Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

После нескольких часов мучительной внутренней борьбы я в конце концов понял, что ни у правительства, ни у Верховного командования, ни у меня самого нет альтернативы, и сообщил Львову по телефону, что согласен занять предложенную должность.

Глава 16
Наступление

К утру 2 мая, после напряженной пятидневной битвы с социалистическими партиями по поводу предложения князя Львова направить своих представителей в кабинет, правительственный кризис завершился.

Немцы, введенные своими агентами в полное заблуждение относительно внутреннего положения и расстановки политических сил в России, во время апрельского мятежа большевиков вели подготовку к проведению мирных переговоров в той или иной форме. Они считали, что отставка Милюкова и Гучкова послужит решающим шагом к заключению сепаратного мира. Но они ошибались.

5 мая новый кабинет[85]85
  Новыми членами Временного правительства стали: представители эсеров – В.М. Чернов, министр земледелия, и П.М. Переверзев, министр юстиции; представители социал-демократов меньшевиков – И.Г. Церетели, министр почт и телеграфа, и М.И. Скобелев, министр труда; представитель народных социалистов А.В. Пешехонов, министр продовольствия; представитель кадетов князь Дмитрий Шаховской, министр государственного призрения. Министр финансов М.И. Терещенко получил пост министра иностранных дел; министр земледелия А.И. Шингарев стал министром финансов; А.Ф. Керенский стал военным и морским министром.


[Закрыть], в состав которого вошли социалисты, выступил с декларацией. В первом ее пункте говорилось, что правительство, «отвергая в согласии со всем народом всякую мысль о сепаратном мире», как можно скорее проведет с союзниками переговоры о путях и средствах такого изменения целей войны, чтобы заключить всеобщий демократический мир в соответствии с принципами, изложенными в манифесте правительства от 27 марта.

Второй пункт, определявший роль вооруженных сил России, гласил: «В убеждении, что поражение России и ее союзников не только явилось бы источником величайших бедствий для народов, но и отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеобщего мира на указанной выше основе, Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе, обрушились всей силою своего оружия на нас. Укрепление начал демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее как в оборонительных, так и наступательных действиях будет являться важнейшей задачей Временного правительства».

Каким же образом Русская армия могла предотвратить полный и окончательный крах Западного фронта со всеми гибельными последствиями такого события для России? План Гинденбурга, как я объяснял выше, заключался в том, чтобы парализовать Русский фронт посредством мирной пропаганды и братания, сосредоточить всю мощь германской армии на Западном фронте и к концу лета, до прибытия американцев, нанести там сокрушительный удар. Существовал единственный способ, которым Россия могла сорвать этот стратегический план, – завладеть инициативой и возобновить военные действия. Иного выхода не оставалось. Мой долг как военного и морского министра состоял в том, чтобы выполнить эту задачу в самые короткие сроки.

Я вступил в новую должность 2 мая, и в тот же день у меня состоялся продолжительный разговор с генералом Маниковским, заместителем военного министра, отвечавшим за техническую сторону руководства министерством – за военное снабжение и т. п. Я знал его по работе в Думе. В первые дни после падения монархии он сумел восстановить порядок среди рабочих в арсенале и на других военных предприятиях. После консультаций с министром торговли и промышленности Коноваловым Маниковский установил на подконтрольных ему предприятиях восьмичасовой рабочий день.

Коновалов советовал мне прозондировать у Маниковского отношение высших должностных лиц Военного министерства и Верховного командования к отставке Гучкова. Не называя никаких имен, Маниковский подробно рассказал мне о тайном совещании Гучкова с представителями Верховного командования во главе с генералом Алексеевым – тревожные слухи об этом совещании дошли до ушей правительства. Маниковский сообщил мне, что эта встреча была организована по его личной инициативе, чтобы обсудить проект «Декларации о правах солдат», составленный генералом Поливановым и сменившим его генералом Новицким[86]86
  См. главу 15.


[Закрыть].

