Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Пока я подходил к бывшему царю, первый взгляд на сцену полностью изменил мое настроение. Вся семья смущенно собралась вокруг маленького столика в соседней комнате. От этой группы отделился низенький человек в форме и нерешительно, со слабой улыбкой направился мне навстречу. Это был Николай II. На пороге комнаты, в которой я ждал его, он остановился, словно не представляя, что делать дальше. Он не знал, какой встречи ему ждать от меня. Должен ли он встретить меня как хозяин или ждать, когда я сам заговорю? Протягивать ли руку или ждать, когда я сам первым поздороваюсь? Я сразу же почувствовал его замешательство, как и смущение всей семьи, оставшейся наедине с ужасным революционером. Я быстро шагнул к Николаю II, с улыбкой протянул руку и отрывисто сказал: «Керенский», как обычно представлялся кому-либо. Николай крепко пожал мою руку, улыбнулся, заметно приободрившись, и тут же повел меня к семье. Его сын и дочери, охваченные нескрываемым любопытством, неотрывно глядели на меня. Александра Федоровна, чопорная, надменная и высокомерная, неохотно, словно по принуждению, протянула мне руку. Это было типичное проявление различия в характере и темпераменте мужа и жены. Я сразу же почувствовал, что Александра Федоровна, умная и красивая женщина, пусть даже сломленная и разозленная, все равно остается сильной личностью. За эти несколько секунд мне стала ясна вся трагедия, которая в течение многих лет шла за дворцовыми стенами. Последующие встречи с царем подтвердили это первое впечатление.

Я осведомился о здоровье членов семьи, сообщил им, что их родственники за границей беспокоятся об их благополучии, и обещал без промедления передавать любые сообщения, которые они хотели бы послать. Я спросил, не имеют ли они жалоб, не нуждаются ли в чем-нибудь и как ведет себя охрана, попросив их не волноваться и во всем полагаться на меня. Они поблагодарили меня, и я собрался уходить. Николай II поинтересовался военной ситуацией и пожелал мне успехов на новой ответственной должности. В течение весны и лета он следил за событиями на фронте, внимательно читая газеты и расспрашивая посетителей.

Такой была моя первая встреча с Николаем «Кровавым». После всех ужасов многолетнего правления большевиков этот эпитет лишился всякого значения. Тираны, сменившие Николая, были тем более отвратительны, поскольку они вышли из рядов народа или из интеллигенции и поэтому виновны в преступлениях против собственных братьев.

Полагаю, что опыт большевистского режима уже заставил многих людей пересмотреть свое мнение о личной ответственности Николая II за все преступления его правления. Вследствие своего образа мысли и обстоятельств жизни он не имел никакой связи с народом. О крови и слезах тысяч людей он узнавал лишь из официальных документов, в которых ему сообщали о принятых властями «мерах» «в интересах мира и безопасности государства». Подобные доклады не доносили до него боли и страданий жертв, а только «героизм» солдат, «верных в исполнении своего долга перед царем и отечеством». С самых юных лет его воспитывали в убеждении, что его благо и благо страны – одно и то же, и поэтому «неверные» рабочие, крестьяне и студенты, которых расстреливали, казнили и ссылали, казались ему чудовищами и отбросами человечества, которых следует уничтожить ради страны и его «верноподданных».

Если сравнить Николая с нашими современными «друзьями народа», обагренными кровью, становится ясно, что бывший царь отнюдь не был лишен человеческих чувств, но окружение и традиции извратили его натуру.

Покидая царя после первой встречи, я испытывал сильное волнение. После того как я увидел бывшую царицу, мне тут же стал ясен ее характер, и мои впечатления совпадали с рассказами всех, кто знал ее. Но Николай, с его ясными голубыми глазами и всем своим обликом и манерами, оставался для меня загадкой. Сознательно ли он пользовался обаянием, которое унаследовал от своего деда, Александра II? Был ли он опытным актером, искусным лицемером или всего лишь безвредным простаком, оказавшимся под каблуком у своей жены и легко подпадающим под чужое влияние? Казалось невероятным, чтобы этот вялый, скромный человек, выглядевший так, словно носит чужую одежду, еще недавно был царем всея Руси, царем Польским, великим князем Финляндским и прочая и прочая и четверть века правил колоссальной империей. Не знаю, какое впечатление произвел бы на меня Николай II, если бы я встретился с ним в то время, когда он еще оставался правящим монархом. Однако, увидев его после революции, я был потрясен… ничто в облике этого человека не давало намека на то, что еще месяц назад от его слова зависело очень многое. Я покидал его с твердым намерением решить загадку этой странной, пугающей и в то же время обезоруживающе очаровательной личности.

После первого визита я решил назначить новым комендантом Александровского дворца человека, которому мог доверять. Нельзя было оставлять императорскую семью вместе с немногими сохранившими верность придворными, упорно придерживавшимися прежнего церемониала[113]113
  Граф Бенкендорф, Елизавета Нарышкина, князь Долгорукий, д-р Боткин, графиня Буксгевен, Шнейдер и др.


[Закрыть], и солдатами охраны, внимательно следившими за нею. Впоследствии поползли слухи о «контрреволюционном» заговоре во дворце, основанные всего лишь на том, что «двор» посылал бутылку вина к обеду дежурного офицера. Требовалось иметь во дворце верного, умного и тактичного посредника. Я выбрал на эту роль полковника Коровиченко, военного юриста, ветерана японской и европейских войн, которого знал как мужественного и прямодушного человека. Коровиченко вполне оправдал мое доверие, так как содержал узников в строгой изоляции и сумел внушить им уважение к новым властям.

В ходе моих случайных недолгих визитов в Царское Село я старался разобраться в характере бывшего царя. Я выяснил, что его не интересует никто и ничто, кроме, может быть, дочерей. Такое безразличие ко всему внешнему миру казалось почти неестественным. Рассматривая его лицо, я, как мне казалось, замечал за его улыбкой и чарующими глазами застывшую холодную маску крайнего одиночества и отрешенности. Он не желал бороться за власть, и та просто выпала из его рук. Он сбросил с себя эту власть так, как прежде, вероятно, сбрасывал парадную форму, меняя ее на простое платье. Никогда доселе ему не приходилось чувствовать себя простым гражданином, не обремененным государственными делами. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая г-жа Нарышкина рассказывала, что он говорил ей: «Как я рад, что больше не нужно присутствовать на этих утомительных аудиенциях и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить все свое время с детьми». И это, добавляла она, была вовсе не поза.

Действительно, все, кто наблюдал царя во время его жизни под надзором, единодушно отмечали, что Николай II в целом выглядел вполне спокойным и явно получал удовольствие от нового образа жизни. Он колол дрова и складывал в парке поленницы. Иногда он занимался садовыми работами, катался на лодке, играл с детьми.

Однако его жена остро ощущала потерю власти и не могла смириться со своим новым статусом. Она страдала от истерических припадков, а временами с ней случался частичный паралич. Всех окружающих она вгоняла в тоску своей апатией, жалобами на свои несчастья и своей непримиримой злобой. Такие люди, как Александра Федоровна, никогда ничего не забывают и не прощают. Пока продолжалось юридическое расследование действий ее ближайшего окружения, мне пришлось принять ряд мер, чтобы помешать ей сговориться с Николаем II в случае, если их вызовут давать показания, а если быть более точным – помешать ей оказывать давление на мужа. Так, я приказал разлучить супругов на время расследования, позволяя им встречаться лишь за завтраками, обедами и ужинами, когда им запрещалось говорить о прошлом.

Следует упомянуть об одном кратком разговоре с Александрой Федоровной, во время которого в соседней комнате ждала старая г-жа Нарышкина. Мы разговаривали по-русски; Александра Федоровна говорила на этом языке запинаясь и с сильным акцентом. Внезапно ее лицо побагровело и она взорвалась:

– Я не понимаю, почему люди дурно отзываются обо мне. Я всегда любила Россию с тех пор, как приехала сюда. Почему люди думают, что я на стороне Германии и наших врагов? Во мне нет ничего немецкого. Я англичанка по образованию, английский – мой язык.

Она была так возбуждена, что продолжать разговор стало невозможно.

Нарышкина в своих мемуарах также приводит интересные сведения о том, что происходило в Царском Селе. 16 апреля она пишет:

«Сказали, что приедет Керенский, чтобы допросить царицу. Меня вызвали присутствовать при разговоре как свидетельницу. Я обнаружила ее в возбужденном, раздраженном и нервном состоянии. Она собиралась наговорить ему множество глупостей, но я сумела успокоить ее, сказав. «Ради Бога, Ваше Величество, не говорите ничего подобного… Керенский изо всех сил старается спасти Вас от партии анархистов. Заступаясь за Вас, он рискует собственной популярностью. Он – Ваша единственная опора. Пожалуйста, постарайтесь понять ситуацию…»

В этот момент вошел Керенский… Он попросил меня выйти и остался наедине с царицей. Вместе с комендантом мы вышли в маленькую гостиную, где уже находились Бенкендорф и Ваня (Долгорукий). Несколько минут спустя к нам присоединился и царь, вернувшийся с прогулки… Потом мы вернулись к царице, Керенский же удалился в кабинет царя.

Керенский произвел на царицу приятное впечатление – он показался ей отзывчивым и честным человеком… Она считает, что с ним можно прийти к взаимопониманию. Надеюсь, что и она оставила у него не менее благоприятное впечатление».

Я объяснил Николаю II причины его отдельного проживания и попросил содействия в том, чтобы в это дело не оказался вовлечен никто, кроме тех, кто уже знал о нем – Коровиченко, Нарышкина и граф Бенкендорф. Все они с готовностью шли мне навстречу и строго выполняли мои предписания. Все очевидцы рассказывали мне, насколько благотворно сказалась на царе жизнь отдельно от жены; он выглядел гораздо более бодрым и жизнерадостным.

Когда я сообщил ему, что предстоит расследование и что, возможно, Александра Федоровна окажется под судом, он заметил только:

– Не верю, что Алиса может быть замешана в этом. Доказательства у вас есть?

Я ответил на это:

– Пока не знаю.

В наших разговорах мы избегали употреблять титулы. Однажды он сказал:

– Итак, теперь Альбер Тома с вами. В прошлом году он обедал со мной. Интересный человек. Передайте ему, пожалуйста, привет от меня.

Я выполнил его просьбу.

То, как он сравнивал «прошлый год» и «сейчас», свидетельствовало о том, что порой Николай II обращался мыслями к прошлому, но мы никогда не беседовали об этом. Он затрагивал эту тему крайне редко и лишь вскользь. Похоже, ему было мучительно вспоминать прошлое и особенно говорить о людях, которые так поспешно покинули и предали его. При всем его презрении к человечеству он не ожидал такой неверности. Из намеков, которые проскальзывали в наших разговорах, я понял, что он до сих пор ненавидит Гучкова, Родзянко считает человеком поверхностным, не представляет себе, кто такой Милюков, высоко оценивает Алексеева и уважает князя Львова.

Лишь однажды при мне Николай II потерял самообладание. Царскосельский Совет по примеру Петрограда решил организовать официальные похороны жертв революции. Их проведение было назначено на Страстную пятницу, в одной из главных аллей Царскосельского парка, на некотором удалении от дворца, но точно напротив окон комнат, которые занимала царская семья. Бывший царь был вынужден наблюдать за церемонией из окон своей позолоченной тюрьмы и смотреть, как его охрана под красными знаменами отдает последние почести павшим борцам за свободу.

Это был чрезвычайно мучительный и драматический момент. Гарнизон в то время еще не подвергся разложению, и мы не боялись никаких беспорядков. Мы даже были уверены, что войска во время траурной церемонии желают продемонстрировать свой самоконтроль и чувство ответственности, и это им вполне удалось.

Вопрос об императорской семье привлекал к себе слишком большое внимание и доставлял нам много беспокойства. 4 марта правительство получило ноту от бывшего царя, в которой он просил о безопасном проезде для него и его семьи в Мурманск, а оттуда – в Англию. 6–7 марта Милюкову пришлось встретиться с британским послом, сэром Джорджем Бьюкененом, и просить его, чтобы британское правительство проявило гостеприимство к императорской семье. 10 марта Бьюкенен известил Милюкова, что британское правительство согласилось исполнить эту просьбу. Но организовать отъезд императорской семьи в тот момент оказалось невозможно. Все дети болели ветрянкой. К тому же в первые недели революции не было возможности гарантировать безопасный проезд бывшего царя в Мурманск.

9—10 марта Временное правительство поручило мне надзор за пребыванием бывшего царя под арестом в Александровском дворце, а также за подготовкой к его отъезду в Мурманск. Николай в любом случае не мог дольше оставаться в Царском Селе. Мы опасались, что в случае новых политических осложнений и беспорядков в Петрограде Александровский дворец станет местом небезопасным. Тем временем ситуация в Лондоне тоже изменилась. Британское правительство отказалось от готовности предоставить убежище родственникам своей собственной королевской семьи, пока продолжается война. К сожалению, сэр Джордж Бьюкенен не сразу сообщил Временному правительству об этом решении, и правительство продолжало подготовку к отъезду Николая в Англию. Когда она была завершена, Терещенко попросил сэра Джорджа связаться с его правительством, чтобы выяснить, когда можно ожидать прибытия в Мурманск британского крейсера, который заберет императорскую семью. Заметно расстроенный сэр Джордж только в этот момент сообщил нам, что императора с семьей в Англии уже не ждут.

В своих мемуарах сэр Джордж Бьюкенен пишет: «Наше предложение оставалось в силе и никогда не переслштсривалось» [курсив мой. – А. К]. К сожалению, сэр Джордж был не вправе раскрывать правду. В 1932 г, после смерти сэра Джорджа, его дочь Мэриэл описала то потрясение, которое испытал ее отец по получении из Лондона инструкций об отмене приглашения, выданного императорской семье 10 марта. «Выйдя в отставку, мой отец хотел раскрыть всю истину, – пишет Мэриэл, – но в министерстве иностранных дел ему заявили, что он лишится пенсии, если сделает это». Сэр Джордж, обладавший довольно скудными личными средствами, решил не идти против желания правительства. Мэриэл Бьюкенен в таком изменении политического курса обвиняет Ллойд-Джорджа. Однако Гарольд Николсон в официальной биографии Георга V наконец раскрыл правду:

«На совещании, состоявшемся на Даунинг-стрит 22 марта [н. с.] с участием премьер-министра, м-ра Бонара Лоу, лорда Стэмфордхэма и лорда Гардинга, было решено, что, поскольку предложение исходит от русского правительства, отклонить его невозможно…» Далее Николсон пишет. «…К тому времени [2 апреля н. с.] предложение о предоставлении убежища царю и его семье получило публичную огласку. Левые круги палаты общин и печать выражали резкое негодование. Король, которого несправедливо считали автором предложения, получил множество оскорбительных писем. Георг V решил, что правительство не вполне учло все возможные осложнения. 10 апреля [н. с.] он приказал лорду Стэмфордхэму[114]114
  Личный секретарь Георга V.


[Закрыть] предложить премьер-министру, учитывая явно негативный настрой общественного мнения, сообщить русскому правительству, что правительство Его Величества вынуждено взять обратно данное ранее согласие».

Мне выпала неблагодарная задача сообщить бывшему царю об этой неожиданности. Вопреки моим ожиданиям, он воспринял эту весть спокойно и выразил желание отправиться вместо Англии в Крым. Но поездка в Крым казалась в то время очень неразумной, так как пришлось бы пересекать очень неспокойные районы страны, охваченные волнениями. Вместо Крыма я выбрал город Тобольск в Сибири, с которым не было железнодорожной связи. Я знал, что резиденция губернатора в Тобольске вполне комфортабельна и представляет собой достойное жилище для императорской семьи.

Подготовка к отъезду была окружена величайшей секретностью, поскольку любое известие о нем могло привести ко всевозможным осложнениям. Даже не все члены Временного правительства были осведомлены о планах в отношении царской семьи. Фактически во всем Петрограде о происходящем знало лишь пять-шесть человек. То, как легко и удачно удалось организовать отъезд, свидетельствует, насколько укрепился к августу авторитет Временного правительства. В марте или апреле бывшего царя невозможно было переправить в другое место без бесконечных консультаций с Советами. А 14 августа для отъезда царя и его семьи в Тобольск понадобился лишь мой личный приказ и согласие Временного правительства. Ни Совет, ни кто-либо другой ничего не знал об этом заранее.

Назначив дату отбытия, я объяснил Николаю II ситуацию и посоветовал ему готовиться к долгой поездке. Я не сообщил, куда его везут, а только намекнул, чтобы он и его семья взяли с собой как можно больше теплой одежды. Николай II внимательно выслушал меня, когда я сказал, что эти меры принимаются на благо его семьи, и вообще постарался приободрить его, посмотрел мне в глаза и ответил:

– Я ни в малейшей степени не волнуюсь. Мы верим вам. Если вы говорите, что это необходимо, значит, наверняка так и есть. – И еще раз повторил: – Мы верим вам.

Около 11 часов вечера, после заседания Временного правительства, я отправился в Царское Село, чтобы проследить за отъездом царя в Тобольск. Прежде всего я обошел казармы и проверил караул, выбранный самими полками для сопровождения поезда и для охраны Николая II после его прибытия на место назначения. Все солдаты были готовы и, судя по их виду, находились в приподнятом настроении. В городе уже ходили смутные слухи об отъезде бывшего царя, и с раннего вечера вокруг дворцового парка начала скапливаться толпа любопытных. В самом дворце шли последние приготовления; выносили и грузили в автомобили багаж. Все мы ощущали крайнее волнение. Николаю II перед отъездом разрешили повидаться со своим братом, великим князем Михаилом. Естественно, я был вынужден присутствовать на этой встрече, как ни неприятно мне было вмешиваться в такие частные дела. Братья встретились около полуночи в кабинете царя. Оба казались очень возбужденными. Очевидно, их очень удручали мучительные воспоминания о недавнем прошлом. Очень долго они молчали, а затем начался случайный, бессвязный разговор, характерный для таких кратких встреч.

– Как Алиса? – спрашивал великий князь.

Они стояли друг перед другом, переминаясь с ноги на ногу и время от времени хватаясь за руку собеседника или за пуговицу на его мундире.

– Могу ли я повидать детей? – спросил меня великий князь.

– Боюсь, что вынужден вам отказать, – ответил я. – Не могу продлить вашу встречу.

– Ну что ж, – сказал великий князь брату. – Тогда обними их за меня.

Они начали прощаться. Кто мог подумать, что это была их последняя встреча?

Я сидел в комнате рядом с кабинетом царя, отдавая последние приказания и ожидая вестей о прибытии поезда, а юный наследник Алексей в это время с шумом бегал по коридору. Время шло, а поезд никак не появлялся. Железнодорожники колебались, подавать ли состав или нет, и он появился только на рассвете. Мы отправились на автомобилях туда, где он ждал нас – сразу за станцией Александровская. Мы заранее договорились о порядке размещения в машинах, но в последний момент все перепуталось.

Я впервые увидел бывшую царицу только как мать, встревоженную и рыдающую. Ее сын и дочери, казалось, с куда большей готовностью отправлялись в путь, хотя в последний момент они тоже были расстроены и взволнованы. Наконец, после последних слов прощания автомобили направились на станцию в сопровождении эскорта казаков спереди и сзади. Солнце уже ярко сияло, когда конвой выехал из парка, но город, к счастью, еще спал. Подъехав к поезду, мы проверили списки отъезжающих. Опять слова прощания, и поезд отошел от станции. Они уезжали навсегда, и никто не имел представления, какой их ожидает конец[115]115
  Падение Временного правительства открыло дорогу кровавой диктатуре и привело царскую семью к мученической смерти 16 июля 1918 г., в которой виновны Ленин, Свердлов и Троцкий. В этой связи интересно прочесть, как сам Троцкий оценивает трагическую гибель Романовых:
  «…Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:
  – Да, а где царь?
  – Кончено, – ответил он, – расстрелян.
  – А семья где?
  – И семья с ним.
  – Все? – спросил я, по-видимому, с оттенком удивления.
  – Все! – ответил Свердлов. – А что?
  Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.
  – А кто решал? – спросил я.
  – Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.
  Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразным, но и необходимым. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтоб запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель».


[Закрыть].

Часть шестая
Прелюдия к гражданской войне

Глава 20
Ультиматум

После Московского Государственного совещания перед Временным правительством встали две неотложные задачи: реорганизация кабинета в соответствии с новой расстановкой политических сил и искоренение растущей подпольной оппозиции в офицерском корпусе: После неудачного восстания 3 июля, бегства Ленина в Финляндию и последовавшего развала большевистского партийного аппарата как на фронте, так и в стране в целом стали быстро возникать различные «тайные» армейские организации. Начало германского наступления на Северном фронте и падение Риги также усиливали необходимость в новом кабинете.

Правой оппозиции каким-то образом стало известно, что во время совещания я попытался нащупать подход к некоторым группам с целью заручиться их помощью при выполнении текущих задач правительства. После возвращения в столицу 16 августа я получил послание от князя Львова, информировавшего меня, что его просил устроить встречу со мной А.Н. Аладьин[116]116
  Член Первой Думы, только что вернувшийся в Россию в форме британского лейтенанта. Некоторое время он жил в Англии.


[Закрыть]. Деятельность Аладьина в Англии носила довольно сомнительный характер, и поэтому Львов отказался выполнять его просьбу; но он хотел поставить меня в известность, что Аладьин, прощаясь, сказал многозначительно: «Передайте Керенскому, что любые назначения в кабинет должны быть одобрены Ставкой». Нетрудно было догадаться о сущности контактов Аладьина в Ставке: мы знали о существовании тайной антиправительственной ячейки в Центральном комитете Союза офицеров армии и флота. Предупреждение Аладьина меня не слишком встревожило, поскольку уже было принято решение удалить ЦК Союза офицеров из Ставки и арестовать некоторых из наиболее активных его членов.

22 августа из Москвы на встречу со мной приехал Владимир Львов. С самых первых дней существования Временного правительства вплоть до середины июля он был обер-прокурором Священного синода, а ранее входил в состав консервативной «центристской» фракции Думы. Львов, искренне набожный человек, страшно возмущался влиянием Распутина в высших кругах духовенства. В течение пяти лет нашей работы в Думе мы стали близкими друзьями, и, несмотря на вспыльчивый характер Львова, он нравился мне своей прямотой и откровенностью. Тем не менее, став в июле премьером, я не просил Владимира Львова остаться в составе кабинета. В августе должен был состояться Вселенский церковный собор, чтобы рассмотреть вопрос об автономии Русской православной церкви. Это требовало от обер-прокурора такта и деликатности, а также глубокого знания церковной истории. Более подходящим для этого поста казался А.В. Карташов, видный член Петербургской академии, который и был назначен обер-прокурором. Однако Владимир Львов надолго затаил против меня враждебность за то, что его «отстранили» от работы по излечению русской церкви от того паралича, которым она страдала с тех пор, как Петр I отменил патриаршество и сам стал во главе церкви.

На нашей памятной встрече 22 августа Львов с самого начала подчеркнул, что не просто наносит мне визит вежливости, а прибыл с посланием. Далее он сказал, что, лишившись поддержки влиятельных кругов и полагаясь на Советы, которые, по его словам, рано или поздно избавятся от меня, я ставлю себя в сомнительное, а точнее, опасное положение.

Я знал, что Львов и его брат Н.Н. Львов принадлежали к либеральным и умеренно консервативным кругам Москвы. Я был осведомлен о том, что на специальном совещании «гражданских лидеров», прошедшем в Москве накануне Государственного совещания, они настраивали общественное мнение против Временного правительства и против меня лично; не прошел мимо моего внимания и подчеркнуто теплый прием, который они устроили на Государственном совещании генералу Корнилову. Имея все это в виду, я не стал его прерывать, ограничившись лишь тем, что спросил, когда он закончил:

– И что же вы теперь от меня хотите?

Он ответил, что есть «известные круги», готовые поддержать меня, и только от меня зависит, сумею ли я с ними договориться. Я напрямую спросил его, от чьего имени он говорит. Львов ответил, что не вправе сообщать этого, но в случае моего согласия он расскажет о нашем разговоре тем людям, которых представляет.

– Конечно, расскажите, – сказал я. – Вы же знаете, что я заинтересован в создании правительства на широкой основе и вовсе не цепляюсь за власть.

Похоже, что Львов был удовлетворен нашей встречей. Прощаясь, он сообщил, что посетит меня еще раз.

Я не придавал особого значения визиту Владимира Львова, поскольку в то время ко мне постоянно обращались с аналогичными поручениями. Более того, днем раньше пала Рига, и все внимание приходилось уделять критической ситуации на фронте. В этой связи первым моим шагом был перевод Петроградского военного округа, за исключением самого города, в подчинение Верховному главнокомандующему, которого я попросил перебросить в Петроград в распоряжение правительства части Конного корпуса.

В день визита Львова исполняющий обязанности военного министра Борис Савинков и глава моего военного секретариата полковник Барановский отправились в Ставку для обсуждения этих мер с генералом Корниловым. Я поручил Савинкову проследить за тем, чтобы командование Конным корпусом не было поручено генералу Крымову и чтобы в состав корпуса не была включена Кавказская кавалерийская дивизия, известная как «Дикая дивизия». Я знал, что Крымов и офицеры «Дикой дивизии» тесно связаны с группой заговорщиков в армии.

Вернувшись, Савинков и Барановский доложили, что генерал Корнилов принял мои предложения. Был согласован вопрос о том, какая территория останется под юрисдикцией Временного правительства, конница отправлена без генерала Крымова и «Дикой дивизии». Более того, они сообщили мне, что сам генерал Корнилов согласился лично принять меры против нелояльного Центрального комитета Союза офицеров армии и флота.

23 августа в резиденции британского посла состоялась встреча, о которой я узнал лишь много лет спустя. Вот что пишет об этом сэр Джордж Бьюкенен:

«В среду, 23 августа/5 сентября 1917 г, меня посетил мой русский друг, директор одного из крупнейших петроградских банков, и сообщил, что оказался в весьма щекотливом положении, так как известные люди, имена которых он назвал, обратились к нему с просьбой доставить сообщение, и он считает, что ему явно не следовало на это соглашаться. Эти лица, далее сказал он, хотят поставить меня в известность, что их организацию субсидирует несколько видных финансистов и промышленников, что она может рассчитывать на поддержку Корнилова и армейского корпуса и что она начнет свою операцию в следующую субботу, 26 августа/8 сентября, в результате чего правительство будет арестовано, а Совет распущен. Они надеются, что я окажу им содействие, предоставив в их распоряжение британские бронеавтомобили, а в случае провала помогу им скрыться.

Я ответил, что со стороны этих господ очень наивно просить посла принять участие в заговоре против правительства, при котором он аккредитован, и что, выполняя свой долг, мне следовало бы разоблачить их заговор. И хотя я не обману их доверия, тем не менее они не получат от меня моральной поддержки и помощи. Напротив, я настаиваю, чтобы они отказались от выполнения своего плана, который не только обречен на провал, но и будет немедленно использован в свою пользу большевиками. Если бы генерал Корнилов был более мудрым человеком, он бы подождал, когда большевики сделают первый шаг, а уж тогда покончил бы с ними»[117]117
  Посла посетил не кто иной, как крупнейший банкир А.И. Путилов, о чем много лет спустя мне в Лондоне рассказал сам сэр Джордж.


[Закрыть].

Нет нужды говорить, что сэр Джордж не мог обещать поддержку Путилову. Тем не менее они, по-видимому, договорились по поводу броневиков. 28 августа 1917 г, когда силы генерала Крымова стремительно приближались к Петрограду, Корнилов направил следующее послание в Генеральный штаб 7-й армии на Юго-Западном фронте:

«Срочно отдайте приказ командиру Британского бронедивизиона перебросить все военные машины, включая «Фиаты», вместе с офицерами и экипажами в район Бровар в распоряжение капитан-лейтенанта Соумса. Перебросьте также машины из района Дубровки».

26 августа около 5 часов пополудни меня снова посетил Владимир Львов. Он выглядел необычайно возбужденным и начал довольно бессвязно твердить об опасности моего положения, из которого готов меня спасти. В ответ на мои неоднократные просьбы говорить более конкретно он в конце концов перешел к делу. Генерал Корнилов поручил ему передать мне, что в случае большевистского восстания правительство не должно ожидать никакой помощи и что он не может гарантировать моей личной безопасности, если я не перееду в Ставку. Далее генерал велел сообщить, что дальнейшее существование нынешнего кабинета невозможно и что я должен предложить Временному правительству передать всю полноту власти Корнилову как Верховному главнокомандующему. До формирования нового кабинета Корниловым государственные дела должны взять в свои руки заместители министров. По всей России должно быть объявлено военное положение, а мы с Савинковым должны немедленно прибыть в Ставку, где будем назначены соответственно министром юстиции и военным министром. Однако Львов подчеркнул, что эти назначения следует держать в тайне от остальных членов кабинета.

Ни Львов, ни Корнилов никогда не упоминались в приходивших ко мне донесениях о военном заговоре, и поэтому я со смехом попытался обратить дело в шутку:

– Должно быть, вы шутите, Владимир Николаевич!

Ответ Львова не оставлял никаких сомнений в его серьезности:

– Нисколько не шучу. И хочу, чтобы вы осознали всю серьезность положения.

Он умолял меня подчиниться Корнилову, настаивая, что это мой единственный шанс на спасение.

Теперь у меня не осталось сомнений в абсолютной серьезности заявления Львова. Я мерил шагами кабинет, пытаясь собраться с мыслями и полностью оценить все значение ситуации. Внезапно я вспомнил, что в свой предыдущий визит Львов угрожающе ссылался на «реальную власть». Кроме того, вспомнил я и доклад полковника Барановского о враждебности, проявлявшейся ко мне офицерами Ставки, а также и другие сведения о несомненной связи заговорщиков со Ставкой. Оправившись от первого потрясения, я решил подвергнуть Львова испытанию. Я сделал вид, будто готов подчиниться требованиям Корнилова, но заявил, что не могу изложить их перед Временным правительством, пока не получу их в письменном виде. Львов немедленно согласился перенести требования Корнилова на бумагу. Текст гласил: