Текст книги "Россия в поворотный момент истории"

Эта мысль была непереносима, но она овладела мной столь мощно, что я впал в длительную депрессию. Чтобы проснуться от этого кошмара, прогнать мрачные мысли и собраться, мне нужна была встряска, и такой встряской послужил шторм.

Чем сильнее бушевали волны, чем громче ревела стихия, тем легче было забыть слово «навсегда» и убедить себя, что я всего лишь выполняю особую миссию, которая завершится после капитуляции Германии.

Когда страхи рассеялись и вернулось чувство долга, я забыл про бурю и стал готовиться ко встрече с правителями Англии и Франции. Конечно, я прекрасно знал об их отношении ко Временному правительству и ко мне лично, но это не заботило меня ни в малейшей степени. Меня делегировала та Россия, что отказалась признавать сепаратный мир с Германией. Моя задача состояла в получении незамедлительной военной помощи от союзников с целью воссоздания Русского фронта, чтобы обеспечить для России место среди союзников на грядущих мирных переговорах.

Ко мне вернулся врожденный оптимизм. Я пришел к выводу, что недоброжелательность по отношению к России со стороны западных союзников объясняется лишь напряжением последней решающей битвы с врагом.

Яростная буря стихла через два дня. Мы были измучены, но пребывали в превосходном состоянии духа. Через несколько дней вдали показались Оркнейские острова – одна из основных баз британского флота, и вскоре мы высадились в Терсо. Там я впервые в жизни ступил на нерусскую землю. Мы провели ночь в этом мирном городке, которого почти не коснулась война.

На следующий вечер мы сели в поезд, и утром то ли 20, то ли 21 июня 1918 г. я прибыл в Лондон.

Так начался новый этап в моей жизни, который, как мне казалось, будет очень коротким и который не закончился и по сей день.

Часть седьмая
Поворотный пункт в мировой истории

Глава 26
Моя миссия в Лондоне и Париже

Лондон

На следующее утро, 20 июня, мы прибыли на вокзал Чаринг-Кросс. Нас встречал только доктор Гавронский, представитель Временного правительства в Лондоне. Заранее было обговорено, что я приеду инкогнито и мой визит останется в тайне от общественности до тех пор, пока я не встречусь с представителями британского правительства.

Расставшись с сопровождавшим меня морским офицером, мы отправились в дом Гавронского, где мне предстояло жить во время пребывания в Лондоне. По пути туда доктор сообщил мне, что через день-другой я встречусь с Ллойд-Джорджем, а до тех пор могу отдыхать и ознакомиться с городом. Мне хватило одного дня, чтобы, побродив по улицам, заглянув в магазины и побывав в ресторанах, убедиться, что, несмотря на все тяготы войны, Великобритания осталась такой же сильной, организованной и решительной, как всегда.

Единственным путем спасти Россию оставалась политика, основанная на уверенности, что Германию ожидает крах, и на убеждении, что России следует помогать союзникам, пока не кончится война. Я все более проникался этой мыслью, пока знакомился с атмосферой в Лондоне. У меня не было бы сомнений, что неминуемая победа союзников послужит сигналом для освобождения России и ее возврата к свободе – в чем были твердо убеждены те, кто посылал меня с этой миссией, – если бы единство и патриотический дух русского народа не были бы столь сильно подорваны.

На третий или четвертый день моего пребывания в Лондоне ко мне явился прекрасно одетый, приятный молодой человек. Это был Филип Керр, личный секретарь премьер-министра, который прибыл с приглашением посетить Ллойд-Джорджа на следующее утро. Пообещав быть там в назначенное время, я попросил Керра передать премьер-министру, что меня будет сопровождать доктор Гавронский в качестве переводчика, так как в то время я совершенно не знал английского.

Должен признаться, что ожидание встречи с Ллойд-Джорджем, как я ни стремился к ней, заставило меня изрядно понервничать. Я сгорал от нетерпения, так как всегда проявлял живой интерес к карьере этого «волшебника из Уэльса», известного своим неподражаемым обаянием и способностью полностью подчинять других людей своей воле; но меня возбуждало и то, что он оказывал колоссальное влияние на политику Антанты. В то же время я беспокоился, поскольку не знал, в какой степени политика дипломатов союзных держав в России по отношению к Временному правительству отражала личные взгляды британского премьер-министра.