Первоначально обсуждение проекта декларации, составленного Петроградским Советом и появившегося 9 марта в «Известиях», проходило в поливановской комиссии отнюдь не гладко. Напротив, представители военного ведомства, начиная с самого Поливанова, систематически вели политику «непротивления злу» и пытались под различными предлогами лишь задержать публикацию декларации. Учитывая все это, Маниковский на совещании военачальников предложил пересмотреть текст документа, удалить из него наиболее неприемлемые пункты и немедленно опубликовать. Если не сделать этого, говорил он, и просто отложить проект декларации на полку, то руководители Военного министерства, а с ними и все правительство в глазах военных предстанут трусами и обманщиками. Предложению Маниковского был дан довольно резкий отпор: «Публикуйте, если хотите, но нам декларация в таком виде не нужна». На этом совещание прервалось.

Услышав этот драматический рассказ, я понял, что за злонамеренной отставкой Гучкова могут последовать и другие отставки. Требовалось немедленно принимать меры.

3 мая состоялось совещание комиссии по пересмотру законов и установлений, относящихся к военной службе (известной как комиссия Поливанова). Я присутствовал на совещании и попросил председателя комиссии Новицкого дать мне слово. Моя речь была краткой. Указывая на опасность положения России как воюющей державы, не ведущей боевых действий, я заявил, что растущая деморализация войск вызвана не только германской пропагандой, но и чрезмерной законодательной активностью всевозможных комитетов и подкомитетов. Я сказал, что такая ситуация абсолютно нетерпима и что, если так будет продолжаться, следует ожидать развала армии и полного поражения от врага. Чтобы придать своим словам больше убедительности, я рассказал о только что вернувшейся из Стокгольма делегации российских поляков, которая вела там переговоры с поляками из оккупированной немцами Польши. А. Ледницкий, ведущий польский политик, с горечью поведал мне следующее.

Когда «немецкие» поляки обратились к Циммерману, германскому министру иностранных дел, за разрешеним на поездку в Стокгольм, Циммерман ответил с подчеркнутой учтивостью: «Разумеется, можете отправляться в Стокгольм и заключать какие угодно соглашения с русскими поляками. Для нас Российское государство как международная сила более не существует».

Я сообщил собравшимся, что если нынешнее бездействие России на фронте и упадок главной силы армии – ее дисциплины – будут продолжаться, то и немцы, и союзники утратят к нам всякое уважение и в будущем не станут принимать ни в какой расчет наши законные интересы. Наш долг перед Россией, сказал я, не только остановить разложение армии, но и снова превратить ее в эффективную боевую силу.

В той работе, которая предстояла мне в армии, на фронте и в тылу, я не мог использовать людей, которые не приняли со всей искренностью свершившийся факт революции или сомневались, что нам удастся возродить боевой дух армии в новой психологической атмосфере. Эти люди внешне могли приспособиться к новой ситуации, но внутренне они были неспособны от чистого сердца посвятить себя такой работе. В качестве ближайших сотрудников мне требовались люди с независимым мышлением, люди, готовые служить делу, а не личности. Мне требовались люди, пережившие все безумие военных лет при старом режиме и полностью осознававшие причины произошедшего переворота. Мне требовались люди, верившие, что Русская армия не погибла, убежденные, что здоровые политические силы на фронте и в тылу в конце концов преодолеют влияние деморализующей пропаганды, и понимавшие, что армейские комитеты и комиссары появились на фронте не по злому умыслу внутренних и внешних врагов России, а как неизбежный результат краха традиционных взаимоотношений между офицерами и солдатами, произошедшего сразу же после падения монархии.

После нескольких дней напряженных переговоров и совещаний контроль над Военным министерством окончательно перешел в руки людей, отвечавших таким требованиям, – людей молодых, энергичных, хорошо разбиравшихся в создавшемся в те дни положении. Заместителями военного министра были назначены генерал-лейтенант Маниковский и полковники Генерального штаба Якубович и Туманов. Я вызвал с фронта, где он находился с начала войны, полковника Барановского (моего шурина)[87]87
  В тот момент он служил в штабе генерала Лукомского, командующего первым корпусом.


