Текст книги "БутАстика (том I)"

А с другой стороны, чего его жалеть? Книжки читать надо было! И не жадничать.

Случай на охоте

«Охота» – оно ведь понятие такое… неоднозначное. То вдруг прикинется тем, к чему имеется грустная присказка «не всё по охотке делается», а то, на-ка, – примет смысл насчет всяких там птичек-заек пострелять! Вот, тоже – какая, спрашивается, охота, а тем более нужда убивать невинных зверушек? Жестоко и глупо – чай, не в пещерах живем. Бывает, конечно, и так называемая «тихая» – грибная охота, и фотоохота, и даже небезызвестный пикап – но это все же не настоящая охота, а последний если и она, родимая, то как раз, скорее, в первом своем значении.

Но сейчас речь пойдет как раз таки о той, которая насчет зайчиков-белочек. Однако, спешу вас успокоить, ни одна несчастная пернатая-мохнатая тваринка при этом не пострадает. Да ведь и то, если не брать в расчет жаждущих крови маньяков и алчущих скорой наживы злыдней-браконьеров, охотники, как правило, народ простодушный и милый. И смысл понятия «охота» для них, как ни странно, заключается не в том, чтобы оставить сиротами побольше лисят, утят и прочих бурундучат, а именно что вот охота им – и все тут! В смысле, хочется. Не убивать кого, боже упаси, а отдохнуть от забот-семьи, подышать свежим воздухом, покалякать с друзьями-охотниками, ну, и выпить, конечно, куда ж на охоте без этого. А уж трофеи – они всегда отыщутся, не сегодняшние – удача тоже любит отдохнуть, – так вчерашние, с прошлого месяца, а еще верней – прошлогодние. Каждый из настоящих охотников охотно (а как иначе?) поделится историей о том, как он давеча тако-о-ого зайчару взял, что сперва за медведя принял. Или, наоборот, что валил мишек, как зайцев, еще и дуплетом трех сразу.

Такими были и трое друзей-охотников, о которых пойдет наш рассказ. Впрочем, друзьями их можно назвать лишь с натяжкой – по будней, обычной жизни они не пересекались и к упрочению контакта не стремились, зато совместная охота сплачивала их неимоверно, и, планируя вылазку в лес, они обязательно созванивались. Покинув опостылевший город, они будто и впрямь становились настоящими, не-разлей-вода друзьями, и было уже не важно, кем каждый является в той серой, скучной, кажущейся отсюда, из леса, такой ненастоящей жизни.

Впрочем, из многочисленных долгих бесед по нечаянным или нарочным упоминаниям стало известно, что один из них – чрезвычайно дородный, плотный мужчина с абсолютно лысой головой и усиками а-ля Чаплин – работает в некой крупной конторе программистом, отчего, по его мнению, и полысел: «Глупые волосы покинули умную голову». Друзья-охотники дали ему прозвище Дельфин – вероятно, из-за усиков.

Второй был на вид тщедушным и слабым. Голос его звучал тихо и тонко, глаза смотрели на мир столь виновато-заискивающе, что казалось невероятным представить этого «охотника» отнимающим чью-либо жизнь – пусть даже птичью. Наверняка он бы охотней поделился последней крошкой хлеба с самым захудалым воробышком. Друзья звали его Гиви, но к национальной принадлежности это не имело никакого отношения. Скорее, данное прозвище чем-то было созвучно месту его работы – ГИБДД-ГАИ.

Третий же, исключительно средний по габаритам и облику, о настоящем роде своей деятельности многозначительно помалкивал, а о прошлых занятиях загадочно выражался: «Клал шпалы». Впрочем, что именно – судя по вечно прописанной на его губах ухмылке, – он мог бы не упоминать вовсе – вполне хватило бы и одного первого слова, тем более, что второе прочно прилипло к нему в качестве заменителя настоящего имени, которого он ни разу своим друзьям по охоте не называл.

Поскольку, как было уже сказано, убийство братьев наших меньших не являлось для описанной троицы решающей целью, начавшийся с их приездом дождь не стал для них поводом считать охоту неудавшейся. Пока непогода не разгулялась окончательно, они по-скорому, но вполне умело и основательно срубили из елового лапника шалаш, забрались в него, и когда ливень захлестал по кронам деревьев с полоумным неистовством взбесившегося садиста, неторопливо нареза́ли уже «настоящими», толстыми ломтями сало, колбаску и хлеб, доставали из пакетов хрустящие огурчики и пузатые румяные помидорчики да разливали по маленьким серебряным стаканчикам мягко журчащую водку.

После первой, почти сразу, по традиции, пошла и вторая, затем какое-то время, побеждая шум дождя, в шалаше торжествовали жизнерадостные хруст и чавканье, а потом, благодушно переждав третью, пришло время неторопливой душевной беседы. Дождь, будто устыдившись, что мешает столь важному мероприятию, сразу притих, и его ласковое шуршание по еловой крыше стало неназойливым и даже очень уместным аккомпанементом данному действу.

Говорили обо всем и ни о чем. Хвастаться прошлыми трофеями не имело смысла – на охоту они всегда ездили вместе, – так что в ход шли в основном анекдоты и байки, которые вряд ли имели место в реальных жизнях друзей, но которые от своей нереальности сейчас только выигрывали. Однако, почти одновременно со второй бутылкой, иссяк и этот запас.

И тогда, как это часто случается в подобных компаниях при схожих ситуациях, на тусклый свет подвешенного к еловому суку фонаря из темных глубин одного из рюкзаков была извлечена третья прозрачная емкость, а разговор перешел на женщин. Но, будучи интеллигентными, порядочными людьми, друзья-охотники не опустились до скабрезностей и пошлостей, а стали… мечтать.

– А вот вы, – откинувшись спиной на рюкзак и мечтательно глядя на срывающиеся с пахучей хвои капли, проговорил Шпала, – какую бы сейчас хотели: черненькую, беленькую или рыженькую?

Не зная, кому именно адресован вопрос, двое других охотников переглянулись, и право ответа уступил, разумеется, Гиви.

– Видите ли, Шпала, – забарабанил по надувшемуся брюху толстыми короткими пальцами Дельфин, почивая на разложенном по лапнику брезентовом плаще, – хроматический фактор имеет для меня отнюдь не первоочередное значение. Куда больше меня интересуют габариты и объем.

– Гы-гы!.. – ухмыльнулся Шпала. – К вашим габаритам не так-то просто подобрать конгруэнтный объем.

– А мне и не требуется конгруэнтный, – приподнял голову Дельфин. – Отнюдь. Я предпочитаю малые, если можно так выразиться – изящные формы. Нечто аналогичное молодой Гурченко из «Карнавальной ночи» или даже, не побоюсь этого слова, Одри Хепбёрн из «Римских каникул».

– Они умерли, – виновато опустил голову сидящий со скрещенными по-турецки ногами Гиви.

– И что? – фыркнул Дельфин. – Я говорю об аналогии, а не о некрофилии. Или последнее – как раз и есть ваш конек, уважаемый страж дорожных порядков?

– Фи!.. – испуганно дернулся Гиви, отчего ноги его расплелись, а сам охотник вывалился из шалаша под дождь.

– Не ссорьтесь, друзья мои! – гыгыкнул, радуясь вспыхнувшей благодаря его удачному вбросу дискуссии Шпала. – Хепбёрн хороша в любом виде. Но я спросил не об этом. Меня как раз интересует цвет. Я, если вам будет угодно, визуал.

– Я тоже вижу Алл, – сказал, вернувшись на место, слегка подмоченный Гиви. – Но я их не люблю. Несмотря на то, что Алла – это тоже имя-палиндром, как и Анна. И вот как раз таки Анн-то я и предпочитаю. В любом, так сказать, объеме и цвете. У меня даже… – понизил он до шепота голос и оглянулся, – …жену Анной зовут.

– Удобно, – растянул губы Шпала. – Не перепутаешь, если вдруг что. Мою жену зовут, к сожалению, очень редким именем – Груня, – и я постоянно промахиваюсь. Однако я опять-таки имел в виду нечто другое. Я вижу не только Алл, я – ви-зу-ал! То есть, говоря поэтически, люблю женщин глазами.

– Однако!.. – пыхтя, приподнялся с импровизированной лежанки Дельфин. – Весьма экзотический метод…

– Вот только не надо пошлостей, – осклабился Шпала. – Не переношу, знаете ли. И вы прекрасно поняли, дружище, что я имею в виду. Между прочим, окраска в животном мире играет исключительно важную роль. Вам ли не знать! – обвел он друзей насмешливым взглядом.

– Но… – возмущенно затрепетал Гиви, – …женщины не имеют никакого отношения к животному миру!

– Позвольте вам возразить, – вновь опрокинулся на лапник Дельфин. – Человек есть по сути животное. Класс млекопитающих, отряд приматов, будет вам известно.

