Текст книги "Наследие Дракона"

16

Левиатус Не Ату был образованным молодым человеком и обожал карты. В своих мечтах он путешествовал по Дибрису, вкушал экзотические яства и напитки пустынных племен, тысячу раз отправлялся на поиски сестры и успешно возвращал ее домой.

Он знал о покрытых оперением львиных змеях и вашаях, о мимиках и вивернах, об огромных пауках, которые заманивали в свои сети целых овец (Атуалон вел бойкую торговлю паучьим шелком). Знал он и о том, что пустыня не уступала Нар Бедайяну масштабами и глубиной. Но одно дело наблюдать за Зеерой по картам и совсем другое – тащить по ее просторам собственный опаленный солнцем, иссушенный зад.

Зееранимы напоминали медленно ползущую по земле тень. Полтысячи людей одновременно снялись с места, и большинство из них были едва созревшими охотницами с неумолимой жаждой во взглядах. В его группе не было ни матерей, ни беременных женщин, ни цеплявшихся за материнские юбки младенцев. Самые ценные и уязвимые представители племени остались позади, в речной крепости Эйш Калумма. Может быть, такое решение и было мудрым, но в книгах, прочитанных Левиатусом, говорилось о том, что в былые времена все пустынные народы могли свободно перемещаться по пустыне под светом лун, и он почувствовал, что вместе с традицией было утеряно нечто прекрасное.

Они двигались на север на достаточно большом расстоянии от Дибриса, стараясь держаться подальше от большинства крупных змей, но при этом не так далеко, чтобы забрести на территории диких вашаев. Само существование этих людей зависело от помощи и терпения больших кошек. Вторгаться на их территорию было бы святотатством.

Хотя Левиатусу часто казалось, что истинным святотатством зееранимы считали движение с какой-либо целью. Они скорее странствовали, чем ехали в определенный пункт, эта сумбурная орава упрямых и вспыльчивых людей, решивших двигаться в более-менее ясном направлении до тех пор, пока кто-нибудь из них вместо этого не надумает отправиться домой, остановиться и вздремнуть или поехать охотиться на тарбока.

Но если отсутствие дисциплины доводило Левиатуса до белого каления, то сама Зеера представлялась ему воплощением его детских мечтаний о приключениях. На таком расстоянии от Дибриса вода осталась лишь приятным воспоминанием. Мир превратился в смешение ветра и песка под палящим солнцем, песка и ветра под светом лун, и все это тянулось и тянулось так далеко, как только мог помыслить пытливый ум. И все вокруг пело. Одно дело слушать сказки о поющих дюнах, и совсем другое – стоять в свете полных лун, чувствуя, как ползет и поднимается призванный луной песок под ногами, и слушать протяжный, тоскливый, заупокойный напев пустыни. Порой по ночам этот напев напоминал мамину колыбельную. В другое время он казался голосом мужчины, глухо басившим о своей утраченной любви.

Когда вставало солнце, голоса принимали резкий, взрывной характер. Они трещали, как огонь, призывая сердце к войне.

Днем земля горела и переливалась, подобно золоту в горнах ювелира. С каждым шагом тело Левиатуса напоминало ему, что это место непригодно для жизни, особенно для столь ничтожной и маленькой, как у него. Он без труда представлял, как Дракон Солнца Акари расправляет свои крылья, скользя по тонкому синему небу, пока Дракон Земли Сайани горит у них под ногами, мечтая о прикосновении возлюбленного. Спящий Дракон проснется и расколет недра земли, восстанет и присоединится к танцу любимого на небесах, не обращая внимания на то, что мелкие жизни горят во славу ее перерождения.

Разве только слухи окажутся правдой и Дракон Земли Сайани – действительно мать пустынных народов. В таком случае она, скорее всего, будет спать до скончания времен или проснется и решит, что не так уж нужен ей Дракон Солнца Акари, а может, бросив все, отправится охотиться на коз.

Каким-то чудом, несмотря на окружавший их хаос, большинство людей умудрялись ежедневно подниматься и завтракать до наступления рассвета. Песок еще хранил прохладу и был приятен на ощупь, а ночные охотники уже переставали бродить возле огня и окружающих его мечей, переключившись на добычу попроще. Левиатусу ни разу не удалось увидеть ни одного из этих хищников, за исключением спура, но следов когтей и борозд, оставленных там, где они тащили своих жертв, и куч величиной с палатку Левиатусу вполне хватало, чтобы радоваться сопровождению вашаев. Если бы не большие кошки, люди Зееры уже давно исчезли бы в пасти охотников.

К тому времени, когда они пересекли земли Нисфи, самого северного племени, их компания сократилась примерно до сотни людей и двух десятков вашаев. Левиатус путешествовал в окружении собственной свиты, как и приличествовало человеку его общественного положения. В число избранных входили шестеро стражников драйиксов и четверка байидун дайелов, а также Аасах и его подмастерье. Несмотря на жару, драйиксы настояли на том, чтобы оставить на себе свои чешуйчатые туники и шипастые шлемы. Реодуса среди них не было – когда стало понятно, что Матту поедет с ними по земле, Левиатус оставил молодого человека присматривать за кораблями.

Левиатус не собирался предоставлять Матту Пол-Маски возможность втереться в доверие к драйиксам.

Он задавался вопросами, видела ли когда-нибудь Зеера такое странное сборище и на каком этапе история каждого из путешественников получит продолжение. Хранительница его отца по имени Маттейра, несомненно, уже написала бы о них кукольную пьесу на потеху праправнукам. При этой мысли юноша улыбнулся.

Интересно, – спросил он себя, – каким бы она изобразила своего брата-близнеца?

Улыбка растаяла, стоило Левиатусу взглянуть на этого человека во плоти.

Сегодня Матту Пол-Маски надел обличье пустынной лисицы фенек. Непропорционально большие уши и заостренная мордочка придавали его лицу вполне подходящее выражение озорного хитреца. Левиатус заметил, что многие джа’акари поглядывали на Матту с интересом, и ему стало любопытно, чего хотелось девушкам больше – заглянуть ему под маску или под килт. Юноша спрятал улыбку и пожелал им удачи. Все знали, что Матту надежно хранит свои секреты.

То же самое можно было сказать о Хафсе Азейне.

Женщина, которая некогда была ему ближе, чем родная мать, точно призрак тащилась теперь в хвосте каравана, тихая и угрюмая, а ее лицо являло собой такую глухую маску, что позавидовал бы сам Матту. Левиатус видел ее за едой – она сидела в компании своего большого кота, от присутствия которого бросало в дрожь прочих кошек. Юноша видел, как днем, во время пути, Хафса все время удалялась от каравана то в один, то в другой конец на опасные, по его мнению, расстояния и приносила мясо чаще, чем любой другой охотник.

Каждую ночь Левиатус видел ее в палатке целительницы, когда заходил проведать Сулейму. В такие часы Хафса Азейна сидела на корточках, молчаливая, как смерть, и ее глаза смотрели куда-то вдаль, точно вглядывались в некое темное далекое пространство. Левиатусу было очень трудно примирить свои нежные воспоминания о тепле и лунном шелке с этой грозной женщиной, покрытой веснушками, точно пятнистый леопард, с намертво прилипшим к ее одеждам запахом крови.

Зато ее юный подмастерье Дару, напротив, молил о внимании. Эта, казалось бы, несовместимая парочка точно вышла из сказок о деях – женщина-кошка и мальчик-мышонок, который одновременно любил и боялся ее. Куда бы ни направилась чародейка, мальчик всюду следовал за ней глазами и трепетал в тени Зейны так, словно думал, что она вот-вот его проглотит. Левиатус не мог припомнить, чтобы когда-нибудь так боялся ее, даже когда был совсем ребенком, – а ведь отец возил его на побережье наблюдать за охотой на морских медведей. Он чувствовал к мальчишке жалость. Подмастерье повелительницы снов ждал нелегкий и, скорее всего, весьма короткий путь. Ни Зеера, ни зееранимы, по-видимому, не питали к слабакам ни малейшей жалости.

