Текст книги "В тени богов. Императоры в мировой истории"

Победа Александра над Наполеоном, по сути, завершила цикл российской истории, начавшийся при Петре I и даже раньше. Петр стремился модернизировать Россию, чтобы она могла конкурировать с великими европейскими державами. В 1815 году Россия достигла этой цели. Большинство современников признали ее самым могущественным государством на европейском континенте. В очень общем смысле режим российского императора Николая I (1825–1855) можно сравнить с режимом китайского императора Цяньлуна из династии Цин после устранения угрозы от кочевников на севере. В обоих случаях правительства, уверенные в своей геополитической безопасности, не имели причин приниматься за радикальные реформы, способные дестабилизировать общество.

К несчастью для обоих режимов, начало промышленной революции в первой половине XIX века произвело переворот в военном деле и изменило европейский и мировой баланс сил. Цин узнали об этом первыми в ходе Опиумной войны, а Романовы – в ходе Крымской войны 1853–1856 годов. Противники России, французы и британцы, передвигались, сражались и осуществляли коммуникации с помощью технологий индустриальной эпохи. Они прибыли в Крым на поездах и пароходах. Российское подкрепление добралось туда традиционными способами, то есть пешком или верхом. Россия отставала по всем параметрам военной мощи – от вооружения до финансовых ресурсов и коммуникационных технологий. Правители Российской империи не хотели вслед за Моголами, Османами и Цин пережить упадок и, вероятно, раздел империи силами европейских держав. После 1856 года они запустили программу модернизации, которая началась с отмены крепостного права. Без этой программы им было не выжить, но она отправила их в новый мир, где империям и наследственным монархиям предстояло столкнуться с новыми великими испытаниями. В традиционном смысле империя Романовых была весьма успешной. Но теперь им нужно было трансформировать успешную досовременную империю в жизнеспособное современное государство.

Глава XV
Европа на пороге Нового времени: Габсбурги, Великая французская революция и Наполеон

После долгожданной смерти никчемного и бездетного Карла II в 1700 году испанская ветвь династии Габсбургов пресеклась. В тот момент императором Священной Римской империи был Леопольд I, который приходился Карлу двоюродным братом. Леопольд взошел на трон в 1657 году и умер в 1705-м. Исторически величайшим противником Габсбургов оставалась французская династия Бурбонов. Ее самым знаменитым монархом был Людовик XIV, который правил в 1643–1715 годах. Хотя Леопольд носил титул императора, а Людовик – лишь короля, это не означало, что французский монарх (или любой другой европейский король) признавал верховенство правителя Священной Римской империи. После подписания Вестфальского мира, которым в 1648 году завершилась Тридцатилетняя война, в европейском международном праве и дипломатической сфере все суверенные монархи стали считаться равными друг другу. Когда в XVIII веке Россия вошла в число великих держав, Габсбургам пришлось признать не только равенство русского царя, но и то, что отныне в Европе два императора.

В Священной Римской империи император стоял выше всех остальных правителей, включая семерых курфюрстов. Императорский статус не давал Леопольду I особенных материальных выгод. Его реальная власть зиждилась на том, что он был наследственным королем Богемии и Венгрии и наследным принцем австрийских, альпийских и адриатических земель Габсбургов. Тем не менее в 1700 году во всех наследственных владениях Габсбургов в совокупности проживало вдвое меньше людей, чем во Франции, и они приносили в шесть раз меньше доходов и давали в десять раз меньше солдат. Людовик XIV опережал остальных европейских монархов и по мягкой силе. Ее воплощением были дворец и придворное общество Версаля, непревзойденные по размаху и величию и служившие примером для подражания во всей Европе. Во времена Людовика французская высокая культура и французский язык заняли в Европе главенствующее положение, которое сохраняли до второй половины XIX века. На коронации епископ Суассонский восславил Людовика как “первого среди всех земных королей”, и на протяжении всего правления монарха этот мотив постоянно находил отражение в службах, ритуалах, поэзии и живописи. Людовик был Августом своего времени, наследником императорского Рима, Королем-Солнце. Сам он считал себя величайшим монархом доминирующей части мира, благословенным единственным истинным Богом¹.