[Закрыть] и поставил его во главе моего личного секретариата, в котором появился специальный департамент, ведающий политическим состоянием вооруженных сил.

Полковник Барановский ежедневно докладывал мне обо всех текущих вопросах, контролировал назначения в Ставке и осведомлял меня о том, что происходило в Петрограде во время моих частых отлучек на фронт. Могу сказать, что никогда не жалел о выборе своего ближайшего помощника. В течение всей моей службы в Военном министерстве мы работали в полной гармонии.

Несколько позже, 25 мая, я произвел реорганизацию высшего руководства в Морском министерстве. Капитан Б.П. Дудоров стал первым заместителем министра по стратегическим и политическим вопросам, а капитан Кукель – вторым заместителем министра по техническим операциям.

В тот день, когда был оглашен новый состав Временного правительства, я издал свой первый приказ. Приведу его здесь, поскольку он свидетельствует, что капитуляция перед анархией, присутствовавшая в рекомендациях поливановской комиссии, стала делом прошлого:

«Взяв на себя военную власть государства, объявляю:

1) Отечество в опасности, и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я поэтому не допущу;

2) Самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд (дезертиры) должны вернуться в установленный срок (15 мая);

3) Нарушившие этот приказ подвергнуты будут наказанию по всей строгости закона».

Прочитав этот приказ, все, кто присутствовал на тайном совещании с Гучковым, должны были понять, что следовать его примеру – дело рискованное. Кроме того, приказ был призван успокоить людей, встревоженных ростом актов насилия со стороны дезертиров, показав, что против этого зла ведется серьезная борьба.

На переговорах с новыми министрами-меньшевиками Скобелевым и Церетели, которые также входили в состав Исполнительного комитета Петроградского Совета, было решено, что в будущем все комиссары, прикрепленные к воинским частям, будут назначаться и смещаться лишь по решению военного министра, а те, что уже назначены Исполнительным комитетом, перейдут под его юрисдикцию. В то же время мы отозвали из штаба Петроградского военного округа представителей Совета, находившихся там в качестве наблюдателей.

Генерал Корнилов, командовавший Петроградским военным округом, как и Гучков, не сумел завоевать доверие солдат и членов Совета. Поэтому я заменил его молодым офицером, генералом П.А. Половцевым, который недавно вернулся с фронта и в момент революции работал в Военной комиссии Думы. Его отношения с солдатами носили дружеский характер. По просьбе Половцева в помощники ему, главным образом для пропагандистской работы в войсках, я назначил лейтенанта А. Кузьмина[88]88
  Лейтенант Кузьмин участвовал в Русско-японской войне, а когда разгромленные русские войска по пути из Маньчжурии начали бунтовать и всю Транссибирскую железную дорогу захлестнула волна мятежей и беззакония, Кузьмин стал председателем так называемой «Красноярской республики». За это он предстал перед трибуналом и был приговорен к длительному сроку каторги, хотя его участие в мятеже сводилось к тому, что он прекратил разграбление городов толпами бунтующих солдат, в результате чего и был избран президентом «республики».


[Закрыть], зная, что этот человек предан своей стране.

В ходе этих предварительных работ мы с коллегами искали выход из затруднительной ситуации, созданной Гучковым, который отказался подписывать «Декларацию о правах солдат». Совсем отменить декларацию было нельзя, поскольку большая ее часть была включена в приказ Гучкова № 114 от 5 марта (отмена некоторых положений и ограничений, касающихся военнослужащих). Однако вскоре выход был найден. Стараясь не посягать на новые личные и политические права, провозглашенные Временным правительством, мы восстановили полномочия командного офицерского состава, без которых армия просто не могла функционировать.

