Текст книги "Наследие Дракона"

39

Только что вылупившаяся мантида села на задние лапки, чопорно скрестив передние на маленьком перламутровом брюшке. Вспыхнув солнечным зайчиком, она развернула свои тонкие крылья, наклонила в сторону головку и зашипела.

– Только посмотри на себя! – выдохнул Дару. – Чудесная девочка! Хочешь со мной дружить?

Хрупкая, тонкая, как перышко, антенна слегка развернулась, и радужный блеск засиял в многогранных глазках. Милое маленькое треугольное личико мантиды склонилось на другой бок, и она снова зашипела. Дару подумал, что еще никогда не встречал такого чудесного существа.

Поймать дикую мантиду было делом не из легких. Руки и ноги у подмастерья стерлись до крови, одежда истрепалась и запачкалась, а дыхание никак не могло войти в привычный ритм после долгой прогулки по мосту, которым обычно пользовались разного рода оборванцы. В воздухе стоял неприятный запах серы и хозяйственного мусора и странный дрожжевой запах с оттенком корицы, от которого у Дару сворачивался желудок и появлялась тяжесть в легких, но Ашта сказала ему, что, если он хочет раздобыть собственную мантиду, придется поймать дикого детеныша и обучить его лично.

– Если ты умеешь договариваться с тенями и бросать в них ножи, – сказала она, поддразнивая его, – то поймать крошечное насекомое для тебя уж точно не составит труда.

Атукос просто кишел мантидами. Величиной с ворону и зачастую такие же умные, эти насекомые привлекли внимание Дару своим ярким окрасом и обаянием. Сам ученый мастер Ротфауст говорил, что у него с ними особые отношения. Однако эти очаровательные домашние любимцы, специально приученные к рукам и способные передавать послания в виде сладких маленьких мелодий, были роскошью, доступной лишь богатейшим жителям Атуалона. У подмастерья повелительницы снов уж точно не было средств на подобное приобретение. Именно поэтому в один особенно жаркий день Дару оказался за стенами города в надежде найти собственного малыша мантиды, прежде чем торговцы насекомыми поймают его в свои маленькие черные сети. Предыдущие вылазки не принесли ничего, кроме кладок яиц, любопытного черепа и панциря мертвой мягкотелки, но на этот раз Дару подошел ближе к полям с жуками и был вознагражден за собственную храбрость – вернее, будет вознагражден в том случае, если сможет поймать только что вылупившуюся перламутрово-золотую мантиду, которая застыла рядом с тонкой петелькой у кончиков его пальцев.

Ашта показала Дару, как скручивать и заплетать петлю таким образом, чтобы он смог поймать хрупкую малышку, не причинив ей никакого вреда, и как смачивать шнурок в мускусе орхидеи сорта «кошачья лапка», но существо, которое он себе присмотрел, было очень осторожным. Мантида приподнялась на задних лапках – ее усики анализировали запах сладкого мускуса – и в несколько витков обернула одну из антенн вокруг передней лапки.

Сделав нерешительный шаг к петле, она остановилась. Затем сделала второй шаг, покачивая, дергая и заплетая антенну… третий шаг, и она оказалась в его распоряжении. Дару нежно потянул за край шнурка, и аркан захлопнулся на маленькой палочке, которую он поставил с такой осторожностью, что та схлопнулась вокруг крошечного насекомого, прижав к тельцу крылышки и передние лапки. Палящее солнце и вонь отходов заставляли подмастерье со всех ног нестись по хорошо утрамбованной дорожке. Ножи давили на ребра и бедро, мокрые от пота волосы липли к вискам, но эйфория от одержанной победы обдавала Дару волнами, и он чувствовал, как на его лице расцветает улыбка.

– Привет, моя сладкая! – щебетал он мантиде.

Она затихла, точно заранее страшась своей нерадостной доли. Ее рот открылся, длинный язык вывалился наружу и попробовал шнурок на вкус. Мантида издала тонкий, мягкий свист, но не предпринимала никаких усилий для того, чтобы выбраться. Может быть, она не знает, как сражаться? – подумал Дару. – Или же боится даже пробовать. Он пригнулся ближе, подталкивая ее на свою вытянутую руку, а потом остановился и подержал свою новую мантиду, любуясь ее тонкой красотой и собственной дерзостью. Дару сложил ладони чашечкой вокруг нее и погладил ее подушечкой пальца по спине, напевая мелодию без слов.

– Пакка, – сказал мальчик и улыбнулся, когда мантида склонила головку набок. – Пакка. Тебе нравится это имя? Оно означает «капли дождя на речной глади».

Сам он никогда не видел, как падают в реку капли дождя, но, должно быть, это очень красиво.

Что ты делаешь с этим насекомым?

Дару замер и развернулся, встретившись лицом к лицу с вашаем и защитным жестом прижимая Пакку к своей худосочной груди.

Собираешься его съесть? Не думаю, что оно поможет тебе вырасти. И зачем тебе лопать жуков? Неужели друзья-мусорщики наконец-то выбросили тебя из племени? Огромные золотые глаза вспыхнули, и золотисто-серый кот сделал один ленивый шаг по направлению к мальчику.

Тебе уже давно пора уходить. Давно пора пуститься наутек. Ты делаешь племя слабее… ты делаешь слабее ее.

Рот кота распахнулся, и солнце блеснуло на украшенных золотом клыках.

Курраан сморщил свои черные губы и чихнул от отвращения. Даже здесь, при свете яркого солнца Дару чувствовал, как сгущаются тени, посмеиваясь, точно хулиганистая, голодная детвора.

Ты болен. Ты слаб. Стану ли я слабее, если съем тебя? Полагаю… что нет.

Вашай пригнулся к земле – крупный хвост мотался из стороны в сторону, пока кот рыл лапами землю в предвкушении дальнейшего.

Во рту у Дару пересохло, и Пакка протестующе затрещала, когда он слишком сильно прижал ее к себе. Мальчик лихорадочно оглядывался вокруг, но рядом не было никого, кто мог бы ему помочь, ни одного мусорщика. Он потянулся сознанием к повелительнице снов, но нарастающая паника не позволяла ему найти даже Шеханнам, не говоря уже о хозяйке. Дару манили миниатюрные ножи, но против вашая они были бессильны.

Беги, маленький мышонок!

Курраан подтянул к себе передние лапы. Его черные когти царапали камень, а задние лапы задрожали.

Беги!

Прислушайся к тишине между биениями твоего сердца, – наставляла его Ашта. – К неподвижности между тенями. А потом действуй.

Дару вдохнул так глубоко, как только мог. Его сердце стало одним большим, обтянутым шкурой барабаном, который ухал у него в ушах. Тени тоже задержали дыхание.

Когда Курраан прыгнул, Дару пригнулся и откатился в сторону, в тишину между тенями, ускользая, словно дыхание между биениями сердца. Один коготь зацепил его за плечо, содрал кожу и обжег, как сбегающее по спине пламя. Дару закричал и увернулся от вспышки боли, от тяжелого жара и кошачьей вони. Он почувствовал, как грива Курраана скользнула по его коже, снова увернулся, прижался к земле и побежал.

Поймав воздух ртом, кот разразился злым рыком и уханьем, а затем начал скрести когтями по утрамбованной земле за спиной Дару. Мальчик прыгнул и покатился, защитным жестом закрывая мантиду, которая протестующе засвистела и запищала, когда их обоих накрыла тень Курраана. Пока промахнувшийся вашай рычал от возмущения, Дару успел подняться на ноги и помчался, помчался к маленьким пещерам, усеивавшим бледные скалы у подножия города.

Он вилял на бегу, словно преследуемый ястребом заяц. Воздух резал его легкие, а мантида скреблась, точно пыталась проникнуть ему под кожу. Дару представил, как пасть Курраана смыкается на его макушке, как гордые клыки пробивают его черепную коробку, и понял, что тени наконец победили. Он раз за разом переживал собственную смерть, ощущал, как зубы скрежещут по черепу, чувствовал фонтан горячей алой крови, слышал хруст собственной шеи. Раз за разом тени визжали от восторга и жадно вгрызались ему в душу.

Ноги Дару бежали, ступни стучали по земле, и он продолжал лететь и извиваться, даже когда его крошечное заячье сердце признало поражение. Голоса теней у него за спиной растаяли, и его сердце успокоилось, начав биться все медленнее, медленнее, меееедленнее, пока время между биениями не растянулось на целую жизнь. На целую вечность. Впереди показались скалы, и Дару приметил прямо у себя над головой круглую пещеру, которая была поменьше и пониже остальных. Продолжая одной рукой прижимать к себе мантиду и молясь о том, чтобы ее не раздавить, Дару залез на крутой камень и протиснулся в отверстие в скале, которое едва ли могло вместить взрослого зайца, не то что перепуганного мальчишку.

Он сумел забраться в расщелину и проползти по короткому туннелю вниз, оставив за собой содранную кожу, волосы и одну из сандалий. Услышав, как Курраан роет землю и скребется у входа в туннель и почувствовав горячее дыхание и гнев кота, мальчик прижался к каменной стене и заплакал от облегчения.

Выходи, мышонок! Выходи – поиграем.

Дару опустил голову и начал глубоко вдыхать воздух, точно это была вода, а сам он много дней скитался по пустыне. Его кожа горела – он оставил на здешних камнях значительную часть собственной шкуры, – одно колено пульсировало болью, спину жгло, и казалось, что он истекает кровью. Его сердце болезненно стучало. Неужели после стольких лет Курраан не мог оставить его в покое? Слезы стекали по лицу Дару и капали на ладони, в защитном жесте сложенные на груди. Мальчик начал медленно, осторожно их разжимать и задержал дыхание.

Выжила ли она? Не раздавил ли он ее?

Пакка высунула свою крошечную головку между его пальцев, покрутила шеей сначала в одну, потом в другую сторону и запищала, как маленький цыпленок. Дару выдохнул медленно и со всхлипом. Она жива. И он тоже.

По крайней мере, в это мгновение.

Он свернулся во тьме клубочком, поглаживая Пакку подушечками пальцев – кажется, ей это нравилось, – и прислушался к тому, как стихло дыхание: Курраан отказался от охоты. Глаза Дару довольно скоро привыкли к полумраку, к тонкой полоске солнечного света, отражавшейся в тонком слое красной пыли, которую он поднял на бегу. Он находился в небольшом пространстве, земляной дыре, которой хватило, чтобы поместить мальчишку с насекомым, и из которой имелся еще один выход. С одной стороны было небольшое отверстие, через которое Дару пробрался сюда – и, глядя на него, мальчик не мог представить, как вообще умудрился сюда протиснуться, – а сбоку был низкий темный проход. Оттуда веял теплый ветерок, к которому примешивался аромат теплого хлеба и корицы. Дару решил, что, должно быть, попал в вентиляционную шахту, которая снабжала свежим воздухом кухни.

Мальчик опустил подбородок и посмотрел на детеныша мантиды.

– Что думаешь, Пакка? Стоит ли нам испытать этот путь? Если мы выйдем в кухни, девушки обработают мне раны и накормят нас обоих. А если мы вернемся туда, откуда пришли, то меня, скорее всего, поймает Курраан и съест нас обоих. Мне что-то не хочется быть сегодня съеденным, а тебе?

Пакка наклонила головку и чирикнула в ответ. Она развернула передние лапки и погладила его по запястью странным маленьким движением, которое заставило Дару улыбнуться.

– Тогда решено: идем на кухни. Но сначала давай-ка я что-нибудь сделаю с этими тенями.

Тени собрались над ним, точно стайка детей, пришедшая послушать одну из многочисленных сказок ученого мастера Ротфауста… Стайка непослушных голодных детей, глаза которых горели, словно засыхающая кровь в умирающем свете дня. Дару вытащил свою флейту с птичьим черепом и с облегчением вздохнул, убедившись, что она цела.

Тени начали перешептываться и чирикать между собой, когда он поднес инструмент к губам и заиграл.

Пип-пип пииии, пип-пип-пиии-ох, пип тит-та-та-тит-пип пип пип, – наигрывал мальчик. Это была глупая детская песенка о цветах и солнечном свете, и мелких рыбешках, которые выпрыгивают из реки. Еще немного – и спать. Тени резвились, словно сполохи догорающего пламени. Их голодные непослушные рты беззвучно подпевали песне, то прижимаясь ближе к Дару, то снова отстраняясь в такт биению его сердца.

Наконец музыка стала мягче и убаюкала их. Тени разлились по грязному полу. Зевая и моргая своими маленькими кровавыми глазками, они уплыли прочь и оставили Дару одного.

Хотя бы на время.

Когда он отнял флейту от губ, Пакка удивила его тем, что потянулась и притронулась к ней одной из своих стройных передних лапок.

Пип-пип пиии, – запела мантида. Ее голос был сладким, как ягоды. – Пип-пип-пииии-оххххх. – Некоторое время мантида трепетала крылышками, а потом забралась по руке Дару наверх и устроилась в мягком теплом местечке между шеей и плечом.

Пип-пип пиии, – радостно пропела она и прижалась к его коже. Дару медленно поднялся, стараясь не уронить славное маленькое существо.

Из залитого солнцем туннеля не доносилось ни звука, но мальчик повидал на своем веку много кошек, стороживших мышиные норы, и тишина его вовсе не успокоила.

– Значит, идем на кухни, – прошептал Дару снова и оттолкнулся от стены.

Было темно, но он провел почти всю свою жизнь, вглядываясь в тени. Мальчик сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, затем еще один, представляя, как напитывает глубинное пламя своей интикалла, делая ее выше и горячее. Тонкие синие и розовые струйки огня переплелись, как цветущие побеги, у него на крестце, и когда взгляд его сердца калла раскраснелся, а лицо покрылось румянцем тепла, Дару распахнул свои сновидческие глаза, как учила его Хафса Азейна.

Открывать сновидческие глаза в состоянии бодрствования всегда было непросто – обычно ему удавалось это лишь один раз из трех, – но на этот раз его старания увенчались успехом. Когда Дару снова открыл обычные глаза, ему показалось, будто туннели осветились тусклым красноватым светом.

Мальчик сделал вдох, собрал волю в кулак и прошел в низкий туннель.

Дару оказался в лабиринте извилистых маленьких проходов, которые были похожи один на другой и полнились липкой паутиной желаний. Оборванные края брошенных мечтаний танцевали на ветру, который не касался его плоти, а сами туннели были густо забиты сонными заклятиями и магией, представляя ловушку для неосведомленных. Точно серебряные жемчужины, в паутину были заплетены сферы, каждая из которых бесконечно отражала все вокруг. Дару отвернулся от отражения собственных глаз, которые наблюдали за тем, как он сам наблюдал за собой. Он знал, что этот путь приводит к безумию, и не хотел попасться в паутину, застыть, как муха, оставленная на съедение Эту.

Какой же путь выбрать? – задумался мальчик. Он позволил своему ка растянуться, совсем чуть-чуть, потому что не знал здесь ни одной паутины сновидений. Некоторые, вероятно, были простыми остатками невинных снов, а другие рассеивались от одного прикосновения, но могли попасться и такие, которые привязывались к кошмарам или были окутаны магией, и ничто из всего этого не напоминало работу Хафсы Азейны. Последнее, что было нужно Дару, – это попасться в сети чьего-нибудь дурного сна или позволить арахнисту разорвать его душу на куски и проглотить.

Мальчик сразу отбросил проходы, которые светились слабым зеленоватым сиянием. Что бы ни означал этот цвет, он отдавал чем-то болезненным и вселял в Дару тревогу. Оставалось три туннеля, высота и ширина которых позволяли пройти беспрепятственно. Средний путь был самым высоким и широким и казался наиболее простым. Дорога налево слегка уходила в гору, и именно из этого туннеля сильнее всего пахло корицей и дрожжами. Путь направо представлялся самым старым, и им пользовались меньше всего. Он резко уходил вниз и казался заброшенным.

Ноги – особенно та, что лишилась башмака, – призывали Дару выбрать самую легкую дорогу. Но он вдоволь наслушался детских сказок, чтобы понимать: эта идея не из лучших. Дару подумал, что, будь он пожирающим души чародеем, именно в таком туннеле и расставил бы ловушку. На ум ему невольно пришел образ Сулеймы с полными пригоршнями медовых пирожных и веселой хитринкой в золотистых глазах.

Всякий раз, когда начинаешь сомневаться, – говаривала она, – доверься своему нюху. Мальчик сделал два нерешительных шага к дорожке, уходившей влево, и его пустой желудок свело при мысли о свежем хлебе с пряностями.

Пип пиии, – затрещала Пакка, и ее острые маленькие ножки больно кольнули мальчика: она вцепилась ему в кожу. – Пиии-ох.

Дару остановился.

– Нет? – спросил он ее. – Интересно почему.

Воображаемая Сулейма начала посмеиваться над его нерешительностью.

Неужели ты боишься встретиться лицом к лицу с матерями очага, малыш?

Она поднесла ко рту пряный хлеб и отломила кусочек от мягкой буханки. Мед полился из уголка ее рта и начал стекать – кап-кап-кап – с подбородка. Дару показалось, что его желудок сейчас попытается проесть ему хребет, и издал тонкий, голодный, гортанный крик. Одна нога против его воли шагнула вперед. Голод…

– ПИИИИИИИ-ОХХХХХХХХ! – закричала Пакка и укусила его за ухо, разрывая силу заклятия.

Лицо Сулеймы растворилось в жуткой маске с червивыми глазами и стекающей по подбородку кровью, а потом и вовсе рассыпалось на массу теней.

Ты голоден, – напомнили они ему.

Голоден.

Одна из теней попыталась улыбнуться Дару, продемонстрировав рот, полный острых кошачьих клыков.

Доверяй своему нюху.

Голоден…

Дару поднял руку и потрогал укушенную мочку уха. На пальцах осталось что-то влажное, и тени зашипели, почуяв запах крови.

– Вы голодны? – спросил он.

Они выжидали, шурша в темноте, словно саван мертвеца.

Дару снял оставшуюся сандалию и бросил ею в теней.

– Ну так съешьте вот это! – закричал он им.

Тени разочарованно растаяли в воздухе. Подбодренный этим, мальчик повернулся и зашагал по ведущей вправо дороге, стараясь не задеть своим ка ни одной порванной паутины. Подняв руки, он осторожно выпутал Пакку из своих волос.

– Ты меня укусила, – сказал он ей.

Тит-тит-титта-пип, – согласилась она.

Дару рассмеялся, и у него на сердце полегчало, когда ступени привели его вниз в темноту – столь густую, что даже своими сновидческими глазами он не мог ничего в ней увидеть. Осколки камней больно впивались в ноги. В этом туннеле и правда пахло получше, и мальчику показалось, что подул небольшой ветерок. Этот ход наверняка должен был вывести его на территорию крепости, а там можно попросить чужестранцев помочь ему найти дорогу домой. Уж конечно, он не мог вечно бродить в…

…темноте? Мальчик обернулся, когда свет вспыхнул рядом с его головой. Что это еще за хитрость? Свет сделал оборот в такт его движению, и, когда мантида протестующе запищала, розоватый огонек блеснул и погас.

– Пакка?

Тоненький свет снова вспыхнул, и насекомое запищало ему в ухо. Оно светилось.

– Умная девочка, – пробормотал Дару и осторожно погладил Пакку, стараясь не повредить тонкие крылышки.

Это был всего лишь небольшой огонек, и его, конечно, было недостаточно для того, чтобы освещать дорогу, но у Дару все равно стало легче на душе, и его походка сделалась бодрее. Через какое-то время на радость его ступням пол стал более гладким. Изломанный туннель был уже не таким заброшенным и расширился. Потолок уходил все выше и выше у Дару над головой. Наконец мальчик решил, что идет по большому залу. Кроме того, Дару больше не чувствовал, что спускается вниз. Ему казалось (хоть он и не был в этом полностью уверен), что он все время немного забирал влево, внутрь и вглубь, точно находился в чреве огромной змеи, которая скручивалась кольцами.

Змеи или спящего дракона.

Затем пол ушел у него из-под ног, и Дару упал.

…Он падал, падал и падал…

Мальчик катился в темноту вниз головой, вертясь в воздухе, словно акробат в шутовской труппе, за которой он так любил наблюдать. Пакка беззвучно отлетела от него, и ее огонек потух. Дару резко ударился обо что-то макушкой, падая и не чувствуя костей и собственного дыхания. Снизу донесся голодный рык, и лицо подмастерья обдало жарким дыханием падальщика. Вытянутая рука обо что-то больно ударилась, и Дару услышал хруст, похожий на звук, с которым Хафса Азейна ломала щепки на дрова.

Мальчик открыл рот, чтобы закричать, но тени поглотили его целиком.

40

Некоторые из наиболее элегантных жителей Атуалона завели новую причудливую моду – молиться божествам.

Эти возвышенные сущности считались посредниками между миром людей и самой богиней Атуалон. Если гражданин был достаточно усерден, ходил в подобающих одеждах, произносил верные слова – и при всем при этом тратил достаточно денег, – божества могли поддаться на уговоры и поддержать дело просителя: представить его желания спящему дракону в виде снов.

Предсказания были очередной атуалонской причудой, но после событий прошедшего дня Левиатусу хотелось зажечь свечу из шалфея и берберрийских ягод во имя Снафу, святого покровителя неудачников и пропащих душ.

Учитывая сложившиеся обстоятельства, день начался вполне удачно. Левиатус выбрался из позаимствованной палатки, в одежде, которую тоже взял взаймы. Развевающиеся одеяния и головной убор небесно-голубого цвета были громоздкими и слишком короткими для его фигуры; впрочем, зееранимы оказались достаточно доброжелательными и спрятали ухмылки под маской вежливости.

Короткий поклон тоже был Левиатусу в новинку, да и ехать на спине у чурры было занятием не из приятных. Но он был молодым и по атуалонским меркам физически развитым, и, казалось, быстро шел на поправку, хотя его лицо все еще оставалось опухшим и болело при всяком прикосновении. Оставалось надеяться на то, что зееранийские мужчины искусно вправили ему нос. В тот единственный раз, когда Левиатус попросил зеркало, варвары залились таким хохотом, что у них чуть ребра не потрескались; больше он их об этом не просил.

Когда Левиатус подошел к загонам чурримов, внезапно поднявшийся ветер запустил ему в рот пригоршню песка вместе с голубым шелком. Юноша закашлялся и сплюнул, и тут же поморщился от боли в лице. Его мысли омрачились, и он добавил в копилку еще одну претензию к тому, кто все это с ним сотворил.

– Наш истаз говаривал, что если мы скорчим страшную рожу, то она останется до конца жизни, – заметил Аскандер. – Тебе достаточно глянуть на мою физиономию, чтобы понять, что это – чистая правда.

Левиатус обернулся, и его лицо растянулось в улыбке. Это тоже причинило ему боль.

– И как только эта штука… пффф, – он сплюнул, – не забивается вам в рот?

– Для начала лучше не ломать себе нос – тогда не придется дышать ртом. – Аскандер потрогал собственный длинный и немного крючковатый нос. – И куда же ты направляешься в этот чудный день? Домой, в Атуалон? – Его глаза заискрились проницательной хитростью.

– И как далеко мне удастся забраться на этот раз? – хмыкнул Левиатус. – Нет, джа’сайани, я думал отправиться на охоту. Обещаю, что буду играть только там, где разрешит мамочка.

– Первый стражник, – мягко поправил его Аскандер. – Мамочка попросила меня составить тебе компанию… само собой, ради твоей же безопасности.

– Разумеется. Как мило с твоей стороны объяснять мне подобные вещи. Иначе я почувствовал бы себя пленником.

На это Аскандер ничего не ответил. Он лишь кивнул девушке, которая стерегла чурримов, и поднял два пальца вверх. Та умчалась, чтобы привести пару упрямцев от мира животных и надеть на них сбрую.

До путешествия в Зееру Левиатус никогда не видел чурримов, но любой ребенок, который хоть когда-нибудь слышал легенду о Зула Дин и ее веселой компании шутов, узнал бы их с первого взгляда: это были длинноухие животные с длинными ногами и огромными глазами, обрамленными густыми ресницами; их оснащенные мягкими когтями лапы для большей устойчивости ступали по песку плашмя. В полтора раза выше стройных пустынных лошадей и обладающие вдвое большей силой, чурримы были так же необходимы зееранимам для выживания, как соль и вода.

Несносные по характеру и неудобные для скачек, они, помимо прочего, кусались, плевались и лягались; кроме того, от них исходил сильный, немного отдающий корицей запах, который, возможно, и мог показаться приятным, но очень быстро пропитывал одежду ездока вместе со всеми его пожитками. Левиатус решил, что эта причина слишком ничтожна для того, чтобы радоваться сломанному носу.

Девушка вернулась, приведя с собой пару животных, и без тени улыбки передала поводья мужчинам. Насмехаться над гостем из-за отсутствия у него лошади считалось грубостью.

Левиатус вздохнул, в тысячный раз сожалея о том, что статус чужака делал его – кхутлани! – недостойным касаться чистокровных лошадей, а за кражу одной из них он и вовсе подлежал смертной казни. Самец черно-рыжего окраса с миндалевидными глазами и Левиатус, который уже привык на нем ездить, смотрели друг на друга со всевозрастающей неприязнью.

Юноша подошел ближе и похлопал животное по боку, напоминая, что ему следует склониться и позволить наезднику сесть. Чурра выгнула шею, повернув клиновидную голову назад, к юноше, и клацнула клыками, злобно ворча.

– Шета! Йех габби! – Аскандер изо всей силы хлопнул зверя по костлявому заду, и тот с неохотой подогнул ноги.

Его собственная чурра, сливочно-красная самка с добрыми глазами, тихо склонилась, словно ничего не желала больше, чем угодить своему человеческому хозяину. Левиатус бросил на окружающих кислый взгляд и уселся на цветистый стеганый ковер, служивший ему седлом. Чурримы поднялись на ноги – его собственный сопровождал все это хрипом, стонами и злым посвистыванием – и неспешной рысью направились в пустыню.

Какая-то джа’акари подмигнула Левиатусу, проходя мимо, но он притворился, будто ничего не заметил.

– Куда поедем? – спросил он у своей няньки-охранника. Сам он думал поохотиться у реки, но теперь они свернули на восток, прочь от лагеря и воды. – Разве у Дибриса не больше дичи?

Аскандер блеснул крепкими белыми зубами:

– Возле реки охота пойдет неплохо, эхуани, но там охотниками будем не мы. – Как будто подтверждая его слова, с запада до них донесся низкий вой; ему вторили на юге. – В такой дали от деревни вашаев немного… Лучше держаться подальше от Дибриса, если едешь без сопровождения.

– Где вы берете воду для лошадей?

– А, вода всегда есть, нужно только ее отыскать. – Аскандер пожал плечами. – Для этого следует отпустить свое ка и попытаться почувствовать воду, вот и все.

Животное под Левиатусом раскачивалось из стороны в сторону и вперед-назад.

Одной рукой он крепко держался за ручку своего причудливого седла, а в другой сжимал кожаные удила.

– Я не могу этого, – сказал Левиатус. – Я – сурдус.

Аскандер повернулся в седле и нахмурился.

– Сурдус значит… глухой? Ты не слышишь, верно?

– Вот именно. Я не слышу песнь атулфаха.

– Вот оно что. Теперь понятно. Только ка – это не магия. Это – часть тебя, как дыхание или кровь. Ка – это дыхание твоей души, точно так же как са – дыхание твоего сердца. – Аскандер произнес это как бы между прочим; с таким же успехом он мог бы сказать, что солнце горячее, а дождь – мокрый.

– В Атуалоне такому не учат.

– Конечно, не учат. Дай вашим правителям волю, и они бы с радостью заставили человека умолять о глотке воздуха, которым тот наполняет легкие.

При этих словах лицо Аскандера оставалось таким же гладким, как кусок старой древесины, но глаза зажглись интересом. Левиатус не знал, как к этому отнестись – как к шутке или как к оскорблению? Или лучше ничего не отвечать? Может быть, собеседник ждал от него вызова на поединок? Пусть у Аскандера и не было вашая, он сам был ловким и быстрым, как кот.

Левиатус решил пропустить сказанное мимо ушей.

– На кого же мы тогда охотимся?

Аскандер ухмыльнулся, и его глаза загорелись, как у мальчишки.

– На риджбеков.

– На риджбеков?

– Да, на рыжих риджбеков. Они примерно такой величины, – он развел ладони, – и немногим тяжелее крупного зайца. Я приметил одного накануне, а там, где бродит один риджбек, отыщутся тысячи. Они живут семьями под землей. Их мясо съедобно, но охотиться следует за яйцами.

За яйцами?

– Я… я понял. К чему же мне в таком случае стоит присматриваться?

– Там повсюду должны быть маленькие кучки песка. Поначалу их очень трудно заметить. На одной из кучек, как правило, стоит часовой, высматривая опасность. Издали риджбеки напоминают зайцев с торчащими ушами. – Аскандер приставил ладони к макушке, изображая заячьи уши. – Тебе нужно пристрелить смотрящего колонии, как только его увидишь, прежде чем он заметит тебя и затрубит тревогу. В противном случае… – Он покачал головой.

– Значит, они представляют опасность?

– Это – Зеера, парень. Здесь все представляет опасность. – Аскандер снова ухмыльнулся, как хитрый юнец, и Левиатус не мог не ответить ему тем же, как бы ни болело при этом его лицо.

– Ты смотри в эту сторону, – Аскандер махнул рукой на запад, – а я буду следить за рекой. Скорее всего, далеко ехать нам не придется.

Внимание Левиатуса привлек бугорок в песке, и он увидел красноватую фигурку, которая, сгорбившись, стояла на маленьком песчаном возвышении, вращая длинными ушами. Она была больше крупного зайца, но, казалось, не замечала присутствия Левиатуса.

Парень достал стрелу из висевшего на поясе колчана, натянул тетиву, прицелился одним плавным движением – что было не так-то просто сделать, сидя на спине качающегося зверя, – и выстрелил. Стрела попала точно в цель. Послышался едва различимый звук. Уши риджбека наклонились в сторону и замерли.

Левиатус толкнул чурру каблуком. Если бы это была лошадь, она бы тотчас перешла на резвую рысь. Но клинообразная голова чурры выгнулась назад, и животное так больно укусило Левиатуса за колено, что он взвизгнул. Аскандер с ухмылкой проскакал мимо на своей покорной телочке, и Левиатус начал крутиться на месте и осыпать ругательствами свою проклятую богами чурру в тщетных попытках заставить ее двигаться.

Спустя какое-то время ему наконец удалось добиться своего. Глупая тварь добрела до маленькой самки, остановилась и с хрипом шлепнулась на землю, едва не выбросив всадника из седла.

Аскандер стоял немного в стороне от небольшого холмика и великодушно махал Левиатусу рукой.

– Это твоя добыча, – настоятельно произнес он.

Знай Левиатус зееранима чуть получше, он вел бы себя осмотрительней. Но он просто взобрался на холм, немного морщась от боли в ребрах. Юноша наклонился, чтобы достать свою стрелу, проткнувшую мелкого хищника прямо посредине. И прошла целая минута, прежде чем до него дошло то, что так отчаянно пытались сказать ему эти глаза.

Тварь, которую Левиатус держал, точно шашлык на шампуре, вовсе не была зайцем. То, что он ошибочно посчитал длинными красными ушами, было толстыми волосатыми передними лапами паука величиной с его собственную голову. Когда эти самые лапы начали дергаться и разжиматься, Левиатус поступил так, как поступил бы любой гордый, выученный воинскому делу сын короля.

Он запустил чертову тварь так далеко, как только мог, вместе со стрелой и всем прочим, и заверещал, как маленькая девочка.

В чреве Зееры зародился гул. Поначалу совсем слабый – тонкая щекотка под подошвами его сандалий. Но гул быстро перешел в грохот, шипение, рычание и наконец сотрясающий землю рев, напоминавший шум водопада после сильного дождя. Чурримы вскочили на ноги – их уши напряглись и задрожали, – а потом развернулись и помчались прочь, блея и скаля клыки. Глаза Аскандера расширились, и он перебросил собственный лук через плечо.