Вскоре после ухода Керра меня неожиданно посетил русский поверенный в делах В.Д. Набоков, узнавший о моем приезде в Лондон. Набоков был проницательным дипломатом с обширными связями в правительстве и в обществе, прекрасно разбиравшимся в политической и дипломатической жизни Лондона. Его донесения Милюкову и Терещенко, которые я имел возможность время от времени читать, всегда оказывались чрезвычайно уместными и полными любопытных и оригинальных замечаний о людях и событиях.

Его визит был очень своевременным, так как я был рад побеседовать с ним перед встречей с Ллойд-Джорджем. Узнав о цели моей поездки, Набоков тщательно и подробно изложил взгляды различных официальных деятелей на положение в России, но его слова звучали не очень утешительно. Во всем, что он говорил, явственно звучала пессимистическая нотка, смутно проглядывавшая в его отчетах об отношении Великобритании к России. И в первую очередь он не питал ни малейшей уверенности в успехе моей миссии. Между прочим, так же относился к ней и Гавронский, который долго жил в Лондоне и был отлично осведомлен о местных настроениях.

На следующий день в 9 часов утра мы прибыли на Даунинг-стрит, 10, и постучались в дверь небольшого дома, ничем не отличавшегося от соседних зданий. Эта короткая и узкая улочка в действительности являлась сердцем Британской империи, а дом № 10, вероятно, столь же часто упоминался в политическом мире того времени, как в наши дни – Белый дом. Здесь размещалась официальная резиденция британских премьер-министров, и в течение двух веков этот дом служил сценой исторических решений, определявших судьбу не только Англии, но и всего мира.

Когда мы вошли, нас встретил Филип Керр и проводил в кабинет премьер-министра. Я оказался лицом к лицу с невысоким, коренастым человеком с копной белоснежных волос, благородным челом и маленькими пронзительными, сверкающими глазами, оживлявшими моложавое, румяное лицо. Премьер-министр сердечно приветствовал нас, словно мы были старыми друзьями, с которыми он давно не виделся. Его поведение сразу же создало приятную и умиротворяющую атмосферу, свободную от всяких формальностей.

Не могу дословно передать нашу часовую беседу, поскольку она велась через переводчика и не стенографировалась. Поэтому ограничусь лишь сутью своих слов и совершенно неожиданного ответа Ллойд-Джорджа.

Вкратце описав ход войны в России, падение монархии, попытки восстановить государство и боеспособность армии, я сказал, что все это осталось в прошлом. На данный момент положение в России можно определить следующим образом: Центральная Россия захвачена большевиками, которые заключили сепаратный мир с Германией и пользуются германской финансовой и военной помощью в борьбе со своими соотечественниками, хотя большинство населения не признало ни Брест-Литовский договор, ни большевистскую диктатуру.

Власть большевиков не распространяется на Сибирь – более того, в Томске сформировано местное демократическое правительство. В Поволжье члены Учредительного собрания, главным образом эсеры, создали демократический антибольшевистский центр и при содействии чешских легионеров[169]169
  Военнопленные, сражавшиеся с Германией на Русском фронте и пожелавшие продолжать борьбу с немцами на Западном фронте, отправившись туда через Дальний Восток.


[Закрыть] начали боевые действия против большевиков. С большевиками уже воюют донские и кубанские казаки. Все Поволжье вплоть до Самары и до Урала свободно от большевизма. На юге благодаря совместным усилиям генералов Алексеева и Деникина (Корнилов погиб в апреле) создана Добровольческая армия, уже вступившая в соприкосновение с наступающими большевиками. Украина до сих пор находится под властью немцев, но и там спорадически вспыхивают народные восстания.

Я сообщил Ллойд-Джорджу, что в момент моего отъезда из Москвы в стране существовали два политических центра, оба они пытались сформировать новое коалиционное правительство и создать добровольческую армию, политически связанную с Национальным центром.

Целью ныне формирующегося правительства является продолжение войны на стороне союзников, освобождение России от большевистской тирании и восстановление демократической системы. Представители союзников в России обещали свою поддержку, и на данный момент для союзных правительств жизненно важно сохранять тесные связи с антибольшевистской и антигерманской Россией. Более того, необходимо решить, каким образом русская нация сможет внести наилучший вклад в военные операции Тройственного союза. Но подобный вклад возможен лишь в том случае, если союзники де-факто признают новое правительство и если представители союзников в России будут действовать сообща.