На семнадцатый день пути, когда они дошли до места, которое, если верить картам, было ближе всего к Нар Бедайяну, до поворота на восток к Великому Соляному Пути, Левиатус наткнулся на круг из низеньких, стоящих вертикально камней и разжег костер прямо в центре. Тени плясали под песню дюн, удивительно напоминая молоденьких девушек, танцующих вокруг посевного огня, и, взяв в одну руку мех с вином, а в другую – торбу со свитками, он откинулся на согретый солнцем камень.

Левиатусу никак не удавалось сосредоточиться. К Сулейме постепенно возвращался здоровый цвет лица, и теперь она начала бормотать и выкрикивать что-то в глубоком сне. Целительница решила, что она скоро проснется, и приказала всем убираться, чтобы девушка могла отдохнуть, чего он никак не мог понять. Левиатус хотел быть рядом, когда его сестра откроет глаза, хотел взять ее за руку, заговорить с ней и убедиться, что ее ум все еще крепок. Много лет назад один из отцовских конюхов получил удар копытом по голове, а когда очнулся от долгого сна, оказалось, что его память была пуста, как скорлупка выеденного яйца. Левиатус не мог даже представить себе, что его умная сестренка потухнет точно так же – только не сейчас, когда он ее наконец отыскал.

Он вздохнул и достал первый попавшийся свиток. Это был трактат о синданизских императорах.

Дворец Последнего Рассвета, – говорилось в самом начале, – является древнейшим известным миру сооружением, которое выстроил человек, и считается одним из красивейших зданий. Возведенный рабами два столетия назад, или даже более того, и, по легендам, населенный призраками умерших во время строительства людей, Дворец Последнего Рассвета лежит в самом сердце Запретного Города и никогда не удостаивался человеческого взгляда. Первый император-деймон, дейшен Байчен Пао также известен под прозвищем Золотой Кулак…

Левиатус поднял свободную руку, чтобы потереть переносицу. Ему нужны были знания, правдивая информация, а не выдумки сказочников. Юноше не было дела до того, какого цвета окна у жилища деймона-императора или какого фасона подштанники он носит, – все это не имело такого же большого значения, как количество солдат, служивших под его началом.

Глупец сказитель называл четвертого императора дейшеном Тиаху. Если только нынешнему императору не стукнуло три тысячи лет – что представлялось маловероятным, – почтеннейшей владычице отцовских архивов следовало либо уйти в отставку, либо подыскать себе нового писца.

Левиатус вернул свиток в сумку и достал другой, на этот раз выбрав труд, который считали детской сказкой. По крайней мере, в сказках, как и в самой тонкой лжи, скрывалось много важных истин. Этот свиток, в частности, был искусно написанным творением таинственного летописца, известного под именем Белая Ворона, и преодолел долгий путь к отцовским библиотекам из самого Кханбула.

В детстве Кханбул завораживал Левиатуса, скорее всего, потому, что его воображение будоражила мысль о существовании Запретного Города. В детстве его манило все запретное: сладкие кексы перед ужином, королевский атриум, женские бани. Если подумать, все это продолжало восхищать его и теперь.

Левиатус усмехнулся про себя.

Несколько лет назад дейшен Тиаху отправил послов в Атуалон. Левиатус думал, что они покажутся ему экзотическими, даже пугающими. Он никак не ожидал, что они будут красавцами – но именно такими они все и оказались, даже те, кто таращился из-под вуалей своими удивительно большими, или удивительно круглыми, или слишком яркими для человеческого лица глазами. Они двигались с воздушной грацией. Их голоса были грубыми, как вороний грай, или сладкими, как вздохи океана на закате, и умудрялись соединять в себе возмутительное высокомерие и тончайшую лесть, так что даже Ка Ату с его взрывоопасным характером был ими очарован. Они пришли к нему с оружием, а ушли с дарами.

В наши дни Атуалон закупал огромные количества синданизского жемчуга и нефрита, янтаря и бамбука, и столько тутового шелка, что его хватило бы, чтобы одеть всех мужчин, женщин и детей Атуалона. В свою очередь, на Дальний Восток шли караваны, груженные богатствами гор: самоцветами и черной рудой, паучьим шелком, красной и белой солью и самым драгоценным из всех товаров – изделиями из нее.

