связи. Несмотря на всю серьезность наших намерений, наш разговор был таким непринужденным, будто мы обсуждали какое-то светское мероприятие.

Я не мог не спросить Нелидову, не боится ли она подвергаться такому риску. Ее ответ дал мне объяснение и случившейся у меня смене настроения. Судя по всему, жизнь в Москве отличалась изрядной необычностью. Советское правительство только-только завершило переезд в Кремль и по-прежнему находилось в процессе реорганизации. Пресловутая Лубянская тюрьма еще не стала неотъемлемой частью системы, и работали в ней в основном добровольцы. Хотя аресты, обыски и расстрелы стали делом вполне привычным, все это было плохо организовано и проводилось небрежно.

Усилению неразберихи всячески способствовали и немцы. Чека Дзержинского работала бок о бок с соответствующей германской службой, и они поддерживали тесные контакты. Ленин занимал Кремль, а немецкому послу барону фон Мирбаху отвели особняк в Денежном переулке, который круглосуточно охранялся германскими солдатами. Средний гражданин пребывал в убеждении, что пролетарский режим на деле подчиняется Мирбаху. Его засыпали жалобами на действия Кремля, защиты Мирбаха искали монархисты всех политических оттенков. Берлин придерживался мудрой политики: кремлевские вожди получали финансовую помощь, но одновременно раздавались авансы монархистам крайнего толка на тот случай, если большевики окажутся «ненадежными». Кроме того, монархистов поощряли и в Киеве, где по милости германского кайзера гетманом независимой Украины стал бывший генерал Скоропадский. Под эгидой германского верховного комиссара Скоропадский при каждой возможности щедро демонстрировал свои монархические симпатии.

Свой вклад в общий хаос вносили и центральные комитеты самых влиятельных антибольшевистских и антигерманских социалистических, либеральных и консервативных партий, которые занимались своей деятельностью под самым носом у кремлевских правителей.

Вожди этих организаций нередко встречались с различными представителями союзников России, чей дипломатический ранг зависел от того, какое значение «союзники» придавали конкретной организации. Само собой разумеется, что все эти организации вели подпольную работу. В то время благодаря неэффективности тогдашней системы Чека это было сравнительно несложно. В секретных встречах принимали участие даже лица, разыскиваемые большевиками – включая меня. Однако стоит ли говорить, сколько авантюристов и агентов разведки внедрились в бесчисленные комитеты, организации и «миссии». Этот политический хаос пришел к печальному концу после восстания левых эсеров, убийства барона фон Мирбаха, неудачного покушения на жизнь Ленина и бесчеловечной казни тысяч заложников. Но все это еще было впереди.

В то время вести подпольную работу в Москве было гораздо легче, чем в Петрограде, и ни организация встреч в квартире у Нелидовой, ни мои посещения других подпольных собраний не составляли никакого труда. Сейчас мне самому кажется совершенно невероятным, чтобы меня бесстрашно навещала заклятый враг Кремля Екатерина Брешковская, известная как «бабушка русской революции». Однажды вечером, когда я провожал ее домой, мы даже миновали дом барона фон Мирбаха.

Я рассказал Брешко-Брешковской, что привело меня в Москву, и поведал ей свои планы пробраться на Волгу. Но она спокойно ответила: «Они вас не пустят». Под словом «они» она имела в виду членов ЦК партии эсеров, с которыми порвала из-за их отношения ко мне. Она была знакома с настроениями в левых кругах и очень подробно рассказывала мне об их внутренних разногласиях, ненадежности их положения и о хаотическом состоянии их организаций.

