Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Во время сентябрьского затишья на фронте, когда германское командование увидело, что махинации Ленина в России до сих пор не принесли никаких результатов и что все союзники Германии во главе с Австро-Венгрией подыскивают предлог, чтобы выйти из войны, Берлин в качестве крайней меры решил бросить против России весь свой флот, включая все дредноуты, линкоры, крейсера, эсминцы, подводные лодки, и даже авиацию.

27 (или 28) сентября мы получили сигнал о том, что колоссальный германский флот приближается к русским берегам. Сразу же после этого командующий Балтийским флотом уведомил нас о начале операции:

«Линейные крейсера «Гражданин» и «Слава», а также крейсер «Баян» вышли в Рижский залив, чтобы встретить противника и отогнать его авангард сильным огнем. После этого они установили местонахождение главных сил противника и вступили в сражение. В состав главных сил [противника] входили два дредноута, которые во время последовавшего неравного боя старались вести огонь с максимальной дистанции, превышавшей дальность стрельбы наших устаревших линкоров. Несмотря на очевидное превосходство вражеских сил, русские военные корабли в течение длительного времени обороняли подходы [к Моонзунду], и лишь тяжелые повреждения, причиненные дредноутами, вынудили нас отступить во внутренние воды Моонзунда. Линкор «Слава», получив большую пробоину ниже ватерлинии, затонул. В ходе сражения наши береговые батареи у входа в Моонзунд отгоняли вражеские эсминцы, пытавшиеся приблизиться к нашим линкорам. В конце морского боя германские дредноуты обратили свой огонь на береговые батареи и в короткий срок уничтожили их. Другая группа русских боевых кораблей, находившихся в самом Моонзунде, отражала яростные атаки врага с севера. Вражеский маневр не увенчался успехом. Одновременно крупные воздушные силы врага подвергли ожесточенной бомбардировке наши корабли, доки и остров Моон, занятый русскими частями. Наши наблюдательные посты засекли, как и в предыдущие дни, большое число вражеских кораблей, включая дредноуты, в сопровождении множества эсминцев и сторожевых судов. Лишь на одном этом рейде, в самом дальнем видимом квадрате, наблюдатели насчитали до 65 вымпелов».

Морское сражение на подступах к Моонзунду внесло славную страницу в историю русского флота. Как и бои под Ригой, оно показало, на что способны русские люди и что они могут вынести, когда их стране грозит опасность.

3 октября германский флот провел операцию по высадке десанта на остров Эзель и к моонзундским укреплениям, прикрывавшим подходы к Кронштадту и Петрограду.

12 октября большевики создали при Петроградском Совете «военно-революционный комитет». Формально он был призван защищать «столицу революции» от германского вторжения, но в действительности стал штабом по подготовке вооруженного восстания против правительства.

Выполняя указания Ленина, большевики во всех своих публичных заявлениях с негодованием отрицали факт этой подготовки, но в письме с инструкциями, отправленном из Финляндии, Ленин писал: «Только дети неспособны понять, что, готовясь к вооруженному восстанию, мы должны приписать своим противникам не только ответственность за него, но и инициативу в его проведении».

Троцкий, дословно выполнивший эту директиву, в своих сочинениях нагло утверждает, что солдаты, рабочие и матросы Петрограда, разрушая русскую демократию, были уверены, что на самом деле они защищают ее от надвигавшейся «корниловской» контрреволюции.

Впоследствии Ленин прибегал к аналогичному двуличию, готовясь к сепаратному миру, разгоняя Учредительное собрание, ликвидируя все гражданские и политические свободы и ведя безжалостную войну против крестьянства.

Играя на подлинно патриотических чувствах, Ленин, Троцкий и иже с ними цинично заявляли, что «прокапиталистическое» Временное правительство во главе с Керенским собирается предать родину и революцию, свободу и честь своей страны, намереваясь продать все это немцам. Следовательно, согласно их логике, все борцы за «почетный, демократический мир для всех народов» должны свергнуть сторонников позорного сепаратного мира, чтобы «демократическая революционная Россия» могла заключить мир с народами враждебного лагеря через головы «империалистических правительств».