Я допускал, что Ллойд-Джордж может быть не вполне осведомлен о быстро развивающихся событиях в России и о политике тамошних британских и французских представителей. Мое впечатление подтверждалось многочисленными вопросами, заданными мне британским премьер-министром; я отвечал на них откровенно и подробно.

Наступил момент, когда Ллойд-Дкордж должен был отправляться в палату общин, и он распрощался, не высказав личного мнения о том, что я сообщил ему. Он предложил мне как можно скорее встретиться с военным министром его правительства лордом Мильнером, а затем неожиданно добавил, будто эта мысль только что посетила его:

– Через несколько дней я отправляюсь в Париж на совещание Верховного совета союзников в Версале. Почему бы вам не поехать со мной? Вы получите приглашение в Версаль.

В тот же день, произнося речь в палате общин, Ллойд-Дкордж помимо прочего упомянул, что утром лично получил благоприятные известия из России.

Дом 10 по Даунинг-стрит мы покинули в хорошем настроении и с ощущением успеха. Моя миссия началась превосходно – всего через несколько дней вся «Большая пятерка» получит из первых рук отчет о ситуации в России.

Стояло чудесное солнечное утро. Мы решили пройтись пешком, и по дороге я заглянул в русское посольство и попросил Набокова как можно скорее сделать для меня паспорт, поскольку я прибыл в Англию без каких-либо документов и не имел удостоверения личности для поездок за пределы Британских островов. Набоков иронически поздравил меня с неожиданным оборотом событий и пообещал назавтра же выдать мне дипломатический паспорт. Вернувшись в дом Гавронского, я обнаружил телефонограмму о том, что лорд Мильнер примет меня в 6 часов тем же вечером.

У меня возникло ощущение, что, посылая меня к военному министру, Ллойд-Джордж намеревался оказать косвенное влияние на военную политику моей страны. Катастрофические плоды этой политики пришлось пожинать уже во время корниловской авантюры, но у меня не было ни желания, ни права говорить об этих трагических событиях с лордом Мильнером. В конце концов, меня послали с конкретной целью политические организации, стремившиеся объединить все силы ради спасения отечества.

Лорд Мильнер, типичный представитель Викторианской эпохи, принял меня с ледяной учтивостью. Он внимательно выслушал мои слова, время от времени задавал вопросы, но не сделал никаких замечаний и ничем не проявил своих мыслей. Но я все равно прекрасно понимал, о чем он думает.

Несколько лет спустя я встретился с Ллойд-Джорджем, который уже лишился власти, и мы разговорились о былых временах. Под конец разговора я откровенно спросил его, почему Антанта во время существования Временного правительства систематически поддерживала все военные заговоры, направленные на установление диктатуры в России. Ллойд-Джордж уклонился от прямого ответа, заявив, что ничего об этом не знает. Но если бы это было правдой, продолжил он, то значит, британское министерство снабжения и военное министерство вели собственную частную войну.

Вскоре после моих визитов к премьер-министру и лорду Мильнеру всемирная печать сообщила о моем прибытии в Лондон. Секрет раскрылся, и, должен добавить, крайне несвоевременно, поскольку не было смысла привлекать внимание общественности к моей поездке и возбуждать праздное любопытство до тех пор, пока не прояснятся результаты моих переговоров в Лондоне и Париже. Однако было уже поздно.

Сразу же после моего прибытия в Лондон (20 июня 1918 г.) ко мне из Парижа приехал Поль Пенлеве, блестящий французский математик и государственный деятель. В 1917 г, после катастрофы с Нивелем, он стал военным министром в кабинете Рибо, а затем был премьером Франции до прихода к власти Клемансо. Прежде я никогда не встречался с Пенлеве, но, поздоровавшись со мной, он сказал, не тратя слов, что, узнав о моем прибытии, понял, что немедленно должен повидаться со мной и лично сообщить, какое колоссальное значение для окончательной победы союзников имело прошлогоднее русское наступление. Он подчеркнул, что не все на Западе понимают это.

Пенлеве сообщил мне, что генерал Алексеев и большинство французских военачальников и государственных деятелей пытались убедить генерала Нивеля отложить генеральное наступление до тех пор, пока Русская армия не восстановит боеспособность[170]170
  См. главу 15.


[Закрыть], и что он сам, как военный министр, с согласия Рибо настаивал на этом. Однако Нивель решительно отказался отложить наступление, пригрозив уйти в отставку.

