Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

– Вот что я вам скажу. Вы говорите, что мы должны воевать с немцами, чтобы крестьяне получили землю. Но какое мне до этого дело, если меня убьют и я никакой земли не получу?

Я понял, что он никакой не большевистский агитатор, а просто деревенский парень, выражающий вслух то, о чем думают его товарищи. В этом и заключалась его сила, против которой никакие логические аргументы не годились. Еще не зная толком, что предпринять, я медленно подошел к парню. Тот дрожал с головы до ног. Я остановился в нескольких шагах от него и, полуобернувшись к генералу, сказал:

– Немедленно отправьте его домой, в деревню. Пусть его односельчане знают, что в Русской армии не нужны трусы.

И тут совершенно неожиданно дрожащий солдат повалился ничком в обморок.

Несколько дней спустя я получил от полкового командира просьбу отменить мой приказ, поскольку тот солдат исправился и стал образцом дисциплинированности.

Из расположения 12-й армии я отправился в Двинск, где размещался штаб командира 5-й армии генерала Юрия Данилова[95]95
  В первые 18 месяцев войны он состоял генерал-квартирмейстером при штабе великого князя Николая Николаевича, будучи там единственным компетентным стратегом.


[Закрыть]. Данилов одним из первых среди старших командиров осознал изменения в настроениях на фронте и быстро установил хорошие деловые отношения с комиссарами и армейскими комитетами. Комитет в его армии был хорошо организован уже к началу апреля и первым отправил в Петроград делегацию, чтобы призвать рабочих в тылу покончить с анархией и возобновить нормальную работу по снабжению фронта.

У меня не было времени посещать солдат в окопах, но перед отъездом в Москву я выступил в Двинске с речью перед собранием представителей всех воинских комитетов. В Москве, как и было запланировано, я провел смотр войск Московского гарнизона на Девичьем поле, встретился с кадетами Александровской военной школы, выступил на нескольких многолюдных митингах и посетил съезд партии социалистов-революционеров.

Москва оказывала очень сильное влияние на политические настроения в стране, и правительство считало своим долгом заручиться ее поддержкой нашим планам по возобновлению наступательных операций на фронте. Именно поэтому Львов просил меня съездить в Москву. Однако я не смог долго оставаться в Москве, поскольку следовало ненадолго вернуться на Юго-Западный фронт, а затем успеть в Петроград к открытию Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов.

1 июня, после трехнедельного отсутствия, я вернулся в Петроград. Два дня спустя открылся съезд. На нем присутствовало 822 делегата с правом голоса, из которых лишь 105 были большевиками.

Настроения многих делегатов проявились в инциденте, произошедшем вскоре после открытия заседания. Очевидно надеясь настроить собравшихся против правительства и его военной политики, один из делегатов-большевиков стал зачитывать обращение князя Львова к населению с призывом всячески противостоять большевистской и анархической пропаганде. Неожиданно для оратора, каждая фраза в этом воззвании встречалась бурными аплодисментами. Когда же он без малейшего смущения перешел к моему только что изданному приказу № 17 о мерах против дезертиров, аплодисменты переросли в настоящие овации. В тот момент и в зале, и в президиуме было очень легко опознать «нейтральные» элементы.

В свете этой демонстрации я полагал, что резолюция в поддержку правительства будет принята сразу подавляющим большинством голосов. Но этого не произошло по двум причинам. Во-первых, стало известно, что в реальности более 200 делегатов выступали против возобновления боевых действий, поскольку к большевикам примкнули две другие группы – меньшевики-интернационалисты и левое крыло партии эсеров. Обе эти группы обладали на съезде большим влиянием среди представителей интеллигенции.

Во-вторых, съезд не смог нормально работать из-за попытки большевиков во главе с Лениным саботировать планы наступления, проведя вооруженную демонстрацию «негодующих» солдат и рабочих, выкрикивавших лозунги: «Вся власть Советам!» и «Долой десять министров-капиталистов!»[96]96
  См. главу 18.


[Закрыть]

На несколько дней военные вопросы отошли в наших мыслях на второй план, и руководители съезда посвятили все свое время и энергию, чтобы сорвать заговор Ленина. И лишь когда непосредственную угрозу удалось отстранить, резолюция наконец была принята (12 июня). Однако, явно не желая обострять отношения с левой оппозицией в своих рядах, блок меньшевиков и социалистов-революционеров предложил двусмысленную резолюцию, в которой не содержалось прямого одобрения грядущего наступления, а просто констатировалось, что российские вооруженные силы должны быть готовы и к оборонительным, и к наступательным операциям, но последние следует предпринимать лишь вследствие стратегической необходимости.