На рабочих митингах они пользовались уже иным, в чем-то более откровенным языком. Здесь они говорили о «диктатуре пролетариата». Только подобная диктатура, утверждали они, может защитить достижения революции и завоеванную свободу. Пролетариат – твердый и несгибаемый защитник мира, и он требует свержения правительства Керенского с целью установить свою диктатуру в интересах самой революции; это единственное средство, благодаря которому крестьяне, рабочие и солдаты могут добиться демократического мира, обладания землей и полной свободы.

Многие рабочие верили в это и были готовы уничтожить свободу и распять революцию во имя надвигающейся тоталитарной диктатуры, в уверенности, что выполняют «освободительную миссию пролетариата».

Иные иностранцы могут думать, что Ленин своей чудовищной ложью мог обмануть лишь политически незрелых, невежественных русских солдат, матросов и рабочих. Ничего подобного! Существует некая высшая степень лжи, которая одной своей грандиозностью странным образом способна заворожить любых людей, вне зависимости от их интеллектуального уровня. Есть психологический закон, согласно которому самой наглой лжи охотнее всего верят. Именно на этой человеческой слабости Ленин строил свою стратегию по захвату власти.

Ленин, Зиновьев, Каменев и Троцкий – все они провели много лет за границей в тех же самых эмигрантских кругах, что и другие социалисты небольшевистского толка. С точки зрения последних, большевизм представлял собой всего лишь наиболее крайнее крыло всеобщего социалистического и революционного движения. Средний социалист не мог заставить себя поверить, что Ленин, ведущий искреннюю борьбу за мировую революцию, мог вступить в практическое сотрудничество с немцами. Для них это была «грязная клевета», несомненная и бесспорная! Психологически невозможной казалась им и идея о том, что Ленин и его генеральный штаб готовы разогнать Учредительное собрание силой оружия.

Ленин находился в Финляндии до самого начала Октябрьского восстания, но на него в Петрограде работали два верных агента – Троцкий и Каменев. Троцкий отвечал за техническую сторону восстания, а также за политическую агитацию в массах солдат, матросов и рабочих. Перед Каменевым стояла другая, не менее важная задача: в период, непосредственно предшествующий восстанию, ему следовало отвлечь внимание центральных организаций социалистических партий от истинных целей Ленина, усыпить их подозрения и принять меры к тому, чтобы в момент выступления Троцкого Временное правительство не получило бы от них активной поддержки.

Каменев превосходно выполнил эту задачу. Этот мягкий, дружелюбный человек умел лгать с невероятным правдоподобием. Прекрасно разбираясь в людях, он обманывал их с выражением почти детской невинности на лице.

Решающий момент стремительно приближался. На 12 ноября были назначены выборы в Учредительное собрание. Но Ленин не мог себе позволить дожидаться их, поскольку, как он сам признавал, они бы не принесли ему большинства голосов.

25 октября в Петрограде открывался Второй Всероссийский съезд Советов. По словам Ленина, «было бы предательством революции придерживаться детских и позорных формальностей в ожидании начала Съезда, ибо хотя Советы являются превосходным оружием для захвата власти, после ее захвата они становятся бесполезной игрушкой».

Самым важным было вырвать власть у Временного правительства, прежде чем распадется австро-германо-турецко-болгарская коалиция, то есть прежде, чем у Временного правительства появится возможность вместе с союзниками заключить почетный мир. В этом интересы Ленина и германского Генерального штаба снова совпадали.

