Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

4 марта, на следующий день после попытки вмешательства Совета, умеренная политика правительства по отношению к бывшему царю получила самое неожиданное и исторически беспрецедентное оправдание.

В то утро князю Львову по прямому проводу из Ставки позвонил генерал Алексеев и сказал ему, что прошлым вечером Николай II вручил ему сообщение для передачи князю Львову. Оно начиналось без всякого обращения и, по словам Алексеева, его суть сводилась к следующему:

«Отрекшийся от престола царь поручил мне передать вам следующие просьбы. Во-первых, разрешить ему и его свите беспрепятственный проезд в Царское Село с целью воссоединения с больными членами его семьи. Во-вторых, гарантировать безопасное пребывание в Царском Селе ему самому, его семье и свите вплоть до выздоровления его детей. В-третьих, гарантировать беспрепятственный выезд в Романов [Мурманск][72]72
  Т. е. в порт для отбытия в Англию.


[Закрыть] ему, его семье и его свите.

Передавая вашему превосходительству врученную мне просьбу, я настоятельно прошу правительство как можно скорее принять решение по вышеизложенным вопросам, представляющим особую важность как для Ставки, так и для самого отрекшегося царя».

В записке Николая содержалась четвертая просьба: «После окончания войны разрешить ему вернуться в Россию для постоянного проживания в крымской Ливадии». Этот пункт генерал Алексеев не зачитал по телефону, очевидно посчитав его до невозможности наивным.

Однако главное то, что этот документ открывал дорогу к разрешению нашей проблемы. Сам царь предлагал решение, достойное правительства свободной России.

5 марта генерал Алексеев направил Львову и Родзянко телеграмму с просьбой ускорить отъезд бывшего царя из Ставки и прислать представителей для его сопровождения в Царское Село, добавляя, что чем скорее это произойдет, тем лучше будет для Ставки и для самого бывшего царя.

Было совершенно очевидно, что отныне бывший царь может пребывать в России только под охраной. Вечером 7 марта в Могилев отправилась делегация из четырех представителей различных партий Думы с заданием взять бывшего царя под стражу и препроводить его в Царское Село. 8 марта правительство издало декрет, в котором требовало поместить Николая под охрану, определив местом его проживания Александровский дворец в Царском Селе. Вся организация охраны царя поручалась генералу Корнилову, отозванному с фронта и назначенному командующим Петроградским военным округом.

Когда 7 марта я выступал перед Московским Советом, рабочие довольно агрессивно задавали мне такие вопросы, как: «Почему Николай Николаевич назначен главнокомандующим и почему Николаю II позволяют беспрепятственно ездить по России?» В этих вопросах явственно ощущалась враждебность к правительству, и я был встревожен тем размахом, который подобные настроения, характерные для Петроградского Совета, получили и в Москве. Я понимал, что мой ответ рабочим должен быть четким, недвусмысленным и решительным:

– Великий князь Николай Николаевич был назначен Николаем II еще до его отречения, но он не останется Верховным главнокомандующим. Сам бывший царь сейчас в моих руках – руках генерального прокурора. И позвольте сказать вам, товарищи, что до сих пор русская революция обходилась без крови, и я не позволю запятнать ее. Я никогда не стану Маратом русской революции. В самое ближайшее время Николай II под моим личным надзором будет посажен на корабль и отправлен в Англию.

Это заявление (как и аналогичный ответ, который князь Львов дал Чхеидзе) о решении правительства просить правительство Великобритании предоставить убежище Николаю II[73]73
  Милюков встречался по этому поводу с британским послом Бьюкененом 6 или 7 марта, а 10 марта Бьюкенен получил из Лондона телеграмму с положительным ответом.


[Закрыть] вызвало в Исполнительном комитете Петроградского Совета бурю негодования в адрес правительства.