Несомненно, Людовик XIV мыслил себя королем королей и был невероятно могущественен. Делает ли это его императором? Во введении я определял империю по критериям влияния, размеров территории и многообразия народов. Если французское влияние и было имперским по своему размаху, то территорий Франции недоставало. Имея площадь чуть более 500 тысяч квадратных километров, она казалась крохотной в сравнении с современными ей империями Великих Моголов и Цин. Людовику не приходилось сталкиваться с извечной имперской проблемой контроля над элитами и наместниками, находящимися на огромном расстоянии от столицы. Заморских колоний у Франции было в тот период так мало, что Людовик XIV даже забыл упомянуть о них в своих мемуарах. Многообразие – более сложный вопрос. Французское королевство было, очевидно, не столь многообразно, как большинство великих империй, с которыми мы уже познакомились на страницах этой книги. И все же языки, на которых говорила значительная часть населения Западной и Южной Франции, были непонятны парижанам. В разных регионах были разные законы, институты, налоги и ориентиры. Ведущий специалист по истории Старого порядка во Франции отмечает, что “вместо того чтобы представлять Францию единым национальным государством, нам лучше считать ее многоязычной империей с широким диапазоном местных институтов, приспособленных ко множеству местных культур”. Из этого можно сделать вывод, что в современном западном сознании империя противостоит нации. Однако в современном понимании Франция Людовика XIV не была ни полноценной империей, ни настоящим национальным государством. С точки зрения монарха из династии Цин, и Людовик XIV, и Леопольд I были в лучшем случае мелкими императорами. Впрочем, не вдаваясь в бесплодные споры о том, что составляет истинную суть империи, лучше, пожалуй, отметить, что пример Франции Людовика XIV показывает, что с точки зрения влияния будущее не всегда принадлежит огромным разросшимся империям, а порой остается за государствами среднего размера, которые легче контролировать, эксплуатировать и развивать².

Леопольд и Людовик решительно различались и как личности, и как правители. Людовик был примером и вдохновением для многих европейских монархов с середины XVII до середины XVIII века. Он славился щегольством и харизмой. Каждое его слово и движение светилось величием. Вслед за ним все монархи Нового времени начали кичиться военной славой, любовницами и великолепными дворцами. Леопольд был невысок, некрасив и близорук. Он совсем не привлекал к себе внимания, был отчаянно благочестив и напрочь лишен воинственности. Один посол написал, что из-за пухлых губ он напоминал верблюда, хотя верблюды обычно не носят очков. Различия между монархами в некоторой степени нашли отражение в их главных дворцах. Версаль Людовика XIV был роскошен и великолепен, а сверхчеловеческие качества и триумфы короля там славились почти с языческим неистовством. Его убранство так и кричало о военной доблести и завоеваниях правителя. Главный дворец Леопольда – Хофбург – напротив, был тесным, безвкусным и скромным, по сути, он стал воплощением личности императора в камне. Хофбург был втиснут в Вену, которая была гораздо меньше Парижа и во времена Леопольда оставалась практически приграничным городом, обнесенным стенами. В ходе знаменитой осады 1683 года Вена едва не пала под натиском османов³.

Дед Леопольда, Фердинанд II (1619–1637), подтвердил глубокую преданность Габсбургов католичеству и контрреформации. На его правление пришлась первая половина Тридцатилетней войны, и он считал себя воином, сражающимся за веру, истинным наследником Карла V и Филиппа II. Воспитанный иезуитами, он был набожным католиком, который, проснувшись утром, посвящал целый час молитвам и чтению религиозных текстов, а затем посещал две службы, одна из которых проводилась за упокоение души его первой жены. Большинство воскресений и праздников он проводил за духовными раздумьями, церемониями и обрядами. Фердинанд был уверен, что процветание его династии зависит от поддержки Господа, которому была всецело предана его семья. Особенно показателен момент, когда Фердинанд столкнулся с неудачами и острым кризисом в ходе Тридцатилетней войны. Император час лежал, “распластавшись на полу перед крестом”, и молился о том, чтобы полностью посвятить свою жизнь служению Богу и сносить все страдания и испытания, насылаемые на него, не просто с покорностью, но с истинной радостью кающегося грешника. Впоследствии Фердинанд вспоминал, что “молитвы вселили в него надежду и преисполнили его совершенным внутренним спокойствием”. Многие его подданные верили, что Христос лично обратился к императору с креста и убедил, что не покинет его. В правление Фердинанда евхаристия, крест и непорочное зачатие девы Марии стали основными элементами идеологии и самосознания Габсбургов⁴.