Атуалонские гончары славились урнами и кувшинами, изготовленными из глины, получаемой из красной соли. После обжига в посуде из этой глины можно было неделями сохранять пищу свежей, а вода в ней оставалась сладкой годами. В изнемогавшем от песни Дракона Солнца мире красная глина была самой жизнью.

Левиатус дочитал свиток, хоть это и был скучнейший на свете текст, и взялся за следующий. Лучше танцевать в паре с врагом, чем плясать под его дудку. А еще лучше – хорошенько выучить каждое па, прежде чем заиграет музыка.

– Что ты читаешь?

Левиатус удивленно поднял голову. Этот мальчик и правда был мышонком, если умел так тихо подкрадываться. Левиатус развернул свиток, улыбаясь при виде утонченных букв и красочных иллюстраций.

– Сны драконов. Мои учителя пришли бы в ярость.

Мальчик наклонил голову набок, и его глаза ярко вспыхнули в отблесках пламени.

– Это еще почему? – Он говорил по-атуалонски, при этом в его словах проскальзывал едва заметный акцент.

Левиатус улыбнулся. Конечно, у ученика Зейны должна быть хорошая выучка.

– Мне следует читать исторические сводки. А это – баллада.

Он зачитал:

 
– Послушай, мой народ, сны Девранэ, дочки Зула Дин, что
принесла множество несчастий племени зееравашани. Как много
храбрых стражей
отправили те сны дорогой к Йошу, и сколько воинов
принесли в жертву
вирмам и гадюкам, поскольку сей совет несли
праматери,
и был начертан он в тот день, когда Даввус, король людей,
и дочь охотницы великая Девранэ впервые взглядами коснулись
друг друга.
 

Мальчик улыбнулся и заложил руки за спину жестом, знакомым любому школьнику. Он ответил своим чистым, как горный ручей, голоском:

 
– И что ж, который из Четверки постановил, что Красота должна взять верх над Зверем? То был Тот, сын Эта
и Иллиндры. Разгневался он на людских сынов и
сеть любовную расставил, что людей бы к гибели вела, поскольку Джессерус, Даввусовский отец,
смеяться вздумал над Ифталланом, его жрецом. Так Зула Дин
пришла к домам людей, чтоб дочь свою освободить,
и привела с собою тысячу своих собак; к тому же
несла она в руке
Акари лук, и на брови ее тиара терновая была,
и дула
в свой рожок она, желая крови байидун дайелов, но больше
всех других Даввуса мужа,
что был вождем их.
 

Левиатус засунул свиток обратно в мешок и рассмеялся.

– Тонкий ход, мальчик. Это научит меня присматривать за собственной тенью под солнцем. Садись, садись. Всегда приятно поболтать с собратом-ученым. Читать Сны в твои годы довольно необычно.

Покраснев от похвалы, мальчик сел возле костра напротив Левиатуса.

– В детстве я много болел. И чтобы заткнуть мне рот, повелительнице снов приходилось рассказывать сказки.

– Чтобы заткнуть рот или чтобы помочь заснуть? Аэомерус был весьма утомительным старикашкой. Правда, Белая Ворона умеет складно рассказывать.

Дару прыснул смехом от неожиданности, но тут же взял себя в руки. Казалось, ребенком ему нечасто доводилось смеяться, и Левиатус был рад его развеселить.

– Мне нравятся Сны. И еще Осада снов.

Левиатус решил, что понимает почему:

– Даввус был великим воином.

Дару согласно закивал головой:

– Как было бы славно, если бы он нашел дракона. Думаешь, нам это когда-нибудь удастся? Я имею в виду, удастся ли нам ее найти.

Левиатус поднял брови.

– А ты сам как считаешь?

– Ах, ты отвечаешь вопросом на вопрос, совсем как повелительница снов. – Мальчик закатил глаза.

– Еще скажи, что мой рот слишком мал, чтобы говорить о столь важных вещах.

– И что не стоит набрасывать на дракона сеть для рыбы. И стрелять по звездам из лука.

Левиатус рассмеялся:

– Когда я был такого же возраста, как ты сейчас, Зейна говорила мне то же самое.

У мальчика отвисла челюсть, а глаза округлились до такой степени, что казалось, вот-вот выпадут из орбит.

– Неужели ты был ее подмастерьем?