Если бы вожди Совета были заинтересованы в том, чтобы найти разумное и ненасильственное решение судьбы бывшего царя, они бы, разумеется, поддержали планы правительства, но у большинства из них были совершенно иные замыслы. Они хотели бросить царя в Петропавловскую крепость и воспроизвести драму французской революции, публично казнив тирана. Это очевидно из гневного заявления Исполнительного комитета от 9 марта, в котором «предписывается» ряд мер, которые по самой своей природе входили исключительно в компетенцию правительства: занятие войсками всех узловых железнодорожных станций на пути бывшего царя, передача по телеграфу во все города ордера на арест бывшего царя, заключение его после ареста в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и т. д.

В 11.30 утра 9 марта бывший царь в сопровождении четырех делегатов от Думы прибыл на станцию Царское Село. Там он был встречен комендантами дворца и города и передан на их попечение в Александровский дворец, где Николая ждали жена и дети, больные корью.

Вечером того же дня в Царское Село с отрядом бронеавтомобилей прибыл и представитель Исполнительного комитета. Этот представитель, которого звали С. Масловский, имел приказ арестовать Николая II и отвезти его в Петроград – осталось неизвестным, куда именно: то ли в Совет, то ли сразу в Петропавловскую крепость. К счастью, эта опасная попытка узурпировать полномочия правительства окончилась полным провалом. Воинские части, расположенные в Царском Селе, и их офицеры категорически отказались передавать бывшего царя Масловскому, пока тот не предъявит ордер, подписанный генералом Корниловым, отвечающим перед правительством за безопасность бывшего царя и его семьи. Масловский пытался выйти из затруднения, утверждая, что прибыл лишь для проверки надежности охраны, но этому противоречит его официальный доклад Исполнительному комитету Совета от 10 марта, в котором говорится, что бывшего царя «ему не передали».

Эта открытая попытка Петроградского Совета узурпировать полномочия правительства была единственным эпизодом, хоть как-то подтверждающим легенду о «двоевластии», придуманную врагами правительства как справа, так и слева, – т. е. легенду о том, будто оно делило свою власть с Советом. Однако для меня это событие послужило наилучшим доказательством того, что подобные попытки вмешательства не угрожали моральному авторитету нового правительства. Экспедиция Масловского в Царское Село окончилась провалом потому, что не получила массовой поддержки, и потому, что угрозы Совета разорвать отношения с правительством не возымели эффекта. Мы прониклись уверенностью, что страна на нашей стороне и что мы сумеем преодолеть неизбежную тенденцию к падению дисциплины и к анархии. Мы чувствовали, что все здравые и созидательные силы страны инстинктивно стягиваются к единственному средоточию государственной власти. Несомненно, очень многозначительным было то, что в течение этих лихорадочных дней 8—10 марта даже жители Петрограда не проявляли сочувствия к абсурдным требованиям самозваных вождей по-прежнему очень слабо организованного Совета.

Мое ощущение, что наше правительство работает в гармонии с народом, окрепло в день 7 марта, который я провел в Москве. Разъясняя различным общественным организациям политику нашего правительства, я своими глазами видел, что эта политика соответствует стихийным усилиям самого народа создать новую политическую и социальную систему на основе великих чаяний России, столько лет боровшейся за свободу. Например, когда я выступал перед Комитетом общественных организаций и заявил, что в ближайшем будущем правительство издаст декрет об отмене смертной казни за политические преступления и что отныне все подобные дела подлежат суду присяжных, мои слова были встречены с поразительным и единодушным воодушевлением[74]74
  В Москве я также посетил Польский демократический клуб и объявил, что в ближайшие дни правительство издаст декларацию о восстановлении независимости Польши.


[Закрыть].