Не помню точной даты этого разговора, но знаю, что он состоялся после встречи с Борисом Флеккелем, моим юным сотрудником из Петрограда, замечательным и целеустремленным человеком. Он тоже собирался отправляться в Поволжье и радовался возможности поехать туда вместе со мной. Он начал необходимые переговоры, но через несколько дней явился печальный и подавленный, сказав мне только, что возникли «затруднения». Очевидно, некоторые партийные вожди не одобряли моих планов. Вскоре я узнал причины их неодобрительного отношения к моему намерению ехать на Волгу. В то время «Союз возрождения России» занялся важной политической работой. Я узнал о существовании этой организации еще в Петрограде, но имел лишь смутное представление о ее деятельности и целях. После Октябрьской революции и Брест-Литовского мирного договора все крупные политические партии раскололись на бесчисленное множество фракций, нередко враждебных друг другу. «Союз возрождения России» был организацией единственной в своем роде, а не обычной коалицией демократических и социалистических партий. Некоторые члены «Союза» принадлежали к партии народных социалистов, другие к эсерам, кадетам, плехановской группе «Единство», к кооператорам и т. д. Их объединял общий подход к фундаментальной проблеме и осознание необходимости согласованных действий для ее решения. Они верили, что национальное правительство должно быть создано на демократических принципах в как можно более широком смысле и что в сотрудничестве с западными союзниками России следует восстановить антигерманский фронт. За восстановление фронта решительно выступали не только политические сторонники «Союза» – эта идея находила единодушную поддержку и в тех партиях, к которым принадлежали его члены. В той же струе проходила деятельность Национального центра – организации, в которую входили кадеты, а также умеренные и даже консервативные группы, не признававшие Брест-Литовского мирного договора и готовые сотрудничать с «Союзом» ради достижения общей цели. Национальный центр был тесно связан с Добровольческой армией генералов Алексеева и Деникина. Я являлся горячим приверженцем идеи о приемлемом национальном правительстве и активного военного сотрудничества с союзниками с учетом текущих обстоятельств и считал работу «Союза возрождения России» исключительно важной для страны. Я не собирался ни вмешиваться в деятельность «Союза», ни давать повод для разногласий между двумя этими патриотическими организациями, у которых и так хватало идеологических затруднений. Меня питала уверенность в том, что после всех ужасных испытаний обе стороны преодолеют свои трудности и предрассудки, объединившись в любви к народу и в исполнении своего долга перед государством, и что такие выдающиеся люди, как генерал Алексеев, Чайковский (народный социалист), Астров (кадет), Авксентьев (эсер) и прочие восстановят истинную государственную власть на фундаментальных принципах духовной и политической свободы, равенства и социальной справедливости, провозглашенных Февральской революцией.

По этой причине я принял предложение «Союза возрождения России» отправиться за границу и вести с союзниками переговоры на условиях, выдвинутых «Союзом».

Впоследствии термин «интервенция», упоминавшийся в тех пунктах условий, которые имели отношение к войне, привел к различным недоразумениям. В иностранных – и даже в некоторых русских – кругах его понимали как призыв к «вмешательству во внутренние дела России». Однако согласно статье 3 этих условий такая интервенция признавалась недопустимой. Фактически под интервенцией понимался призыв к союзникам продолжать боевые действия на Русском фронте на основе равного партнерства. По просьбе Франции на Западный фронт были отправлены русские войска под командованием генерала Лохвицкого, но это не считалось русской интервенцией во Францию. Следует отметить, что Салоникский фронт составляли войска из всех крупнейших союзных держав, включая Россию. Если необходимы дальнейшие оправдания, напомню, что австро-венгерские и германские военнопленные получили из Берлина и Вены указание оказывать всевозможное вооруженное содействие большевикам в их борьбе с Добровольческой армией на юге страны и с армией Учредительного собрания на Волге и на Урале. Эти иностранные батальоны несут ответственность за казни и репрессии, активно поработали они и в Москве. Все это необходимо учитывать, чтобы понять суть обращения к союзникам, сделанного политическими и военными представителями «Союза». Напоминая о вкладе России в победу, они являлись представителями той России, которая не признала Брест-Литовского договора.

Перед моим отъездом были приняты все меры для сохранения контактов с Москвой.

Отъезд был назначен на конец мая через Мурманск, где стояли британские и французские корабли, охраняя огромные склады военного и прочего снаряжения, скопившегося в этом порту. На этот раз я ехал в так называемом «экстерриториальном» поезде для репатриировавшихся сербских офицеров. За эти поезда отвечал глава службы по репатриации сербский полковник Иованович; по просьбе моих друзей он без колебаний выдал мне документы на имя сербского капитана. Английскую визу организовал для меня Роберт Брюс Локкарт, генеральный консул Великобритании в Москве, который после отъезда союзных послов оставался там в качестве специального эмиссара. Локкарт выдал мне визу, даже не спрашивая у Лондона официального разрешения. Много позже он рассказывал мне, что ему пришлось действовать самовольно, поскольку английское министерство иностранных дел наверняка бы отклонило мою просьбу!

Завершив все приготовления к отъезду, я провел последние встречи со своими московскими друзьями и сторонниками.

Отъезд в Лондон

В день отъезда мы с Фабрикантом засветло прибыли на Ярославский вокзал и без труда нашли двух сербских офицеров в форме, которые незаметно проводили нас на нужную платформу, где мы смешались с толпой пассажиров. Поезд был набит до предела, но нам предоставили места в купе второго класса, очевидно предназначенного для офицеров. Было совершенно очевидно, что некоторые из них узнали меня. Путешествие казалось бесконечным. На одноколейной мурманской ветке было бесчисленное количество разъездов. По неизвестным причинам мы часами ждали на узловых станциях. Казалось, что поезд еле ползет. Но мы не жаловались. В конце концов, спешить было некуда, а снаружи стояла опьяняющая северная весна. Мы наслаждались длительными ночными стоянками, когда поезд останавливался на прогалине посреди густого леса. В эти моменты я вспоминал о белых ночах в Петрограде. Но здесь природа была более таинственной, в северном безмолвии и бледном ночном свете скрывалось особенное очарование. Казалось, что вчерашнего дня и не существовало, а думать или говорить о будущем нам не хотелось. Мы находились в полной гармонии с окружавшей нас красотой природы и ощущали единение с загадочным лесом.