Описав мне трагедию на Французском фронте, Пенлеве добавил спокойным голосом, в котором все же звучало волнение:

– После рискованной авантюры Нивеля и наши, и британские потери оказались столь огромны, что мы и мечтать не могли о решающем наступлении на нашем фронте. Я до сих пор с содроганием думаю, какими были бы последствия такого наступления…

Пенлеве неожиданно вскочил со стула, бросился ко мне и тепло обнял. С того момента мы стали друзьями.

Париж

Через несколько дней после нашей встречи Ллойд-Джордж отправился в Париж, и мы с доктором Гавронским, согласно договоренности, последовали за ним. Мы сели на ночной поезд и приняли меры к тому, чтобы никто заранее не узнал о нашем прибытии. Однако, едва я вошел в квартиру на углу улиц Ренуар и Черновиц, где мне предстояло остановиться, как меня посетил представитель французского правительства, сообщивший, что в мое распоряжение предоставлен автомобиль и что ради безопасности меня будет постоянно сопровождать полицейская машина.

Когда я удивленно спросил, зачем все это нужно, офицер службы безопасности объяснил, что это – обычная любезность в отношении всех лиц моего ранга. Такая доброжелательность со стороны полиции облегчила мне знакомство с городом, в котором я никогда не бывал прежде, и позволила встретиться с самыми разными лицами. Во время моего недолгого пребывания во французской столице я сумел познакомиться с огромным количеством представителей всех сословий и профессий. Среди них попадались как интересные люди, так и скучные.

Прошло три дня, а приглашения в Версаль все еще не было. Я решил, что Ллойд-Джорджу либо не удалось связаться с должностными лицами, желавшими видеть меня на Верховном совете союзников, либо он потерял интерес к этой идее. Моя готовность выполнить порученную мне миссию нисколько не уменьшилась, однако до моих ушей дошло несколько тревожных фактов по поводу этого приглашения.

Парижане отличались куда меньшим политическим безразличием и замкнутостью, чем лондонцы, и в Париже было значительно легче получить представление о том, как союзники в действительности относятся к событиям в России. Кроме того, общий политический расклад в Париже сильно отличался от лондонского. Клемансо, получивший прозвище Старый тигр, стал главой французского правительства сразу же после большевистского переворота и установил во Франции нечто вроде просвещенной, но жесткой диктатуры.

Мы прибыли в Париж за 10 дней до начала последнего германского наступления, которое полностью изменило баланс сил в войне. Благодаря большевистскому перевороту избавившись наконец от военного давления со стороны России, немцы теперь сосредоточили всю свою стремительно убывающую военную мощь на Западе, и Людендорф с Гинденбургом предприняли несколько отчаянных попыток прорвать оборону союзников. Но было уже слишком поздно. Немцам противостояла новая англо-франко-американская армия под единым командованием генерала Фоша – армия, бесконечно превосходящая германские силы в огневой мощи и гораздо лучше обеспеченная продовольствием, аэропланами и боеприпасами. К тому же немцы теперь фактически сражались в одиночку, так как Австрия и Турция были, по сути, разгромлены.

Объективно говоря, победа союзников была неминуема, но по какой-то причине Францию разъедали сомнения и ее жители напряженно ожидали, какой оборот примут события.

Париж в те несколько дней, что я пробыл в городе, поражал воображение; в тот момент на его улицах более, чем когда-либо прежде, ощущалась глубокая преданность своей стране, ее прошлому и ее величию. Время от времени на город совершала налеты германская авиация, то и дело по парижским зданиям и бульварам внезапно с расстояния в 30–40 миль начинала вести огонь колоссальная германская пушка «Большая Берта».

В этой обстановке поведение Клемансо вызвало панику в правительстве и даже среди его ближайших друзей. Дело в том, что Клемансо в политическом мире был совершенно одинок. Немногие французские депутаты терпели его «диктатуру», хотя любой человек с улицы питал полную уверенность в том, что Старый тигр не даст ему пропасть.

Нужно ли говорить, что французское правительство было прекрасно осведомлено о причине моего приезда в Париж, и уже в первые дни моего пребывания там ко мне прибыл Жорж Мандель, ближайший помощник и доверенное лицо Клемансо, и пригласил меня на следующий день посетить военное министерство. Именно там обычно принимал посетителей Клемансо.