11 мая я подписал приказ № 8 «О правах военнослужащих». В параграфе 14 говорилось, что офицерам возвращается право прибегать к дисциплинарным мерам, включая применение силы в случаях нарушения субординации во время боевых действий на фронте. Кроме того, согласно параграфу 18 назначение, перемещение и смещение командного офицерского состава переходило в полное ведение высших офицеров[89]89
  Ленин прекрасно понимал значение двух этих параграфов и обрушился на мой приказ с яростными нападками в статье в «Правде» с коварным заголовком «Декларация о бесправии солдат», который ввел в полное заблуждение других людей, например командующего Западным фронтом генерала Ромейко-Гурко. 15 мая этот генерал отправил главнокомандующему и премьер-министру послание, в котором утверждал, что приказ № 8 делает управление войсками невозможным, и поэтому он подает в отставку. Его отставка не была принята; правительство освободило генерала от его обязанностей, а главнокомандующий получил инструкцию понизить его в должности до командира дивизии.


[Закрыть].

К 12 мая здоровые патриотические настроения на фронте стали реальной силой, на которую могли опираться правительство и Верховное командование. В частях прекратились бесконечные политические митинги, и солдаты, уставшие от долгого безделья, добровольно вернулись к исполнению повседневных обязанностей. Младшие офицеры вновь завоевали доверие подчиненных, а сопротивление попыткам восстановить дисциплину стало редкостью. Армейские, корпусные и низовые комитеты получили должную организацию; отныне они состояли в основном из людей, выступавших за возобновление боевых действий, и активно вели эффективную пропаганду среди молодых новобранцев, прибывших на фронт практически без военной подготовки. Относительно редкими стали акты насилия против офицеров и замены опытных командиров трусливыми выскочками. Прекратилось массовое братание с немцами в окопах, а деморализация пехоты, ранее распространявшаяся как зараза, ограничивалась главным образом недавно сформированными «третьими дивизиями». Эти части стали прибежищем для большевистских агитаторов, германских агентов и бывших чинов охранки и полиции, после революции отправленных на фронт. Пораженчество особенно массовый характер приобрело в частях, подпавших под влияние таких офицеров-ленинцев, как Крыленко, Дзевалтовский, Семашко, Сиверс и д-р Склянский. Хотя подобных частей было мало, ко второй половине мая средства убеждения при обращении с ними уже не действовали и нам оставалось лишь прибегнуть к силе.

Впервые вооруженные соединения против бунтующих частей были использованы генералом Щербачевым, командующим Румынским фронтом. Главнокомандующий получил от него следующую телеграмму: «Ввиду невозможности завершить до начала боевых действий формирование третьих дивизий бывший Главнокомандующий[90]90
  Генерал Алексеев.


[Закрыть] распорядился о расформировании тех из них, которые сочтены своими командирами неготовыми в настоящее время для боевых действий. Приказ командующего 6-й армией о расформировании полков 163-й дивизии и их переброске на новые позиции был проигнорирован тремя полками, требовавшими сохранить их в составе дивизии».

Генерал Щербачев отправил на подавление мятежа специальный отряд пехоты и артиллерии. Три восставших полка были окружены, и генерал Бискупский, командовавший отрядом, объявил, что, если они не выполнят приказ и не сложат оружие, он откроет огонь. Донесение генерала Щербачева заканчивалось словами. «Все обошлось без кровопролития»[91]91
  Замечу, что такая решительность командования безоговорочно одобрялась в статье «Известий», печатного органа Совета.


[Закрыть].

В сложившихся на фронте новых условиях офицеры нередко проявляли нерешительность при использовании дисциплинарных полномочий, которые были им возвращены, а некоторые комиссары из числа назначенных Военным министерством не торопились побуждать их к этому. Например, когда несколько полков 12-й и 13-й дивизий отказались занять передовые позиции, Борис Савинков, служивший комиссаром в 7-й армии, направил мне срочную телеграмму с вопросом о том, что делать. Полковник Якубович, временно замещавший меня, пока я находился на фронте, телеграфом приказал ему расформировать соответствующие полки, арестовать и предать полевому суду офицеров и солдат, виновных в неповиновении. Кроме того, Якубович приказал немедленно сообщить министру о принятых мерах.