Вечером 13 июня, после принятия этой абсолютно бесполезной резолюции, я выехал в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего. Там мы окончательно назначили дату наступления на 18 июня. Наступлению должен был предшествовать двухдневный артобстрел вражеских позиций из тяжелых орудий в секторе, запланированном для прорыва.

16 июня я отправился в Тарнополь, где по армии и флоту был отдан официальный приказ о наступлении. Он был подготовлен в Ставке после консультаций с Брусиловым и подписан мной[97]97
  На третий день наступления, 20 июня, съезд Советов выступил с призывом к народу России приложить все усилия, чтобы способствовать успеху этой операции, поскольку она принесет мир и укрепит новый демократический строй.


[Закрыть].

После непродолжительного пребывания в Тарнополе я вместе с генералом Гутором, новым командующим Юго-Западным фронтом, выехал поездом на передовые позиции 7-й армии. Этой армии, совместно с 11-й, предстояло вести наступление на Бережаны.

Весь день 17 июня я провел объезжая полки, которые готовились к наступлению на рассвете следующего дня.

Утром 18 июня над всей линией фронта повисло напряженное возбуждение. Подобную атмосферу можно ощущать в русских деревнях в канун пасхальной всенощной. Мы поднялись на наблюдательный пункт на вершине холмистой гряды, тянувшейся вдоль наших передовых позиций. Непрерывно грохотала тяжелая артиллерия, над головой с пронзительным воем проносились снаряды.

С наблюдательного пункта 7-й армии поле боя казалось огромной пустой шахматной доской. Обстрел продолжался. Мы не отрывали взгляда от часов. Напряжение становилось невыносимым.

Неожиданно наступила мертвая тишина: настал час ноль. На мгновение нас охватил дикий страх: вдруг солдаты откажутся идти в бой? И тут мы увидели первые цепи нашей пехоты с винтовками наперевес, устремившиеся к передовой линии германских траншей.

В первые два дня наступление развивалось чрезвычайно успешно. Мы захватили несколько тысяч пленных и десятки полевых орудий. На третий день продвижение остановилось. Из донесения командующего 11-й армией генерала Эр дели можно получить представление о том, что случилось: «…несмотря на наши успехи, достигнутые 18 и 19 июня, которые могли бы поднять боевой дух людей и вдохновить их на дальнейшее наступление, в большинстве полков такого воодушевления не наблюдалось, а в некоторых преобладало убеждение, что они выполнили свою задачу и нет смысла продолжать наступление». К ссылкам на пораженческие настроения солдат генерал мог бы добавить, что в некоторых полках офицеры не скрывали своего удовлетворения тем, что наступление выдохлось.

Но возможно, главной причиной неудачи наступления являлось то обстоятельство, что перед генералом Брусиловым во время блестящего наступления 1916 г. стояли австрийские полки, многие из которых состояли из славян, с готовностью сдававшихся в плен русским. Однако в июле 1917 г. Русской армии противостояли первоклассные германские войска с мощной артиллерией.

Кроме того, первые два дня наступления выявили многочисленные проблемы технического и психологического характера, которые следовало преодолеть в максимально краткие сроки. 20 июня я отправил Терещенко следующую секретную телеграмму:

«Укажите соответственно послам, что тяжелая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной части из брака, так как 35 % не выдержали двухдневной умеренной стрельбы.

Настойте на внеочередной присылке авиационных аппаратов, материальной части на смену убывшей. Добейтесь отозвания с фронта Нокса, продолжающего фрондировать. Ускорьте созыв союзной конференции. Крайне необходимо ускорение темпа и работ союзнической дипломатии. Напряжение фронта нужно использовать всемерно, ввиду известного всем положения стран и армии. Помните, что каждый шаг фронта дается нам с огромным трудом. Только комбинированными и своевременными действиями дипломатии с армией мы закрепим положение и избежим срыва. Телеграфируйте положение. Привет Керенский».

Британский военный атташе полковник Нокс, в то время находившийся с визитом на Юго-Западном фронте, всюду, где появлялся, громко критиковал Русскую армию и открыто выражал свою неприязнь к новому порядку. Постепенно он становился центром оппозиции среди офицеров.

22 июня я получил ответ от Терещенко. В нем говорилось. «Британцам и французам указано на дефектную артиллерию. Сегодня они уведомили телеграфом свои правительства. Завтра выезжает британская миссия для ознакомления с этим вопросом. Ноксу приказано вернуться в Петроград в начале следующей недели… Твердость возможна лишь благодаря активности на фронте».

Несколько дней спустя мы получили от союзных правительств сообщение о согласии провести конференцию по пересмотру целей войны.

Полковник Нокс отправился в Петроград, а оттуда выехал в Лондон. Готовность союзников провести конференцию о целях войны положила конец распространявшейся на фронте и в левых кругах пропаганде о том, будто мы с Брусиловым ведем войну в «империалистических и захватнических целях».

Накануне нашей кампании на левом фланге Юго-Западного фронта я посетил 8-ю армию, которой командовал генерал Корнилов. В штабе меня ожидал более чем прохладный прием, но солдаты в окопах приветствовали меня так тепло и восторженно, что я возвращался в радостном и уверенном настроении.

23 июня 8-я армия начала наступление. Прорвав Австрийский фронт, русские войска углубились в расположение противника, 28 июня взяли древний город Галич и продолжили продвижение на Калуш. Вся Россия с ликованием следила за наступлением. Эта операция своим выдающимся успехом обязана главным образом тому, что в том секторе вражеские силы состояли в основном из славян.

Однако вскоре ход событий радикально изменился: на замену австрийским солдатам были поспешно переброшены немецкие подкрепления с тяжелой артиллерией. 5 июля германские ударные бригады во главе с генералом фон Ботмером были готовы к контратаке.

Боевые действия на фронте, где находились части генерала Деникина, должны были начаться в первых числах июля, и, чтобы стать их свидетелем, мне предстояло поторопиться. Я с 15 июня не виделся с генералом Брусиловым и поэтому отправился в Ставку, чтобы ознакомить его с положением на Юго-Западном фронте. Кроме того, я хотел узнать из первых рук, что происходит на союзных фронтах.

Кажется, на второй день моего пребывания в Ставке Брусилов сообщил мне, что несколько членов солдатского комитета при Ставке попросили о встрече с ним, с начальником его штаба (Лукомским) и со мной. Во время разговора представитель этой группы от ее имени сказал нам, что он и его товарищи крайне встревожены враждебностью к нам троим со стороны Центрального комитета Всероссийского союза офицеров армии и флота. Брусилов и Лукомский, весьма удивленные, ответили, что не замечали никаких признаков враждебности, но, если это так, они, разумеется, предпримут немедленные и решительные меры. Члены комитета нервно пытались убедить нас, что они хорошо осведомлены и уверены в этих фактах. Спустя некоторое время они ушли, отчасти успокоенные словами генерала. Мне не приходило в голову, что за их заявлением стоит нечто более серьезное, нежели некоторое недоверие, все еще сохранившееся у части офицеров после революции. К сожалению, вскоре стало ясно, что эти люди говорили правду.

28 июня я отправился в Молодечно. Деникин был одним из самых одаренных офицеров Генштаба. В юности он написал ряд весьма резких статей в армейской газете о старой военной бюрократии, а на войне очень быстро проявил себя первоклассным командиром, быстро продвинувшись по служебной лестнице до командира корпуса в чине генерал-лейтенанта. При Алексееве он служил начальником его штаба. Ко мне Деникин относился достаточно двойственно. С одной стороны, он нуждался во мне как в посреднике между ним и солдатами накануне предстоящего наступления, но с другой стороны, ему не нравились ни я лично, ни моя политика как военного министра и члена Временного правительства.

Однако я не испытывал враждебности ни к нему, ни вообще к кому-либо из командиров. Но к тому моменту этот суровый критик старых армейских порядков начал бессознательно идеализировать прошлое. На первом многолюдном митинге, на котором мы выступали, я был поражен грубым тоном, с каким он обращался к солдатам, в то время как его шокировали иные из моих выражений и моя «истерия».

Я был вынужден прервать свою поездку вскоре после ее начала. Князь Львов просил меня незамедлительно отправиться в Киев и уладить проблему с украинской армией. Терещенко и Церетели в тот момент вели очень хитроумные переговоры с Радой, требовавшей невозможного.

Оттуда я планировал вернуться в Петроград, чтобы сообщить кабинету о договоренности с украинцами.

3 июля, как и было условлено, я снова прибыл на Западный фронт к началу наступления. Но к тому времени атмосфера изменилась до неузнаваемости; события развивались с головокружительной быстротой.

Глава 17
Двойное контрнаступление

1 июля Терещенко, Церетели и я вернулись в Петроград. Текст договора с украинской Центральной радой был уже передан по прямому проводу князю Львову, который ознакомил остальных министров с его содержанием. Тем же вечером на совещании правительства большинством голосов договор был ратифицирован, после чего министры от кадетской партии заявили о своей немедленной отставке. Политические круги Петрограда охватило возмущение, мы же столкнулись с очередным правительственным кризисом.

На следующий день после долгого неофициального совещания в кабинете Львова министры пришли к соглашению временно отложить назначение новых членов кабинета. Благодаря этому я смог выполнить свое обещание генералу Деникину и немедленно выехал на Западный фронт. Я покинул Петроград ранним вечером 2 июля и на следующее утро прибыл на место.

Первым делом я отправился в инспекционную поездку, которая помогла отвлечься от тревожной ситуации в столице. Попав на фронт, я почувствовал, будто вернулся домой. Здесь не знали никаких сложностей и церемоний. Люди были заняты элементарными и насущными вопросами выживания, жизни и смерти, и перед лицом общей опасности они ощущали особую близость друг к другу.

Рано утром 4 июля мы получили первые официальные донесения о вооруженном восстании рабочих и солдат в Петрограде, организованном Лениным. В истории оно известно как восстание 3 июля[98]98
  В действительности восстание началось вечером 2 июля. (О том, что тогда произошло, я узнал лишь 6 июля, вернувшись в Петроград.) В тот вечер на улицах столицы неожиданно появились грузовики с солдатами и матросами. На одном из грузовиков развевался красный флаг со словами «Первая пуля – Керенскому». Эти вооруженные люди намеревались схватить меня в здании Министерства внутренних дел, где я находился на совещании с другими министрами. Один из привратников сказал вооруженным бандитам, что я только что отправился на вокзал в Царском Селе, и они немедленно помчались туда. Как позже рассказывали железнодорожные рабочие, мои преследователи успели увидеть лишь хвост уходящего поезда.


[Закрыть].

Вести о нем не слишком меня встревожили – я полагал, что в столице достаточно надежных войск, – и я начал объезд тех дивизий, которым первым предстояло идти в бой 9 июля. Увиденное произвело на меня гораздо более благоприятное впечатление, чем на Деникина.

Однажды, когда я шел по опушке леса позади линии окопов, я заметил группу солдат, собравшихся под деревом в кучку и поглощенных чтением какой-то брошюры. Едва заметив нас, они зашвырнули ее за дерево и убежали в лес. «Принесите мне ее», – велел я одному из адъютантов. Быстро проглядев брошюру, я передал ее сопровождавшим меня офицерам. Это был последний номер «Товарища» – подрывного еженедельника, издававшегося для русских солдат германским штабом в Вильне. В статье под названием «Россия и наступление», под которой стояла дата «3 июля», автор, ссылаясь на Петроградское телеграфное агентство, сделал следующее любопытное предсказание: «Согласно сообщениям, полученным из России, наступление в Галиции возбудило всеобщее негодование в русском народе. Во всех крупных городах собираются толпы людей, протестующих против массовых убийств сыновей России. Нарастает волна гнева против англичан, которых все считают ответственными за продолжение ужасов войны. Керенского открыто называют предателем родины. В Москве прошли массовые демонстрации, на разгон которых брошены казаки. Нынешнее положение не может более продолжаться. «Русское слово» сообщает, что осадное положение в Петрограде ужесточилось. За последние несколько недель было арестовано много крайне левых социалистов. Газеты сообщают, что вожди крайних левых были вынуждены покинуть Петроград и скрыться в глубине страны».

Очевидно, редактор «Товарища» заранее знал о восстании большевиков 3 июля. Фактически он пытался заразить солдат на линии фронта теми же идеями, которые пропагандисты Ленина вколачивали во время восстания в головы петроградских солдат и кронштадтских матросов. Немцы выступали заодно с большевиками, призывая к свержению Временного правительства и к неповиновению военным приказам. И те и другие утверждали, будто Керенский и офицеры начали галицийское наступление, действуя по указке иностранных капиталистов. В этом выпуске «Товарища» не хватало только большевистского лозунга «Вся власть Советам» – германских союзников Ленина мало интересовало, какой режим намереваются установить большевики. Немцы хотели парализовать русские войска на фронте и разрушить административный аппарат страны, чтобы Россия оказалась в их полной власти, а после этого разгромить западных союзников. Согласно донесениям нашей разведки, германские дивизии спешно переводились на Восточный фронт. Картина складывалась ясная: готовилось двойное контрнаступление. Оно началось 3 июля с удара в спину, который нанес Ленин, а теперь следовало ожидать фронтальной атаки войск Людендорфа.

Вечером 4 июля я получил известие о прибытии в Петроград крупного отряда моряков из Кронштадта и срочную просьбу от князя Львова немедленно вернуться. Пообещав генералу Деникину, сильно обеспокоенному моим внезапным отъездом, вернуться к началу назначенного на 9 июля наступления, я на следующий день выехал в столицу. На одной из станций при подъезде к городу ко мне присоединился Терещенко, ознакомивший меня с последними новостями и предупредивший, что князь Львов окончательно решил выйти из Временного правительства. В Петрограде на станции Царское Село нас встретили полковник Якубович, командующий Петроградским военным округом генерал Половцев и почетный караул Преображенского полка. Платформа и площадь перед вокзалом были заполнены людьми всех возрастов и всех сословий, которые с энтузиазмом приветствовали меня.

Не менее восторженной была встреча на площади перед Зимним дворцом, когда я подъехал к штабу Петроградского военного округа, где с начала восстания размещалось правительство.

Не теряя времени на приветствия, я направился прямо в кабинет князя Львова. Но возбужденная толпа отказывалась расходиться и требовала моего появления. Мне несколько раз пришлось выходить на балкон и обращаться с краткими речами к собравшимся внизу людям, уверяя их, что предательское восстание уже подавлено и больше причин для тревоги нет.

Сутки, проведенные тогда в Петрограде, и особенно бессонная ночь 7 июля навсегда останутся в моей памяти. Львова я застал в состоянии ужасной депрессии. Он ждал лишь моего прибытия, чтобы выйти из правительства. В тот же день я стал министром-президентом. А поздним вечером поступило первое краткое сообщение из Ставки о том, что немцы прорвали фронт 11-й армии в Калуше и наши войска беспорядочно отступают.

Во второй половине дня 8 июля я вернулся на фронт, как и обещал генералу Деникину. Он со своим штабом уже знал о германском наступлении на Галицийском фронте, но солдаты на передовых позициях еще не слышали об этом. Так или иначе, объезжая полки, готовые на следующий день идти в бой, я убедился в их прекрасном настроении.

Тем же вечером в лощине позади первой линии окопов у меня состоялся разговор с солдатами и офицерами. В большинстве своем они были из 2-й Кавказской гренадерской дивизии, находившейся под сильным влиянием большевистской пропаганды.

Темнело, началась артиллерийская подготовка, и над головой проносились снаряды. Все это создавало атмосферу товарищества. Казалось, что на офицеров, солдат и меня снизошло общее стремление, общее желание исполнить свой долг.

Солдаты из 2-й Кавказской гренадерской дивизии с гордостью рассказали мне, что сами избавились от всех предателей в своих рядах и теперь готовы первыми идти в атаку, что они и сделали впоследствии. Никогда за всю историю моих поездок на фронт я не ощущал такого сильного желания провести всю ночь в окопах с солдатами и на следующий день вместе с ними пойти в бой. Никогда прежде я не испытывал такого стыда за то, что сам не делаю того, к чему призываю других. Я уверен, что всем людям, занимавшим ответственные должности, довелось пережить такие мгновения глубокого презрения к самому себе, но у меня, как и у других, выбора не было; сражение должно было начаться на следующий день, а мне следовало возвращаться в Петроград и заступать на место Львова, более не способного нести бремя власти после того, что он пережил во время восстания 3 июля.

На следующий день, когда войска генерала Деникина штурмовали германские позиции, они показали себя с самой лучшей стороны. Вот что писал об этом наступлении сам генерал Людендорф:

«Наиболее яростным атакам 9 июля и в последующие дни подверглись войска командующего Восточным фронтом в Крево, к югу от Сморгони. Здесь русские прорвали ландверную дивизию, растянутую по очень длинному фронту, хотя она оборонялась с исключительной отвагой.

В течение нескольких дней положение казалось чрезвычайно серьезным, пока его не восстановили наши резервы и артиллерия. Русские покинули наши окопы. Они были уже совсем не такими, как раньше».

Если бы генерал Деникин не поддался пессимизму и не покинул 10 июля фронт, чтобы вернуться в свою ставку в Минск, возможно, что те дни, когда немцам ««положение казалось чрезвычайно серьезным», не пришли бы к такому неожиданному концу.

Нет ничего постыдного в том, что русские солдаты, среди которых было много молодых новобранцев, никогда прежде не ходивших в бой, не смогли удержать свои позиции и отразить натиск германских дивизий, пустивших в ход ядовитые газы и тяжелую артиллерию. В конце концов, закаленные французская и британская армии, не испытавшие потрясения революции, той весной тоже потерпели серьезное поражение, от которого не могли оправиться все лето. Но французские и британские генералы не вели себя так, как русские генералы, использовавшие неудачи на фронте в своих политических играх и зачастую намеренно изображая поведение своих войск в искаженном свете. Характерным примером подобных измен служит следующий инцидент.

В первых числах июля ударные части германской армии под командованием генерала фон Ботмера готовились к атаке на позиции нашей 11-й армии на Юго-Западном фронте между Зборовом и рекой Сереть. Для усиления дислоцированных немецких и австрийских войск с Западного фронта были переброшены шесть отборных германских дивизий и огромное количество тяжелой артиллерии.

На рассвете 6 июля генерал фон Ботмер предпринял яростную атаку и прорвал Русский фронт. Краткое донесение об этом событии поздним вечером того же дня поступило в правительство, а за ним последовало официальное коммюнике ставки Юго-Западного фронта, опубликованное 8 июля во всех газетах. Ошеломляющая новость о поражении повергла всю страну в состояние шока. Коммюнике гласило:

«В 10 часов утра 607-й Млыновский полк, находившийся на участке Баткув – Манаюв, самовольно оставил окопы и отошел назад, следствием чего явился отход и соседей, что дало возможность противнику развить свой успех. Наша неудача объясняется в значительной степени тем, что под влиянием агитации большевиков многие части, получив боевой приказ о поддержании атакованных частей, собирались на митинги и обсуждали, подлежит ли выполнению приказ, причем некоторые полки отказывались от выполнения боевого поручения и уходили с позиций, без всякого давления со стороны противника. Усилия начальников и комитетов побудить к исполнению приказов были бесплодны».

Однако на самом деле все происходило совсем не так.

В реальности, как выявило расследование, проведенное по приказанию главнокомандующего генерала Брусилова, дивизия была буквально сметена с лица земли огнем нескольких сот вражеских полевых орудий (в русской же дивизии их имелось только шесть) и ее потери составили 95 офицеров, включая двух полковых командиров, и до 2000 рядовых из уже неполного состава дивизии. Судя по всему, офицер, который писал это коммюнике, либо действовал по злому умыслу, либо в состоянии паники.

Из этого коммюнике генерал фон Ботмер мог заключить, что дисциплина в Русской армии находится даже в худшем состоянии, чем это было в действительности.

Можно сослаться и на другие примеры, когда подобные недобросовестные сообщения с поля боя помогали врагу. По какому-то странному совпадению официальные донесения с фронтов неизменно подчеркивали крайний недостаток дисциплины у рядовых и доблестное поведение офицеров, никогда не упоминая о храбрости и самопожертвовании, проявленных солдатами.

За долгие годы, прошедшие со времени поражений русской революционной армии, я нередко задавался вопросом, как бы вела себя 11-я армия под огнем артиллерии фон Ботмера, если бы первые донесения о вражеском наступлении оказались правдой. Одно из самых серьезных последствий этих недобросовестных сообщений заключалось в том, что они еще сильнее подрывали дисциплину в войсках. Солдатам не требовалось ждать итогов расследования по делу Млыновского полка, чтобы понять, что полк был оклеветан, и их недоверие к офицерам начало перерастать в мстительность. Они считали, что Верховное командование пыталось переложить всю вину на их плечи с тем, чтобы вернуться к старым порядкам. Были ли оправданы подозрения солдат, сейчас уже не имеет никакого значения. Важно то, что официальные сообщения о положении на фронте прибавляли уверенности врагу, но отнюдь не нашим войскам.

Помимо этого, некоторые русские газеты, в первую очередь «Русское слово» (популярная московская газета с более чем миллионным тиражом), стали публиковать сообщения из полевой армии, представлявшие большой интерес для германского Верховного командования.

Восстановление военной цензуры на все публикации прессы, к сожалению, не решило проблему утечки информации. Военному корреспонденту «Русского слова» запретили появляться на фронте, но невозможно было проследить за всеми штабными офицерами, отвечавшими за составление официальных сводок.

Когда много лет спустя я прочитал, что писали в своих мемуарах Гинденбург, Людендорф и Гоффман о состоянии Русской армии в 1917 г., и сравнил их оценки с оценками наших русских генералов, то, к своему удивлению, понял, что германские генералы дали куда более взвешенную и благоприятную картину положения наших войск в то время, чем это сделали наши генералы.

Этот парадокс объясняется очень просто: немцы ни на минуту не забывали, что ведут войну на два фронта, и рассматривали военные операции в России в рамках единого стратегического плана, касающегося обоих фронтов, в то время как русские, очевидно забыв, что в 1917 г. Русская армия всего лишь выполняла часть общего союзнического плана, решили в своей политической кампании против ненавистного Временного правительства воспользоваться психологическими последствиями серьезных тактических ошибок, допущенных армией.

Позволю себе еще раз напомнить читателю, что после тяжелого поражения французской и британской армий на Западном фронте весной 1917 г. русское правительство и Верховное командование (генералы Алексеев и Деникин) избрали единственную возможную стратегию, которая могла спасти союзников, а в конечном счете и Россию, – наступательные операции Русской армии с целью предотвращения разгрома союзных сил на Западном фронте.

Русские войска скрупулезно выполняли эту благородную стратегию по отвлечению на себя германского огня. Перед падением монархии, к концу брусиловского наступления в октябре 1916 г, на Русском фронте находилось не менее 74 германских дивизий. В августе 1917 г. там было сосредоточено 86 германских дивизий и вся тяжелая артиллерия.

И только после неудачного корниловского заговора[99]99
  См. главу 21.


[Закрыть], когда Россия и фронт снова, как и в марте 1917 г, оказались в состоянии полной анархии, немцы смогли перебросить значительное число дивизий на запад. К январю 1918 г. на Русском фронте оставалось лишь 57 дивизий, а к осени 1918 г. – только 26. Но эта переброска людей и материальной части на запад произошла слишком поздно, чтобы обеспечить Германии стратегическое преимущество, поскольку даже наше «умеренное продвижение» (по выражению Гинденбурга) не позволило Людендорфу нанести сокрушительный удар на западе до прибытия американских войск.

В конце июля 1917 г. немцы начали переброску войск с Румынского и Юго-Западного фронтов к Риге, где полным ходом шла подготовка к наступлению. В тот момент на этих двух фронтах, а также на Западном фронте боевые действия прекратились. Оторвавшись от врага, русские закрепились на новых позициях. Более здравомыслящие командиры, комиссары и армейские комитеты с большим трудом сумели восстановить какое-то подобие порядка.

18 июля главнокомандующим был назначен генерал Корнилов, а 3 августа на заседании Временного правительства он выступил с весьма оптимистическим докладом об общей военной ситуации и заявил, что планирует вскоре перейти в наступление[100]100
  Когда Корнилов заговорил о наступлении, я прервал его и негромко заметил: «Вряд ли стоит обсуждать конкретные стратегические планы на совещании в правительстве». В тот момент я не мог предвидеть последствий своего замечания.


[Закрыть].

Рига

Тем временем по всему фронту происходило что-то странное. Ранее главнокомандующий объявил, что готовится к наступлению и будет, как обычно, координировать свои действия с командирами, комиссарами и выборными армейскими комитетами. Однако факты не подтверждали такого намерения.

В начале августа на Юго-Западный фронт прибыл генерал Деникин, только что назначенный его командующим. Взгляды Деникина мало чем отличались от взглядов Корнилова. С того момента их политика в отношении комиссаров и армейских комитетов резко изменилась. Командиры, считавшие сотрудничество с подобными организациями необходимым, встречали холодный прием и замещались твердолобыми сторонниками старого режима.

13 августа Колчинский, заместитель председателя исполкома фронта, отправил в Военное министерство и Всероссийский Центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов телеграмму, в которой подробно излагал происходящее и указывал, что такая политика, не согласованная с центральными демократическими организациями, неизбежно вызовет волнения в войсках.