Не помню, сколько времени занял путь, но, должно быть, путешествие продолжалось около десяти дней. В конце концов мы достигли Мурманска – в те дни грязного, заброшенного городка. Все пассажиры направились прямо в порт, занятый союзниками, хотя в самом городе была советская власть, и следовало пройти проверку на советском контрольно-пропускном пункте. Красноармейцы едва заглянули в наши документы. Затем мы миновали союзного офицера, который сверил наши имена со списком. Нас со спутником встретили два офицера французского флота, проводившие нас на борт крейсера «Генерал Об». Там сербский офицер передал капитану наши настоящие документы и визы. Во время путешествия эти бумаги хранились у начальника «экстерриториального» поезда. Когда я покидал родную землю, мне в голову даже не пришла мысль о том, что я никогда снова не ступлю на нее ногой – все мои мысли были обращены в будущее.

Команда французского крейсера тепло встретила нас. Состояние полного покоя было очень необычным испытанием. Отпала необходимость постоянно быть начеку.

– Вероятно, вы хотите отдохнуть? – спросил меня один из офицеров.

– Нет, спасибо. Я бы хотел пойти к парикмахеру.

– Зачем?

– Я устал от своей маскировки. Хочу вернуть себе собственный облик.

Раздался взрыв хохота. Через несколько минут я уже был в умелых руках парикмахера, и мои лохмы и борода усеяли весь пол.

Мы провели три приятных дня на борту крейсера. Фабрикант долго прожил в эмиграции и лишь недавно вернулся в Россию из Парижа, где сейчас его ждала семья. Его французский был превосходен, а сам он был отличным рассказчиком и развлекал офицеров историями о наших приключениях и о событиях в России.

Два дня спустя на борт поднялся британский офицер, и вскоре нас пригласили к капитану. Там мы узнали, что все приготовления к нашему отъезду в Англию закончены и на следующее утро мы отплываем на небольшом тральщике.

Следующим утром к нашему крейсеру пришвартовался тральщик. Он казался игрушечной лодкой, и мы пытались представить себе, как поплывем на нем по водам Северного Ледовитого океана.

На борту крохотного кораблика капитан представил нас команде из 15 человек, очень заинтригованных появлением таинственных пассажиров.

Арктические воды кишели германскими подводными лодками, и для защиты от них на палубе судна была установлена небольшая пушка. Единственную отдельную каюту, расположенную под мостиком, занимал капитан. Он предоставил ее в мое распоряжение, а сам вместе с Фабрикантом устроился в носовой надстройке.

Мы приятно проводили время на этом крохотном кораблике, и, хотя не говорили по-английски, у нас с капитаном и командой сложились наилучшие отношения. Погода стояла ясная и мягкая. Такое спокойствие в Северном Ледовитом океане очень изумляло нас. Прозрачные полярные ночи странно действовали на нас, не давая заснуть, и мы часами сидели на палубе, любуясь небом и водой.

Как-то раз после полудня Фабрикант сказал мне, что барометр падает. Это означало, что надвигался шторм. В буре, которая бушевала следующие двое суток, не было ничего необычного, но мне она принесла некое облегчение.

В одну из бессонных полярных ночей примерно за неделю до шторма я начал вспоминать 1916 г., когда возвращался на волжском пароходе в Петроград из Саратова после публичного доклада о политической ситуации и участия в многочисленных митингах. Стоял ясный, прозрачный осенний день, и я, расхаживая по палубе парохода и дыша свежим воздухом, забыл все политические тревоги и отдался на волю чувствам, которые всегда пробуждала во мне Волга. В памяти ожили счастливые дни моего детства в Симбирске, и искушение все бросить и, вновь становясь мальчишкой, забраться на склон Венца, стало почти непреодолимым. Мне не терпелось снова увидеть вершину холма, где в детстве у меня всегда перехватывало дыхание. Полностью поглощенный этой ностальгией, внезапно я ощутил зловещее предчувствие, что больше никогда не увижу своей родной Волги. С большим трудом я преодолел этот необъяснимый страх, в тот момент казавшийся совершенно безосновательным.

Той бессонной ночью на борту судна это ощущение вернулось ко мне и меня вновь охватило зловещее чувство, что я никогда не вернусь на Волгу и в Симбирск, что моя нога никогда не ступит на русскую почву.