Едва я вернулся в Петроград из этой незабываемой поездки в Москву и еще не успел отчитаться о ней перед правительством, ко мне в кабинет вошел адъютант и сообщил, что меня желает видеть Стеклов. В тот момент он был одним из влиятельнейших членов Исполкома Совета и главным редактором «Известий». Это был наглый и довольно грубый человек. Без всяких предисловий он заявил мне, что Исполнительный комитет чрезвычайно недоволен моим московским заявлением о готовящейся отмене смертной казни и настоятельно рекомендовал нам еще раз обдумать это решение во избежание серьезных разногласий с Советом. Если мне не изменяет память, Стеклов нанес мне визит 8 марта, во всяком случае, до поездки Масловского в Царское Село. Слова Стеклова стали для меня полной неожиданностью, поскольку все образованные россияне, включая меньшевиков и эсеров, всегда выступали против смертной казни. Например, во время так называемого «столыпинского террора» все они присоединили свой голос к всенародным заявлениям протеста против смертной казни. Однако я не имел никакого желания вдаваться по этому поводу в дискуссию с посетителем. Я поблагодарил его за предупреждение и сказал, что передам его слова правительству. На этом наш разговор закончился. На следующий день я сообщил Скобелеву и Зензинову о визите Стеклова и попросил их убедить Исполком Совета не выступать против отмены смертной казни – решения, с восторгом встреченного по всей стране. К моему изумлению, они ответили, что не имели ни малейшего понятия о теме моего разговора со Стекловым.

– Тогда тем более важно выяснить, что происходит! – настаивал я. – Сделайте это как можно скорее. Со своей стороны я задержу издание декрета, чтобы не ставить Совет в неловкое положение.

Очевидно, кое-кто из членов Исполкома мечтал о якобинском терроре и намеревался в вопросе о смертной казни действовать за спинами своих коллег. Вскоре мне сообщили, что Совет не выступит с выражениями протеста.

В стенограммах заседаний Исполнительного комитета вопрос о смертной казни вообще не упоминается. Очевидно, что после неудачной попытки арестовать царя и поместить его в Петропавловскую крепость вопрос о смертной казни перестал волновать Стеклова и его компанию.

Как я уже говорил, этот эпизод, связанный с царем, стал единственной серьезной попыткой со стороны Совета узурпировать полномочия правительства. После провала миссии Масловского вожди Совета осознали бесплодность непосредственных посягательств на авторитет «буржуазного» правительства и в данных условиях сочли за лучшее попытаться влиять на развитие событий путем как можно более тщательного «контроля» за действиями нового правительства. Такая политика нашла свое выражение в создании так называемой «контактной комиссии», в задачи которой входил обмен информацией и поддержание должных связей между Советом и правительством. Сейчас уже не помню, кто из членов Исполкома Совета выступил с этой идеей, но не сомневаюсь, что в ее основе лежало осознание плохой информированности о происходящем в стране. Лично я от всего сердца поддерживал этот план, поскольку он казался мне желанным первым этапом на пути осуществления моей надежды на включение в правительство представителей социалистических партий. В стенограмме заседания кабинета от 10 марта зафиксировано мое предложение о том, чтобы правительство в предполагавшейся контактной комиссии представляли князь Львов, Терещенко (министр финансов) и Некрасов (министр путей сообщения). Такое предложение явилось результатом обсуждения этого вопроса на состоявшемся днем раньше закрытом заседании кабинета[75]75
  Следует отметить, что с самого начала мы приняли за правило обсуждать все ключевые вопросы внутренней и внешней политики на закрытых заседаниях кабинета, т. е. без ведения секретарями стенограммы, как на обычных «открытых» заседаниях. В стенограммах закрытых заседаний фиксировалось лишь, кто внес то или иное предложение, без изложения сути его обсуждения. Так, в стенограммах от 10 марта отмечено лишь о принятии моего предложения.


[Закрыть].

В качестве представителей от Совета в комиссию вошли меньшевики Чхеидзе, Скобелев, Стеклов и Суханов, а также эсер Филипповский[76]76
  К ним позже присоединился Церетели, один из лидеров социал-демократической фракции во Второй Думе, в 1907 г. приговоренный к каторге и вернувшийся в Петроград из ссылки в середине марта 1917 г. Он принадлежал к так называемой Сибирской фракции Циммервальдской группы, которая занимала странную позицию по отношению к войне, выражавшуюся формулой: «Мы – не «пораженцы» и не «оборонцы», мы сохраняем нейтралитет в борьбе двух империалистических лагерей». Церетели был одаренным, энергичным и храбрым человеком, который вскоре стал одним из лидеров «революционной демократии», в качестве которого признавал необходимость обороны страны.