Сформулированное Фердинандом II определение династического самосознания до середины XVIII века оставалось ориентиром для потомков императора. Леопольд I был идеальным воплощением этого самосознания: набожный, погруженный в себя и лишенный харизмы и таланта к театральности, он был вторым сыном, а потому готовился к служению церкви и покорному подчинению старшему брату, который должен был стать следующим императором и главой династии. Когда друг за другом умерли его отец и брат, Фердинанд III, Леопольд неожиданно оказался на позиции, которая не соответствовала ни его образованию, ни характеру. Его биограф называет его “тихим благородным юношей, которому достаточно было, чтобы дела шли ровно так, как раньше”. Леопольд вынужден был на ходу осваивать дело управления государством, поэтому не стоит удивляться, что сначала ему недоставало уверенности в собственных способностях и суждениях. Со временем опыт воспитал в нем компетентный и осторожный реализм. Он стал хорошо разбираться в людях. Но один элемент в его стиле управления оставался неизменным: Леопольд совершенно не стремился к военной славе. Когда в 1683 году турки осадили Вену, император удалился в безопасный тыл, вверив командование армией герцогу Карлу Лотарингскому. В этом отношении Леопольд тоже проявил себя как настоящий Габсбург: немногие императоры династии пытались командовать войсками на войне. С другой стороны, в династии, которая славилась своей любовью к музыке, Леопольд был самым талантливым музыкантом и композитором духовных сочинений. Личная скромность императора сочеталась с огромной династической гордостью. Леопольд считал, что важнее всего ему обеспечить, чтобы Габсбурги не лишились божественного благословения, и потому отстаивал католическую веру, был примером благочестия и милосердия и поддерживал “псевдосвященный характер своей земной власти”. Последнее прежде всего предполагало проведение множества ритуалов, процессий, паломничеств и церемоний, которые связывали католичество с династией и ее землями⁵.

С некоторой натяжкой можно сказать, что из европейских императоров Леопольд ближе всех подошел к созданию идеальной конфуцианской монархии. Это сравнение не столь невероятно, как кажется на первый взгляд. Пока одни иезуиты обучали Леопольда I, другие пребывали в Пекине и пытались убедить императора Канси и китайскую элиту перейти в христианство. К тому времени иезуитские миссионеры находились в Китае уже целый век. Большинство из них высоко ставили конфуцианство как систему, в которой ценились этика, высокая культура и социальный порядок. Они полагали, что католичество может счастливо сосуществовать с конфуцианскими практиками и дополнять их. В некоторой степени это напоминает восхищение поэта Мэтью Арнолда, отец которого, Томас Арнолд, был основоположником современной английской частной школы, этикой стоиков и культурой Марка Аврелия. Арнолд полагал, что в совокупности христианские доктрины спасения и любовь к стоицизму Марка Аврелия создали идеальный фундамент для формирования современного британского и имперского правящего класса. Разумеется, некоторые конфуцианские традиции, например культ предков, не вписывались в картину мира иезуитов, но миссионеры полагали, что это уже тонкости. В некотором смысле союз католической церкви, и особенно иезуитов, с династией Габсбургов стал прецедентом. Габсбурги не почитали предков в конфуцианском стиле, но свойственные им самосознание и чувство долга опирались на глубокую уверенность в предназначении династии, подкрепленном ее историей и заслуженным вековой верностью высшим истинам⁶.