Мандель ясно дал понять, что полным ходом ведется подготовка к контрнаступлению против немцев и что, хотя «старик» крайне занят, он решил не откладывать нашу встречу. По словам Манделя, Клемансо с большим интересом следил за развитием событий в России и за моей собственной деятельностью и очень желал бы увидеться со мной. Это было хорошим известием, хотя меня все равно одолевали мрачные предчувствия по поводу успеха моей миссии в свете того, что я недавно узнал.

Наша первая встреча с Клемансо состоялась утром 10 июля. На ней также присутствовали французский министр иностранных дел Стефан Пишон и В. Фабрикант, которого я привел с собой на случай, если мой французский подведет меня. Клемансо, плотный немолодой человек с глазами-бусинками под кустистыми бровями, сидел в глубоком кресле за столом около двери. Когда я вошел, он поднялся и, внимательно рассматривая меня, протянул мне через стол руку со словами:

– Рад Вас видеть. Садитесь и расскажите, чем я могу Вам помочь.

Мне очень понравилось его простое приветствие, не обремененное цветастыми дежурными фразами. Было очевидно, что у будущего «отца победы» нет времени на пустые формальности.

Отбросив необязательные детали, я обрисовал ситуацию в России и рассказал ему о цели своего визита. Он спокойно слушал, постукивая своими артистичными пальцами по стоявшему перед ним пресс-папье. Однако, как только я упомянул об обещаниях, данных в Москве от имени французского правительства – о поддержке новосформированного русского правительства и помощи в борьбе против общего врага, Германии, – Клемансо неожиданно вздрогнул, голосом, полным и удивления, и негодования, заявил, что ничего об этом не знает, и, обратившись к Пишону, спросил, известно ли тому что-нибудь. Пишон поспешно пробормотал: «Нет».

Выждав мгновение, Клемансо с улыбкой повернулся ко мне и попытался уверить меня, что здесь какое-то недоразумение. Разумеется, французское правительство окажет всю возможную поддержку патриотическим силам в России, а он, со своей стороны, рад выслушать новости от меня лично.

В конце разговора мы назначили дату следующей встречи. Кроме того, я договорился о том, чтобы передать в Москву зашифрованное донесение о ходе моей миссии через французское министерство иностранных дел французскому генеральному консулу в Москве, который доставит мое сообщение нужным людям.

К несчастью, эта идиллическая ситуация длилась недолго. Кажется, на второй моей встрече с Клемансо, во время разговора о моем последнем сообщении в Москву, он показал мне каблограмму от государственного секретаря США Лансинга. В ней говорилось: «Считаю поездку Керенского в Соединенные Штаты нежелательной». С трудом сдерживая гнев, я спокойно сказал Клемансо:

– Господин премьер, в настоящее время я не намереваюсь отправляться туда.

Это было правдой – хотя мой паспорт давал право посещения Соединенных Штатов, в то время, в 1918 г., я действительно не планировал ехать в Америку и, насколько я знал, никто не обращался за визой для меня.

Каблограмма Лансинга стала для меня полной загадкой, хотя и ненадолго. Через несколько дней тайна раскрылась. Мои встречи с Клемансо вскоре прекратились, хотя по причинам, никак не связанным с каблограммой.

14 июля, в день французского национального праздника, у Триумфальной арки должен был пройти торжественный парад, на котором по традиции присутствовали представители дипломатического корпуса. Для участия в параде были приглашены и подразделения войск союзников. Однако вечером накануне парада приглашения, выданные русскому поверенному в делах Севастопуло и военному атташе графу Игнатьеву, неожиданно были аннулированы. Чиновник, явившийся забрать приглашения, объяснил, что они выданы по недоразумению. Затем стало известно, что командующий русскими частями во Франции генерал Лохвицкий не получил просьбы выделить русский отряд для участия в параде. Военный атташе немедленно направился к начальнику французского Генштаба, чтобы узнать, что все это значит. Ему заявили, что представители России и русские воинские части не допущены к церемонии, потому что «Россия стала нейтральной страной, заключившей мир с врагами Франции, и что друзья наших врагов – наши враги». Граф Игнатьев, находившийся во Франции с начала войны и всегда настроенный профранцузски в своих отношениях с союзниками, сразу же вернулся в русское посольство и потребовал, чтобы Севастопуло посетил министра иностранных дел Пишона и заставил бы его отменить приказ, по его словам, оскорбительный для русских. Севастопуло наотрез отказался это сделать. Тогда Игнатьев пришел ко мне и рассказал о случившемся. Он полагал, что я, как бывший военный министр и главнокомандующий, смогу защитить честь России.