В то же время был принят закон, предусматривающий каторжные работы за дезертирство, отказ исполнять приказы и открытый мятеж, а также за подстрекательство к этим преступлениям.

Согласно стратегическим планам Ставки, русским армиям следовало начать наступление не позднее середины июня (по новому стилю).

Наши войска на фронте имели достаточно ресурсов для ограниченных наступательных операций, поскольку открытие в конце ноября 1916 г. прямой железнодорожной линии к незамерзающему порту Мурманск позволило западным союзникам присылать нам тяжелую артиллерию и прочее вооружение для полномасштабного наступления, запланированного против центральных держав.

Мы намеревались начать боевые действия с наступления Юго-Западной армии под командованием генерала Брусилова. Боевой дух солдат, их понимание необходимости любой ценой защищать страну были достаточным противоядием против распространяемой среди них германской пропаганды. В случае германского наступления они были готовы исполнить свой долг.

Однако мысль о переходе в наступление принималась уже не с такой готовностью. Кроме того, в войсках находились офицеры всех чинов, крайне скептически относившиеся к возможному наступлению на этом этапе войны, несмотря на то что моральное состояние армии и авторитет офицеров среди рядовых значительно укрепились. Впрочем, у меня были все основания надеяться, что личная поездка на фронт и непосредственное общение с офицерами и солдатами помогут поднять боевой дух и ускорить подготовку к сражениям. Вечером 8 мая после инспекционной поездки по войскам Петроградского гарнизона я выехал в Хельсинки и Свеаборг. В Финском заливе, неподалеку от этих крупных портов, стоял на якоре наш «большой» флот (т. е. дредноуты, линкоры и крейсера). Я пробыл там два дня, посещая разнообразные митинги и совещания, как публичные, так и частные. На публичных собраниях я подвергался почти неприкрытым нападкам большевиков, а на частных встречах порой бывал вынужден выслушивать очень суровую критику со стороны представителей офицеров, чья жизнь под бдительным надзором матросских комитетов стала совершенно невыносимой. Но по большей части мои слушатели – и офицеры, и матросы – были настроены дружелюбно. Один крайне левый оратор на очередном митинге заявил, что в случае необходимости Балтийский флот выполнит свой долг и не пустит врага к столице. Это были отважные слова, но на практике ситуация им никак не соответствовала. Я вернулся в Хельсинки с тяжелым чувством, осознавая, что Балтийский флот наводнен германскими и ленинскими агентами.

Вечером 12 мая я отправился на Юго-Западный фронт. В Каменец-Подольске, где размещался штаб генерала Брусилова, проходил съезд делегатов со всех участков фронта, и 14 мая я выступил перед съездом. Большой зал, в котором собрались делегаты, был забит до отказа. Со всех сторон меня окружали изможденные лица с лихорадочно горящими глазами. Атмосфера стояла чрезвычайно напряженная. Я чувствовал, что передо мной находятся люди, испытавшие чудовищное потрясение, от которого еще не вполне оправились. Я понимал, что они желают знать только одно – почему они до сих пор сидят в окопах. Слушая выступления делегатов, представителей армейских комитетов и самого генерала Брусилова, я ощущал царившие в армии настроения. У меня не было сомнения, что в данный момент армия стоит перед искушением, которому не в силах противиться. После трех лет жестоких испытаний миллионы измученных войной солдат задавали себе один вопрос: «Почему я должен умирать сейчас, когда дома только начинается новая, свободная жизнь?»

Сам этот вопрос парализовал их волю. Люди, находящиеся под вражеским огнем, могут выстоять лишь тогда, когда у них нет сомнений в цели, за которую они сражаются, или, тем более, когда они безоговорочно верят в необходимость жертвы во имя четко определенной и бесспорной, на их взгляд, цели.