– Человек – может быть, – протестующе замотал головой Гиви, – но не женщина же! Эти божественные создания принадлежат высшему миру, миру искусства!

– Все, или только Анны? – хмыкнул Шпала.

– Во всяком случае, Анны наверняка, – дернул подбородком Гиви. – Взять Ана… …стасию Вертинскую… – Тщедушный охотник, поняв, что промазал, стушевался и замолк.

Два его друга оглушительно захохотали. Шалаш задрожал и окатил их сорвавшимися с хвои каплями. Остуженный нечаянным душем Шпала стал вдруг на редкость серьезным, ухмылка на его лице стала почти незаметной.

– А ведь, пожалуй, я соглашусь с вами, дружище, – сказал он. – Я просто обожаю Анну Торв – ну, помните Оливию из «Fringe»?.. Что удивительно, мне и впрямь было бы эквивалентно, окажись она рядом, какого цвета ее волосы. Или даже, не к ночи будь помянута, кожа.

– Ну почему такая дискриминация, друзья мои? – осторожно, опасаясь нового водопада, заворочался Дельфин. – Почему вы зациклились только на Аннах? Давайте, к примеру, сменим «А» на «И»! Инна – чем вам плоха? Я имею в виду, разумеется, Гомес.

– Ну, батенька, – растянул до ушей губы Шпала. – Инна Гомес отнюдь не плоха. Никто и не говорил вам подобной ереси. Вы передергиваете.

– Я?! Передергиваю?.. – начал привставать возмущенный Дельфин. Еловые ветви вновь угрожающе закачались. – Сейчас так дерну, что…

– О, друг мой! – испуганный Гиви поспешил перевести разговор на безопасную тему. – Никто из присутствующих не сомневается в ваших дергательных способностях. Посему, кстати, предлагаю… э-э… дернуть всем нам. Имеется ли еще у нас для этого запас необходимых средств?

– Почти без четверти литр, – взболтнул непочатую третью бутылку Шпала. – Или, если точнее, ноль целых семь десятых кубического дециметра.

– Считайте лучше в литрах, – сглотнул отмякший Дельфин, – боюсь, дециметры хуже пойдут.

Впрочем, его опасения были напрасны, кубические дециметры оказались вполне приемлемой единицей измерения. Даже Гиви, проглотив причитающуюся ему долю, перестал наконец тушеваться и вспомнил вдруг самое начало дискуссии.

– Уваж-ж-жаемый Дельфин, – почему-то жужжа и шипя, опасливо затрепетал он ресницами. – Вот вы говорили давеча, что предпоч-ч-читаете изящ-щ-щные формы. Вероятно, и ваш-ш-ша супруга такж-ж-же весьма хрупкая особа?

– С точностью до наоборот, – вздохнул Дельфин. – Помните песенку?.. – обвел он друзей грустным взглядом и запел вдруг, басовито ухая:

– Ух! Я свою Наталию

Узнаю по талии.

Ух, если нету талии —

То моя Наталия! Ух!..

– Вот ведь!.. – огорчился Гиви, а горько ухмыльнувшийся Шпала тут же разлил по стаканчикам водку.

– Не будем о грустном, – гыгыкнул он, занюхав куском хлеба выпитое. – Давайте лучше завершим наш прерванный филологический спор. Я имею в виду начальные символы в именах прекрасной половины человечества. Помнится, мы с вами зациклились почему-то на двух. Между тем, русский язык куда как богаче. Скажу больше, помимо перечисленных «А» и «И» в алфавите есть еще целых тридцать одна буква!

– Твердый и мягкий знаки можно не счи-и… …тать, – икнул ставший чрезвычайно задумчивым Гиви.

– Я бы исключил также «Ы», «Ё» и «И краткое», – поднял сарделькообразный палец Дельфин.

– Позвольте, а как же Мила Йовович? – подался вперед и упал возмутившийся Гиви.

– Это фамилия, – расплылся в ехидной улыбочке Шпала, – а мы говорим об именах. – Он поднял упавшего друга, и тот сразу же заявил:

– Тогда Йоко Оно.

– А разве она актриса? – заморгал Дельфин.

– А разве Оно она?.. – гыгыкнул Шпала.

– Но-но-но! – рискуя снова упасть, замахал поднятым пальцем Гиви. – Попрош-ш-шу не переходить к ош-ш-шкорблениям! – опять зашипел он.

– А что вы, собственно, взъерепенились, дружище? – гыгыкнул Шпала. – Оно – не Анна. Или вы уже находитесь, пардон, в той самой кондиции, когда не бывает не только некрасивых женщин, но и некрасивых имен?..

Гиви ненадолго задумался и подвел итог своим размышлениям:

– Ещ-щ-ще нет. Наливайте, с-с-сударь! – Затем он повернулся к Дельфину и с вызовом вздернул подбородок: – И вообщ-щ-ще, поч-ч-чему речь заш-ш-шла только об актрисах? Есть оч-ч-чень красивые ж-ж-женщины и в других с-с-сферах…

– Вы пейте, милейший, пейте, коли просили, – нахмурился Дельфин. Сам он, впрочем, тоже протянул за стаканчиком руку. – А об актрисах зашла речь, оттого что они на виду. Будете спорить?

– Буду! – упрямо кивнул не на шутку разгорячившийся Гиви. – Работники ГИ-и… …БДД тож-ж-же на ви-и… …ду!.. – отчаянно разыкался он.

– Вот даже как?.. – едва не подавился водкой Дельфин. – На виду? В кустах?..

– Поч-ч-чему это в кус-с-стах? – рванул вдруг на груди рубаху Гиви и пискнул: – Вот он я!..

– А при чем здесь вы? – нахмурился Дельфин. – Допились, понимаете, забыли уже, какой у вас пол…

– У меня… паркет… – после недолгих раздумий пробормотал Гиви, а потом снова взвился: – И ч-ч-что?!..

– Успокойтесь, друзья мои! – захохотал Шпала. – Давайте не будем отвлекаться, а вспомним всех славных женщин, независимо от рода их деятельности…

– …и пола!.. – взметнул палец и снова ничком рухнул Гиви. Дальнейшую дискуссию он так и поддерживал – уткнувшись лицом в колкий, пахучий лапник.

– Эх, если бы я был сейчас без кольца!.. – вздохнул, поднеся к лицу растопыренную ладонь, Дельфин.

– И я, – ухмыльнулся Шпала.

– И они… – промычал Гиви.

– Ну, они-то, собственно, без разницы, – возразил Шпала, но, подумав, все же кивнул: – Впрочем, да, без кольца женщина выглядит несколько… краше.

Между тем, размечтавшиеся друзья вспомнили и впрямь множество прекрасных, милых, а то и просто обаятельных женщин – из отечественного и не очень кинематографа, из балета и спорта, из космонавтики и Государственной Думы и даже, почему-то, из блога ЖЖ (впрочем, возможно, это всего лишь жужжал во сне сморившийся Гиви). Вспоминали как ныне живущих, так и ушедших от нас в мир иной. Дошли и до несуществующих вовсе: Дельфин неожиданно вспомнил тургеневскую Асю и бедную Лизу Карамзина, а Шпала, внезапно перестав улыбаться и отчего-то всплакнув, – популярную в последнее время ларссоновскую Лисбет Саландер. Потом Дельфин выдал вдруг:

– Нет, все-таки Гурченко!.. – и захрапел. Шпала заснул за пару мгновений до этого.

Так они и спали, продолжая видеть во сне свои прекрасные мечты, прокручивая в возбужденных умах начинающиеся со всех букв русского алфавита женские имена – даже с твердого и мягкого знаков (во сне, как известно, нет преград ничему). И все женщины в их беспокойных снах не носили колец. Но, что характерно, видели они многих, а вслух, сонно причмокивая, произносили каждый одно-единственное имя.

– Груня… – бормотал, ухмыляясь, Шпала.

– Анна!.. – тоненько взвизгивал Гиви.

– Наталия… – басовито гудел Дельфин.

Между тем, дождь закончился. В тучах стали появляться разрывы. В одно из них заглянула с неба первая звезда. Возможно, ее свет, мчавшийся до Земли десятки тысяч лет, вобрал в себя некие таинственные космические излучения (если фотоны могут что-либо вбирать в себя), а может быть вода, свойства которой далеко не в полной мере изучены человеком, сыграла тут главную роль, но только случилось так, что луч этой звезды, пронзив сквозь прореху в лапнике повисшую на кончике еловой иглы каплю, вдруг ослепительно вспыхнул, и в шалаше прогремело с интонацией гоголевского Вия:

– Дайте мне имя!!!

Голос был жуткий, но женский.

И наши друзья, разом подпрыгнув, но еще не проснувшись толком, воскликнули в едином порыве:

– Гр…

– А..

– Ната!..

В шалаше, прямо в воздухе, проявилось и завертелось нечто ужасное: десятки женских лиц, слепленных в подобие большой, отвратительной шишки, смотрели на охотников огромными, прекрасными, жадными глазами. Книзу от шишки тянулась удивительно стройная – высшей пробы – нога. Почему-то всего одна. Рук у создания не было вовсе. Разумеется, не было у него и кольца…

Неизвестно, чьи лица увидели последними Шпала и Гиви. На Дельфина же влюбленными глазами смотрела Гурченко.

Юная и прекрасная Людмила Марковна внезапно запела:

– Пять секу-у-унд, пять секу-унд! Это много, или ма…

Проект «Надежда»
(Из записок неизвестного советского физика, найденных исследовательским зондом «Слава и Д.» в параллельной вселенной №17-ргр 19.04.9002 г.п.Р.Х.)

…А ведь я знал, что нельзя начинать столь ответственное дело ночью! Тем более, когда это третья бессонная ночь подряд. Но разве можно было утерпеть? Ведь цель-то передо мной какая стояла: мгновенный перенос тела сквозь пространство, пресловутый Нуль-Т переход! Монтаж закончен, расчеты перепроверены, осталось положить в камеру кирпич и нажать кнопку. Разве мог я в такой момент развернуться и пойти домой спать? Тем более, никто там меня не ждал. Да знай в ту минуту человечество, что я собирался сделать, оно бы тоже не спало! Ведь мое открытие сулило осуществление таких надежд! Надежд, как говорится, славы и добра. Мне – славы, человечеству – добра. Хотя от добра я тоже бы не отказался, во всех его смыслах. Я ведь и проект этот «Надеждой» назвал. А как его еще называть было? Не «Катенькой» же…

Катенька тоже доброй была. И славной. Да, была… А все потому, что ночью спать надо! В любых, извиняюсь, смыслах. А не трудовой распорядок нарушать. Ну да, это я ее попросил остаться. Но мало ли что я мог попросить? Что я ей – муж, начальник? Ну, да, начальник. Но не муж ведь! И даже начальник – только в рабочее время, но уж никак не ночью. Послала бы меня куда подальше, да спать пошла. Так нет же, осталась!.. Доброй она была, Катенька. Доброта-то ее и сгубила.

Ведь дело как было… Я за пультом сижу, кирпич уже в камере, жми кнопку, убеждайся, что кирпича в камере нет, радуйся и спать иди. Но мне же сам процесс исчезновения кирпича посмотреть захотелось! А кому бы не захотелось? Вот, подойди к любому и спроси: хочешь посмотреть, как кирпич исчезнет? Что он тебе ответит? Вот, то-то же. И я хотел. А дверка у камеры излучателя очень уж неудобной была: окошко лишь сверху; когда за пультом сидишь – кирпича на полу не видать. Кто ее только спроектировал такой? Собственно, я и спроектировал, но я-то надеялся, что в камере человек стоять будет, новый, так сказать, Гагарин, а не кирпич на полу лежать. Ну, не получалось у меня никак с биологическими объектами, расчеты все время ошибку давали. Не хотелось мне попусту рисковать даже крысой. Тоже ведь живое существо, хоть и гадкое. А кирпич – что, он не живой. И расчеты утверждали: кирпич – да, кирпич – можно. Ничего с ним, дескать, с кирпичом твоим не случится. Объявится где-нибудь на Альфе Центавра и будет себе снова валяться. Если, конечно, на планету попадет, а не в звезду. Ну, риск, конечно, был, но риск оправданный. Опять же, кирпич не жалко. А людей и прочих там крыс – очень даже. Ну, крыс не очень, но все равно. Я еще почему излучатель в космос направил: а вдруг на Земле тот кирпич кому-нибудь на голову свалится? В космосе он, конечно, тоже какому-нибудь тау-китянину может щупальце отдавить, но тут уж пардон, ребята! Предупреждать было надо, что вы там живете. А вы предупреждали? Нет. Какие тогда претензии? Вот вам кирпич – тоже, между прочим, вещь нужная, не булыжник какой.

В общем, лежал тот кирпич в камере, а мне его видно не было. А Катенька как раз у зеркала, недалеко от камеры, губки подкрашивала. Я и попросил ее дверку открыть. Катенька, добрая душа, открыла, трудно ли? Молодец, говорю, Катенька, лови конфетку! Бросил, не глядя, ириску, еще ведь и писк какой-то услышал, но подумал, что это Катенька ириске обрадовалась. Взял да и нажал кнопку, и тогда лишь на камеру уставился, чтобы увидеть, как кирпич исчезать будет. А в кабинке Катенька! Видать, когда ириску ловила, качнуло ее с недосыпу, вот она в камеру и влетела. Я ей, главное, рукой-то машу, а слова из себя выдавить не могу, испугался очень. Катенька, видать, тоже напугалась, потому что стоит себе и не шевелится. Может, на нее поле так подействовало, не знаю. Короче говоря, когда я до камеры допрыгал, там уже только горстка атомной пыли на полу лежала. Ни Катеньки, ни кирпича. Ну, кирпич-то улетел себе на Альфу Центавра или на Тау Кита – не знаю, я специально не прицеливался, – а Катенька, вот она, невзрачная такая горсточка… Пыль и пыль, не скажешь, что еще минуту назад губки подкрашивала. И что мне оставалось делать? В милицию звонить, явку с повинной оформлять? Ну, да, по закону вроде надо бы. А по совести если? Ну, закроют меня лет на десять, ну, пусть даже на пять, а как же проект? Как же надежда людская? Да и по той же совести если, так ли уж я виноват? Ну, бросил ириску, так не гранату же!

В общем, не знаю, преступник я или потерпевший, только взял я веник с совочком, вымел Катеньку из камеры, ссыпал в конвертик, а по дороге домой тот конвертик в институтском сквере похоронил. Предал, как говорится, прах земле. Все честь по чести.

Наутро я сделал вид, что ничего не случилось. Даже для виду искать Катеньку бросился: к программистам заглянул, к электронщикам, даже в бухгалтерию нос засунул. Зря, кстати. Там с меня последнюю трешку содрали в честь рождения чьего-то ребенка. Нет, вы подумайте, а я тут при чем? И потом, если пойти на принцип, я бы тоже мог тогда начать со всех трешки собирать – за прошедшие Катенькины похороны. Которые, между прочим, я и организовал, и осуществил в одиночку. Да еще ночью! Но я же не стал собирать ни у кого трешки! Я только у Петьки, кладовщика нашего, чирик стрельнул, да и тот в долг, до получки. Петька, между прочим, меня еще за кирпич заставил расписываться, он по его складу проходил. Он еще, узнав, что я тот кирпич в качестве экспериментального образца использовал, хотел ему инвентарный номер присвоить, еле я его отговорил. Где, спрашиваю, ты это номер рисовать собрался? На кирпиче, говорит, у меня, мол, и фломастер специальный есть. А ракета, интересуюсь, у тебя есть чтобы тот кирпич по космосу разыскивать? Ракеты у Петьки не оказалось, на том мы с ним и расстались.

А вот потом-то Люсенька и пришла. Я-то поначалу ее за Катеньку принял, похожи они очень, сестры ведь. Люсенька, правда, на пару лет старше. Но тогда я еще сильно из-за трешки расстраивался и разницы той не заметил. Чего, говорю, опаздываешь? Куда? – переспрашивает Катенька. Ну, Люсенька, то есть. Лишь тогда я свою ошибку понял и о том, что случилось, вспомнил. Но эта моя невнимательность мне же на руку и сыграла, очень уж я естественно обознался и тем возможные со стороны Люсеньки подозрения от себя отмел. А еще я сразу в Люсеньку влюбился. Ну, может, не сразу, может, потом, когда она меня от милиции защищала, которую сама же вызвала, когда поняла, что сестрица ее – тю-тю: ни дома не появлялась, ни на работу не вышла.

Милиционер пришел молодой, да ранний. Весь, как говорится, из себя. Что да как, мол, да что за безобразие, зачем вы милицию по пустякам дергаете, нечего мне больше делать, как загулявших девок разыскивать! Это он на меня все вывалил, думал, раз я начальник бюро, значит, я милицию и вызвал. Вот тогда-то меня Люсенька и спасла. Ох, как она на этого лейтенантика набросилась! Загулявших девок? – орет. А то, что пропавшая в НИИ экспериментальной физики работает, что она студентка-заочница, комсомолка, член ДНД, между прочим, это вам ни о чем не говорит? А то, что этот НИИ КГБ курирует, для вас тоже пустой звук, дескать? Может, для вас и сам КГБ – пустой звук? Последнюю фразу Люсенька не проорала, правда, а наоборот, шепотом сказала. Но лейтенантик все равно испугался. Оттого, что шепотом, по-моему, даже сильней. Побледнел весь, затрясся, под козырек взял – и ну искать! На коленки встал и по лаборатории стал ползать, словно ищейка. И нашел ведь, паразит! Ириску. Поднял ее, сияет весь, словно это не ириска, а сама пропавшая Катенька. Вот, заявляет, вещдок! Дескать, это подтверждает, что пропавшая здесь была. Люсенька снова на него кричать стала. Мол, это и дураку понятно, что она здесь была, поскольку в штате этого бюро числится. Но его-то, дескать, задача не то, где была пропавшая, выяснить, а то, где она сейчас находится, узнать. Чему, мол, их, в милицейских школах учат? Лейтенантик даже обиделся. Нас, говорит, там учат последовательно расследование проводить: сначала где была, с кем, зачем, почему, а потом уже – куда делась, и тоже с кем, зачем и почему. А чтобы все это узнать, мол, как раз и нужны вещдоки. И с важным видом ту ириску в пакетик специальный опустил и пакетик в карман засунул. А потом снова стал по лаборатории кружить, вынюхивать.

Я, пока за ним наблюдал, и не заметил, что Люсенька мой лабораторный журнал читает. А когда заметил, сильно удивился. Что она там понять может, если там формулы сплошные да цифры? Я-то не всегда понимаю, хоть сам и писал. А Люсенька еще и диаграммы показаний приборов для чего-то срисовала на кальку. А потом у меня тетрадку с расчетами попросила. Я говорю, как же я вам ее дам, если те записи – с грифом «Совершенно секретно»! Где, спрашивает, такой гриф? И тетрадку мне под нос тычет. Ну, да, забыл я ее в секретном отделе зарегистрировать… Точнее, не забыл даже, а некогда было. Я ведь сначала подготовкой к опыту готовился, потом похоронами занимался, а теперь вот – расследование это! Ну, в общем, дал я Люсеньке эту тетрадку. Сильно уж меня вина перед ней глодать стала: распылил ее сестренку на атомы, а сам теперь невинную овечку из себя строю. Да и втрескался я уже в Люсеньку по уши. Ладно, говорю, берите. Только с возвратом! Она аж расцвела вся, словно я ей не научные расчеты, а томик стихов о любви почитать дал. Даже попрощаться забыла – упорхнула.

Про лейтенантика-то я, между тем, и забыл совсем. А он, как Люсенька убежала, аж вырос будто, в плечах раздался. И взгляд у него такой стал нехороший… Гляжу, он уже и пистолетик из кобуры достает, на меня нацеливает. Ага, говорит, да у вас тут целая шпионская сеть! То-то, мол, девица эта про КГБ втирала. По ней самой, дескать, КГБ давно плачет, и по вам, разумеется, тоже. Это он мне. Я, скажу честно, растерялся сильно. Еще и пистолет этот, на меня направленный… Но понять все равно ничего не могу. В чем, говорю, вы меня обвиняете? А он как засмеется – знаете, так все хорошие герои в кино смеются, когда плохих побеждают. А кто, говорит, только что секретные документы зарубежной шпионке передал? Почему, спрашиваю, зарубежной? Потому, отвечает лейтенантик, что советские шпионы – это не шпионы, а разведчики. А советским разведчикам незачем в советском же НИИ документы тырить. Значит, убежавшая девица – зарубежная шпионка, вы – продавшийся наймит империализма, а пропавшая комсомолка – жертва ваших грязных происков.

Вообще-то в его словах была определенная логика. Я ведь и сам удивился до этого, зачем Люсеньке журнал и расчеты. Но подозревать в плохом Люсеньку мне не хотелось. Тем более, она была сестрой Катеньки, которая никакой жертвой не являлась. То есть, являлась, но не грязных происков. И вообще никаких не происков. В общем, мои мысли зашли явно не в ту сторону, а пистолет в руке милиционера начал уже подрагивать, не ровен час – сдадут у лейтенантика нервишки. И вот подумайте, что мне оставалось делать? Все улики – против меня. Отдавал документы? Отдавал. Вот он, самый главный свидетель, с пистолетиком стоит. Катеньку убрал? Убрал. Как в прямом, так и в переносном смысле. Здесь, правда, свидетелей не было, но советская милиция до всего докопается, если нужно, а тут, похоже и вовсе уже не милиция делом заниматься станет, а КГБ. Там и не таких, как я, раскалывали. Ну, а начни я сейчас отпираться, в бочку лезть, лейтенантик меня, того и гляди пристрелит. Вон, у него и так уже пот на лбу выступил и руки трясутся. Хотел я ему было намекнуть, что и он теперь вроде как наш с Люсенькой сообщник, ведь видел все, слышал, а шпионку брать с поличными не стал, отпустил. Но побоялся я, откровенно говоря. Тогда бы он меня наверняка как ненужного свидетеля прихлопнул, а потом бы всех заверил, что я оказал сопротивление при задержании. Короче говоря, в полном… этом самом… тупике я оказался. И делать мне ничего иного не оставалось, как сказать лейтенантику: да, дескать, начальник, ваша взяла, вяжите. Осознаю, мол, свою вину полностью и хочу теперь следствию помочь. Дескать, там, вон в той кабиночке, есть еще тайничок, куда я микрофильмы с секретной информацией прячу, чтобы потом иностранным разведкам продавать.

Лейтенантик расцвел сразу – представил, видимо, как ему теперь орден дадут и в звании повысят – и в камеру излучателя бросился. Где, кричит, где тайник? Под полом, ору в ответ, пол разбирайте! А сам в это время аппаратуру по-быстрому включаю. Включил, вздохнул, перекрестился даже, каюсь, и нажал ту самую зловещую кнопку, что уже одну юную жизнь оборвала. Такое уж, видать, у нее было предназначение – забрала и вторую. Лейтенантик даже мяукнуть не успел.

Только я, значит, пузырек со спиртом достал, которым мы контакты протираем, только души загубленные помянуть собрался, как в лабораторию опять Люсенька влетает. Сколько, спрашивает, три в кубе будет? Ну, все, думаю, психика у девушки не выдержала, свихнулась, бедолага, третьей жертвой на моем счету стала… Но, чтобы сумасшедшую не нервировать, отвечаю: девять, конечно. Люсенька как захохочет! Точно, думаю, крыша поехала; стал незаметно к телефону руку тянуть. А она опять мне тетрадку мою с расчетами в нос тычет и радостно так орет: двадцать семь, тупица, двадцать семь, бездарь ты этакий! Ну, может и двадцать семь, зачем обзываться-то? Я, может, болел, когда в школе возведение в куб проходили!

Потыкала мне Люсенька в нос тетрадкой и калькой с диаграммами, потом рукой махнула и говорит: у нас, дескать, с Катенькой, ни мамы, ни папы нет, одни мы с ней, сиротинушки, и друг без друга нам – ну никак, хоть убей! А тебе, говорит – мне, то есть, мы уже на «ты» перешли, оказывается, – тоже, небось, совесть житья не дает, вон, и спирт уже достал, чтобы муки ее заливать. Так что пойдем, говорит, Катеньку нашу искать. Схватила меня за руку – и поволокла к излучателю. Я поначалу-то и понять ничего не мог: при чем тут три в кубе, при чем мама с папой, какая такая совесть?.. А когда в камере излучателя очутился, забеспокоился. Но все же не сильно, Люсенька-то рядом была, кнопку все равно нажать некому. А Люсенька вдруг мячик резиновый из кармана достала и ловко так – хоп! – его к пульту подбросила. Да так ловко, что он точнехонько на заветную кнопку приземлился.

Это уже потом я узнал, что Люсенька кандидатом в мастера спорта по баскетболу была. И что физмат с красным дипломом закончила. И что по диаграммам, на кальку перерисованным, она увидела, что в первом эксперименте масса объекта была аккурат равна массе Катеньки плюс масса кирпича. А еще ошибку в моих расчетах нашла, три в кубе которая, из-за чего выходило, что биологические объекты при перемещении разрушаются… В общем, все это я уже позже узнал, а тогда лишь зажмурился и с жизнью простился. А когда глаза открыл – на солнечной полянке себя обнаружил. Правда, солнышек в небе два оказалось, и зелень вокруг фиолетовым отдавала. Рядом Люсенька стоит; обняла меня, поцеловала. Прости, говорит, но без тебя я тоже жить не хотела. А тут на полянку и Катенька выбежала, обниматься с сестренкой начала, а перед этим на меня странно так глянула и спасибо сказала. Удивлялся я недолго – из лесочка вдруг лейтенантик давешний вышел. Только бородатый почему-то. И с ребенком на руках, девочкой лет трех-четырех.