Немцам требовался переворот в Петрограде, чтобы помешать Австрии подписать сепаратный мирный договор. Для Ленина немедленный мир с Германией после его прихода к власти был единственным способом установить диктатуру. И немцы, и Ленин, конечно, знали, что 28 октября министр иностранных дел Терещенко, представитель Ставки генерал Головин, делегат от социал-демократов Скобелев, а также английский посол должны были отправиться в Париж на конференцию стран Антанты, назначенную на 3 ноября, которая могла оказать влияние на весь ход войны.

В социалистических партиях очень многие относились к слухам о грядущем большевистском восстании как к «контрреволюционной фальшивке». Левые партии, не оправившиеся от недавнего Корниловского мятежа и находясь под воздействием изощренной каменевской пропаганды, беспокоились только об «угрозе справа». Как я уже демонстрировал, такой угрозы вовсе не существовало, и Ленин прекрасно знал это еще 30 августа.

Следует напомнить, что, готовясь нанести удар по Петрограду, правые заговорщики старались «организовать» в этом городе большевистский мятеж. Сейчас же, в середине октября, все сторонники Корнилова, и военные, и гражданские, получили указание саботировать правительственные меры по подавлению большевистского восстания.

Таким образом, борьба имела трехсторонний характер.

И большевистская, и правая печать, и большевистские, и правые агитаторы нападали на меня с одинаковым рвением. Разумеется, в своих оскорблениях они использовали разную терминологию: большевики называли меня «Бонапартом», а правые – «полубольшевиком», но и для того и для другого лагеря мое имя служило символом демократической, революционной, свободной России, которую нельзя уничтожить, не уничтожив возглавляемое мной правительство.

И большевики, и Корнилов прекрасно понимали, что, разрушив моральный авторитет обладателей верховной власти в республике, они на многие годы парализуют все демократические и народные силы в России.

Но, как и в Смутное время за триста лет до того, у многих ответственных государственных деятелей и политиков политическое самосознание притупилось. Их воля ослабела, а терпение иссякло как раз в тот момент, когда на карту была поставлена судьба России, когда русский народ, как справедливо указывал Черчилль, держал победу в своих руках.

Я твердо убежден, что восстание 24–25 октября не случайно совпало с серьезным кризисом в австро-германских отношениях, точно так же, как контрнаступление Людендорфа «совпало» с неудачным мятежом Ленина в июле.

К 15 ноября Турция и Болгария собирались заключить сепаратный мир с Россией. Около 20 сентября мы неожиданно получили секретное послание от графа Чернина, министра иностранных дел Австро-Венгерской монархии. В этом письме, дошедшем до нас через Швецию, утверждалось, что Австро-Венгрия без ведома Германии готова подписать мир. Согласно договоренности представители Вены должны были прибыть на конференцию о целях войны, которая открывалась в Париже 3 ноября.

Людендорф и все прочие сторонники войны до последней капли крови, вероятно, узнали обо всем этом еще раньше нас. Отныне целью Людендорфа было не допустить выхода Австрии из войны, а план Ленина заключался в том, чтобы захватить власть прежде, чем правительство успеет разыграть эту козырную карту, которая лишала Ленина всяких шансов на захват власти.

24 октября Ленин отправил в свой ЦК истерическое письмо, в котором говорилось:

«Товарищи!

Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно…

Нельзя ждать!! Можно потерять все!!..

Было бы гибелью… ждать колеблющегося голосования 25 октября…»[160]160
  День открытия съезда Советов.


[Закрыть]

Ночью 23 октября «военно-революционный комитет» Троцкого, больше не маскируясь, начал издавать приказы по захвату правительственных учреждений и стратегических точек в городе.

Имея документальные доказательства о надвигающемся восстании, я в 11 часов утра 24 октября отправился прямо на заседание Совета Республики и попросил председательствующего Авксентьева немедленно дать мне слово.