[Закрыть].

Я же очень редко принимал участие в заседаниях контактной комиссии – отчасти из-за того, что много времени проводил в поездках по стране, но также и из-за поведения делегатов от Совета – особенно Стеклова, которого князь Львов выносил с огромным терпением.

Его терпение вознаграждалось тем, что благодаря этим переговорам были предотвращены многие потенциально опасные конфликты, а лидеры Совета были вынуждены более ответственно подходить к ходу событий и к политике правительства, которую теперь они гораздо лучше понимали.

Однако положение в стране становилось все более и более угрожающим, и все члены правительства прекрасно понимали, что растущую политическую напряженность можно ослабить, лишь изменив состав Временного правительства, чтобы он более реально отражал истинную расстановку сил в стране – а именно, включив в него представителей социалистических партий. Один лишь Милюков упорно придерживался своей идеи о том, что вся власть должна принадлежать исключительно представителям «Прогрессивного блока». Как ни странно, но именно его взгляды на внешнюю политику в конце концов ускорили кризис, который привел к изменению состава правительства.

По природе Милюков был скорее ученым, чем политиком. Если бы не его бойцовский темперамент, который привел его на политическую арену, он бы, вероятно, сделал выдающуюся научную карьеру. Благодаря своему прирожденному интересу к истории Милюков смотрел на все политические события из слишком далекой перспективы, словно читая о них в книгах или в исторических документах. Такая нехватка истинной политической интуиции не имела бы серьезного значения в более стабильной ситуации, но в тот критический момент истории страны, через который мы проходили, она едва не привела к катастрофе.

К несчастью, Милюков занял свой пост министра иностранных дел, исполненный решимости проводить, по сути, ту же империалистическую политику, которую преследовал Сазонов, его предшественник при старом режиме. Осенью 1916 г. такая политика была вполне приемлемой для ряда членов «Прогрессивного блока», но к марту 1917 г. она уже, мягко выражаясь, безнадежно устарела.

Вскоре между Милюковым и остальными членами Временного правительства обнаружились резкие разногласия по вопросу о целях войны. Превосходно помню одно из закрытых заседаний кабинета в самые первые дни его существования, на котором они проявились со всей очевидностью. Милюков докладывал о секретных соглашениях, которые правительство Российской империи заключило в первые годы войны с Англией, Францией и Италией. Эти соглашения предусматривали колоссальный дележ военных трофеев между Францией, Англией и Россией. Согласно этим договорам, Россия получала не только вожделенные Босфор и Дарданеллы, но и обширные территории в Малой Азии.

Уже одно это потрясло нас, но мы были поражены еще сильнее, когда Милюков сообщил нам о договоре 1915 г. с Италией, согласно которому в качестве награды за вступление в войну на стороне Антанты она получала суверенитет над всем славянским побережьем Адриатического моря. Владимир Львов, человек консервативного склада ума, вскочил со своего места, возбужденно размахивая руками, и воскликнул:

– Мы никогда, никогда не признаем этих соглашений!

Посреди этой вспышки один лишь Милюков сохранял спокойствие и хладнокровие. После бурных дискуссий мы в конце концов решили тем или иным образом убедить наших западных союзников пересмотреть эти соглашения и что в любом случае следует вести нашу политику в соответствии с нынешними настроениями общественности, для которой оказались абсолютно неприемлемы дипломатические формулы прежних правящих кругов и политика бывшего министра иностранных дел Сазонова.