В ночь 14 июля настал час последнего германского наступления, провал которого стал сигналом о крахе Германии. Готовясь ко встрече с Клемансо и Пишоном, я вносил последние детали в донесение для Москвы, но теперь, после визита Игнатьева, это сообщение становилось бессмысленным.

Когда на следующий день я вошел в кабинет Клемансо, то впервые увидел его спокойным и улыбающимся. Он только что получил с фронта известия о том, что все германские атаки отбиты, и теперь был уверен в скорой победе.

– Итак, посмотрим ваше донесение, – сказал он жизнерадостно, протягивая руку.

Я колебался. Меня охватило разочарование. Клемансо заметил это и нахмурился.

– Господин премьер, могу ли я задать Вам вопрос? – спросил я.

– Да, конечно.

– Почему начальник вашего штаба заявил русскому военному атташе, что ни он, ни русские войска не приглашены на парад 14 июля, поскольку Россия – нейтральная страна, заключившая мир с врагами Франции? Надеюсь, что вы не разделяете такого ошибочного мнения.

Клемансо густо покраснел и откинулся в кресле. Пишон просто окаменел и чуть не свалился со стула. В наступившей тишине я услышал резкий голос Клемансо:

– La Russie est un pays neutre qui a conclu la paix separee avec nos ennemis. Les amis de nos ennemis sont nos ennemis[171]171
  Россия – нейтральная страна, заключившая сепаратный мир с нашими врагами. Друзья наших врагов – наши враги (фр.).


[Закрыть]. Это были мои слова и мой приказ.

Едва в силах сдерживать себя, я поднялся, захлопнул портфель и сказал:

– В таком случае, господин премьер, мне нет смысла оставаться в вашем кабинете.

Поклонившись, я повернулся и гордо удалился.

Слухи об этом инциденте быстро распространились в правительственных и политических кругах, порождая волнение, пересуды и тревогу.

На следующий день ко мне прибыл Дешанель, председатель палаты депутатов. В изящной, но чрезвычайно высокопарной речи он говорил о нерушимых связях между Францией и российской нацией, о верности Франции своему союзнику, о ее великих жертвах на благо общего дела и т. д. Слова Клемансо он объявил результатом колоссального напряжения, вызванного сверхчеловеческими усилиями премьера. Несколько дней спустя меня пригласили к президенту республики Пуанкаре, который на свой сдержанный манер повторил слова Дешанеля, только в более сжатом виде. Но их объяснения были пустыми фразами. Вскоре после этого я вернулся в Англию.

За фразой «нейтральная страна, заключившая сепаратный мир с нашими врагами», «сорвавшейся с языка» переутомленного, перенапрягшегося премьера во время разговора о военной помощи России, наверняка скрывались какие-то тайные мысли и чувства Клемансо, вопреки тому, в чем меня пытались убедить Дешанель и Пуанкаре. Было ясно, что во время бесед со мной и Ллойд-Джордж, и Клемансо что-то имели на уме. Но что именно?

Всего-навсего то, что союзники уже строили планы собственной интервенции в Россию ради целей, не имевших отношения к российским интересам и слабо связанных с теми дискуссиями, которые представители союзников в Москве вели со своими русскими партнерами.

Пробыв месяц за границей, я получил через русских официальных лиц надежную информацию о том, что поспешно формируются и оснащаются два экспедиционных корпуса. Первый должен был высадиться во Владивостоке, чтобы помочь адмиралу Колчаку заменить демократическую власть военной диктатурой. Второй корпус во главе с британским генералом Пулом с той же целью предполагалось высадить в Архангельске.

Кроме того, я узнал, что одним из людей, стоявших за этой сибирской авантюрой, был пресловутый Завойко, «ординарец» Корнилова, ныне проживавший в Европе под именем «полковника Курбатова» (соответствующие документы были выданы ему англичанами). Как не без иронии сообщил мне один хорошо информированный англичанин, «полковника Курбатова» пригласили в Версаль вместо меня.

Дальнейшие переговоры с главами французского и британского правительств стали бессмысленными, а для меня лично и достаточно неприятными. Моя миссия в Лондон и Париж завершилась. Теперь стало необходимо как можно скорее вернуться в Россию, чтобы отчитаться обо всем, что я слышал, видел и делал на Западе.

