Текст книги "Наследие Дракона"

31

– Ты готова?

– Я хотела бы задать несколько вопросов.

– Хорошо. – Вивернус улыбнулся ей через низенький стол, и в лунном свете его зубы сверкнули удивительной белизной. – Спрашивай все, что пожелаешь. Это всего лишь проверка, к тому же очень простая.

– Только и всего? – Сулейма нахмурилась, бросив взгляд на лежавшие между ними холмики, укрытые шелком.

– Только и всего.

– Здесь замешана какая-нибудь магия?

– Верно, очень слабая магия. Я уже знаю, что ты – эховитка: ты разрывалась от криков, когда была совсем малышкой, а я работал, – но мне нужно понять, насколько ты сильна и как сочетаются твои са и ка.

– Будет ли это походить на управление снами?

Сулейме довелось отведать материнской магии, и ничего подобного она больше не желала. Девушка убрала посох с головой лисы – из виду, если не из мыслей.

– Нет!

Комната зазвенела отрицанием.

Сулейме хотелось поморщиться, как в детстве, когда истаза Ани учила ее математике, – но он сказал, что она может задать любой вопрос, который придет ей на ум.

– Я думала, что ты надеваешь большую маску, когда занимаешься магией, разве нет?

Услышав это, Вивернус улыбнулся:

– Как я и говорил, это очень слабая магия. Очень. Для таких вещей маска Дракона Солнца – или байидун дайела – мне не нужна.

Сулейма сделала глубокий вдох:

– Хорошо, я готова. Что мне нужно делать?

– Я возьму одну ноту, и когда постучу по столу, ты скажешь мне, какая из чаш кажется тебе наиболее живой.

Сулейма моргнула, и Вивернус рассмеялся, видя ее удивление. Затем он закрыл глаза и запел.

Зееранимы очень любят музыку. Пустыня поет, когда под давлением лун поднимаются и отступают дюны; воины поют, когда выезжают на охоту; молодые матери поют своим нерожденным младенцам, которых надеются выносить в срок. Они поют о жизни и смерти, и обо всех маленьких событиях… но Сулейма никогда не слышала, чтобы кто-нибудь пел так, как ее отец. Его голос разнесся по воздуху, поднимая ее настроение до лун, и эта единственная нота была острой и блестящей, словно висящий у нее на поясе меч.

Эта, – подумала девушка и без колебаний коснулась одной из накрытых чаш. Она не могла объяснить, как это определила, так же как не могла передать на словах разницу между красным и синим или горячим и холодным. Она просто знала.

Вивернус дал ноте погаснуть и улыбнулся.

– Очень хорошо, – сказал он, – и очень быстро.

Он потянулся, откинул шелк и засмеялся, когда Сулейма отпрянула. Под шелком пряталась очень старая, красновато-коричневая от прожитых лет, сделанная из человеческого черепа чаша, украшенная серебром и драгоценными камнями.

– Ну что ты, тише, а то еще обидишь несчастного Йорика.

– Йорика? Поэта? Ты знал его лично?

– К сожалению, не так уж хорошо. Ах, если бы ты только видела сейчас собственное лицо! – Вивернус рассмеялся, и этот звук был таким же прекрасным, как песнь. – Ох! Я просто подтруниваю над тобой, дитя. Эти чаши такие же древние, как мир. Их владельцы давным-давно превратились в прах. У короля попросту не хватит времени бродить по округе и срезать головы всем встречным, чтобы смастерить из них чаши.

Сулейма поняла, что смеется вместе с ним, и один за другим открываемые драгоценные черепа тоже скалились, наслаждаясь игрой. Голова Роба была полна камней, а у Натана – воздуха (А вовсе не пуста, – пожурил ее отец); в черепе Джона лежали угли; у Трации была живая летучая мышь, которая улетела тотчас же, как только ее выпустили, а Оливия была набита… мертвыми пауками. Сулейма вздрогнула, когда отец запустил в эту чашу палец и начал их размешивать, и порадовалась тому, что решила сегодня не завтракать.

– Фу, пауки!

– О, это не простые пауки. Взгляни-ка. – Вивернус поднял одного из них, держа большим и указательным пальцами, и поднес тварь прямо к ее лицу. – Видишь, как он сверкает в свете луны?

– Почти как металл.

– Почти как металл, очень хорошо. Араиды используют магию крови, чтобы смешивать плоть с металлом, таким образом превращая обыкновенного паука в оружие. – Вивернус щелчком отправил паука обратно в чашу и с гримасой отвращения вытер руку об одежду. – Злобные твари.

– Фу! Никогда бы не подумала, что есть что-нибудь хуже пауков.

Услышав смех отца, Сулейма указала на последнюю чашу, которая казалась массивней и уродливей остальных.

– А что насчет этой?

– Ах да, я оставил лучшее на десерт. Это последнее испытание, и скажи мне правду, если что-нибудь почувствуешь. Большинство людей не способны к этому, так что не кори себя, если не сможешь ничего ощутить.

– Я – джа’акари, – напомнила ему уязвленная Сулейма. – В моих словах не может быть лжи.

– Ты – атуалонка, – ответил Вивернус, – а значит, это обстоятельство скорее всего изменится. А теперь слушай.

Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, набирая воздуха в грудь и живот, затем отвел голову назад и позволил плечам свободно опуститься. Сулейма ждала, что его мощный голос вот-вот затрубит, как шофар ее матери, но звук, который скатился с его языка и исчез в глубокой ночи, плыл тончайшим призывом, нежнейшим криком, последними печальными вздохами одинокой флейты, на которой играет девочка-пастушка.

Ни один человек не может издавать подобные звуки, – изумленно подумала Сулейма. – Дракон – может быть, но не человек.

Лежавшая на столе чаша запела в ответ.

– Я ее слышу, – прошептала девушка и чуть не заплакала от чувства утраты, когда Вивернус дал песне затихнуть. То была настоящая песнь, целая мелодия в одной ноте. – Я ее услышала.

– Ты ее услышала. – Его голос сделался хриплым, как у воина после битвы. – Конечно, ты ее услышала.

Он поднял белый шелк и показал гладкий, как полированный алебастр, череп, который венчала пара небольших тонких рогов.

– Амрит иль Мер, – произнес Вивернус имя, поскольку, конечно, ни один человеческий череп не мог сравниться в красоте с этим. Он потянулся к чаше обеими руками и достал из нее хрупкую сферу, сделанную из розового камня и украшенную драгоценностями. – Это, дорогая моя, сама жизнь. Ни один эховит не может ее услышать, если не обладает могущественным – очень могущественным – са. Однако же ты сумела услышать и мужественный ка. Ты и вправду исключительная.

Внимание Сулеймы привлекла сфера. Ее охватило желание забрать ее, вырвать у него из рук и присвоить.

– Что это?

– Это – жизнь. Или, если быть точнее, – эхо жизни. Видишь, ее изготовили из красной и белой соли и превратили в камень с помощью искусства, которым человечество больше не владеет. Это мир, каким мог видеть его Дракон Солнца Акари. Смотри сюда. – Вивернус повертел шар в руках, нашел линию, в которой розовая соль становилась почти белой, и постучал по крошечному пятнышку из оникса. – Вот – мы, а вот – Атуалон. Вот Нар Бедайян. Эта маленькая венка ляпис– лазури – Дибрис. А вот тут, видишь? Это твой Город Матерей.

– Ай йех, – выдохнула Сулейма и потянулась к сфере.

– Аат-аат, еще рано, ты пока не готова к этому, девочка моя. Этот камень обладает собственной силой, которую я сам до конца не могу осмыслить. Но это, вот тут, это я и хотел тебе показать. – Он указал пальцем на участок с выжженной и изломанной структурой шириной не больше его ладони. – Знаешь ли ты, что это такое?

– Кварабала, – догадалась Сулейма.

– Умная девочка. Как думаешь, что послужило причиной таких разрушений?

Она нахмурилась и перевела взгляд с шара на лицо Вивернуса, хотя оторваться от камня было нелегко.

– Уж верно, изготовивший это человек все так и задумал?

– Вовсе нет. Этот камень в точности отражает положение дел в нашем мире. Если Дибрис высохнет, крошечная венка ляпис-лазури исчезнет. Если Атукос будет поглощен морем, это пятнышко оникса исчезнет тоже.

– Ай йех, – снова сказала Сулейма.

– Вот именно. Поэтому-то я и спрашиваю тебя, что послужило причиной таких разрушений. На камне… и в нашем мире.

– Сандеринг?

– В целом да. И нет. Разрушения, трещины, выжженные участки и хрупкая поверхность – все это случилось в один момент. Причиной Сандеринга не была война между людьми, Сулейма, – она стала лишь частью Сандеринга. Люди не играют такой важной роли, они недостаточно могущественны, чтобы вызывать подобные изменения. – Вивернус осторожно вернул камень в чашу. – Только дракон мог совершить подобное. Именно в это выжженное, разрушенное место Дракон Солнца Акари направил свое огненное дыхание, пытаясь разбудить свою самку, чтобы продолжить род. Ему это почти удалось. Каль не Мур едва не умер, пытаясь снова усыпить дракона Сайани своей песней. Как оказалось, старания драйика разорвали мир пополам, создав два мира, которые и являются частью друг друга и в то же время отделены один от другого. С того самого дня эти два мира продолжают отдаляться друг от друга.

Сулейма моргнула:

– Два мира? Неужели Сумеречные Земли действительно существуют?

– Они не менее реальны, чем Атуалон и Зеера, и находятся в опасности. Туда больше не проникают солнечные лучи, если не считать света, что просачивается сквозь завесу, а мы лишились магии, сохранив лишь бледную тень прошлой славы. Если дракон проснется, завеса разорвется и… – Вивернус прижал один кулак к другому, затем резко развел их в стороны и раскрыл руки ладонями вверх. – Не выживет ни один из миров. Не переживем мы и того момента, когда драконы начнут размножаться: точно так же трескается яйцо, когда на свет появляется цыпленок. Даже не сомневайся, Сулейма, дракон просыпается. Все свидетельства этого у нас перед глазами. – Он постучал по сфере пальцем.

– Если дракон проснется, мы погибнем. А можем ли мы убить дракона?

– Ты говоришь как истинная варварская воительница, – рассмеялся король. – Как думаешь, Сулейма, насколько велик дракон?

– Ну, полагаю, он будет побольше львиной змеи…

– Да, он больше львиной змеи. Больше Атукоса. Больше самого мира, Сулейма. Наш ум слишком ничтожен, чтобы осознать такое чудо. Надежды на то, что мы убьем дракона, не больше, чем у муравья, который мечтает прикончить нас, когда мы наступаем на муравейник. А даже если мы его и убьем, что тогда? Если птенец умирает в скорлупе…

– Он начинает гнить.

– Он начинает гнить, – согласился Вивернус. – Наша единственная надежда – сделать так, чтобы дракон продолжал жить и спал как можно дольше. Она спала со времен основания нашего мира, и, насколько нам известно, может спать до скончания времен. Единственный способ не давать дракону проснуться – это петь ей песню атулфаха. И единственный, кому это под силу…

– Ты, – прошептала Сулейма.

– Нет, ты, – мягко поправил ее Вивернус. – Мое время подходит к концу и может оборваться раньше, чем мне бы того хотелось. На тебя, дочь моя, единственная надежда.

– За фик! – выругалась девушка. – Выходит, у меня нет выбора, так?

– Выбор есть всегда, – сказал ей отец. – Я не могу заставить тебя выучиться атулфаху и петь, чтобы поддерживать сон дракона. Ты можешь отказаться от данного тебе при рождении права и вернуться в пустыню, быть свободной, как воробышек на ветру.

Однако я не могу позволить тебе уехать, пока ты не пройдешь обучение и не сможешь управлять атулфахом – мечом, который предназначен для любого, кто захочет его присвоить. Твоя мать годами скрывала тебя от атулфаха, пока вы были в отъезде. И ты можешь укрыться от него снова – запечатать себя до скончания времен. Но тогда ты будешь отрезана от песни, точно сурдус, не сможешь чувствовать са и ка. Ты будешь отрезана от любой, даже самой слабой магии – не сможешь искать воду в пустыне, не сможешь связать себя с одной из больших кошек.

– Но тогда дракон проснется.

– И разрушит мир. Да, вероятнее всего, так и произойдет.

– Какой же это выбор? Это – просто куча лошадиного дерьма. – Сулейма нахмурилась, не думая о том, можно ли говорить королю такие слова.

– Я никогда не обещал тебе, что выбор будет удачным, – ответил Вивернус. – Иногда единственный выбор – это, как ты выразилась, куча лошадиного дерьма. Порой это выбор между смертью и смертью. Да, бывает так, что приходится выбирать между двумя разными смертями. Но выбор есть всегда.

– Вот как? Остаться в ловушке и умереть или отгрызть себе ногу и истечь кровью.

Сулейма подумала, что черепа издеваются над ней – пребывающие в безопасности собственной смерти, освобожденные от мучений живых людей.

– Я говорил почти то же самое, когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе. – Вивернус взял руки дочери в свои, и его глаза наполнились лунным светом и печалью. – Всем, кто несет на себе столь тяжкую ношу, как наша, приходится смириться с трудностями и болью. Являешься ли ты той женщиной, какой я тебя вижу: воительницей, о которой говорит твоя мать? Возьмешь ли ты на себя эту ношу, зная, что тебе одной предстоит расплачиваться по счетам?

Сулейма уставилась на короля-дракона, на его изборожденное глубокими морщинами и тревогой лицо, состарившееся прежде времени, как финик, который слишком долго держали на солнце. Его руки, сжимавшие ее, дрожали, как у старухи. Его глаза, казалось, повидали на своем веку слишком много. Они говорили о том, что, когда придет смерть, она явится не раньше, чем им бы хотелось. Оттого, что у Сулеймы был упрямый подбородок матери и непослушные рыжие кудри отца, оттого, что она принадлежала им обоим, но и себе самой, девушка убрала руки и встала.

– Может, это и не главный выбор в моей жизни, – сказала она Вивернусу, – но он принадлежит мне. И я не стану делать его до тех пор, пока хорошенько все не обдумаю.

Он тоже поднялся и кивнул ей, как будто это она была королем, а он – упрямым ребенком:

– Как пожелаешь.

32

Ветер родился от берцовой флейты, на которой заиграла повелительница снов. По-девичьи проворные пальцы танцевали по гладкой кости той, что стала песнью и прахом, слезами и воспоминаниями об оставленных ею детях. Но солнечный свет, который согревал Хафсе Азейне спину, остался прежним. Дракон Солнца Акари распростер свои крылья над Атуалоном точно так же, как в Зеере, одинаково благословляя мать, дитя и убийцу.

Родившийся из боли, предательства и отчаянной материнской любви, непокорный и грациозный ветер плясал на стенах и крепостных валах Атукоса, зажигая в нем искру мрачного пламени и заставляя его жить собственной жизнью – жизнью малой, которая, едва родившись, задыхалась и умирала. Глубоко внутри крошечные огоньки прекрасно знали, что их существование будет ненастоящим и скоротечным, и от этого горели еще ярче, поскольку в такой жизни нет места сожалению.

Ветер свистел и с шипением проникал в широкие сводчатые окна и проходы комнат повелительницы снов. Шторы из красного паучьего шелка развевались на ветру, корчась, словно призраки из Тай Дамата, которые приходят за человеческой кровью. Зловещие, еще теплые от полнокровного дня тени, имитируя жизнь, ласкали полы и стены из драконьего камня, нежно пробегали острыми когтями по густому меху, на котором сидела Хафса Азейна, и даже позволяли себе трепать длинные черные перья, которые свисали с ее посоха в форме кошачьей головы. Однако, несмотря на проклятия и обещания гибели, они не смели касаться самой повелительницы снов. Признавая свое поражение, они выли, скитаясь по широким коридорам, и наконец уносились в поисках жертвы попроще.

Ветер был болезненно сладким от пота и хохота, от длинного, никак не желавшего заканчиваться дня и от снов юных девушек, вынашивавших песнь. Несмотря на то что повелительницу снов уже давно не заботили пустяки вроде младенцев, общих обедов и колодцев желаний, несмотря на то что ее сердце давно иссушилось и стало грубым, как песчаная буря, этот звук – детское пение, колыбельная Дракону Земли Сайани, исполнявшаяся каждую ночь, сколько помнил себя мир, – заставлял ее задерживать дыхание и медленнее перебирать пальцами. Тембр ее мелодии невольно изменился, намерение перестало быть столь мрачным, и сердце Хафсы Азейны стало легче, раскрываясь навстречу свету и жизни.

В этот самый миг Дракон Солнца Акари сложил свои крылья. Он опустился в теплые прозрачные воды Нар Бедайяна в поисках своей спящей супруги, заставляя мир утонуть в мягких сумерках и ароматах лунной розы и жасмина.

Сновидческие глаза Хафсы Азейны раскрылись шире, ловя последние лучи красного золота; ноздри раздувались, отдавая дань зрелому торжеству жизни ночных цветов; ее интикалла распустился, и его мягкие обжигающие лепестки горели белой, как кипяток, песнью, которую мог узреть любой эховит. Повелительница снов позволила песне повести ее за собой: когда все дороги ведут к гибели, нет ничего дурного в том, чтобы остановиться и взглянуть на закат.

Песнь заставила ее са вылететь из окна и раствориться в густых сумерках. Са тонко расстелилась по вечернему бризу и пролетела через двор. Фонари уже зажглись, и огонь сажей писал их имена на ярко-синем небе. Свет пламени танцевал на смазанной маслом коже двух борцов-великанов с Черных островов, пока те таращились друг на друга и рычали, точно молодые быки. Но в их жестокости не было ничего, кроме лжи, и мысль Хафсы Азейны вернулась к музыке.

Повелительница снов напрягла сновидческое зрение. Она настолько сосредоточилась, что сделалась почти осязаемой и позволила себе упасть камнем, словно ястреб, сквозь прозрачный звездный свет. Она пробралась через неразбериху растительной жизни, влетела в открытое окно и оказалась в ярко освещенной комнате, а затем снова позволила себе предаться туману и воспоминаниям, и слабому запаху дыма. Ее сновидческие глаза видели мир вовсе не так, как дневные, но Хафса Азейна занималась этим на протяжении долгого кровавого времени.

Она впитала яркие песни, кричащие пятна света, богатую настойчивую пульсацию жизни, которая кружилась по полу, словно существа, которыми кишели речные заводи. Будь Хафса материальной, она кивнула бы с одобрением.

Мне следовало бы догадаться, что он в этом замешан, – подумала Хафса Азейна. – Ученый мастер тянется к историям, как мантида к цветам.

Она почувствовала, как в глубинах Шеханнама проснулся Курраан. Он был недоволен – и ею, и собственным пустым желудком, и темными каменными стенами.

Мне следовало бы тебя съесть, – проворчал он. – Это решило бы многие проблемы.

Хафса проигнорировала его реплику.

Посмотри, что я нашла.

Вашай заглянул через ее глаза и мысленно пожал плечами: Тебе следовало бы догадаться… В конце концов, он – лжец.

Что верно, то верно.

Ученый мастер Ротфауст, как обычно, сидел в окружении поразительного количества цветов и еще более поразительного количества детворы. Он закатал рукава своей льняной рубашки, открыв могучие предплечья, и сменил официальный костюм на тунику садовника и куртку, богато расшитую зелеными, золотыми и коричневыми нитями и с изобилием красных и синих цветов на подоле. Его руки едва ли не по локоть были черными от земли, а в бороде застряло столько веток, листьев и цветочных лепестков, что она походила на птичье гнездо.

Ротфауст пересаживал молодую орхидею, осторожно обкладывая корни корой и мхом. Он касался бледных листьев и разговаривал с ними, точно они были такими же, как дети, которые смотрели на него сейчас большими глазами в ожидании, когда он наконец закончит пересадку и расскажет им какую-нибудь историю.

– Ну вот и все, – произнес ученый мастер, последний раз поправил мох и поднял обеими руками красный горшок. – Хорошенькая безделушка.

Для мужчины его габаритов он двигался с удивительной грацией, поворачиваясь и ставя небольшой горшок с крошечным белым соцветием к десятку других.

– Возьмите, ученый мастер.

Один из мальчиков поднес ему миску, наполненную водой до краев, так что та пролилась на его пухлые ручонки и намочила перед грязной туники. Ротфауст улыбнулся и взял миску, но потом отставил ее в сторону и вытер руки тряпкой.

– Сейчас ей нужен отдых, отдых и время, чтобы оправиться от потрясения. Орхидеям не нравится, когда их переносят с места на место, даже если иначе они не смогут выжить. А теперь кто хочет послушать сказку?

Ротфауст рассмеялся при виде проявленного энтузиазма и, подойдя ближе, опустился на низкую деревянную скамью. Детишки сгрудились на полу вокруг него, и ученый мастер улыбнулся, глядя на них.

– И что же сегодня хотят услышать мои маленькие цветочки? Какую-нибудь грустную историю? Или веселую? – Он потрогал за нос замызганного мальчишку в мокрой тунике. – Или страшную историю? Нет? – Ротфауст рассмеялся, увидев, как неистово замотал головой мальчик. – Значит, никаких страшилок.

– Историю про любовь! – захихикала одна из девчонок среднего роста.

– Сказку про героев! – ответил один из мальчиков постарше. – И никаких поцелуев!

– Хм. Героическая история о любви без поцелуев. Хм… – Ротфауст погладил бороду, пытаясь скрыть улыбку. – Кажется, я знаю одну такую. Слышали ли вы когда-нибудь о Зула Дин и о том, как она узнала имя солнца?

Он вытянул перед собой свои большие, обутые в сандалии ноги, скрестил руки на груди и с улыбкой откинулся назад.

– Все знают имя солнца, – ответил старший мальчик. – Его имя – Акари.

– Никто не знает истинного имени солнца. – Это сказала одна из самых маленьких девочек, с темной кожей и миндалевидными глазами – характерной внешностью обитателей Зееры. – Наши рты слишком малы, чтобы произносить его имя.

– Совершенно верно, Аннана, так оно и есть, – кивнул Ротфауст. – Но Зула Дин была воительницей и сказительницей, и к тому же дочерью первого народа. Она была сделана из материи покрепче, чем мы с вами.

Так случилось, что в первые дни мир был холодным и темным местом. Иллиндра еще не успела повесить звезды на свою паутину, и луны были так юны и стеснительны, что первый народ прятался во тьме, холоде и страхе… – У Ротфауста был низкий певучий голос, как у истинного сказителя; он опутывал детей своими сетями.

Отлично.

Это значительно облегчит ей работу.

Пока ученый мастер плел свою сказку о любви и приключениях, Хафса Азейна вдохнула в нее собственную песнь. Когда она начала вплетать музыку своей берцовой флейты внутрь и вокруг рассказа, дети принялись ерзать на месте, затем опустили плечи и наконец попа`дали один из другим – их глаза покрылись пеленой дремы, а дыхание невольно выходило из маленьких тел длинными вздохами.

Ротфауст не стал останавливать рассказ и даже не подумал поломать стройную нить и интонацию. Он наклонился вперед и взял на руки мальчишку в замызганной тунике, погладил его по грязным кудрям и мягким движением пальцев закрыл его темные глаза.

– Вот как Зула Дин пригвоздила Дракона Солнца Акари к небу, использовав его истинное имя, и потому он ее и полюбил. Но поцелуев не было. – Ротфауст посмотрел на лицо ребенка, и его собственный рот сжался в жесткую линию, а глаза загорелись бешенством. Он глянул прямо на Хафсу Азейну. – Если ты причинишь им вред…

Повелительница снов так удивилась, что чуть не выронила флейту.

Я бы никогда этого не сделала.

– Сделала бы, если бы решила, что так нужно. Уж ты бы сделала. Так что я тебя предупреждаю: если причинишь вред этим детям, я устрою на тебя такую Охоту, какой ты еще не видела.

Хафса позволила себе принять более осязаемую форму и опустилась вниз, витая вокруг ученого мастера и стараясь при этом не задеть спящих детей.

Я не стану причинять им вред.

Разум Ротфауста горел от ее прикосновения, мысли стали бело-голубыми от пылавшего в сердце пламени и пахли цветами, которые растут в теплой тени.

– Чего ты хочешь?

Хафса Азейна решила, что лгать бессмысленно.

Мне нужен союзник.

– Вот как? И с чего бы тебе искать союзника в моем лице, повелительница снов?

Воздух содрогнулся от ее смеха.

У нас с тобой много общего, у меня и у тебя. Когда-то давно мы были друзьями…

– Ты пришла ко мне однажды маленьким испуганным зайчишкой, готовая на что угодно ради спасения собственного ребенка. Теперь же ты вернулась ястребом. Воистину, если в историях, которые я слышал, есть хотя бы толика правды, ты превратилась в чудовище. А зачем чудовищу друзья?

Да, я чудовище, – согласилась Хафса, – но не такое, как ты себе представляешь. А моя дочь и вовсе не монстр – она невинна.

– Если под невинностью ты понимаешь незнание, то я вынужден с тобой согласиться. Ты не можешь защитить свою дочь, скрывая от нее правду, королева.

Королева мертва. Я убила ее своими руками.

– Неужели? – Ротфауст приподнял брови.

Из Атуалона невозможно убежать иначе. Это было необходимо.

– Какая жалость! Я бы с радостью провел с ней длинную беседу… очень длинную беседу. Есть вещи, которые я не могу рассказать больше никому, особенно варварской повелительнице снов, которая приходит ко мне с кровью на языке. – Ученый мастер поднял руку, погладил бороду и опустил взгляд на лежавшего у него на руках ребенка. – Мне представляется, что путь наружу часто оказывается дорогой обратно. Если бы повелительница снов решила умереть…

Она бы умерла и возродилась вновь. – Слова Хафсы сочились ядом презрения. – Неужели ты думаешь, что все так просто?

– Не сложнее, чем уснуть и проснуться под светом солнца в другом мире. Я многим рисковал, помогая королеве, и сделал бы это снова, – но не могу оказывать такую же помощь чужеземной колдунье, как бы сильно она ни напоминала мне старую подругу. Я поклялся служить правителям Атуалона. Есть правила, которые не могу нарушить даже я.

Разве в таком случае ты не поклялся защищать и мою дочь? Что, если я скажу тебе, что Человек из Кошмаров реален, как мы и предполагали? И я верю в то, что он причастен к нападению на Сулейму. Может быть, я и чудовище, но у меня есть правила. Я не ем детей.

Рука ученого мастера Ротфауста невольно сжалась на тунике мальчика, но он покачал головой, продолжая упрямиться.

– Здесь ты бессильна, повелительница снов. То, что мне известно, и то, что я мог бы сообщить, предназначено только для ушей королевы. – Сказав это, он посмотрел прямо на Хафсу, и в его глазах отразилось предупреждение. – Или для Не Ату, если бы Не Ату задали мне такой вопрос. Как я и говорил, меня сдерживает клятва.

Кому же ты поклялся? – подумала повелительница снов, но времени на то, чтобы задать этот вопрос, у нее не осталось. Песнь растворилась в ветре и памяти, призывая Хафсу обратно, возвращая ее домой. Ученый сказитель Ротфауст и нежная маленькая стайка его слушателей растаяли у нее на глазах, словно их никогда и не было.

Несясь обратно к своим комнатам на крыльях умирающей песни, Хафса Азейна наткнулась на своего ученика Дару, который сидел на широких ступенях Королевской Башни: скрестив ноги, он играл странную маленькую мелодию на флейте из птичьего черепа. Его глаза были закрыты, тонкое лицо безмятежно, а интикалла плевался и блестел искрами, словно походный костер, сложенный из сырых веток. Ножи мальчика лежали в стороне, а тени, густые, будто отравленный сироп, сгрудились вокруг него, как дети вокруг ученого мастера Ротфауста. Хафса Азейна замерла в полете, не обращая внимания на то, что песнь начала угрожающе стихать.

Дару, – позвала она мягко, чтобы не напугать его, – что ты делаешь?

Я играю для них, – тихо ответил он, не останавливаясь. – Они изголодались.

Да, но… зачем? Это очень опасно.

Я уже привык. – Его мелодия вздрогнула и приобрела веселый фиолетово-зеленый оттенок. – Лучше пусть они преследуют меня, чем других детей. К тому же… когда я играю для теней, они позволяют мне бросать в них ножи.

Хафса почувствовала, как ее сновидческая сущность вздрогнула.

Бросать в них ножи?

Ашта говорит, что танцующий с ножами упражняется даже во сне, а они – единственные, кто приходит ко мне во снах, не считая вас. Им это кажется забавным.

Это Ашта надоумила тебя бросать ножи в теней?

Его мелодия приняла мрачный оборот:

Ашта сказала, что мне стоит попробовать бросать ножи в птиц… и мелких кошек. Но она также сказала, что я никогда не должен бросать ножи, если не хочу убить. А птиц я люблю. – Его свист наполнился грустью. – Что же касается кошек… Не думаю, что Курраану понравится, если я начну их убивать. Даже мелких.

Верно, – согласилась Хафса Азейна. – Ему это не понравится. Полагаю, если тени не против, в этом нет никакого вреда. И все-таки… тебе опасно проводить с ними слишком много времени. Ты напоминаешь крысолова из старых сказок – того, что похищал маленьких детей.

Услышав это, тени начали шипеть и перешептываться между собой; звук, который они издавали, напоминал шуршание горячего ветра в высохшей листве.

Дару взял ноту пожестче, и тени отошли.

Они всегда со мной, играю я или нет.

Он сыграл последнюю ноту своей странной маленькой мелодии и дал музыке раствориться среди теней, закручиваясь в пустоту, словно множество светящихся песчаных духов. Тени расступились – по крайней мере, большинство из них, – и Дару остался сидеть на темных ступенях в смертельной неподвижности, сжимая флейту в руке и положив ее на колени. Он не открывал глаза, и его интикалла продолжал плеваться яркими горячими искрами во всех направлениях.

– Раньше они пытались меня украсть, – сказал Дару. Его голос странно отражался от выложенных драконьим камнем стен пустого лестничного пролета. – Порой они еще пытаются это сделать. Может быть, когда-нибудь им это и удастся. Они уже не пробуют похитить Сулейму… Значит ли это, что она окончательно поправилась? Она приехала в город и встретилась с отцом. Значит ли это, что теперь она вернется домой?

Пройдет еще много времени, прежде чем это случится, – ответила повелительница снов. – Сулейма до сих пор очень быстро устает. Должно пройти еще какое-то время, прежде чем она наберется сил для такого путешествия.

Гладкая бровь Дару изогнулась, словно у старика.

– Ашта говорит, что Сулейма может никогда не вернуться домой. Что это значит? Сулейма – джа’акари. Она принадлежит своему народу. Как она может не вернуться? Здесь ей не место.

Хафса Азейна почувствовала, что начинает таять, и подкрепила свою песнь. Этот мальчик заслуживал, чтобы ему ответили.

Сулейме незачем спешить обратно в Зееру, Дару. Сейчас достаточно и того, что она жива. В Атуалоне есть опытные лекари, и здесь живет ее отец. Она должна получше его узнать, да и ему нужно провести с ней какое-то время. Он ее любит. Тут ее брат и кузены… Семья – это очень важно. Кровь – это очень важно. Ты сам это знаешь.

– Кровь действительно важна, – согласился Дару, – но у крови Сулеймы не тот цвет, что нужен Атуалону. Ее песнь принадлежит другим местам. Ее песнь принадлежит Зеере.

Притаившиеся в темных углах тени зашевелились и хмыкнули, и этот звук был не из приятных.

– Твоя кровь тоже не того цвета. Она синяя и зеленая. Как море. – Мальчик покрутил в руке свою флейту с птичьим черепом, лаская ее кончиками пальцев. – Ты далеко от дома. Все мы далеко. Нам нужно возвращаться.

Оторванность от тела начала жечь Хафсу, когда затихла песнь, но повелительница снов все еще медлила.