Кто-то напомнил Милюкову многозначительный случай из нашего собственного недавнего прошлого, произошедший на втором заседании правительства, еще в здании Думы. 22 февраля французское правительство прислало телеграмму с согласием на аннексию Россией австрийских и германских провинций Польши в обмен на согласие царского правительства на аннексию Францией левого берега Рейна. Мы решили проигнорировать это предложение и немедленно начать переговоры с представителями польского народа, имея в виду восстановление независимости этой страны.

Но Милюков не слушал наших аргументов. Вскоре на одном из закрытых заседаний кабинета произошла резкая перепалка между Милюковым и Гучковым, случившаяся в тот момент, когда речи Милюкова о Дарданеллах в стиле Сазонова начали становиться опасными из-за острой реакции, которую они вызывали в демократических кругах. В защиту своей позиции Милюков сказал:

– Победа – это Константинополь, а Константинополь – это победа. Поэтому людям все время необходимо напоминать о Константинополе, – на что Гучков резко возразил:

– Если победа – это Константинополь, то говорите о победе, ведь победа возможна без Константинополя, а Константинополь без победы невозможен… думайте все, что угодно и как вам угодно, но говорите только о том, что поднимает моральный дух на фронте.

Такое упорство Милюкова, цеплявшегося за тему Дарданелл, казалось очень загадочным. Он знал не хуже Гучкова и меня, что генерал Алексеев по стратегическим соображениям выступал против каких-либо авантюр в проливах. Более того, Милюков как историк должен был превосходно знать то, что писал еще в 1909 г. генерал Куропаткин в своей книге «Задачи русской армии»: России не только «невыгодно присоединять к себе Константинополь и Дарданеллы, но такое присоединение неизбежно ослабит ее и создаст опасность долгой вооруженной борьбы за удержание этого опасного приобретения».

На 24 марта было назначено заседание контактной комиссии с целью обсудить вопрос о целях войны с представителями Совета, но это не помешало Милюкову накануне дать журналистам интервью с целью изложить свои взгляды на эту тему. По моим указаниям на следующий день в газетах появилось заявление о том, что Милюков выражал лишь свое личное мнение, а не мнение Временного правительства.

В результате моей акции делегаты от Совета еще до начала заседания осознали, что они не смогут возложить ответственность за слова Милюкова на все правительство. Поэтому вожди Совета смогли в целом поддержать торжественную декларацию о целях войны, опубликованную правительством 27 марта. Основные принципы, определявшие наши военные цели, излагались следующим образом:

«Предоставляя воле народа в тесном единении с нашими союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом теперь же заявить сегодня, что цель свободной России – не господство над другими народами, не отнятие у них национального достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления мощи своей за счет других народов. Он не стремится к порабощению и угнетению кого бы то ни было».

Любопытно отметить, что авторство этого текста принадлежало безусловно правительству за исключением фразы о «насильственном захвате чужих территорий», добавленной по настоянию лидеров Совета. Ничего существенного эти слова не вносили, но их включение позволило представителям Совета в контактной комиссии впоследствии заявлять в Совете, что, якобы настояв на них, они лишили «буржуазных империалистов» (особенно Гучкова) возможности в дальнейшем искажать или неверно истолковывать смысл документа. В действительности же ни Гучков, ни консервативные круги, которые он представлял, в то время не имели ни малейшего желания преследовать какие-либо «империалистические» цели.

К сожалению, Милюков не разделял стремления правительства не накалять страсти вокруг вопроса о целях войны. После появления правительственной декларации он дал понять, что не считает себя как министра иностранных дел связанным этим документом. Это сенсационное заявление вызвало лавину взаимных обвинений, серьезно подорвавших авторитет правительства, несмотря на его успехи в достижении взаимопонимания с Советом.

Вспышка ненависти к Милюкову в левых кругах вскрыла ненадежность положения правительства. Упрямство министра иностранных дел породило кризис доверия, неизбежный с самого первого дня революции вследствие противоречия между составом правительства и расстановкой сил в стране. Чтобы не дать стране пройти через новый, еще более опасный кризис, следовало устранить это противоречие.