Я уже произносил речь, когда ко мне подошел Коновалов и протянул записку. Наступила долгая пауза, пока я читал записку, а затем я продолжил:

«Мне сейчас представлена копия того документа, который рассылается сейчас по полкам: «Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов грозит опасность. Предписываю привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление и неисполнение приказа будет считаться изменой революции. За председателя Подвойский: Секретарь Антонов». (Крики справа: «Предатели!») Таким образом в столице в настоящее время существует состояние, которое на языке судейской власти и закона именуется состоянием восстания. В действительности это есть попытка поднять чернь против существующего порядка и сорвать Учредительное собрание и раскрыть фронт перед сплоченными полками железного кулака Вильгельма! (Возглас в центре: «Правильно!» Слева шум и возгласы: «Довольно!»)

Я говорю с совершенным сознанием: чернь, потому что вся сознательная демократия и ее Центральный исполнительный комитет, все армейские организации, все, чем гордится и должна гордиться свободная Россия, разум, совесть и честь великой русской демократии протестует против этого. (Бурные аплодисменты на всех скамьях, за исключением тех, где находятся меньшевики-интернационалисты…)

Отчетливо понимаю, что объективная опасность этого выступления заключается не в том, что часть здешнего гарнизона может захватить власть, а в том, что это движение, как и в июле месяце, может быть сигналом для германцев на фронте, для нового удара на наши границы и может вызвать новую попытку, может быть более серьезную, чем попытка генерала. Корнилова.. Пусть вспомнят все, что Калуш и Тарнополь совпали с июльским восстанием…

Я пришел сюда, чтобы призвать вас к бдительности, для охраны всех завоеваний свободы многими поколениями, жертвами, кровью и жизнью завоеванной свободным русским народом. Я пришел сюда не с просьбой, а с уверенностью, что Временное правительство, которое в настоящее время защищает эту новую свободу, встретит единодушную поддержку всех за исключением людей, не решающихся никогда высказать смело правду в глаза, и поддержку не только Временного Совета, но и всего Российского государства: (Бурные аплодисменты всех, за исключением меньшевиков-интернационалистов.) С этой кафедры от имени Временного правительства я уполномочен заявить: Временное правительство, исходя из определенного взгляда на современное состояние вещей, находило одной из главных своих обязанностей по возможности не вызывать острых и решительных колебаний до Учредительного собрания. Но в настоящее время Временное правительство заявляет: те элементы русского общества, те группы и партии, которые осмелились поднять руку на свободную волю русского народа, угрожая одновременно с этим раскрыть фронт Германии, подлежат немедленной, решительной и окончательной ликвидации. (Бурные аплодисменты справа, в центре и частично левых сил; смех представителей интернационалистов.) Пусть население Петрограда знает, что оно встретит власть решительную и, может быть, в последний час или минуты разум, совесть и честь победят в сердцах тех, у кого они еще сохранились. (Аплодисменты представителей центра и левых.) Я прошу от имени страны, да простит мне Временный Совет Республики, – требую, чтобы сегодня же в этом заседании Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания».

Твердо убежденный в том, что Совет даст мне требуемую поддержку, я вернулся в штаб Петроградского военного округа, чтобы принять меры и удушить восстание в зародыше. Я был уверен, что получу необходимый ответ через пару часов. Но время шло, ответа все не было. Лишь около полуночи ко мне прибыла делегация представителей большинства в Совете и вручила резолюцию, принятую после длинных и бурных дискуссий в разнообразных комитетах и подкомитетах.

Эта резолюция оказалась совершенно бесполезной. Она не имела никакой ценности ни для правительства, ни для кого бы то ни было. Она была бесконечно длинная и запутанная до того, что понять ее смысл почти не представлялось возможным. При внимательном прочтении можно было догадаться, что она содержит выражение условного доверия правительству, обставленного многочисленными критическими замечаниями и оговорками.