Ни одна армия не может позволить себе сомневаться в цели, за которую она сражается. Все, что творилось в тот момент в армии – нарушение субординации, мятежи, обращение целых частей в большевизм, бесконечные политические митинги, массовое дезертирство, – являлось естественным последствием ужасного конфликта, происходившего в сознании каждого солдата. Люди неожиданно нашли способ оправдать свою слабость, и их охватило почти непреодолимое желание бросить оружие и бежать из окопов. Чтобы восстановить у них воинский дух, требовалось преодолеть их животный страх и ответить на их сомнения простой и ясной истиной: вы должны принести жертву ради спасения родины. Люди, не понимавшие настроений солдат в эти критические моменты русской истории или обращавшиеся к ним с высокопарными и избитыми патриотическими призывами, не могли достучаться до их сердец и оказать на них какое-либо влияние.

Секрет успехов большевистской пропаганды среди трудящихся классов и солдат заключался в том, что большевики говорили с ними простым языком и играли на глубоко укоренившемся инстинкте самосохранения. Суть большевистской пропаганды можно выразить словами Ленина: «Мы зовем вас к социальной революции. Мы призываем вас не умирать ради других, а уничтожать других – уничтожать ваших классовых врагов на внутреннем фронте!»

Я же обращался к солдатам с такими словами: «Легко призывать изнуренных людей бросить оружие и разойтись по домам, где началась новая жизнь. Но я призываю вас на бой, на героические подвиги – я зову вас не на праздник, а на смерть, призываю пожертвовать собой ради спасения родины!»

И совсем не удивительно, что позже, после нескольких месяцев жестоких сражений, люмпен-пролетарии и дезертиры в тылу ступили вслед за большевиками на путь убийств и насилия, купившись на обещания безграничной свободы. Поразительным было то, что летом 1917 г. войска на линии фронта проявили, пусть только мимолетно, могучее чувство патриотизма.

К середине мая германский Генеральный штаб уже отметил изменение в настроениях на Русском фронте, и немецкие войска начали постепенно перебрасываться обратно на восток.

Съезд в Каменец-Подольске завершился овацией в адрес генерала Брусилова. Затем мы с ним отправились в инспекционную поездку по частям, которым месяц спустя предстояло первым идти в наступление. После того как солдаты прошли мимо нас строем, мы поднялись на импровизированную трибуну и обратились к бойцам.

Сперва выступили Брусилов и командиры тех дивизий, которые мы посещали. Затем слово брали представители местных военных комитетов. Наконец, настала и моя очередь. Солдаты еще теснее сгрудились вокруг помоста, стараясь не пропустить ни слова. В том, что я сказал, не было ничего, кроме горькой истины и простого призыва к их чувству долга перед родиной. Трудно описать то впечатление, которое произвели мои слова. Можно лишь сказать, что они затронули сердца слушателей, наполнив их новой надеждой.

На многих таких митингах возбужденные солдаты окружали нас столь плотной толпой, что мы с трудом пробирались к автомобилям, готовым отвезти нас в следующую точку маршрута.

Иногда солдаты выталкивали вперед большевистских агитаторов, скрывавшихся в толпе, и заставляли их повторять свои доводы прямо мне в лицо – на том этапе открытая кампания против меня еще не была до конца организована.

Разумеется, смена настроений после моих посещений обычно оказывалась недолговечной[92]92
  Офицеры, враждебно относившиеся к Февральской революции, иронически называли меня «главноуговаривающим», но, как ни странно, это прозвище вовсе не казалось мне оскорбительным.


[Закрыть], но в тех частях, где командиры, комиссары и члены армейских комитетов сумели уловить психологическое значение моих слов, боевой дух укреплялся и солдаты сохраняли доверие к своим офицерам.

Мы с Брусиловым, возвращаясь из этой поездки по Юго-Западному фронту в закрытой машине, по пути в Тарнополь попали под страшную грозу. Не знаю почему, но, когда по стеклам хлестал дождь, а над головой сверкали молнии, мы ощутили какую-то взаимную близость. Наш разговор стал неформальным и непринужденным, словно мы были старыми друзьями.

Мы обсуждали те вещи, которые волновали всех гражданских и военных руководителей, ответственных за судьбу страны. Я говорил о том, как трудно складываются отношения правительства с левыми политическими кругами, а Брусилов рассказывал мне о том огромном уроне, который нанесла армии изжившая себя бюрократическая система управления и оторванность многих высших офицеров от реальности.

Естественно, Брусилов, как амбициозный человек, излагая свои планы или вкратце обрисовывая мне характер других генералов, старался не выражать таких взглядов, которые бы сильно отличались от моих. Но в целом мы имели единое мнение по поводу важнейших проблем, стоявших перед Россией, и оба полностью отвергали господствовавшую среди многих лидеров страны идею о том, что «русской армии более не существует». Мы оба были убеждены в том, что бессмысленно только анализировать и критиковать; необходимо иметь мужество и взять на себя риск.

Во время этой поездки в Тарнополь мы сумели договориться по многим важным вопросам, касавшимся предстоящего наступления. Именно тогда я и решил, что в момент начала наступления Брусилов должен быть поставлен во главе всей армии вместо Алексеева. Однако я не давал ему никаких намеков о своих намерениях, поскольку не был уверен, согласится ли князь Львов.

Из Тарнополя я отправился в Одессу, которая в то время служила тыловой базой Румыно-Черноморского фронта. Там я встретился с генералом Щербачевым, только что прибывшим из Ясс, и с представителями комитета Румынского фронта. Во время разговора с Щербачевым у меня сложилось впечатление, что этот фронт находится в надежных руках и что русские и румынские войска будут сражаться, невзирая на проблемы с транспортом и снабжением. Беседа с делегацией фронтового комитета укрепила меня в этом мнении. Мне не представилось возможности посетить сам фронт, так как пришлось сопровождать адмирала Колчака и начальника его штаба капитана Смирнова в Севастополь, в штаб Черноморского флота, чтобы уладить острые разногласия адмирала с Центральным исполнительным комитетом Черноморского флота и местными армейскими гарнизонами.

Адмирал Колчак был одним из самых компетентных адмиралов в русском флоте. Он стал очень популярной фигурой как среди офицеров, так и среди матросов. Незадолго до революции его перевели с Балтийского флота на должность командующего Черноморским флотом. В первые несколько недель после падения монархии он установил превосходные отношения с командами кораблей и даже сыграл ключевую роль в создании флотского Центрального комитета. Он быстро приспособился к новой ситуации, благодаря чему сумел спасти Черноморский флот от тех кошмаров, через которые прошел Балтийский флот.

Матросы были настроены патриотически и стремились сразиться с врагом. Когда я прибыл в Севастополь, и офицеры, и матросы только и говорили, что о высадке десанта в Босфоре. На фронт даже отправилась делегация моряков с целью убедить солдат вернуться к выполнению своего долга. Можно подумать, что в этих обстоятельствах конфликт адмирала с Центральным комитетом был маловероятен. Тем не менее он возник.

Центральный комитет издал приказ об аресте помощника начальника порта генерала Петрова, отказывавшегося выполнять приказы комитета, не утвержденные командующим флотом. Это было серьезное нарушение дисциплины, но 12 мая Колчак обратился к князю Львову с просьбой об отставке на том основании, что не желает мириться с такой ситуацией. Однако пребывание адмирала на своем посту имело колоссальное значение, и князь Львов попросил меня отправиться в Севастополь и уладить конфликт.

В крохотной каюте торпедного катера, везущего нас в Севастополь, у нас с Колчаком состоялся продолжительный разговор. Я изо всех сил старался убедить его, что этот инцидент ничтожен по сравнению с тем, что случилось с командующим Балтийским флотом, что серьезных оснований для тревоги нет и что положение Колчака гораздо прочнее, чем ему кажется. Не найдя никаких логических возражений против моих аргументов, Колчак в конце концов воскликнул со слезами на глазах:

– Для них[93]93
  Т. е. для матросов.


[Закрыть] Центральный комитет значит больше, чем я! Я не желаю иметь с ними никакого дела! Я их больше не люблю!..

Мне не нашлось что сказать в ответ на это заявление, продиктованное не столько разумом, сколько сердцем.

На следующий день после долгих переговоров и увещеваний мир между Колчаком и комитетом был восстановлен. Но их отношения непоправимо испортились, и ровно три недели спустя возник новый острый конфликт. В этот раз, ничего не сообщая правительству, адмирал Колчак и начальник его штаба тем же вечером сели в прямой поезд до Петрограда, навсегда покинув флот.

После трудных переговоров в Севастополе я направился прямо в Киев, где отношения с Украинской радой становились все более напряженными. Рада начала кампанию по созданию независимой украинской армии, что ввиду предстоящего наступления было совершенно немыслимо, даже если бы Рада обладала гораздо большей автономией.

Из Киева я отправился в Могилев, в Ставку генерала Алексеева. Я хотел сообщить ему о своих поездках на фронт, а кроме того, убедиться в оправданности своего решения о назначении Брусилова на его место. Во время нашего разговора Алексеев сперва не проявлял абсолютно никакого интереса к моему рассказу, а затем стал излагать свой пессимистический анализ положения на фронте.

После этого я вернулся в Петроград, где провел переговоры с князем Львовым и министром иностранных дел Терещенко. Затем, на совещании кабинета, я предложил назначить Брусилова главнокомандующим. Мое предложение было принято, а генерал Алексеев получил специально созданную для него должность военного советника при Временном правительстве.

После двух или трех дней, проведенных в столице, я выехал на Северный фронт, прибыв утром 25 мая в Ригу. Этот крупный порт и промышленный центр, имевший смешанное русско-немецко-латышское население, после «великого отступления» 1915 г. оказался в опасной близости от линии фронта, в результате чего большинство его промышленных предприятий и учебных заведений было эвакуировано. Древняя крепость, где в мирное время размещалась городская администрация, теперь служила штабом генерала Радко-Дмитриева[94]94
  Этот энергичный воин, который привел Болгарию к победе во время Первой Балканской войны 1912 г., уволился из болгарской армии и уехал в Россию, когда болгарский царь Фердинанд переметнулся на сторону австро-германцев и выступил против своих вчерашних союзников – сербов и греков. Как мы знаем, Вторая Балканская война закончилась для Болгарии полной военно-политической катастрофой.


[Закрыть], командира 12-й армии.

На вокзале меня встретили генерал, весь его штаб, огромная толпа солдат с фронта и тысячи местных жителей. Я довольно часто посещал Ригу в первые несколько лет после «умиротворения» волнений латышских крестьян в 1905 г. и хорошо знал город. Я выразил желание прогуляться по бульвару от гостиницы, в которой обычно останавливался, когда приезжал в Ригу по судебным делам, до крепости Шлосс, где прежде заседали военные трибуналы – самые жестокие трибуналы из всех, с которыми мне приходилось иметь дело в те суровые годы. Генерал с готовностью согласился составить мне компанию, и мы направились к крепости во главе радостной, возбужденной толпы.

После совещания в ставке с начальником штаба мы выехали на линию фронта. С обеих сторон время от времени постреливали, но генерал не обращал на выстрелы никакого внимания. На обратном пути он предложил заехать в полк, в котором недавно объявился большевистский агитатор; с этим человеком было трудно совладать, и в каком-то смысле он полностью подчинил себе полк.

Выбрав лощину, куда не долетали вражеские пули, генерал вызвал всех свободных солдат. Состоялся очень откровенный разговор. Меня засыпали всевозможными вопросами, порой весьма резкими. В сторонке держался низенький парень невзрачного вида, предпочитавший помалкивать, чем явно удивлял и раздражал своих товарищей. Они постоянно выталкивали его вперед и пытались разговорить. Генерал прошептал мне на ухо, что это и есть тот самый большевистский агитатор. Наконец тот заговорил нервным, визгливым голосом: