Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Владимир Дмитриевич Набоков, видный деятель ЦК партии кадетов, так описывает события, предшествовавшие 27 августа:

«Это было в двадцатых числах августа (1917 г.), во вторник на той неделе, в конце которой Корнилов подступил к Петербургу. Утром ко мне позвонил Львов и сказал мне, что у него есть важное и срочное дело, по которому он пытался переговорить с Милюковым, как председателем Центрального комитета, и с Винавером, как товарищем председателя, но ни того, ни другого ему не удалось добиться (кажется, они были в отъезде), и потому он обращается ко мне и просит назначить время, когда бы он мог со мной повидаться. Я несколько запоздал с возвращением домой и, когда пришел, застал Львова у себя в кабинете. У него был таинственный вид, очень значительный. Не говоря ни слова, он протянул мне бумажку, на которой было написано приблизительно следующее (списать текст я не мог, но помню очень отчетливо): «Тот генерал, который был Вашим визави за столом, просит Вас предупредить министров кадетов, чтобы они такого-то августа (указана была дата, в которую произошло выступление Корнилова, пять дней спустя; кажется, 28-го августа)… подали в отставку, в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности». Это было несколько строк посередине страницы, без подписи.

Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма и что требуется, собственно говоря, от меня? «Только довести об этом до сведения министров кадетов». – «Но, – сказал я, – едва ли такие анонимные указания и предупреждения будут иметь какое бы то ни было значение в их глазах». – «Не расспрашивайте меня, я не имею права ничего добавить». – «Но тогда, повторяю, я не вижу, какое практическое употребление я могу сделать из Вашего сообщения». После некоторых загадочных фраз и недомолвок, Львов наконец заявил, что будет говорить откровенно, но берет с меня слово, что сказанное останется между нами, «иначе меня самого могут арестовать». Я ответил, что хочу оставить за собой право передать то, что узнаю от Львова, Милюкову и Кокошкину, на что он тотчас же согласился.

Затем он мне сказал следующее: «От Вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум [курсив мой. – А. К.]: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому к Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни». На дальнейшие мои вопросы, имевшие целью более определенно выяснить, в чем же дело, Львов упорно отмалчивался, заявляя, что он и так уже слишком много сказал. Насколько я помню, имя Корнилова не было произнесено, но, несомненно, сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому. Насколько можно судить из тех сведений, которые впоследствии были опубликованы, Львов в этом первом разговоре с Керенским совсем не выполнил того плана, о котором он мне сообщал… О разговоре своем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также и другим нашим [т. е. от партии кадетов] министрам (Ольденбургу и Карташову), с которыми виделся почти ежедневно… Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался как всегда, никакой разницы».

Если бы Владимир Набоков исполнил свой долг, немедленно сообщив мне о визите Львова, у меня бы оставалась возможность предотвратить катастрофу. Вместо этого мои коллеги по кабинету хранили молчание и ограничились тем, что наблюдали в тот вечер за моим поведением.

Львов во время первого визита действительно не передал мне ультиматум, поскольку это от него и не требовалось. Из разговора с И.А. Добрынским в Москве он узнал, что вопрос о военной диктатуре предполагалось обсудить на тайном совещании в Ставке, на которое был приглашен Добрынский. Поскольку Львов считал, что подобное разрешение растущего политического кризиса окажется фатальным для России, он предложил реорганизовать правительство, включив в его состав Корнилова и меня. В своих мемуарах Львов пишет, что Добрынский согласился изложить его план на совещании в Ставке. Вот как Львов описывает последующие события:

«20-го августа ко мне вновь в номер заходит Добрынский и с радостью объявляет, что план мой на секретном совещании принят. Правда, думали остановиться на военной диктатуре, но он выступил с речью против, в защиту моего плана, и совещание в конце концов этот план одобрило. Затем он прибавил, что глубокою ночью он был введен в кабинет Верховного главнокомандующего и Корнилов с глазу на глаз сказал ему, что решился быть военным диктатором, но никто знать об этом не должен. Прощаясь с ним, Корнилов сказал: «Помните, что вы меня не видели и я вас не видел». – «Одно решение не совпадает с другим», – заметил я.

Добрынский признался мне, что и он не вполне понимает, что происходит в Ставке. Кто был на секретном совещании, Добрынский не говорил, и я не считал вправе его расспрашивать. «Однако все-таки надо действовать в духе моего плана», – сказал я. Добрынский со мной согласился.

Я тотчас же вызвал по телефону брата моего Николая Николаевича Львова, видного общественного деятеля, рассказал ему все и просил переговорить с московской общественностью относительно образования Национального кабинета. Брат мой согласился и уехал.

На другой день, 21 августа, в мой номер входит Добрынский и говорит, что со мной хочет познакомиться Аладьин, бывший член I Государственной думы, лидер трудовиков. Я выразил свое согласие: вошел Аладьин в форме лейтенанта английской службы. Поздоровавшись со мной, он стал жаловаться на Керенского, что тот не желает его видеть, а между тем Аладьин собирался ему всю правду в лицо сказать… Через несколько минут Аладьин сказал мне, что получил из Ставки письмо от Завойко.

– Кто этот Завойко? – спросил я.

– Это ординарец при Корнилове, – отвечал Аладьин. – В письме содержится очень важное поручение. Я сидел целых два часа у князя Львова, желая с ним поговорить наедине, но у Львова столько было народу, что я не улучил удобной минуты.

– Могу я узнать, в чем заключается поручение? – спросил я.

– Вот вам то место из письма, которое относится до поручения, – сказал мне Аладьин, показывая мне бумажку, в которой буквально было написано следующее: «За завтраком генерал, сидевший против меня, сказал: «Недурно бы предупредить членов партии кадетов, чтобы к 27 августу они все вышли из Временного правительства, чтобы поставить этим Временное правительство в затруднительное положение и самим избегнуть неприятностей».

– Кто такой этот генерал? – спросил я.

– Это Лукомский.

– А у кого же завтрак? – продолжал я.

– У Верховного главнокомандующего.

– Какую же цену имеет письмо простого ординарца?

– Дело в том, – пояснил мне Добрынский, – что Корнилов сам никогда никаких писем не пишет. Все идет через Завойко, и письмо Завойко равносильно приказанию самого Корнилова.

Я ахнул и понял все значение предупреждения в письме Завойко.

– Предупреждение настолько важное, – сказал я, – что я могу съездить в Петроград и передать эту бумажку в Центральный кадетский комитет.

Аладьин согласился.

Затем я рассказал Аладьину о моем плане и спросил его, как он думает, если я поеду к Керенскому и смогу убедить его перестроить правительство, чтобы успокоить Ставку.

Аладьин согласился, что будет очень хорошо, если я добьюсь от Керенского согласия вступить в переговоры. Быть может, удастся предотвратить что-то такое, что готовится к двадцать седьмому августа.

– Что же готовится? – спросил я.

Аладьин отвечал решительным незнанием.

Когда он ушел, я опять спросил Добрынского, заходить ли мне к Керенскому, чтобы начать с ним переговоры на основах моего плана? На что Добрынский горячо поддержал необходимость видеться мне с Керенским, говоря, что секретное совещание в Ставке уполномочило его меня об этом просить».

Посоветовавшись со своим братом, Владимир Львов решил отправиться ко мне в Петроград. Тем же вечером, 21 августа, он выехал в столицу, чтобы передать послание Завойко в Центральный комитет партии кадетов и попытаться попасть ко мне на прием. На следующий день произошла его встреча с Набоковым, уже описанная здесь, после чего он приходил ко мне и сразу же после этого вернулся в Москву.

Приехав в Москву 23 августа, он сообщил брату, что я согласен на создание Национального кабинета. Оказалось, что его брат уже обсуждал этот вопрос с рядом видных политиков, включая В. Маклакова[137]137
  Лидер правого крыла партии кадетов.


[Закрыть]. «Нелегко для нас быть по одну сторону с Керенским, – сказал Николай Львов, – но мы это сделаем».

После ухода брата Львов отправился в номер к Добрынскому и застал его за разговором с Аладьиным. По словам Владимира Львова, они двое были довольны «согласием Керенского» вести переговоры с другими политическими лидерами и со Ставкой[138]138
  Давая показания 14 сентября 1917 г. перед Чрезвычайной комиссией по расследованию дела Корнилова, Владимир Львов сказал: «Хотя Керенский не дал мне каких-либо полномочий вести переговоры с Корниловым, я все же счел возможным заявить от имени Керенского о его желании реорганизовать правительство».


[Закрыть].

Именно в этот момент ординарец из Ставки вручил Аладьину письмо с приказом генерала Корнилова Каледину, который побудил Львова немедленно поехать в Ставку с миссией примирения. Добрынский одобрил этот план, и они оба тем же вечером отправились на встречу с генералом Корниловым.

Однако Владимир Львов 24 августа не смог ни встретиться с Верховным главнокомандующим, ни достать обратный билет в Москву! Генерал Корнилов не спешил принять «посла Керенского», отчасти из-за того, что в тот день отсутствовал Завойко, его политический наставник.

Пока Львов 21–24 августа метался между Петроградом, Москвой и Могилевом, в Ставке принимались важнейшие решения. По словам Финисова:

«Когда в Петербурге «все было готово», Ставка вызвала 21 августа телефонограммой ответственных лиц «Республиканского центра» для доклада. Николаевский – в отъезде. Полковники Сидорин и Дюсиметьер не могут оторваться от военной организации. Просят Липского и меня ехать в Ставку. Вечером в тот же день в усадьбе Липского (Саблино, Николаевской железной дороги) состоялось совещание, на котором, с участием военного юриста полковника Р.Р. Раупаха, были окончательно разработаны проекты: о составе правительства, об аграрной реформе, об осадном положении в Истерберге, и т. д. Со всеми этими материалами мы и поехали в Ставку к генералу Корнилову…

В 12 часов ночи начальник главной квартиры князь Трубецкой ввел нас в кабинет покойного государя, где уже находились ген. Л.Г. Корнилов, ген. А.М. Крымов, ген. И.П. Романовский, ген. А.С. Лукомский и четверо или пятеро военных (один – генерал, остальные полковники).

Корнилов сказал нам, что только что у него был Савинков, с которым все согласовано. Однако правительство против назначения ген. Крымова и против включения Дикой дивизии в корпус, посылаемый в столицу. Приехал из Петербурга также В.Н. Львов, с каким-то поручением, но с каким – неизвестно, так как ген. Корнилов с ним еще не говорил… После этого мы сделали подробный доклад, доложив, между прочим, и новый список министров. Корнилов тут же внес в список некоторые изменения (убрал, например, министра путей сообщения П.П. Юренева, заменив его Э.П. Шуберским[139]139
  Шуберский в качестве заместителя министра путей сообщения был командирован в Ставку и участвовал в заговоре.


[Закрыть]). Мы указали на чрезвычайное озлобление в офицерской среде и просили вызвать Керенского в Ставку, чтобы сохранить его жизнь, так как случайное убийство могло вызвать настоящую катастрофу… Корнилов одобрил весь план. При этом Верховный главнокомандующий прибавил, что окончательный состав правительства он обсудит с Керенским…

Было это в ночь с 23 на 24 августа».

Лично я не верю, что Корнилов ввел в заблуждение участников этой решающей ночной встречи. Они знали, что он ведет двойную игру. Он не мог сказать им, будто только что виделся с Савинковым и они «все согласовали», потому что днем раньше он определенно обещал Савинкову и Барановскому предоставить конный корпус в распоряжение Временного правительства, не назначать генерала Крымова командующим этим корпусом и не включать в его состав «Дикую дивизию».

Тем не менее 25 августа генерал Крымов в качестве командующего «особой Петроградской армии» издал секретный приказ, которым в Петрограде, Кронштадте, Петроградском военном округе и Финляндии вводилось военное положение. Одновременно он отправил секретный приказ генерал-лейтенанту Багратиону, командиру «Дикой дивизии», требуя подавить революционных рабочих и солдат в Петрограде.

Генерал Корнилов в конце концов нашел время для встречи с Владимиром Львовым вечером 24 августа. Львов изложил свой компромиссный план и предложил сформировать национальное правительство. Генерал отозвался довольно туманно. Он сказал, что выразил мне свою поддержку в ходе частной беседы во время Московского Государственного совещания, но что я тоже слишком зависим от Советов и т. д. Корнилов завершил разговор словами: «Впрочем, приходите завтра в 10 часов утра для окончательного ответа». Вот как сам Львов описывает эту вторую встречу:

«На другой день в 10 часов утра я всходил по лестнице губернаторского дома, в котором помещался Корнилов. На верхней площадке меня встретил пожилой вольноопределяющийся, плотный, высокого роста, с проседью брюнет. Он представился мне: «Завойко». Завойко извинился за Верховного главнокомандующего, прося меня подождать. Сам он, Завойко, только что вернулся с какой-то поездки. Вчера и ночью его в Ставке не было. Мы сели в зале, смежной с кабинетом Верховного главнокомандующего…

– Я хочу созвать Земский собор, – сказал мне Завойко. Я посмотрел на него с удивлением и подумал: «Кто такой господин Завойко, который собирается созывать Земский собор?»

Пока Завойко излагал мне свои взгляды на Земский собор, дверь кабинета отворилась.

Я вошел в кабинет к Корнилову и сел бок о бок с ним у письменного стола. Корнилов начал мне говорить твердо, уверенно. В нем не заметно было вчерашней нерешительности.

– Передайте Керенскому, – сказал мне Корнилов, – что Рига взята вследствие того, что предложения мои, представленные Временному правительству, до сих пор им не утверждены. Взятие Риги вызывает негодование всей армии. Дольше медлить нельзя.

Необходимо, чтобы полковые комитеты не имели права вмешиваться в распоряжения военного начальства, чтобы Петроград был введен в сферу военных действий и подчинен военным законам, а все фронтовые и тыловые части были подчинены Верховному главнокомандующему. По сведениям контрразведки, доставленным мне, в Петрограде готовится большевистское восстание между 28 августа и 2 сентября. Это восстание имеет целью низвержение власти Временного правительства, провозглашение власти Советов, заключение мира с Германией и выдачу ей большевиками Балтийского флота. Ввиду столь грозной опасности, угрожающей России, я не вижу иного выхода, как немедленная передача власти Временным правительством в руки Верховного главнокомандующего.

Я перебил Корнилова.

– Передача одной военной власти или также и гражданской? – спросил я.

– И военной и гражданской, – пояснил Корнилов.

– Вы мне позволите все это для памяти записать?

– Пожалуйста, – сказал Корнилов и протянул мне карандаш и бумагу.

– Быть может, лучше просто совмещение должности Верховного главнокомандующего с должностью председателя Совета министров, – вставил я.

Корнилов смутился.

– Пожалуй, можно и по вашей схеме, – сказал Корнилов, заметив: – Конечно, все это до Учредительного собрания. Затем, – продолжал он, – предупредите Керенского и Савинкова, что я за их жизнь нигде не ручаюсь, а потому пусть они приедут в Ставку, где я их личную безопасность возьму под свою охрану… Кто будет Верховным главнокомандующим, меня не касается, лишь бы власть ему была передана Временным правительством.

Я сказал Корнилову:

– Раз дело идет о военной диктатуре, то кому же быть диктатором, как не вам.

Корнилов сделал жест головой в знак согласия и продолжал:

– Во всяком случае, Романовы взойдут на престол только через мой труп. Когда власть будет лишь передана, я составлю свой кабинет. Я не верю больше Керенскому, он ничего не делает.

– А Савинкову вы верите? – спросил я.

– Нет, и Савинкову я не верю. Я не знаю, кому он нож хочет всадить в спину, не то Керенскому, не то мне, – отвечал Корнилов.

– Если вы такого мнения о Савинкове, отчего же вы его вчера не арестовали, когда он был здесь?

Корнилов молчал.

– Впрочем, – продолжал Корнилов, – я могу предложить Савинкову портфель военного министра, а Керенскому портфель министра юстиции.

Тут совершенно неожиданно в кабинет вошел без доклада ординарец Завойко, который перебил Верховного главнокомандующего, сказал наставительным тоном, как говорят ученику:

– Нет, нет, не министра юстиции, а заместителя председателя Совета министров.

Я удивленно посмотрел то на Корнилова, то на ординарца. Вид у Корнилова был сконфуженный.

– Так вы мне прикажете все это передать Керенскому? – спросил я у Корнилова. Отвечал Завойко:

– Конечно, конечно, важна законная преемственность власти…

Я откланялся Корнилову и вышел из кабинета.

Завойко пригласил меня к себе завтракать; он помещался тут же в доме. Я прошел к нему и застал в его кабинете Добрынского и еще незнакомого мне господина. Завойко познакомил нас: «Профессор Яковлев».

Затем Завойко, сев у письменного стола, достал лист бумаги, на котором было что-то написано, и стал читать вслух. То был манифест Корнилова к армии, в котором Корнилов, называя себя сыном казака, брал на себя верховную власть во имя спасения Родины. Прочтя манифест, Завойко вытащил из письменного стола еще бумагу и стал читать. То была прокламация Корнилова к солдатам. В ней солдатам обещалось по возвращении домой нарезать по 8 десятин на каждого. Оказывается, что это была аграрная программа, выработанная сидевшим передо мной профессором Яковлевым. Завойко сунул мне по экземпляру каждого. Я машинально положил их в карман, не зная, для чего он мне их дал».