Я довольно резко заявил Дану (который возглавлял делегацию), что эта резолюция совершенно неприемлема. Дан спокойно ответил на мои гневные слова. Никогда не забуду того, что он сказал. По его мнению и, очевидно, по мнению остальных членов делегации, я под влиянием «реакционного штаба» преувеличивал опасность. Затем он заявил, что резолюция Совета, в известной степени задевая самолюбие правительства, принесет чрезвычайную пользу для «перелома настроения масс» – эта резолюция, несомненно, резко ослабит действенность большевистской пропаганды. В сущности, сказал он, большевистские вожди сами авторитетно заявили, что восстание «вспыхнуло вопреки их желаниям и без их санкции», и они готовы завтра же подчиниться воле большинства в Совете и предпринять все необходимые шаги, чтобы потушить восстание. Дан с самым серьезным видом заявил, что меры, принятые правительством по подавлению мятежа, только «раздражают массы» и что правительство своим вмешательством лишь «мешает представителям большинства в Совете успешно вести с большевиками переговоры о мирной ликвидации восстания». Результаты трудов Каменева были налицо. Не сказав ни слова, я вышел в соседнюю комнату, где проходило заседание правительства, и зачитал резолюцию вслух, после чего пересказал разговор с Даном. Реакцию моих коллег несложно представить. Я немедленно вернулся к делегации и вернул документ Дану, соответствующим образом прокомментировав этот абсурдный и преступный текст[161]161
  Еще лучше этот исторический документ, если его можно назвать таковым, прокомментирован ведущими коммунистическими историками в предисловии ко второму тому книги «Революция и Гражданская война в описаниях белогвардейцев». Научные редакторы этого труда пишут: «Нельзя не признать, что, выступая с такой платформой, Дан и меньшевики вполне заслужили прозвище «полубольшевиков». В самом деле, все эти три требования соответствуют трем основным предоктябрьским лозунгам большевиков, у которых они, несомненно, украдены. Но они настолько же отличаются от своего прототипа, насколько всякий ублюдок отличается от своего «левого» (как и «правого») родителя… Отсюда смешная серьезность, с какой Дан еще в 1923 г. повествует, как о событии чрезвычайной важности, о своей резолюции, принятой [Советом Республики] в канун 25 октября и долженствовавшей повернуть на другой путь развитие революции. Отсюда его нелепая попытка убедить Керенского, что в момент восстания спасение не в том, чтобы действовать оружием, а в том, чтобы расклеить и разослать по телеграфу эту его замечательную резолюцию…»


[Закрыть].

Делегация Совета Республики явилась ко мне в тот самый момент, когда вооруженные отряды Красной гвардии уже заняли ряд правительственных учреждений, а одного из министров правительства, Карташева, арестовали, когда он возвращался домой с заседания в Зимнем дворце. Его доставили в Смольный институт почти одновременно с прибытием туда Дана, вернувшегося, чтобы продолжить с Каменевым переговоры о способах «ликвидации восстания, вспыхнувшего вопреки воле большевиков».

По словам Дана, самую серьезную угрозу завоеваниям революции в то время представлял мой «реакционный штаб». Однако на самом деле три четверти офицеров Петроградского военного округа вместе с Даном и его товарищами саботировали все усилия правительства положить конец восстанию, которое стремительно разрасталось.

Каменев, проведя всю ночь 24 октября в переговорах с делегатами от других социалистических партий, достиг своей цели: у социалистов-революционеров и меньшевиков имелись собственные военные организации, но те продолжали бездействовать. Большевистские агитаторы беспрепятственно проникали в казармы, практически не встречая сопротивления со стороны представителей меньшевиков и эсеров.

Ночь с 24 на 25 октября прошла в напряженном ожидании прибытия войск с фронта. Я вызвал их заблаговременно, и они должны были быть в Петрограде утром 25 октября. Но вместо войск мы получили лишь телеграммы и телефонные сообщения о саботаже на железных дорогах.

К утру 25 октября войска еще не прибыли. Центральная телефонная станция, почтамт и большинство правительственных учреждений были заняты отрядами Красной гвардии. Красногвардейцы захватили даже здание Совета Республики, которое еще вчера служило сценой бесконечных и бессмысленных дискуссий.

Зимний дворец оказался блокирован, лишившись даже телефонной связи. После длительного заседания, продолжавшегося до раннего утра, большинство членов правительства разошлись по домам, чтобы передохнуть. Мы с Коноваловым, оставшись одни, перебрались в штаб военного округа, который находился рядом, на Дворцовой площади. Нас сопровождал еще один министр – Кишкин, один из наиболее популярных московских либералов.

После недолгого совещания было решено, что мне следует выехать навстречу войскам. Мы были совершенно уверены, что паралич воли, охвативший демократический Петроград, пройдет сразу же, как только станет ясно, что заговор Ленина – никакое не «недоразумение», а вероломный удар, полностью оставляющий Россию на милость немцев.

Патрули Красной гвардии были расставлены по всем улицам вокруг Зимнего дворца. Контрольно-пропускные пункты на подступах к Петрограду по дорогам к Царскому Селу, Гатчине и Пскову также были заняты вооруженными большевиками.

Я решил пойти на риск и проехать через весь город. Такие поездки составляли часть моего распорядка, и все к ним привыкли. Когда подали обычно использовавшийся мной быстроходный автомобиль, мы объяснили армейскому шоферу его задачу. В последний момент, как раз перед отбытием исполняющего обязанности командующего Петроградским военным округом, моего адъютанта и меня, прибыли представители британского и американского посольств и предложили вывезти нас из города под американским флагом. Я поблагодарил союзников за это предложение, но заявил, что глава русского правительства не имеет права ехать через русскую столицу под американским флагом. Однако, как я узнал впоследствии, эта машина пригодилась для одного из моих офицеров, который не поместился в моем автомобиле и поехал за нами следом.

Я попрощался с Коноваловым и Кишкиным, которые оставались в Петрограде, и отправился в путь. Водитель и адъютант сидели спереди, а я – сзади, в своей обычной полувоенной форме. Рядом со мной сидел Кузьмин, командовавший войсками Петроградского округа, а напротив нас – два адъютанта[162]162
  Ложь и клевета порой оказываются бессмертными. Даже по сей день иностранцы иногда со смущением спрашивают меня, правда ли, что я бежал из Зимнего дворца, одетый медсестрой! Возможно, иностранцам и простительно поверить в эту чепуху. Но совершенно поразительно, что эта басня до сих пор преподносится в Советском Союзе широкой публике. В более серьезных исторических работах, изданных в Москве, приводится точная версия моего отъезда из Петрограда в Гатчину, но огромное количество популярных изданий снова и снова обманывают людей и в России, и в других странах, повторяя историю о том, как я ускользнул из города, одетый в женскую юбку.


[Закрыть].

Водителю было велено ехать с обычной скоростью по главным проспектам города в сторону контрольно-пропускных пунктов. Наш план увенчался полным успехом. Мое появление на улицах города среди восставших было настолько неожиданным, что те не успевали отреагировать, как положено. Многие из «революционных» часовых вытягивались по стойке «смирно»! Выехав за город, водитель вдавил акселератор в пол, и мы понеслись с бешеной скоростью. Вероятно, он инстинктивно почувствовал, что кто-то уже должен доложить Ленину и Троцкому о моем отъезде.

У Московской заставы наш автомобиль обстреляли, но мы благополучно прибыли в Гатчину, и, несмотря на попытку задержать нас и там, опять удалось спокойно проехать.

К ночи мы добрались до Пскова, где находилась ставка командующего Северным фронтом. Для пущей безопасности мы расположились на частной квартире у моего шурина, генерал-квартирмейстера Барановского. Командующий генерал Черемисов прибыл на квартиру, выполняя мой приказ, но, как выяснилось, он уже «заигрывал» с большевиками. Войска, которые я требовал отправить в Петроград, были остановлены по его приказу. После очень резкой дискуссии генерал Черемисов удалился.

У нас не оставалось сомнений, что он сообщит новым хозяевам положения о моем местопребывании. Следовало ехать дальше, на фронт.

3-й конный казачий корпус располагался в маленьком городе под названием Остров. Это была та же самая часть, которой в сентябре под командованием генерала Крымова надлежало захватить столицу. В разговоре со мной Черемисов сказал, что генерал Краснов, новый командир 3-го корпуса, находился в Пскове и пытался найти меня. Я спросил, куда он отправился сейчас, и мне ответили, что он вернулся в Остров.

Мы решили немедленно ехать в Остров, а если не найдем там Краснова, отправляться в Могилев к генералу Духонину, начальнику штаба Верховного главнокомандования. Впоследствии я узнал, что Духонин пытался связаться со мной по телефону, но Черемисов не позволил ему говорить со мной. Духонин позвонил в ставку Северного фронта по прямой линии и разговаривал с Лукирским, начальником штаба Черемисова. Лукирский в самом начале разговора сообщил Духонину, что командующий Северным фронтом отменил его приказ о переброске войск в Петроград и что он (Лукирский) никак не может этого объяснить. Тогда Духонин спросил Лукирского, может ли он поговорить с Черемисовым лично, и между ними состоялся следующий разговор:

«Лукирский: Иду доложить об этом Главкосеву. Я передам командующему, что Вы находитесь на линии.

Черемисов: Здравствуйте, Николай Николаевич [Духонин]. Вы что-то начали сейчас говорить.

Аухонин: Генерал Лукирский мне сообщил, что Вами отдано распоряжение, отменяющее отправку войск в Петроград по приказанию Главковерха, чем это вызывается?

Черемисов: Это сделано с согласия Главковерха, полученного мною от него лично… Керенский от власти устранился и выразил желание передать должность Главковерха мне, вопрос этот, вероятно, будет решен сегодня же. Благоволите приказать от себя, чтобы перевозки войск в Петроград, если они производятся на других фронтах, были прекращены. Главковерх у меня. Не имеете ли Вы что передать ему?

Аухонин: Можно ли просить его к аппарату?

Черемисов: Невозможно, в его интересах».

После длительного обсуждения ситуации на фронте и в Петрограде, по поводу которой два генерала придерживались совершенно противоположных точек зрения, Духонин сказал Черемисову:

«Если Главковерх Керенский предполагает передать должность Вам, то я во имя горячей любви к Родине умоляю Вас разрешить мне передать об этом Временному правительству, с которым есть у меня связь, Вас же – не останавливать отданных распоряжений о движении войск, назначенных в Петроград… Вам, как будущему Главковерху, не придется считаться с весьма тяжелыми…»

Не дав Духонину закончить, Черемисов прервал его словами: «Извиняюсь… Меня давно уже зовут, можно ли будет Вас вызвать часа через два?»

Утром 26 октября генерал Духонин вызвал генерала Лукирского, который сообщил ему, что «вчера после отдачи распоряжения по отмене движения войсковых частей к Петрограду приехал Александр Федорович, который не разделяет мнения Главкосева о необходимости отмены движения назначенных войсковых частей к Петрограду. Однако передать распоряжение с подтверждением приказа о движении на Петроград не удалось, так как у аппаратов революционным комитетом, сформировавшимся во Пскове, были поставлены особые дежурные члены этого комитета».

Заявление генерала Черемисова о том, что движение частей в Петроград остановлено с моего согласия и что я сложил с себя полномочия главнокомандующего и передал ему свои обязанности, распространялось по всем фронтам без ведома Духонина. Формирование на различных фронтах подразделений для отправки в Петроград было прекращено, эшелоны с войсками остановлены. Утром 26 октября истина всплыла наружу, но несколько важнейших часов было упущено.

За несколько минут до нашего отъезда в Остров кто-то позвонил в дверь, и мгновение спустя в комнату вошли генерал Краснов и начальник его штаба Попов.

Черемисов солгал мне, сказав, что генерал Краснов покинул Псков. К счастью, Краснов понял, что командующий Северным фронтом пытается помешать ему встретиться со мной, и решил сам отыскать меня, если это возможно. Зная, что Барановский – мой шурин, он первым делом отправился к нему на квартиру.

Утром 26 октября мы оба прибыли в штаб 3-го корпуса в Острове. Численность находившихся там войск составляла лишь несколько сот (около 500–600) казаков. Большая часть корпуса располагалась вдоль фронта и на подступах к столице. Мы решили немедленно пробиться в Петроград с этими жалкими остатками войск и артиллерии.

Поспешно организованные большевистские военные комитеты и железнодорожники получили от Ленина приказ помешать нашему отряду вернуться в столицу, но они не сумели остановить нас.

В тот же вечер в поезде по пути в Петроград мы узнали, что предыдущей ночью большевики взяли Зимний дворец и арестовали все Временное правительство.

Преодолев по пути многочисленные препятствия, наш отряд утром 27 октября без боя занял Гатчину. Тысячи солдат местного гарнизона, которые, как считалось, присоединились к большевикам, бежали, бросив оружие.

Тем же утром в Гатчине я получил из Петрограда сообщение о том, что временный паралич прошел и что все сторонники Временного правительства в различных полках и военных училищах втайне готовятся к бою. Были также мобилизованы боевые силы партии эсеров. Генерал Духонин и командующие всех фронтов, за исключением Северного, направили нам на помощь воинские части. С разных участков фронта к нам пытались пробиться около 50 эшелонов с солдатами. И на фронте, и в Москве развернулись сражения между сторонниками правительства и большевиками.

Большевики к тому моменту захватили самую мощную радиостанцию в России, которая располагалась в Царском Селе, и немедленно начали массированную пропагандистскую кампанию, целью которой была деморализация русских войск на фронте. Одновременно Второй съезд Советов издал свой знаменитый декрет о всеобщем демократическом мире!

В Гатчине мы располагали очень небольшими силами и ничего не могли противопоставить плодам ленинской пропаганды на фронте.

Краснов согласился со мной, что следует постараться с ходу захватить Царское Село, а оттуда немедленно выступать на Петроград, где нам на помощь придут лояльные армейские части, кадетские училища и партийные боевые организации.

На рассвете 28 октября правительственные силы выступили из Гатчины. Генерал Краснов пребывал в превосходном настроении и был совершенно уверен в успехе. Между нами сложились отношения взаимного доверия. Не желая вмешиваться в приказы Краснова, я остался в Гатчине и старался ускорить прибытие воинских эшелонов, отправленных нам на подмогу.

Прошло несколько часов, а от Краснова не поступало ни слова. Это озадачило меня, поскольку как раз перед выходом нашего отряда мы получили весьма благоприятные известия о состоянии дел в Царском Селе. Положение не могло так резко измениться всего за несколько часов. Я велел подать машину и отправился вслед за Красновым.

На полпути между Царским Селом и Гатчиной находилась метеорологическая обсерватория. С ее верхушки я в бинокль увидел правительственные войска, располагавшиеся в полях и проявлявшие странное бездействие.

Я поехал дальше, чтобы разобраться в происходящем. Объяснения Краснова были смутными и бессмысленными, а сам он держался формально и осторожно.

Совершенно случайно я заметил в окружении генерала Краснова несколько знакомых лиц из Совета казачьих войск. Этот совет, входивший в число правых антидемократических организаций, придерживался политики «использовать Ленина для свержения Керенского». Я спросил Краснова, что эти люди делают здесь. Генерал казался очень смущенным, но не пожелал давать никаких объяснений. Тогда я понял причину внезапной задержки в движении войск на Царское Село и перемен в поведении Краснова.