В военное время выехать в Россию из Великобритании без содействия британского правительства было абсолютно невозможно. В начале сентября я написал Ллойд-Джорджу и попросил его предпринять немедленные шаги, чтобы дать мне возможность вернуться на родину. Через неделю пришел ответ от Филипа Керра, в котором он от имени премьер-министра вежливо уведомлял меня, что, к несчастью, Ллойд-Джордж не в состоянии помочь мне, поскольку это не соответствовало бы британской политике невмешательства во внутренние дела других стран.

Смысл письма был ясен. Мне не позволят вернуться в Россию, потому что я могу расстроить британские планы.

Письмо Керра пришло ровно в тот момент, когда адмирал Колчак прибыл во Владивосток по пути из Сингапура в Омск. Месяцем ранее в результате переворота, совершенного русским морским офицером Чаплиным при помощи генерала Пула, в Архангельске было свергнуто правительство, только что сформированное (2 августа) местными демократическими кругами под руководством Н.В. Чайковского.

В середине августа я отправил длинное письмо Чайковскому, который к тому времени являлся лишь номинальной главой нового «реорганизованного» правительства. В этом письме я, среди прочего, писал: «То, что произошло с Вами в Архангельске, вскоре повторится в Уфе и Самаре – утверждаю это со всей категоричностью».

Как я уже упоминал, вся Сибирь была свободна от большевиков. После длительных переговоров на Государственном совещании, проходившем в Уфе, 23 сентября 1918 г. была провозглашена Директория, которой отводилась роль национального правительства. Она создавалась по согласию всех партий, не признавших Брест-Литовского договора, то есть социалистов-трудовиков, кадетов и «белого командования» на юге.

В состав Директории входили Авксентьев и его заместитель Аргунов (эсеры); член партии народных социалистов Чайковский и его заместитель Зензинов (эсер); член ЦК партии кадетов Н. Астров и его заместитель В; Виноградов (кадет); генерал Алексеев и его заместитель генерал Болдырев; и председатель Сибирского регионального правительства Вологодский (кадет)[172]172
  Впоследствии по некоторым причинам Астров и генерал Алексеев не принимали участия в работе Директории.


[Закрыть].

Пока в Самаре, а позже в Уфе шла работа по формированию нового правительства, контакты с теми из нас, кто находился за границей, поддерживались. Но когда под угрозой большевистско-германского наступления Директория была вынуждена переехать в Омск, все связи с нею практически прервались.

Осенью британское и французское правительства на словах вели подготовку к признанию Директории законным правительством России.

Примерно в середине октября я получил от Авксентьева телеграмму о том, что от меня ждут доклада. Очевидно, письма не доходили ни от меня в Омск, ни обратно. Я немедленно отнес телеграмму Набокову в посольство и попросил его дать мне возможность отправить ответ Авксентьеву посольским шифром.

Что произошло во время нашей встречи, описывает сам Набоков в своей книге «Испытания дипломата», которую я процитирую:

«Английское правительство склонялось к официальному признанию Директории. Дабы облегчить сношения с этою первою серьезною организацией для борьбы с большевиками, приблизительно в середине октября 1918 г. мне вновь было предоставлено право посылать шифрованные телеграммы в Омск и своим коллегам за границею. Керенский, имевший некоторые связи в министерстве иностранных дел, узнал об этом и немедленно обратился ко мне с требованием представить ему шифры для передачи его осведомительных телеграмм. В подкрепление своего требования он предъявил мне полученную от председателя Директории Авксентьева телеграмму, гласившую, что его осведомление «ожидается». Так как в письме ко мне министерства иностранных дел, извещавшем о разрешении посылать шифрованные телеграммы, было определенно указано, что разрешение это дается «как знак особого личного доверия ко мне» и что я буду пользоваться этим шифром только для передачи моих политических и деловых телеграмм, и ввиду того, что передача политического осведомления от безответственных лиц правительству путем посольского шифра противна элементарной дипломатической этике и притом практически вредна, порождая разногласия, – я отказал Керенскому в шифре. Беседа наша была весьма тягостною. Керенский, не вполне в то время понимая, что политическая роль его в России безвозвратно окончена, принял крайне резкий тон, ссылался на свою «силу», упрекал меня в «пособничестве козням англичан» и тому подобное. Он выказал при этом мало самообладания и много злобы.