Далее Львов рассказывает, как Завойко написал на листе бумаги «Керенский – заместитель председателя Совета министров», а затем – причудливый список будущего кабинета, в состав которого входили он сам, Аладьин и Филоненко[140]140
  Комиссар Временного правительства при Ставке, присоединившийся к заговорщикам.


[Закрыть]. Львов, потрясенный всей этой процедурой, заметил, что, может быть, до формирования кабинета лучше вызвать различных политических лидеров для консультаций в Ставку. Тогда Завойко предложил Львову пригласить в Ставку всех, кого он пожелает, посоветовав сделать приглашения от имени Верховного главнокомандующего. Соответственно была составлена такая телеграмма: «Генерал Корнилов приглашает видных партийных и гражданских руководителей, в том числе Родзянко, немедленно прибыть в Ставку. Предмет обсуждения: формирование кабинета. Немедленный ответ крайне желателен. За разъяснениями о числе приезжающих и времени прибытия обращаться в Ставку к князю Голицыну. Подпись: В. Львов».

После этого Завойко и Добрынский отвезли Львова на вокзал, и Завойко повторил ему содержание ультиматума, который ему поручалось доставить ко мне на следующий вечер (26 августа).

Передав мне ультиматум Корнилова, Львов сказал, что для нашего разговора с Корниловым, возможно, уже слишком поздно, и затем, ничего мне не сообщая, отправился к Милюкову, чтобы предупредить его о якобы намечавшемся большевистском восстании. Но Милюков заверил Львова, что никакого восстания не будет. Львов, смущенный тем, что Милюков подтвердил мои слова, достал манифест и прокламацию Корнилова и показал их Милюкову. «А мне это совсем неинтересно», – ответил Милюков.

В отчаянии заговорщики сами попытались спровоцировать большевиков на восстание. Следующий фантастический эпизод описан Финисовым в газете «Последние новости» от 6 марта 1937 г.:

«За несколько дней до того нам точно стало известно, что большевики отложили выступление на неопределенный срок. Выступать без этого повода мы не считали возможным…Мы решили поэтому прибегнуть к крайней мере. Полки генерала Крымова продолжали двигаться к Петербургу. Не воспользоваться этим было бы преступлением. Если повода нет, его надо создать. Специальной организации было поручено… вызвать «большевистское» выступление, т. е. разгромить Сенной рынок, магазины, одним словом, поднять уличный бунт. В ответ должны были начаться, в тот же день, действия офицерской организации и казачьих полков генерала Крымова. Это поручение было возложено на генерала В.И. Сидорина, причем тут же ему было вручено 100 000 руб. на эту цель (из этой суммы ген. Сидорин истратил только 26 000 руб. на подготовку «большевистского бунта»)… Момент же искусственного бунта должны были определить мы, т. е. полк. Дюсиметьер и я, после свидания с ген. А.М. Крымовым, переслав приказ шифрованной запиской в Петербург».

28 августа в 4 часа дня Финисов и полковник Дюсиметьер выехали из Петрограда, чтобы связаться с генералом Крымовым. Они нашли его в Заозерье, деревушке под Лугой, и сообщили ему о поддельном большевистском бунте. Генерал Крымов всецело поддержал этот план, поскольку его распропагандированные казаки иначе не пойдут на Петроград. В 8 часов утра 29 августа к генералу Сидорину через Гатчину отправили мотоциклиста с зашифрованным сообщением: «Действуйте немедленно согласно инструкциям». Однако Сидорин решил сперва посоветоваться с генералом Алексеевым, который решительно воспротивился операции и заявил: «Если вы начнете выполнять свой план, я застрелюсь. А перед смертью оставлю записку с объяснением». Сидорин уступил, отменил все распоряжения и вернул неизрасходованные 74 тысячи рублей Республиканскому центру. Тем не менее была предпринята попытка спровоцировать волнения на Сенной площади.

Впоследствии атаман Дутов рассказывал Владимиру Львову, что пытался спровоцировать «большевистское» восстание, подговаривая толпу грабить лавки, но из этого ничего не вышло.

Несомненно, что после того, как организация заговорщиков в Петрограде отказалась от идеи поддельного большевистского мятежа, генерал Алексеев понял, что «внезапная атака» на столицу провалилась и следует немедленно отложить дальнейшие военные операции.

29 августа в 11 часов утра полковник Барановский привез мне донесение от полковника Вороновича, командовавшего гарнизоном Луги. Воронович сообщал, что казаки под командованием генерала Крымова отказались идти на Петроград и угрожают своему командиру. Необходимо было не допустить расправы над генералом, и я отправил в Лугу друга Крымова, полковника Генштаба Самарина с тем, чтобы тот доставил Крымова в Петроград, ко мне в Зимний дворец. Посетив полковника Вороновича в Луге, Самарин далее отправился в ставку Крымова.

Лишь в 1936 г. я узнал, что по пути генерал Самарин заехал в штаб генерала Алексеева «за инструкциями». Генерал Алексеев «санкционировал» мой приказ привезти Крымова в Петроград, но добавил, что сперва хочет сам поговорить с Крымовым.

Ночью 30 августа Крымов советовался с Алексеевым. Ко мне он прибыл лишь на следующее утро в 10 часов. При моем разговоре с Крымовым присутствовали оба заместителя военного министра – полковники Якубович и князь Туманов, а также И. Шабловский, председатель Чрезвычайной комиссии по расследованию дела Корнилова.

Генерал Крымов, честный и мужественный воин, начал разговор с заявления о том, что его корпус двигался на Петроград для содействия Временному правительству и не планировал никаких враждебных действий против правительства. Очевидно, в результате своей ночной беседы с генералом Алексеевым Крымов пытался скрыть цель похода на столицу, повторяя ложную версию, распространяемую друзьями Корнилова. Однако не в натуре Крымова было лгать. Неожиданно он оборвал себя и достал сложенный лист бумаги, пояснив: «Это – приказ».

Я прочитал приказ № 128, после чего передал его председателю Чрезвычайной комиссии. Далее Крымов признал, что в начале августа находился в Ставке, где велась военная подготовка к походу на столицу. Он также сообщил, что согласно принятому в то время плану город предполагалось разделить на военные сектора и что генерал Корнилов назначил его командующим специальной «Петроградской армией».

Я уверен, что положение стало для Крымова невыносимым, когда он безнадежно запутался во лжи. Во-первых, он не признался открыто о своем участии в заговоре, и во-вторых, параграф 4-й в его приказе начинался с лживого заявления об инспирированных большевиками беспорядках в столице.

Я спросил его, зачем он прибег к такому откровенному вымыслу. Крымов ответил расплывчато – очевидно не желая скомпрометировать своих сообщников в столице, которые советовали ему инсценировать большевистское восстание в момент его прибытия в Петроград.

Генерал Крымов покинул мой кабинет свободным человеком. Единственное ограничение, наложенное на него Шабловским, заключалось в вызове в тот же день в 5 часов пополудни для дачи показаний Чрезвычайной следственной комиссии. Но генерал Крымов так и не явился в комиссию. Он отправился на квартиру ротмистра Журавского, близкого друга его семьи, и там застрелился. Он оставил объяснительную записку, которая была передана в Чрезвычайную следственную комиссию и, вероятно, до сих пор сохранилась в архивах по этому делу.

Дело Крымова помогло разоблачить двойную игру генералов. Их первоначальный план предусматривал захват столицы с тем, чтобы застать Временное правительство врасплох. И даже поняв, что им не обмануть правительство, они упорствовали в своем безрассудстве, хотя заговор уже провалился. Крымов стал единственным из них, кто имел мужество взглянуть правде в глаза.

Генерал Корнилов упорно отказывался признать истину. Вся степень его двуличия проявляется в интервью, которое он дал французскому корреспонденту Клоду Ане. В нем Корнилов заявляет:

«Если бы я был тем заговорщиком, которым выставляет меня Керенский, если бы я замышлял планы по свержению правительства, то я, естественно, принял бы необходимые меры. В назначенный момент я бы встал во главе своих войск и, без сомнения, вошел бы в Петроград, не сделав ни выстрела. Но в действительности я ничего не замышлял и ничего не готовил. И когда я неожиданно получил телеграмму Керенского, отправленную мне ночью 26 августа [в которой он вызывался в Петроград], то потерял двадцать четыре часа. Как вы знаете, я предполагал, что или телеграф перепутал, или в Петрограде бунт, или большевики захватили телеграф. Поэтому я ждал подтверждения или опровержения [телеграммы]. Таким образом я потерял целый день и ночь; я дал Керенскому и Некрасову преимущество… Железнодорожникам было приказано не пропускать мой поезд к пригородам столицы. Я мог бы поехать в Могилев, но меня арестовали бы в Витебске. Я мог бы воспользоваться автомобилем, но до Петрограда более 300 верст по плохим дорогам. Как бы то ни было, несмотря на все трудности, я все еще мог начать действовать в понедельник, наверстать упущенное время и исправить все ошибки. Но я был болен, страдал от сильного приступа лихорадки и утратил свою обычную энергию».

Во всем этом абсурдно-противоречивом заявлении налицо лишь один правдивый момент: моя ночная телеграмма, вызывающая Корнилова в столицу, привела к фатальным колебаниям со стороны заговорщиков. Они потеряли голову и запаниковали.

Именно тогда в текст ответа Корнилова был добавлен клеветнический вводный абзац, сочиненный Завойко:

«Телеграмма министра-председателя за № 4163 во всей своей первой части является сплошной ложью. Не я послал члена Государственной думы Владимира Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне как посланец министра-председателя. Тому свидетель член I Государственной думы Алексей Аладьин.

Таким образом, совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества».

Эту выдумку Завойко впоследствии коварно использовал генерал Алексеев в своей кампании клеветы против Временного правительства и меня лично.

Откровения Деникина и Сидорина, а также мемуары Финисова, изданные в 1936 и 1937 гг., не оставляют сомнений в ключевой роли, которую сыграл генерал Алексеев в деле Корнилова; впервые свет на нее был пролит в письме Милюкову от 12 сентября 1917 г. Алексеев был главным советником генерала Корнилова и прочих военных вождей готовившегося переворота, включая Сидорина и Крымова. Кроме того, он готовил политическую почву для захвата власти Корниловым. В решающие дни мятежа Алексеев постоянно поддерживал связь с генералом Корниловым через генерала Шапрона, зятя Корнилова[141]141
  Впоследствии Шапрон был генералом в Белой армии.


[Закрыть].

Утром 28 августа, приказав генералу Сидорину прекратить подготовку к фальшивому большевистскому восстанию, Алексеев в сопровождении Милюкова явился ко мне, чтобы предложить свои услуги в качестве посредника между мной и Корниловым. И он, и Милюков считали, что это поможет Корнилову, в неизбежную победу которого они твердо верили. Позже тем же днем Алексеев вызвал к себе Маклакова и попросил его немедленно отправиться в Ставку на совещание о формировании правительства во главе с Корниловым. Маклаков так пишет об этом:

«…Генерал Алексеев по телефону пригласил меня встретиться с ним. Я прибыл к нему в поезд. В отличие от меня он считал, что часы правительства сочтены. По его словам, оставалось только решить, какие меры следует принять Корнилову после своей победы. Алексеев спросил моего мнения по этому поводу. Однако я не разделял его «оптимизма» – некоторое время назад у меня уже сложилось свое мнение о политической ситуации. Я полагал, что ключевой вопрос связан не с личностями, а с природой режима. Если упорствовать в сохранении состояния «революции», то [революционный] процесс продолжится и чашу придется испить до дна. Следовательно, если Корнилов желает показать, что он сильнее правительства, и если он намерен остановить революцию, то ему следует соблюдать «законность». Законность закончилась с отречением великого князя Михаила, и следовательно, придется вернуться к этой точке. Корнилов будет вынужден руководствоваться манифестом об отречении императора Николая II, который представлял собой последний законный акт, и восстановить монархию, конституцию и национальное представительство; он должен быть готов к управлению страной в подлинно конституционном духе… Но если новое правительство, которое вы хотите поставить вместо нынешнего, будет «революционным» по своему характеру, оно долго не продержится. Наконец, я сказал ему: «Не странно ли, что наши роли как будто поменялись? Вы – генерал, адъютант императора, член его свиты, выступаете против монархии. А я, член оппозиции, призываю к ней!» – «Вы правы, – сказал генерал, – я против монархии, потому что слишком хорошо ее знаю». Его замечание произвело на меня сильное впечатление: «Вполне возможно, – ответил я в свою очередь, – но я разбираюсь в наших политиках лучше, чем вы, и именно поэтому не жду ничего от вашего предприятия…»