Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Однако создатели «генерального плана» (генерал Гоффман не входил в их число) заранее знали, кто подпишет договор о перемирии или мире – Ленин.

В то время Петроград посетил Яльмар Брантинг, вождь шведских социал-демократов и один из немногих влиятельных людей в Стокгольме, которые противостояли попыткам шведской армии и правительственной верхушки вступить в войну на стороне Германии. У нас с ним установились дружеские отношения, и однажды в разговоре о разнузданном поведении наших большевиков в шведской столице он неожиданно сказал мне со смехом:

– А знаете ли вы, что, когда Ленин был в Стокгольме (2 апреля) на пути в Петроград, он заявил на митинге крайнего левого крыла нашей партии, что через две-три недели вернется в Стокгольм на мирные переговоры? – Заметив удивление на моем лице, он добавил. – Уверяю вас, что это – не шутка. Мне рассказал об этом присутствовавший там член социал-демократической партии – человек, которого я хорошо знаю и которому полностью доверяю.

Достоверность истории Брантинга подтверждается телеграммой сэру Джорджу Бьюкенену от лорда Бальфура из Гааги:

«За последние несколько дней из четырех разных источников в Копенгагене мне стало известно об уверенности Германии в том, что через две недели будет объявлен мир между Россией и Германией. Согласно одному из источников, переговоры уполномочен вести Кюльман, по слухам, находящийся в этом городе».

Телеграмма Бальфура была отправлена 4 мая (н. с.), а 15 апреля (н. с.) Ленин присутствовал на митинге шведских социал-демократов, о котором упоминал Брантинг.

Я обдумывал рассказ Брантинга, пока читал немецкие документы о переговорах, и, припомнив все случаи вооруженных демонстраций в 1917 г, окончательно пришел к выводу о том, что главной целью Ленина в тот момент было низвержение Временного правительства как важнейший шаг к подписанию сепаратного мира. К миру в равной мере стремились и германское Верховное командование, и фанатичные сторонники идеи всемирной пролетарской революции.

Чтобы добиться этой цели, с точки зрения большевиков было совершенно необязательно поднимать открытое вооруженное восстание против правительства. Все, что требуется, считали они, так это разнообразные меры «мирного» давления (массовые демонстрации и т. д.), чтобы обеспечить падение правительства и осуществить лозунг «Вся власть Советам». А когда власть окажется в руках разношерстной кучки вождей различных партий, представляющих в Петроградском Совете «революционную демократию», будет нетрудно превратить ее в диктатуру большевистской партии.

Но Ленин и люди, поддерживавшие его за границей, в своих расчетах проглядели один важный фактор: Петроград – это еще не вся страна, «революционная демократия» ни в коей мере не представляла русскую демократию в целом, а ее вожди, несмотря на свои претензии, не имели в стране реальной власти.

Каждый раз, как в столице проходили «мирные» вооруженные демонстрации – в конце апреля, 9 и 18 июня, – они заканчивались провалом. Это происходило по той простой причине, что вожди «революционной демократии» прекрасно понимали: стоит им взять власть, как их тут же скинет Ленин, открыто презиравший их и почти не скрывавший своих планов в этом отношении. Ленин быстро усвоил урок, что между падением правительства, опирающегося на волю свободного народа, и захватом власти вооруженным меньшинством не может быть промежуточного этапа.

В середине апреля в Петроград прибыл французский министр военного снабжения Альбер Тома. Он привез и передал князю Львову некую исключительно важную информацию о связях группы большевиков, возглавляемой Лениным, с многочисленными германскими агентами. Однако француз выдвинул условие, чтобы источник этой информации был раскрыт лишь тем министрам, которые займутся расследованием этого вопроса. На состоявшемся несколько дней спустя секретном совещании князь Львов с согласия Тома поручил провести расследование по этому важному делу Некрасову, Терещенко и мне.

17 мая (или на следующий день) я получил от начальника штаба генерала Деникина письмо с копией протокола допроса прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко, проведенного офицерами контрразведки этого штаба. Попав в плен к немцам, этот молодой офицер согласился стать германским шпионом и получил необходимые инструкции, деньги и адреса от двух офицеров германского штаба, Шидицкого и Люберса (существование которых было подтверждено). По словам Ермоленко, аналогичное задание получили некий Скоропись-Иолтуховский, председатель русской секции Союза освобождения Украины, который действовал с 1914 г. в Австрии на средства Вильгельма II, а также Ленин.

В соответствии с требованиями Тома, больше об этом деле в России не знал никто, даже другие министры и главнокомандующий.

В начале июля, когда наше расследование, принесшее плодотворные результаты, близилось к завершению, министру юстиции Переверзеву были вручены соответствующие документы для проведения необходимых арестов. Министр получил инструкцию никому не показывать эти документы без специального разрешения Львова и лично отвечать за их сохранность.

Вечером 4 июля, когда Таврический дворец был окружен огромной толпой до зубов вооруженных солдат и матросов, участвующих в организованном большевиками мятеже, Переверзеву и его помощникам положение показалось настолько серьезным, что они впали в панику и, не спросив у Львова разрешения, выступили с заявлением для прессы о связи между организатором демонстраций и немцами.

Заявление начиналось со ссылки на допрос Ермоленко. Далее говорилось:

«…согласно только что поступившим сведениям [курсив мой. – А. К.], такими доверенными лицами являются… в Стокгольме – большевик Я. Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус, в Петрограде – большевик, присяжный поверенный М.Ю. Козловский и родственница Ганецкого Суменсон, занимающаяся совместно с Ганецким спекуляциями. Козловский является получателем немецких денег, переводимых из Берлина чрез Disconto-Gesellschaft на Стокгольм Nya Banken, оттуда на Сибирский банк в Петрограде, где в настоящее время на его текущем счету имеется свыше 2-х миллионов.

Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами Стокгольма и Петрограда».

Нужно отметить, что эти подробности взяты из доклада о сверхсекретном расследовании, проведенном Терещенко, Некрасовым и мной, а вовсе не следуют из допроса Ермоленко.

В тот же вечер состоялся короткий телефонный разговор между Н.С. Каринским, главным прокурором Петроградского апелляционного суда, и Бонч-Бруевичем, близким другом и сообщником Ленина.

«– Я звоню к вам, – сказал он мне [Каринский Бонч-Бруевичу], – чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собирают всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно и от слов вскоре перейдут к делу.

– В чем же дело? – спросил я его.

– Его обвиняют в шпионстве в пользу немцев.

– Но вы-то понимаете, что это самая гнуснейшая из клевет! – ответил я ему.

– Как я понимаю, это в данном случае все равно. Но на основе этих документов будут преследовать всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять нужные меры, – сказал он как-то глухо, торопясь. – Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать. До свидания. Желаю вам всего наилучшего… Действуйте…»

Бонч-Бруевич немедленно принял меры, и в ночь 4 июля Ленин и его неизменный приспешник Апфельбаум (Зиновьев) исчезли бесследно. Ленин не тратил времени. Он превосходно понимал, о чем идет речь.

Доселе никому не известный прапорщик Ермоленко неожиданно стал героем дня. Игнорируя прочие доказательства, приведенные в заявлении Переверзева, вожди Совета в негодовании спрашивали, как можно обвинять таких людей, как Ленин, на основе показаний, сделанных каким-то сомнительным прапорщиком, отправленным шпионить в Россию. Нужно ли говорить, что сам Ленин тоже постарался запутать все дело, сконцентрировав внимание на Ермоленко.

6 июля «Правда» выпустила специальный листок (какие-то солдаты разгромили редакцию «Правды», и поэтому регулярный номер выпустить не удалось) со статьей Ленина, которую он написал перед бегством в Финляндию, скрываясь на квартирах у разных рабочих-большевиков – в основном у рабочего Аллилуева, дочь которого впоследствии стала женой Сталина. В этой статье Ленин злобно отвергает имеющиеся свидетельства как «позорную клевету» и, следуя старой военной аксиоме, что лучшая оборона – это нападение, пишет далее:

«Вздорность клеветы бьет в глаза… Доклад о «документах» послан был Керенскому еще 16-го мая… Керенский член и Временного правительства и Совета, т. е. обеих «властей». С 16-го мая до 5 июля времени уйма. Власть, будь она властью, могла бы и должна была бы сама «документы» расследовать, свидетелей допросить, подозреваемых арестовать».

27 июля, после того как в газетах были опубликованы остальные обвинительные показания, Ленин писал в газете «Рабочий и солдат», что все обвинения против него сфабрикованы в духе «дела Бейлиса»[110]110
  См. главу 5.


[Закрыть]:

«Прокурор играет на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным! Но это прямо мошеннический прием, ибо все знают, что у Ганецкого были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким никаких [курсив Ленина]».

Ленин очень вовремя забыл одно из обвинений, состоявшее в том, что во время обыска в штабе большевиков, располагавшемся в особняке знаменитой балерины Кшесинской, была найдена телеграмма Ленину от Ганецкого по поводу финансирования. Что касается Троцкого, то он считал, что сравнения дела Ленина с делом Бейлиса недостаточно. Он написал статью о «величайшей в мире клевете» и о «новой дрейфусиаде». Эта статья, переведенная на многие иностранные языки, очень долго служила для многих людей на Западе основанием для того, чтобы возмущаться попытками Временного правительства очернить честь великого революционера и борца за дело рабочего класса.

Но факты, по выражению самого Ленина, «вещь упрямая», и, когда в июле первая попытка внешних и внутренних врагов российской свободы уничтожить новорожденную русскую демократию провалилась, Ленин молчаливо признал правдивость обвинений, бежав из страны. В сущности, у него не оставалось другого выбора, после того как в России стало известно, с кем он водил компанию.

После подавления июльского восстания влияние большевиков резко снизилось. Почти нигде в стране больше не были слышны голоса большевистских агитаторов-пораженцев; представители ленинской партии исчезли из президиумов местных Советов, а на фронте сами солдаты нередко арестовывали большевистских агентов и изгоняли их из своих рядов.

Ленин и его сторонники отлично осознавали упадок своего влияния. Троцкий в своей брошюре «Русская революция 1917 года» открыто признает это и недвусмысленно заявляет, что после июльского мятежа большевистская партия на какое-то время ушла в подполье.

Скрываясь в Финляндии, Ленин по опыту четырех «мирных» вооруженных демонстраций пришел к выводу, что невозможно свергнуть Временное правительство, соблазняя меньшевиков и социалистов-революционеров лозунгом «Вся власть Советам!».

Со своей обычной изворотливостью он тут же сочинил новую директиву для большевистской партии, озаглавленную «О лозунгах», в которой заявил, что отныне захват власти возможен лишь путем вооруженного восстания пролетариата, которому нужно ждать до тех пор, пока «русские кавеньяки»[111]111
  Генерал Луи Кавеньяк подавил восстание парижских рабочих в июне 1848 г.


[Закрыть] во главе с Керенским не уничтожат Советы, а обе социалистические «соглашательские» партии окончательно капитулируют без борьбы. Тем временем пролетариату под руководством большевиков следует терпеливо готовиться к тому моменту, когда он столкнется лицом к лицу с «русскими кавеньяками» в окончательной и решающей схватке.

Пытаясь скрыть степень своей капитуляции от русских солдат и рабочих, которые мало разбирались в политике и еще меньше – в европейской истории, Ленин не придумал ничего лучшего, чем прицепить мне ярлык «Кавеньяка» и процитировать знаменитое письмо Карла Маркса германским рабочим после поражения так называемой «социальной революции» 1848 г. В своей новой директиве Ленин писал:

«…Слишком часто бывало, что, когда история делает крутой поворот, даже передовые партии более или менее долгое время не могут освоиться с новым положением, повторяют лозунги, бывшие правильными вчера, но потерявшие всякий смысл сегодня, потерявшие смысл «внезапно» настолько же, насколько «внезапен» был крутой поворот истории.

Нечто подобное может повториться, по-видимому, с лозунгом перехода всей государственной власти к Советам. Этот лозунг был верен в течение миновавшего бесповоротно периода нашей революции, скажем, с 27 февраля по 4-е июля. Этот лозунг явно перестал быть верным теперь. Не поняв этого, нельзя ничего понять в насущных вопросах современности. Каждый отдельный лозунг должен быть выведен из всей совокупности особенностей определенного политического положения. А политическое положение в России теперь, после 4 июля, коренным образом отличается от положения 27 февраля – 4 июля».

Ссылаясь на акты насилия, совершенные после провалившегося восстания толпой, приведенной в ярость сообщениями о предательстве большевиков, а также на статьи в крайне правой желтой прессе, Ленин пытается представить Временное правительство бандой свирепых реакционеров:

«Народ должен прежде всего и больше всего знать правду – знать, в чьих же руках на деле государственная власть. Надо говорить народу всю правду: власть в руках военной клики Кавеньяков (Керенского, неких генералов, офицеров и т. д.), коих поддерживает буржуазия, как класс, с партией к.-д. во главе ее, и со всеми монархистами, действующими через все черносотенные газеты, через «Новое Время», «Живое Слово» и пр. и пр.

Эту власть надо свергнуть. Без этого все фразы о борьбе с контрреволюцией пустые фразы, «самообман и обман народа».

Эту власть поддерживают сейчас и министры Церетели и Черновы и их партии: надо разъяснять народу их палаческую роль и неизбежность такого «финала» этих партий после их «ошибок» 21 апреля, 5 мая, 9 июня, 4 июля, после их одобрения политики наступления, – политики, на девять десятых предрешившей победу Кавеньяков в июле…

Цикл развития классовой и партийной борьбы в России с 27 февраля по 4 июля закончился. Начинается новый цикл, в который входят не старые классы, не старые партии, не старые Советы, а обновленные огнем борьбы, закаленные, обученные, пересозданные ходом борьбы. Надо смотреть не назад, а вперед. Надо оперировать не со старыми, а с новыми, послеиюльскими, классовыми и партийными категориями. Надо исходить, при начале нового цикла, из победившей буржуазной контрреволюции, победившей благодаря соглашательству с ней эсеров и меньшевиков и могущей быть побежденной только революционным пролетариатом. В этом новом цикле, конечно, будут еще многоразличные этапы и до окончательной победы контрреволюции и до окончательного поражения (без борьбы) эсеров и меньшевиков и до нового подъема новой революции. Об этом, однако, говорить можно будет лишь позже, когда наметятся эти этапы в отдельности…»

Нужно ли говорить, что неудачная попытка Ленина захватить власть в июле стала для немцев огромным разочарованием. Ленин не принес им сепаратного мира – того мира, который, как писал фельдмаршал Гинденбург канцлеру Бетман-Гольвегу 5 апреля, необходимо заключить до зимы 1917 г.

В отчаянных поисках решения проблемы кого-то в германском правительстве или, возможно, в Генеральном штабе осенила идея попытаться заключить мир с Временным правительством.

Однажды в конце июля ко мне в кабинет пришел д-р Рунеберг из Финляндии. Я знал его и как превосходного врача, и как способного и проницательного политика и поэтому внимательно выслушал его. Влиятельное лицо из Стокгольма, чьего имени он не раскрыл, попросило его сообщить мне, что у него есть для меня послание от германского правительства и поэтому он просит о встрече со мной. Д-р Рунеберг добавил, что знает мое отношение к подобным предложениям, но полагает, что в такой исторический момент, когда судьба воюющих держав висит на волоске, он (Рунеберг) поступил бы неправильно, не передав мне послания. Меня привела в ярость сама идея о том, что немцы осмеливаются обращаться ко мне, и я попросил своего друга сообщить лицу из Стокгольма, что «он может, если желает, приехать и встретиться со мной, но я прикажу арестовать его на месте». Я упомянул об этом предложении на московском Государственном совещании, хотя не привел никаких подробностей.

В конце концов Ленину, как известно, удалось заключить сепаратный мир, но это произошло слишком поздно, и немцы уже не смогли одержать победу на Англо-Французском фронте.

Приложение

«ДОНЕСЕНИЕ РОМБЕРГА ГЕРМАНСКОМУ КАНЦЛЕРУ

Посланник в Верне – канцлеру

Сообщение № 794

А 28659

Верн, 30 сентября 1915 г.

Эстонцу Кескюле удалось выяснить условия, на которых русские революционеры будут готовы заключить с нами мир в случае успеха революции. Согласно информации, полученной от известного революционера Ленина, его программа состоит из следующих пунктов:

1. Установление республики.

2. Конфискация крупных земельных владений.

3. Восьмичасовой рабочий день.

4. Полная автономия для всех национальностей.

5. Предложение о мире без всяких консультаций с Францией, но на условии, что Германия откажется от всех аннексий и военных репараций.

По пункту 5 Кескюла заметил, что это условие не исключает возможности отделения от России тех национальных государств, которые могли бы стать буферными государствами.

6. Русские войска немедленно выводятся из Турции – иными словами, отказ от претензий на Константинополь и Дарданеллы.

7. Русские войска вводятся в Индию.

Я оставляю открытым вопрос о том, следует ли в действительности придавать большое значение этой программе, тем более если сам Ленин довольно скептически относится к перспективам революции. Судя по всему, его крайне беспокоит контркампания, недавно предпринятая так называемыми социал-патриотами. Согласно источникам Кескюлы, это контрнаступление возглавляют социалисты Аксельрод, Алексинский, Дейч, Дневинский, Марк Качел, Ольгин и Плеханов. Они развернули энергичную агитацию и, вероятно, имеют обширные финансовые средства, которые, по-видимому, предоставило в их распоряжение правительство. Их деятельность представляет собой тем большую опасность для революции, поскольку они сами – старые революционеры, и поэтому прекрасно знакомы с техникой революционной борьбы. По мнению Кескюлы, в связи с этим важно, чтобы мы немедленно оказали помощь движению революционеров-ленинцев в России. Он лично доложит об этом в Берлин. Согласно его сведениям, настоящий момент благоприятен для свержения правительства. Поступает все больше сообщений о волнениях среди рабочих, а вероятный роспуск Думы, как считается, вызовет всеобщее возмущение. Однако нам следует действовать немедленно, пока социал-патриоты не взяли верх.

…Программу Ленина, конечно, не следует предавать гласности, во-первых потому, что ее публикация приведет к раскрытию нашего источника, но также и потому, что обсуждение в печати лишит ее всякой ценности. Я считаю, что она должна быть окружена атмосферой крайней секретности, чтобы создать впечатление, будто уже ведется подготовка к соглашению с влиятельными российскими кругами.

Не касаясь французского аспекта, я прежде всего хотел бы попросить Вас обсудить эту информацию с Кескюлой, чтобы не нанести ущерба ее преждевременной публикацией.

(подпись) Ромберг».

Глава 19
Восстановление государственного порядка

Государственное совещание в Москве

Россия поразительно быстро оправилась после падения монархии и стремительно восстанавливала свою мощь. Конструктивные силы страны выходили на первый план, и Россия снова начала работать, сражаться, отдавать приказы и подчиняться им.

Стратегический план, принятый Русской армией весной 1917 г, оказался чрезвычайно успешным. Отношения между офицерами и солдатами улучшались, дезертирство с фронта прекратилось.

В глубине страны тут и там происходили аграрные бунты, но нигде они не приобретали такого же размаха, как бунты 1905–1906 гг. Большинство фабрик возобновили работу, а те проблемы, которые оставались, были вызваны не плохими взаимоотношениями рабочих с администрацией, а блокадой.

Революция выбила страну из привычной колеи, но деятельность земельных комитетов, кооперативов и профсоюзов постепенно входила в привычное русло; всю страну охватило стремление к культурной и просветительской работе.

К августу подавляющее большинство земств и городских Советов уже было реорганизовано по принципу всеобщего избирательного права. После восстания 4 июля влияние большевиков в Советах, особенно в провинциальных, практически исчезло. В сущности, и сами Советы, сыграв свою роль во время падения монархии, обнаруживали тенденцию к распаду. К осени 1917 г. эта тенденция стала настолько заметной, что даже в «Известиях» – официальном печатном органе Центрального комитета Совета – заявлялось:

«Советы солдатских и рабочих депутатов… проходят через состояние очевидного кризиса… Многие из них более не существуют, а другие остались только на бумаге. Система рабочих органов Советов в некоторых местах разрушена, в других ослаблена, в третьих – находится в состоянии упадка».

Причины этого упадка «Известия» объясняли тем, что:

«Во-первых, Советы перестали быть всеобъемлющими демократическими органами. Они нигде не представляют демократического движения в целом, и едва ли где-нибудь – большинство этого движения. Даже в главных центрах, в Москве и Петрограде, где организация Советов проявила себя с самой лучшей стороны, они ни в коем случае не охватывают все демократические элементы. В их работе не принимают участия представители разных слоев интеллигенции и даже не все прослойки рабочих.

Советы выполнили свою задачу, но теперь, когда местные органы власти выбраны на основе всеобщего избирательного права, а у рабочих есть наилучшая из возможных система профессионального представительства на демократической основе, в существовании Советов больше нет нужды.

Советы превосходно проявили себя в борьбе со старым режимом, но они совершенно неспособны взять на себя задачу по строительству нового. У Советов нет подготовленных людей, нет опыта и, наконец, нет необходимой организации».

Однако в то же самое время мы, члены правительства, остро ощущали необходимость установить более тесные связи со всеми слоями населения, так как понимали, что без этих связей окажемся крайне уязвимы для демагогического давления как в случае неудач на фронте (таких как яростное германское наступление на Калуш и Тарнополь), так и перед лицом существующего недовольства в военных и гражданских кругах. Поэтому, как только закончился июльский кризис и было сформировано новое правительство, я предложил как можно скорее провести в Москве Государственное совещание.

Непосредственный контакт с представителями всех классов и групп дал бы нам возможность ощутить пульс страны и в то же время объяснить как нашу политику, так и стоявшие перед нами проблемы.

Государственное совещание проходило с 12 по 15 августа в Большом театре в Москве. В его работе приняли участие представители всех демократических организаций. Не представлены были только крайние правые монархисты, на время затаившиеся, и большевики, отказавшиеся соглашаться с правилами процедуры при выступлениях на совещании.

В первый день большевики безуспешно пытались поднять всех рабочих Москвы на забастовку. С другой стороны, сторонники военной диктатуры организовали на вокзале пышную встречу генералу Корнилову, который также присутствовал на совещании. Оба эти инцидента – неудачная забастовка и встреча Корнилова – только способствовали изоляции левых и правых сторонников диктатуры от подавляющего большинства русского населения, которое всецело придерживалось демократических убеждений.

Не хочу в подробностях описывать Московское Государственное совещание[112]112
  Как ни странно, но советское Государственное издательство еще в 1920-х гг. опубликовало стенограмму совещания. Все выступления приведены полностью и без малейших искажений.


[Закрыть].

Слова, которые произносились на совещании, не столь интересны, как чрезвычайная искренность и глубокий патриотизм ораторов. Случались моменты довольно резких столкновений между политическими противниками, но были и такие моменты, когда многотысячная аудитория выражала единодушное чувство преданности новому государству и верности своей стране. Самое замечательное событие произошло после бурных дебатов между Церетели, выступавшим от имени социалистических партий, и Бубликовым, представителем крупного торгового и промышленного капитала. Неожиданно они шагнули навстречу друг другу и сердечным рукопожатием заключили классовое перемирие во имя России.

Поразительное единодушие проявлялось в том, с каким энтузиазмом совещание встретило требование установить республику, которое выражали все ораторы подряд – от рабочих до капиталистов, от генералов до простых солдат.

Вспоминая три эти дня, я понимаю, что совершил тогда большую ошибку. К тому времени я знал, что готовится военный переворот, и даже знал имена некоторых главарей.

Однако я не догадывался, что Московское совещание совпало по времени с решающей фазой в подготовке заговора. И хотя полковник Верховский, командовавший Московским военным округом, докладывал мне, что с Дона и из Финляндии движутся войска, и настоятельно рекомендовал мне арестовать некоторых высших офицеров, мои собственные сведения не давали оснований ожидать немедленного восстания в Москве. Тем не менее в заключительном выступлении, вместо того чтобы в открытую обличить заговорщиков, я ограничился намеком в адрес превосходно понявших меня главных конспираторов о том, что любая их попытка навязать свою волю правительству или народу будет сурово подавлена. Девять десятых из присутствовавших на совещании не поняли этого предупреждения, но некоторые из газет, осведомленные о происходящем, несколько иронически написали, что в конце своей заключительной речи я поддался «истерии».

Теперь я понимаю: вместо того чтобы говорить загадками, следовало открыто поведать все, что я знал о готовившемся вооруженном восстании. Я же промолчал потому, что не хотел шокировать армию и страну в целом рассказом о заговоре, который находился лишь в стадии подготовки. Если бы я в то время знал, что во главе заговора стоит Верховный главнокомандующий, которого я сам назначил и на помощь которого полагался в борьбе с заговорщиками, я бы все сказал на совещании и немедленно бы принял необходимые меры. Но я не знал этого, и России пришлось расплачиваться за мою доверчивость.

По величайшей иронии контрреволюционное движение, не имевшее глубоких корней ни в стране, ни в армии за исключением кучки офицеров, по сути, готовилось к уничтожению именно тех ценностей, на спасение которых претендовало.

Это прекрасно понимал великий князь Николай Михайлович, историк-любитель с хорошо развитым политическим здравым смыслом, который то и дело приходил вечерами ко мне в Зимний дворец и сообщал, что происходит в гвардейских полках и в слоях высшего общества, но при этом не упоминая никаких имен.

«Эти умники, – сказал он мне однажды, имея в виду гвардейских офицеров, вовлеченных в заговор, – совершенно неспособны понять, что вы [т. е. Временное правительство] – последний оплот порядка и цивилизации. Они пытаются сокрушить его, а когда им это удастся, все будет сметено неуправляемой толпой».

Я сам говорил генералу Корнилову, что ему стоило бы остановить опасные игры, которые ведутся в его окружении. «В конце концов, – сказал я, – если какой-либо генерал решится открыто выступить против Временного правительства, он сразу же окажется в вакууме, оставшись без железных дорог и без средств связи с собственными войсками». Именно это в итоге и произошло. Предпринятая в ночь с 26 на 27 августа попытка захватить власть путем молниеносного переворота в Петрограде была задушена в зародыше без единого выстрела.

Императорская семья

Отлично помню свою первую встречу с бывшим царем, которая произошла в середине марта в Александровском дворце. По прибытии в Царское Село я тщательно осмотрел весь дворец и ознакомился с правилами охраны и общим режимом содержания императорской семьи. В целом я одобрил положение, дав коменданту дворца лишь несколько рекомендаций по улучшению системы.

После этого я попросил графа Бенкендорфа, бывшего гофмаршала двора, сообщить царю, что я желал бы встретиться с ним и с Александрой Федоровной. Крохотный двор, состоявший из нескольких верных людей, не покинувших Николая II, до сих пор соблюдал церемониал. Старый граф с моноклем в глазу внимательно выслушал меня и ответил. «Я доложу его величеству». Через несколько минут он вернулся и торжественно объявил. «Его величество милостиво согласился принять вас». Все это выглядело несколько нелепо и неуместно, но я не хотел разрушать последних иллюзий графа. Он по-прежнему считал себя гофмаршалом его величества царя. Это все, что у него оставалось. Большинство людей из непосредственного окружения царя и его семьи покинули их. Даже дети царя, больные корью, остались без сиделки, и Временному правительству пришлось обеспечить их необходимой медицинской помощью.

Я сделал все возможное, чтобы способствовать падению Николая II, когда он был всемогущ, но не испытывал мстительности к поверженному врагу. Напротив, я хотел внушить ему, что революция, как поклялся князь Львов, великодушна и гуманна к своим врагам, не только на словах, но и на деле. Это было единственное мщение, достойное Великой Революции, – благородное мщение, приличествующее суверенному народу.

Разумеется, если бы юридическое расследование, проведенное правительством, нашло бы доказательства того, что Николай II предал свою страну либо до, либо во время войны, он бы немедленно предстал перед судом и его отправка за границу была бы предотвращена любой ценой. Однако царь, без всяких сомнений, был невиновен в этом преступлении.

Встречи с бывшим царем я ожидал с некоторым волнением, опасаясь выйти из себя, когда окажусь с ним лицом к лицу.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове, когда мы шли через дворцовые апартаменты. Наконец, мы оказались у детской комнаты. Оставив меня перед закрытой дверью, ведущей во внутренние помещения, граф отправился сообщить о моем приходе. Почти сразу же вернувшись, он сказал: «Его величество приглашает вас». И распахнул дверь, оставшись на пороге.