Иосиф I (1705–1711), старший сын и преемник Леопольда, сильно отличался от отца и был наименее типичным Габсбургом той эпохи. Он был лишен даже обычных физических признаков династии – выступающего подбородка и большой нижней губы. Его, единственного из Габсбургов, обучали не иезуиты. Он никогда не посещал посвященную Деве Марии базилику в Мариацелле – величайший символ приверженности его династии и империи марианизму. Его многочисленные романы и жажда военной славы приводили Леопольда в ужас. Аналогичное впечатление на него производили и некоторые идеи сына о модернизации габсбургской системы правления. Когда в 1711 году Иосиф неожиданно умер, оставив лишь двух дочерей, то при его брате, Карле VI (1711–1740), все вернулось на круги своя. Карл был кандидатом на испанский престол, а потому в 1705–1711 годах сражался в Испании, чтобы отстоять там свое право на корону. Отправившись на войну, он оставил своей жене наказ, в котором напомнил ей о ревностном служении Габсбургов Богу и Деве Марии и отметил, что “именно вера помогла его династии возвыситься и выжить”. Карл до самой смерти считал себя законным королем Испании, и многие испанские эмигранты входили в его свиту. Особенно важным для Карла был масштабный проект по превращению аббатства в Клостернойбурге в собственный Эскориал. Самый выдающийся из ныне живущих британских специалистов по Габсбургам XVIII века называет Карла “плачевно благочестивым и узколобым”⁷.

За габсбургский союз династии, аристократии и церкви приходилось платить. Тридентский собор определил католицизм как диаметральную противоположность протестантизму. В противовес культуре письменного слова, Священному Писанию и здравому смыслу, он возвышал чувства, символизм и мистицизм. В теологии габсбургская триада истинного присутствия Христа в евхаристии, таинства Креста и почитания Девы Марии служила основой для атаки на протестантизм. Религиозный и культурный слои перекрывали друг друга: “Визуальная, осязаемая, театральная и эмоциональная, это была культура образов, всему, что связано со Словом, в ней, как видно, не находилось места”. Репрессии и массовая эмиграция вскоре дали о себе знать: в 1620-х годах только из Богемии и Моравии уехало около 150 тысяч человек, включая четверть знати. “Поскольку жертвами оказались протестантизм, буржуазия, города и городская культура”, Габсбургская империя стала, “по сути, статичной, консервативной и закрытой”. С эпохи Фердинанда II и до второй половины XVIII века на землях Габсбургов не появилось ни одного значимого ученого и философа. По европейским меркам, они превратились в экономические и интеллектуальные задворки⁸.

Влияние этой отсталости на габсбургскую власть усугубилось тем, что союзники династии из аристократической и церковной среды получили в свое распоряжение огромную долю имперского богатства. В богатой Моравии пятая часть сельского населения проживала во владениях лихтенштейнских князей, а более половины прочего населения – на землях, принадлежащих крупным монастырям. В середине XVII века тринадцать венгерских аристократов владели 37 процентами венгерских земель. Монастырям принадлежала половина провинции Крайна. Аристократы и аббаты господствовали в провинциальных владениях и выполняли административные функции в различных провинциях. Поистине габсбургской администрация была лишь в Вене. В некоторых геополитических ситуациях это, возможно, не имело бы значения. Но в многополярном мире европейской геополитики ограниченность ресурсов, поступающих центральной власти, делала империю уязвимой для хищников⁹.

На первый взгляд империя Карла VI казалась сильной. В его долю Испанской империи входили богатые Южные Нидерланды (современная Бельгия) и вся Южная Италия, что обеспечивало Габсбургам господство на полуострове. Тем временем габсбургские армии под блестящим командованием принца Евгения Савойского завоевали всю Венгрию и Трансильванию, а также область с центром в Белграде. Как обычно, увеличение территорий предполагало увеличение нагрузки на армию: границы Габсбургской империи (даже без учета Нидерландов и Южной Италии) растянулись на 4 ооо километров. Но большая их часть имела хорошие естественные преграды – горные хребты. Ядро империи, расположенное среди гор, в стратегическом, экономическом и культурном отношениях объединялось Дунаем и его притоками. С другой стороны, Дунай не был идеален: в отличие от Рейна, он не протекал по экономическому центру Европы. Кроме того, Габсбурги не контролировали его притоки, уходящие в Черное море.