Неоднократные публичные заявления Милюкова о своих личных взглядах уже рассматривались во всех революционных, демократических и социалистических кругах как свидетельство вероломства со стороны Временного правительства.

Как ни ценили мы атмосферу единства, в которой рождалось правительство, и несмотря на колоссальную важность, которую мы придавали сохранению первоначального состава кабинета до созыва Учредительного собрания, с каждым днем становилось все более ясно, что пребывание Милюкова на посту министра иностранных дел несет серьезную угрозу единству страны. Более того, нельзя было терпеть положение, при котором руководители Совета с их огромным влиянием и престижем не разделяли с нами непосредственной ответственности за руководство страной. Вероятно, в тот момент настроения народа мне были известны лучше, чем кому-либо другому из членов Временного правительства, и я полагал необходимым поскорее решить эту проблему. Поздно вечером 12 апреля я сообщил прессе, что правительство намерено обсудить вопрос об отправке союзникам ноты о пересмотре Россией своих военных целей.

По разным причинам мое заявление появилось на следующий день в искаженном виде. Опережая события, газеты объявили, что правительство уже ведет обсуждение ноты союзникам о новых целях войны. В реальности же, хотя некоторые члены правительства дали понять, что собираются поднять этот вопрос на заседании кабинета, никакой подобной дискуссии в правительстве еще не велось.

Поэтому с формальной точки зрения Милюков имел полное право потребовать, чтобы правительство выступило с официальным опровержением. Так, 14 апреля газеты сообщили, что «правительство не обсуждало и не готовит никаких нот по вопросу о целях войны». Это опровержение вызвало бурю негодования, и, как и предполагалось, Милюков был вынужден согласиться на немедленную отправку союзникам ноты о целях войны. К сожалению, такой шаг был неверно истолкован общественностью, вообразившей, будто правительство пошло на него под давлением Совета и, еще того хуже, Петроградского гарнизона.

Вследствие деликатности положения нота союзникам готовилась всем составом кабинета. Итоговый текст, опубликованный 19 апреля, формально должен был удовлетворить даже самых неистовых критиков Милюкова, но к тому времени дело зашло настолько далеко и враждебность к Милюкову в Совете и левых кругах в целом была уже столь высока, что они лишились способности мыслить разумно или хотя бы вникнуть в смысл нашей ноты. В атмосфере витала истерия.

Исполнительный комитет Совета выступил с резким протестом против «империалистической» ноты Временного правительства.

Недавно прибывший из Швейцарии Ленин немедленно отправил своих эмиссаров в казармы. 4 апреля солдаты Финляндского гвардейского полка в полном вооружении направились к Мариинскому дворцу с красными знаменами и лозунгами, осуждающими, в частности, Милюкова и Гучкова[77]77
  В то время считалось, что демонстрация войск началась более или менее стихийно, что если за нее кто-либо несет ответственность, так только некий лейтенант Линде, фанатичный пацифист, и что Ленин и большевики не имеют к этому делу ни малейшего отношения. Просматривая несколько лет назад секретные германские архивы во время работы в Гуверовском институте, я нашел недвусмысленные документальные свидетельства того, что все эти события в реальности были инспирированы Лениным (см. главу 18).


[Закрыть].

Генерал Корнилов, командовавший Петроградским военным округом, обратился к правительству за разрешением направить войска на его защиту, но мы единогласно отклонили это предложение. Мы были уверены, что народ не допустит никаких актов насилия против правительства.

Наша вера полностью оправдалась. В тот же день на улицы вышли колоссальные толпы людей, демонстрируя свою поддержку Временному правительству, и вскоре после этого Исполнительный комитет Совета выступил с заявлением, в котором отмежевался от антиправительственной демонстрации солдат. Кроме того, Исполком выразил готовность издать заявление с объяснением ноты министра иностранных дел, из-за которой и поднялась шумиха.

В сущности, никакого объяснения и не требовалось, потому что объяснять было нечего. Заявление предназначалось лишь для того, чтобы успокоить общественность; в нем подчеркивалось, что в ноте отражается единодушное мнение всех членов правительства.

Первый министерский кризис

Мы все согласились с тем, что пост министра иностранных дел следует передать человеку, который способен более гибко проводить внешнюю политику страны.

24 апреля я лично пригрозил подать в отставку, если Милюков не будет переведен на пост министра просвещения. Одновременно я настаивал на немедленном включении в правительство представителей социалистических партий.

Кризис в кабинете достиг апогея 25 апреля, когда Милюков отказался принимать портфель министра просвещения и подал в отставку. В тот же день я направил во Временный комитет Думы, в Совет и в Центральные комитеты групп социалистов-революционеров и трудовиков заявление, в котором утверждалось, что отныне Временное правительство должно состоять не из отдельных представителей демократических сил, а из людей, «формально и прямым путем избранных организациями, которые они представляют». Свое участие в работе правительства я ставил в зависимость от принятия этого требования.

На следующий день (26 апреля) князь Львов направил официальное письмо Чхеидзе с предложением прислать представителей различных заинтересованных партий на переговоры об их вхождении в кабинет.

Это было легче сказать, чем сделать. Против вхождения социалистов в правительство решительно выступил не только ряд либералов, но и некоторые меньшевики и эсеры (особенно Чернов и Церетели), в равной мере не желавшие, чтобы их имя оказалось связанным с Временным правительством.

Вечером 29 апреля в Исполкоме Совета состоялись бурные дебаты по вопросу о том, следует ли Совету иметь представительство во Временном правительстве. В результате голосования незначительным большинством (23 голоса против 22) было принято отрицательное решение. Восемь человек от голосования воздержались. Социалисты-революционеры, меньшевики, народные социалисты и трудовики за отдельными исключениями проголосовали положительно.

Отрицательный результат голосования произвел очень неблагоприятное впечатление в демократических кругах; неприемлем он был и для большинства в Исполнительном комитете Совета. Большевики и другие непримиримые противники сотрудничества с правительством сумели одержать верх в один голос лишь из-за того, что сторонники вхождения в правительство не сумели на заседании 29 апреля мобилизовать все свои силы. Теперь же они настаивали на повторном голосовании.

Оно состоялось в ночь с 1 на 2 мая. Я был приглашен на это заседание с тем, чтобы изложить мнение правительства о сложившейся ситуации. Мое заявление, за которым последовало неожиданное известие об отставке Гучкова, помогло рассеять непонимание и оздоровило атмосферу в Совете (см. главу 15). Большинством в 25 голосов (44 – «за», 19 – «против») было решено участвовать в правительстве. Из 19 голосов «против» 12 принадлежали большевикам, 3 – меньшевикам-интернационалистам и 4 – крайним левым эсерам.

Таким образом был открыт путь для расширения базы правительства.

С отставкой военного министра Гучкова первый кабинет Временного правительства прекратил существование и закончился первый период работы Временного правительства.

При своем роспуске первый кабинет Временного правительства обратился к стране с политическим завещанием, которое до сих пор волнует разум и сердце. Подводя итоги своей краткой, но чрезвычайно трудной и насыщенной жизни, правительство выступило со следующими словами предупреждения, которые оказались ужасающе пророческими:

«Стихийное стремление осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев, по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения, грозит разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину и создает благоприятную почву, с одной стороны, для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строю, с другой – для развития частных стремлений и интересов в ущерб общим и к уклонению от исполнения гражданского долга.

Временное правительство считает своим долгом прямо и определенно заявить, что такое положение вещей делает управление государством крайне затруднительным и в своем последовательном развитии угрожает привести страну к внутреннему распаду и к поражению на фронте. Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии, несущий гибель свободы. Губительный и скорбный путь народов, хорошо известный истории, – путь, ведущий от свободы через междоусобие и анархию к реакции и возврату деспотизма. Этот путь не должен быть путем русского народа».