– Вовсе нет. Я – сурдус. Знаешь, что это означает?

Дару опустил глаза в пол:

– Это означает, что тебе не дано видеть магию.

– Это означает, что я не могу слышать магию, – поправил его Левиатус, – хотя разницы тут особой нет. Хафса Азейна является… вернее, являлась… словом, она – супруга моего отца.

– Чтооооо? – удивленно пропищал мальчик. – Врешь.

– Иногда я и правда вру, – признал Левиатус, – но только не сейчас. Зейна – любимейшая супруга моего отца. Когда умерла моя мать…

– Она – супруга? – снова пропищал мальчик. Его лицо стало на три тона бледнее. – Какой же мужчина мог на ней жениться?

Левиатус не смог сдержаться и прыснул от смеха.

– Ты так говоришь, как будто мой отец взял к себе в постель львиную змею. В то время Хафса Азейна не была повелительницей снов. Она была обычной девушкой с Семи Островов Эйроса и вышла за него, чтобы скрепить государственный союз. Они полюбили друг друга, и ради нее отец дал отставку всем своим прочим наложницам. Разразился большой скандал.

– Нельзя же просто встать однажды утром и решить: неплохо бы мне сделаться повелителем снов. Ты либо рождаешься с этим, либо нет. – Дару прикусил губу и нахмурился. – Если Хафса Азейна была женой твоего отца, то выходит, что вы с Сулеймой…

– Брат и сестра. Я удивлен, что тебе никто об этом не сказал.

– Мне никто ни о чем не говорит. – Мальчик вздохнул, а затем его худое лицо просияло. – Жду не дождусь, когда смогу рассказать об этом Измаю. Вот он обрадуется! Он думал, что Сулейма выбрала тебя в качестве своего… – Тут Дару запнулся и покраснел. – То есть он не знал, что ты – ее брат.

– Значит, Измай, говоришь? Это случайно не тот молодой человек, который перед нашим отъездом попал в неприятности из-за того, что укротил вашая?

– Укротил вашая? – Глаза Дару снова неестественно расширились. – Лучше бы тебе не говорить так при посторонних.

– Значит, вы их не укрощаете? Как же вы живете с ними в безопасности, если они вас не слушаются?

Мальчик посмотрел на него взглядом Хафсы Азейны.

– А кто тебе сказал, что с ними мы чувствуем себя в безопасности? Не много ты знаешь о зееравашани, верно? Ох! – Дару снова залился красным, как гранат, румянцем. – Прости меня, я сказал грубость. Иногда мои слова опережают мысли.

– Не стоит извиняться – ты прав. Мне еще многое предстоит узнать, а мои учителя знают о зееравашани не больше меня. Вот что я тебе скажу. – Левиатус кивнул в сторону торбы со свитками. – Во время дневного перехода ты будешь ехать рядом со мной и учить меня. А ночью я разрешу тебе читать… конечно, если хочешь.

Глаза мальчика вспыхнули восторгом, когда он посмотрел на торбу со свитками, но он медлил.

– А ты не забудешь?

Левиатус коснулся губами кончиков пальцев и поднял их к небу.

– Обещаю под этими звездами, что не забуду.

Дару открыл рот, но слова застряли у него в горле, а тело выгнулось и задрожало. Его глаза сделались широкими и слепыми, а губы исказились в безумном оскале. Левиатус вскочил на ноги, рассыпая свитки по песку в опасной близости от огня, но приступ прошел прежде, чем он успел сделать хоть шаг. Мальчик посмотрел на него, дрожа и задыхаясь, как будто пробежал несколько миль, и слезы полились у него из глаз, стекая по тонкому запыленному лицу и оставляя на щеках узкие дорожки.

– Сулейма! – ахнул Дару, вскакивая на ноги.

Левиатус бросил свиток и побежал.

17

Сулейма висела в воздухе вдали от песен, солнца и песка, не помня, сколько это длится. Завернутая с головы до ног в какую-то мягкую шелковую материю, она раскачивалась вперед-назад, вперед-назад на ветру, который не издавал ни звука и не овевал ее лица.

Освободись! – рявкнул голос в темноте. Однако сражаться с этими узами казалось тщетным занятием, и она предпочитала оставаться спящей. Ей снилась ночь, когда они с Ханней тихо бродили среди дремлющих утракских жеребцов и смеялись. Их путь в бесконечной ночи подсвечивался лунами, которые, точно светлячки, попались в паучьи сети. Они с подругой заплетали блестящие бусины в гривы быстроногой Зейтан и милой храброй Руххо. По традиции, если эти бусины не заметят до наступления Хайра-Кхая, кобылам предоставят право сойтись с лучшими жеребцами Зееры. Девушки вплетали в эти спутанные ветром гривы собственные мечты и шептали обещания золотого будущего. Обещания того, что Дракон Солнца Акари проснется и вновь укроет мир своими крыльями, что придет новый день, появятся юные кобылы, жеребята и дети, обещания славы и чести, и песен в конце трудного дня, тысячи и одного дня, одинаковых, точно песчинки в пригоршне.

А что, если Акари не проснется? – настаивал голос. – Что будет тогда, о воительница под солнцем? Сможешь ли ты освободить себя и принести миру свет? Или продолжишь висеть здесь в темноте и превратишься в кусок мяса?

В этот момент Сулейма почувствовала что-то еще, присутствие кого-то третьего в пустоте, ощутила его в дрожи крепко сжимавшей ее паутины. Это была ужасная ледяная пустота, вечно сердитая, вечно голодная и тоже осознавшая присутствие Сулеймы. Ни жеребцы, ни кузены, ни воины не явились, чтобы ее освободить. Ей следовало полагаться только на себя, но даже эта опора была ненадежной.

– Я не могу освободиться! – крикнула Сулейма, и слова застыли у нее в горле. – Я пыталась…

Неужели? А я думаю, что нет.

Где-то рядом раздался лающий смех. Сулейма поняла, что может открыть глаза, и повернула голову. Она оказалась лицом к лицу с фенеком, крошечной белой лисой, у которой уши были размером с голову. Она была порождением луны, бледным и прекрасным, и ее глаза горели, словно отражавшиеся в воде звезды.

Все окружающее пространство, вплетенное во тьму и соединенное с ней до пределов, неподвластных уму, светилось широкой запутанной сетью. На ней-то вниз головой и висела Сулейма. Одна ее ступня была подвернута под колено, а руки были связаны за спиной.

– Помоги мне, – попросила она лису. – Пожалуйста.

Помоги себе сама. И лучше бы тебе поспешить – он уже близко. Он уже очень давно к тебе присматривается.

Лиса наклонила голову и начала вертеть своими большущими ушами с черными кисточками.

Сулейма поняла, что свисает вверх тормашками с какой-то невероятной паутины, да еще посреди всей этой пустоты разговаривает с лисицей. Паутина все тянулась и тянулась, превосходя всякое воображение. Нити звездного и лунного света, крови и золота блестели и дрожали, и пульсировали в ритме великой и могущественной песни. По всему пространству то тут, то там в паутину вплетались серебристые сферы, точно бусины заговоренного серебра в лошадиную гриву, словно маленькие яркие огоньки, не рассеивавшие, однако, мягкой тьмы.

В эту великую паутину были вплетены и темные нити. Они пульсировали беззвучной злобой и такой густой темнотой, что слепили глаза. Эти нити дрожали и раскачивались под тяжестью чьего-то ужасного присутствия. То было нечто большое, какая-то зловещая тварь, заметившая ее борьбу… И эта тварь была голодна.

– Ты настоящая? – спросила Сулейма у лисицы. – Или мне все это снится?

Ни то, ни другое. Я – Джинчуа. А настоящая ли ты? – передразнила ее лиса. – Или снишься мне в кошмарном сне? Вот уж правда, у вас, двуногих, буйное воображение. Неужели это – лучшее, на что ты способна? А может быть, худшее?

– Если ты мне снишься, то такого вредного сновидения у меня еще не было. – Сулейма закрыла глаза. – А сейчас я проснусь…

И куда ты так спешишь? Ты и так проспала бо`льшую часть своей жизни. В безопасности материнского шатра, в колыбели из костей ты видела сны под музыку кровавой колыбельной.

Сражаясь со связывавшими ее руки нитями, Сулейма начала медленно вращаться по кругу.

– Не впутывай сюда мою мать!

Стоило ей произнести эти слова, как по ближайшим сферам прокатилось отражение – тварь с головой рогатой кошки таращилась на нее глазами ее матери. В руке она сжимала нож, сотканный из темного пламени, но Сулейма не могла понять, хотело ли чудовище освободить ее или умертвить.

А ее бы ты отослала? – Фенек высунул язык, и на его мордочке появилась сардоническая усмешка. – Полагаю, что такой поступок нельзя было бы назвать мудрым. Ты готова ее отвергнуть даже в тот момент, когда кровь душ твоих врагов ядовито горит у нее на губах. Неужели кто-нибудь видит еще бо`льшую ценность в твоей жизни? Ну уж нет. Из нее вышла бы отличная лиса.

– Я не обязана тебя выслушивать, – сказала Сулейма фенеку. – Ты всего лишь сон, и когда я проснусь, то расскажу обо всем этом Ханней. Она будет долго смеяться.

А сама-то ты будешь смеяться, когда встретишь Ханней Два-Лезвия в следующий раз? Полагаю, что нет. Ты вообще не проснешься, если сейчас не освободишься. Он уже идет, и песнь в твоей крови сводит с ума это голодное существо. Никто не может проснуться, будучи разорванным в клочья и съеденным подчистую.

Теперь ветер начал выть, и, хотя Сулейма по-прежнему не чувствовала его прикосновения к своему лицу, он трепал ее вперед-назад, как куклу, которой дразнят младенца. Ветер смеялся над ней.

Твой отец будет очень разочарован, – говорил он.

А ведь тебе почти удалось это сделать! Ты почти добралась!

Лиса поднялась на задние лапы и прижала холодный нос ко лбу Сулеймы. Находясь так близко, девушка смогла различить разрез ее зрачков и белые-белые зубы. Ее дыхание, к удивлению Сулеймы, пахло кардамоном.

Тебе нужно немедленно освободиться! Времени больше нет!

Сулейма крутила руками у себя за спиной, растягивая шелковые путы до тех пор, пока не почувствовала, что ее плечи сейчас оторвутся от тела.

– Я не могу!

Да не так! – гаркнула лиса. – Вот глупое двуногое! Для того чтобы разорвать узы, ты должна сначала принять их.

Сулейма чувствовала, как тварь подбирается все ближе, ощущала, как дрожит паутина под ее тяжестью, чуяла зловещий запах ее намерений. Когда к горлу подкатила паника, девушка начала неистово рваться на свободу.

– Я не могу!

Не можешь?

Лисица села, обернув лапы мягкой кисточкой хвоста.

Если ты не можешь принять сковывающие тебя вещи при жизни, тогда непременно примешь их после смерти.

Сулейма перестала трепыхаться и на мгновение неподвижно повисла в сердце всего происходящего.

– Я не понимаю.

Это понял бы даже детеныш. Жизнь или смерть? Жизнь или смерть? И почему тебе так трудно это понять? Пора бы наконец сделать выбор.

Воздух треснул и разорвался, словно полог шатра, и внутрь ступила призрачная фигура. Существо с кошачьим лицом, которое было – и в то же время не было – ее матерью, подползло поближе, и Сулейму чуть не стошнило от его дыхания. В руке чудовище держало зловещего вида черный нож. Девушка никак не могла избавиться от ощущения, что оно хотело отведать ее плоти. Лезвие блеснуло – сначала один раз, потом еще и еще. Сулейма дернулась в паутине, пытаясь увернуться от ножа, но удар его лезвия предназначался не для нее. Несколько оплетавших ее нитей уплыли в темноту.

– Помоги мне! – взмолилась Сулейма. – Пожалуйста!

Напоминавшее кошку существо село на задние лапы, взглянуло на девушку глазами матери и заговорило материнским голосом.

– Большего я сделать не смогу, – завыло оно. – Тебе придется освободиться самостоятельно. – И тут же растаяло.

Паутина переливалась сиянием, ее нити кряхтели и свистели от негодования, когда опало еще несколько пут и тварь начала завершающий спуск. Теперь Сулейма могла слышать его, этот тонкий, высокий голосок, бормотавший что-то в предвкушении ее крови, и хруст ног по шелковым канатам, которые ее сдерживали.

– Я не знаю как! – зарыдала Сулейма.

Лиса села ближе и вдруг укусила ее за нос.

Время на исходе! – рявкнула лиса. Сулейма услышала восторженный вопль твари и почувствовала, как проседает под ее тяжестью паутина. Небольшие серебристые сферы блестели в темноте, эхом отражая звуки тысяч голосов.

И тогда в один миг, такой ясный и острый, что, казалось, он мог порезать уши, Сулейма все поняла. Эти сферы были мирами, каждая из них была вселенной… миром людей, Шеханнамом и даже Сумрачными Землями – бесчисленные миры с бесконечным множеством жизней. Каждое живое существо было вплетено в паутину жизни, каждый звук в каждом мире являлся идеальной нотой одной великой песни.

Сулейма перестала бороться и уставилась в горящие глаза лисы. Тварь ничего не значила, и паутина тоже ничего не значила. У Сулеймы был только один выбор, и она сделала его уже давным-давно. Девушка улыбнулась. Лиса улыбнулась ей в ответ.

– Жизнь, – прошептала Сулейма. Она закрыла глаза и откинулась на шелковые нити, так крепко ее державшие. – Я выбираю жизнь.

И так просто, в один миг она освободилась.

Солнце согревало ее лицо. Сулейма открыла глаза и снова оказалась в Зеере.

Это место мне знакомо, – подумала она. – Я смогу вернуться домой до наступления темноты.

Но на западе начинался ураган, и еще один несся с севера. Песчаные бури, бури-убийцы.

Следуй за мной, если хочешь жить! – крикнула лиса, убегая вперед. Сулейма пришпорила Атеми и резким галопом полетела за лисой, несясь по пустыне легко, словно перелетающий через реку камешек. Мелкое существо сбивало по пути песчаные облака, а метелка его хвоста как будто бросала вызов: «Попробуйте меня поймать!» Но как бы ни подгоняла свою кобылу Сулейма, она никак не могла сократить расстояние между ними.

– Джинчуа! – выкрикивала она. – Джинчуа!

Поймай меня, если сможешь, – поддразнивала ее лиса.

Чем дольше скакала Сулейма, тем меньше оставалось по бокам от окружающего мира. Позади все рушилось, и даже мир у них под ногами опадал. Сулейма прижалась к шее Атеми, чувствуя на щеке жар влажной от пота лошадиной шкуры и летящей в лицо пены. Вместе они пытались перегнать воющий ветер. Опустив взгляд, Сулейма увидела землю, далекую, точно картина, точно одна из многочисленных карт Левиатуса – с реками синих чернил и золотистой фольгой песка, турмалиновым пятном оазиса и тонко прорисованными фигурками людей, сражающихся за место в этом жестоком мире.

Сулейма увидела диких вашаев, бродивших у Эйш Калумма в большом количестве, точно они сгоняли людей к реке, желая их утопить. Она увидела, как пьет из золотой чаши ее сестра по оружию Ханней, и тени двух мечей, сложенных у нее за спиной, как проклятие. Увидела толстую черную змею траурного шествия, медленно движущуюся своим скорбным путем к реке, и заметила, как Таммас кладет цветы на погребальный костер. Рядом с ним стояли Параджа и Дайруз. Вашаи повернули головы, чтобы проследить за тем, как Сулейма проносится мимо на своей кобыле.

Она перелетела через лагерь джа’сайани, где кипела работа над сохранением заведенного порядка жизни. Увидела, как Измай со своей хорошенькой кошкой-вашаи бегут по краю высоких дюн, словно играющие друг с другом котята, и улыбнулась, заметив, как они счастливы.

Сулейма пролетела мимо истазы Ани, скакавшей прочь от людей на крупном рыжем жеребце. На лице верховной наставницы лежал каменный отпечаток скорби, ее глаза покраснели от рыданий. Ани преследовал дикий вашаи, заходя то сзади, то сбоку, и, несмотря на то что Сулейма поняла, что он чувствует ее присутствие, он не бросил ни одного взгляда в их сторону, и они с Атеми полетели дальше.