Но главное, что империю окружали потенциальные враги, совокупные ресурсы которых существенно превышали ее собственные. Внешние захватчики могли находить союзников среди недовольных элит отдельных владений Габсбургов. Если венгерское восстание было практически постоянной угрозой, то в момент сильнейшего кризиса 1741–1742 годов даже землевладельцы Богемии и Верхней Австрии присягнули на верность недавно коронованному императору Священной Римской империи – баварскому курфюрсту Карлу Альбрехту – в стремлении сохранить свои земли и задобрить, казалось бы, непобедимого захватчика. Франция в 1700 году уже была гораздо богаче и густонаселеннее Габсбургской империи. Когда в Мадриде установилась власть младшей ветви Бурбонов, австрийцы после 1714 года столкнулись с серьезным риском нападения французов на центральные земли империи в верховьях Дуная и одновременного франко-испанского вторжения с севера Италии при движении вниз по течению По. Хотя в XVIII веке Османы представляли гораздо меньшую угрозу, чем ранее, они сумели разгромить австрийцев в 1737–1739 годах и могли произвести отвлекающий маневр, если бы в военное время объединились со своими традиционными союзниками – французами. Гораздо более серьезной была угроза с севера. Шведская интервенция в ходе Тридцатилетней войны помешала победоносным до той поры армиям Фердинанда II обеспечить господство Габсбургов во всей Германии. После поражения в войне с российским царем Петром I Швеция перестала быть опасным противником для Габсбургов, но всего одно поколение спустя шведская угроза сменилась еще более серьезной прусской¹⁰.

Пруссия не должна была быть настолько опасна. В 1740 году у габсбургского императора было 20 миллионов подданных, в то время как у прусского короля – всего 2,25 миллиона. Расположенная на неплодородной песчаной равнине, Пруссия имела мало природных ресурсов и была лишена естественных преград, которые защищали бы страну от нападения извне. Во время Тридцатилетней войны Гогенцоллернам осталось лишь беспомощно наблюдать, как их земли разоряют вражеские иностранные армии. Великий курфюрст Фридрих Вильгельм Бранденбургский (1640–1688) усвоил жестокий урок силовой политики. В ходе своего долгого правления он заложил основы грозного Прусского государства XVIII века. Он создал центральную администрацию, чтобы осуществлять надзор за множеством отдельных провинциальных институтов. Значительно увеличив доходы с провинциальных владений, он использовал их для создания сильной армии. Столкнувшись с французской угрозой и нуждаясь в поддержке Гогенцоллернов, император Леопольд I в 1701 году позволил им получить в статус королей Пруссии. И все же в 1700 году судьба Пруссии как великой державы Северной Германии еще не была предопределена. Саксонское курфюршество, например, было богаче Пруссии и имело столь же многочисленную армию. Его правитель был также королем Польши.

Правление Фридриха Вильгельма I (1713–1740) изменило ситуацию. Фридрих Вильгельм распустил огромный двор отца, жил скупо, сторонился всех культурных проектов и вкладывал все до последней копейки в “жесткую силу”, создавая серьезную армию численностью 80 тысяч человек и формируя огромные запасы в казне. На пике его правления в армии, по оценкам ученых, всегда служило более семи процентов прусского населения, в то время как в армии Карла VI служило около полутора процентов его подданных. Саксонские курфюрсты превратили Дрезден в одну из жемчужин европейской культуры, но к 1740 году их армия уже составляла лишь одну треть от прусской. С помощью прусской армии с лучшей в Европе пехотой Фридрих II (1740–1786) завоевал Силезию в 1740-х годах. Это была богатейшая провинция Габсбургской империи, которая вмещала треть имперской промышленности и приносила в казну столько же дохода. Ее присоединение почти вдвое увеличило прусское население и сделало Пруссию великой державой. Вскоре эффективная прусская администрация стала получать с Силезии вдвое больше доходов, чем Габсбурги, даже не подняв налоги. Современники порой называли Пруссию казарменной страной и европейской Спартой. Не стоит слишком доверять подобным сравнениям. Контроль короля над обществом был вовсе не тотальным. Препятствия ему чинили частная собственность, протестантское сознание, практически автономный мир дворянских имений, а также гражданское общество, которое расширялось в Пруссии в правление Фридриха. Тем не менее Пруссия даже лучше Франции Людовика XIV показывала, что королевство среднего размера может управлять своими ресурсами эффективнее огромной империи, развивать свои земли и облагать их налогами¹¹.

Решающее значение для возвышения Пруссии имел лидерский статус ее королей. Великий курфюрст Фридрих Вильгельм Бранденбургский и короли Фридрих Вильгельм I и Фридрих II были одними из самых компетентных (и самых неприятных) наследственных монархов в истории. Фридрих II был не только первоклассным политическим лидером и высокопоставленным управленцем, но и одним из самых знаменитых военачальников своей эпохи. Кроме того, он был политологом, историком, писателем, композитором и флейтистом немалого таланта. Подобно тому как Людовик XIV стал эталоном барочного правителя, Фридрих II служил примером просвещенного монарха. Императрица династии Габсбургов Мария Терезия (1740–1780) считала его чудовищем, поскольку он открыто заявлял о своем атеизме, цинично следовал идеалам реальной политики и украл ее богатейшую провинцию. К ужасу Марии Терезии, ее сын Иосиф II (1765–1790) видел в нем практически образцового монарха, который был всецело предан своей стране, весьма утилитарно понимал смысл королевской власти, был остроумен до ехидства и победоносен в бою.

Фридрих чурался всех ритуалов и церемоний, едва участвовал в жизни придворного общества и сосредоточился на своей роли исполнительного директора Прусского государства и главнокомандующего его армиями. Иосиф следовал его примеру в этих сферах¹².

Войны Фридриха оказали разрушительное влияние на общество. Безжалостная эксплуатация оккупированной Саксонии в ходе Семилетней войны позволила Пруссии финансировать почти треть своей военной кампании. В этом конфликте погибла десятая часть прусского населения. Война в Европе вовсе не была “спортом королей”. Тем не менее ей было не сравниться с войнами китайского периода Сражающихся царств, когда, например, военачальники династии Цинь могли отдать приказ об убийстве всех 400 тысяч солдат сдавшейся армии враждующей с ними великой державы. Это было невообразимо и неприемлемо даже для такого свободомыслящего макиавеллийца, как Фридрих II. В геополитическом отношении между Пруссией и империей Цинь существовало и другое важное различие: “стальное” государство Гогенцоллернов объединило Германию в 1871 году и предприняло две разрушительные попытки завоевать Европу в XX веке; в отличие от империи Цинь, Пруссия не была расположена на краю международной системы государств, а потому не могла черпать ресурсы из огромного тыла. К востоку от нее находилась великая евразийская Российская империя, вмешательство которой стало решающим в противостоянии германскому стремлению к созданию европейской империи.

В конце 1730-х годов Габсбургская империя, казалось, была готова к распаду. Лишенные вдохновенного лидерства принца Евгения, ее армии пришли в упадок. Неаполь отошел Бурбонам, а Белград – Османам. Из-за банкротства на полпути пришлось остановить даже дорогой сердцу Карла VI проект по строительству нового Эскориала в Клостер-нойбургском монастыре. Но хуже всего было то, что у Карла рождались одни дочери, старшей из которых была будущая императрица Мария Терезия. Женщина не могла стать императором Священной Римской империи, поэтому Габсбурги лишились статуса и доступа к некоторым имперским ресурсам, который давал этот титул. Особых попыток передать его мужу Марии Терезии, принцу Францу Стефану Лотарингскому, Карл не предпринимал, но приложил немало усилий, чтобы все наследственные земли Габсбургов оказались в руках его дочери. Так называемая Прагматическая санкция, гарантирующая права Марии Терезии, была признана всеми землями в составе Габсбургской империи, а также большинством европейских держав, включая Францию и Пруссию. Сложно, однако, сказать, собирались ли соперничающие государства сдержать свое слово после смерти Карла. В частности, курфюрсты Баварии и Саксонии, женатые на дочерях Иосифа I, старшего брата Карла, имели некоторые основания утверждать, что их жены имеют больше прав, чем Мария Терезия.

Как наследница Габсбургских земель, Мария Терезия была самой желанной невестой в Европе. Если бы она вместо своей двоюродной сестры Марии Амалии вышла замуж за баварского наследника, европейская история, возможно, сложилась бы иначе. Объединение земель двух ведущих католических династий Германии создало бы мощный блок против прусского экспансионизма. Хотя протестанты в Германии XVIII и XIX веков шли в авангарде экономического и культурного развития, значительная часть западногерманских и силезских центров промышленной революции оказалась в преимущественно католических областях. К 1900 году численность, географическое положение, экономическая, интеллектуальная и культурная активность немцев сделали их лидирующей нацией в Европе. Ключевой вопрос состоял в том, можно ли было использовать германскую силу на благо Европы, а не во вред. Возможно, с этим справилась бы сверхдержава, в которую вошло бы большинство немецких католиков, а также другие народы Центральной Европы и которая сохранила бы габсбургскую имперскую традицию уважения к многообразию, многонациональности и законности. В любом случае от такой гипотетической державы вряд ли стоило ждать худшего, чем от наследников прусской традиции в XX веке.

Династическая случайность исключила брак с баварским наследником для Марии Терезии. В личном и генетическом отношениях принц Франц Стефан Лотарингский больше подходил ей в мужья. Он был внуком Карла V, спасшего Вену в 1683 году, и был воспитан при австрийском дворе, где молодые люди встретились и полюбили друг друга. Они прожили в счастливом браке до самой смерти Франца Стефана в 1765 году. Карл VI и его жена, принцесса Елизавета Кристина Брауншвейг-Вольфен-бюттельская, не состояли в тесном родстве, как и Мария Терезия с Францем Стефаном. Мария Терезия родила шестнадцать детей, десять из которых ее пережили. Многие из них были весьма умны и дельны. Брак наиболее вероятного баварского жениха Марии Терезии, будущего курфюрста Максимилиана Иосифа III, напротив, был бездетным. Если бы он женился на своей кузине Марии Терезии, это могло бы печально сказаться на генетике.

Мария Терезия получила почти такое же образование, как и средний немецкий католический принц ее поколения. Главное отличие заключалось в том, что ей вообще не преподавали право. Как начинали понимать наиболее просвещенные австрийские аристократы, классическое католическое – по большей части иезуитское – образование, основанное на изучении древней истории, Аристотеля и Фомы Аквинского, уступало образованию, которое протестантские элиты получали в университетах на севере Германии. Как и ее католические сверстники-мужчины, Мария Терезия ничего не знала о Томасе Гоббсе, Рене Декарте, Самуэле фон Пуфендорфе и Христиане фон Вольфе – главных генераторах современных идей о политике, управлении, философии и праве. Жизнь молодой женщины при дворе научила ее управлять личными связями и внутриэлитным покровительством: в Вене, как и почти во всех монархических режимах, это было вопросом политики. Однако, хотя Карл VI и ввел Франца Стефана в политический и военный советы, своей дочери он роли в них не выделил.

Мария Терезия очень любила Франца Стефана и называла его “лучшим из мужей”, но, сменив своего отца на троне в октябре 1740 года, сразу дала понять, кто из них главный. Хотя с 1749 года Франц был императором Священной Римской империи, а Мария Терезия – лишь императрицей-консортом, это не имело значения. Более чем когда-либо Габсбурги опирались в своей власти на наследственные владения, а не на Священную Римскую империю, которая давала им императорский титул. На протяжении правления Мария Терезия играла роли старшего политика и старшего администратора своей империи. Это было ее долгом и правом как главы династии и наследницы габсбургской традиции. Обе позиции прекрасно соответствовали ее сильному и волевому характеру. Она усердно работала как начальник бюрократического аппарата, ответственный за принятие окончательных решений, и как руководитель кадровой политики и системы покровительства. Она добросовестно исполняла свои церемониальные обязанности. Вместе с тем она родила шестнадцать детей и была гораздо больше вовлеченной и “практикующей” матерью, чем большинство королев XVIII века. Это позволяет сделать вывод, что императрица обладала огромной выносливостью и закалкой. Она была умной и чуткой, интуитивно понимала склад людей, была не лишена здравого смысла, красоты и теплоты. За редким исключением она выбирала себе способных помощников и умела взрастить у своих старших советников огромную личную преданность¹³.