Текст книги "В тени богов. Императоры в мировой истории"

Поскольку роль монархии свелась к символической, интеллектуальный и политический калибр монарха стал менее значим. Сэр Алан (Томми) Ласелле, аристократ по рождению, был помощником личного секретаря при двух монархах и служил личным секретарем у двух. Его кузен, граф Хэрвуд, был женат на единственной дочери Георга V. Ласелле был всецело предан британской политической стабильности во внутренней политике и британскому величию на внешней арене. Для него ценность монархии определялась ее служением двум этим идеалам. Работая при дворе, он близко общался с представителями королевской семьи и без прикрас описывал характеры королей, которым служил. Однажды он назвал Георга V “жалким коротышкой” и добавил, что король “был, бесспорно и несомненно, самым физически непривлекательным человеком, которого [он] когда-либо видел”. Через несколько десятилетий после смерти Георга V едва ли с немного большей благосклонностью Ласелле вспоминал, что “он был, вне всяких сомнений, скучным”, но “не был плохим человеком ни в каком смысле слова: в отличие от многих своих предшественников, он не был ни обжорой, ни развратником, ни соблазнителем чужих жен, ни мотом; он был предельно справедлив со своими министрами из всех партий; и даже его любовь к коллекционированию марок привела к тому, что он оставил наследство – и одному Богу известно, сколько тысяч оно стоит. По сути, он выполнял свою тоскливую работу так хорошо и так долго, как только мог”¹³.

Вероятно, Ласелле согласился бы, что довольно скромные способности Георга V в сочетании с его огромным чувством долга идеально подходили для “тоскливой работы”, которую он унаследовал. Британская монархия, несомненно, не хотела, чтобы ее возглавил такой экстравагантный и эксцентричный гений, как покровитель Рихарда Вагнера король Баварии Людвиг II (1864–1886). Король Бельгии Леопольд II (1865–1909), который приходился двоюродным братом королеве Виктории, был гораздо более вменяемым, чем Людвиг, но столь же нежелательным. Леопольд был одним из самых умных, амбициозных и неприятных правителей XIX века. Как конституционный монарх, он, по собственным словам, был королем “маленькой страны, маленького народа”, и это не соответствовало его талантам и амбициям. Многие конституционные монархи стремились к популярности и любили слышать, что, стань их страна республикой, их непременно избрали бы на пост президента. Когда один неосмотрительный льстец осмелился сказать такое Леопольду, тот повернулся к своему главному врачу и спросил: “Что бы сказали вы, доктор, если бы кто-то назвал вас прекрасным ветеринаром?”¹⁴

В характерной для XIX века манере Леопольд пытался реализовать свои амбиции через империю и постоянно искал колонии, которые он мог бы приобрести. Ему наконец повезло в 1880-х годах в ходе “драки за Африку”. Он задействовал свои связи в Европе и положение Бельгии как небольшой, безобидной и нейтральной страны. Он тщательно подготовил международное – и особенно британское – общественное мнение, заявив, что руководствуется стремлением обратить в христианство и цивилизовать коренные народы. Он покинул Берлинский конгресс 1884–1885 годов, разделивший Африку между европейскими державами, получив в свое личное владение Конго – территорию, которая была больше Англии, Франции, Германии, Италии и Испании, вместе взятых. Это было сравнимо с частной королевской империей. Леопольд был прогрессивным человеком и монархом, он нуждался в Конго не только как в показателе статуса и отдушине для своей энергии, но и как в источнике максимально возможного дохода. Он в огромных масштабах прибегал к террору и принудительному труду, чтобы получать за конголезскую слоновую кость и каучук прибыль, превышающую миллиард долларов в современном эквиваленте. По одной из оценок, его личная королевская и торговая империя стоила Конго около десяти миллионов жизней только в период его правления. Часть полученных доходов пошла на превращение садов и построек королевского дворца в Лакене в новый Версаль для Леопольда. До наступления XIX века Саксен-Кобургская династия была не особенно примечательной и не слишком богатой. Стараниями Леопольда II она приблизилась к своим зажиточным голландским соседям из Оранской династии.

Международные скандалы, которые разразились из-за произвола Леопольда в Конго, привели к тому, что в последнее десятилетие своего правления король стал терять популярность в Бельгии. С учетом европейских ценностей той эпохи, вероятно, не стоит удивляться, что гораздо сильнее на репутации Леопольда сказались его сексуальные похождения, получившие широкую огласку. В возрасте 65 лет король потерял голову от 16-летней куртизанки Каролины Лакруа, которая не слишком тайно сопровождала его во всех путешествиях до конца его жизни. Британское общественное мнение отличалось большей строгостью, чем бельгийское, поэтому британскому монарху, возможно, не сошло бы с рук столь откровенно недостойное поведение. В бытность принцем Уэльским будущий Эдуард VII не раз оказывался в шаге от скандала, не в силах сдержать свою охоту до женских прелестей. Когда в 1901 году он взошел на трон, один проницательный наблюдатель отметил, что Эдуард обладает “определенным дружелюбием и обывательской терпимостью к грехам и вульгарности других людей, что располагает к нему богачей и бедняков, евреев с фондовой биржи, букмекеров на скачках и простых людей на улицах. Он станет превосходным королем для Англии XX века”. Так и случилось, однако пока Эдуард был наследником престола, он никогда не отказывал себе в романтических похождениях, и потому он многим обязан своей жене Александре, которая была образцом сдержанности и преданности короне. Она молчала, и благодаря ее поддержке Эдуард в глазах народа сохранял имидж любящего отца и семьянина. Если бы весьма популярная Александра позволила себе упрекнуть мужа на публике или предложила бы ему жить раздельно, репутации Эдуарда, возможно, был бы нанесен непоправимый ущерб¹⁵.

Внук Александры, Эдуард VIII (1936), не пожелал отказываться от личных чувств и частной жизни ради королевского долга. Результатом стало его отречение от престола. Его младший брат Георг VI (1936–1952) опирался на любовь жены и детей и близость их семейного круга. Он блестяще и искренне воплощал в себе претензии монархии на представление семейных ценностей, которые со времен королевы Виктории стали ключевым элементом в обращении короны к массовой аудитории. С другой стороны, Георг VI был не столь суров, как его отец Георг V Кроме того, после отречения брата он вынужден был вступить на трон, не успев ни политически, ни психологически подготовиться к новой роли в разгар нарастающего международного кризиса, который в 1939 году привел к началу войны. Он отважно исполнял свой долг, но его заикание и заядлое курение выдавали, как тяжело было бремя монарха – даже конституционного. В его случае оно внесло свой вклад в его раннюю смерть в возрасте 56 лет¹⁶.

Британцы были не единственными европейцами, которые мирно перешли к конституционной монархии и демократии. Такой же процесс независимо прошел в Нидерландах и Скандинавии. Тем не менее положение Британии как величайшей империи мира и первой индустриальной нации придало ее переходу к демократии уникальный резонанс и особенную важность. Хотя до 1914 года многие европейские монархи надеялись последовать по проторенному Британией пути, это часто оказывалось непросто. Британская система правления черпала немало легитимности из того, что Соединенное Королевство было самым богатым и самым влиятельным государством, которому больше всего завидовали. Шотландец мог гордиться этим и извлекать немало выгод из своей принадлежности к такой стране. Уния, заключенная в 1707 году, прошла проверку временем и имела успех. Британские институты – монархия, парламент, суды и местные магистраты – были глубоко укоренены и имели огромную легитимность в глазах общественности. Британский правящий класс был богат, объединялся фундаментальными принципами и имел огромный опыт управления государством. Ни одна другая европейская страна не обладала всеми перечисленными преимуществами.

В некоторой мере можно считать, что Европа в 1900 году была разделена на богатый “первый мир” в центральной части континента и более густонаселенный “второй мир” на его южных и восточных окраинах. При всем своем многообразии этот “второй мир” обладал рядом общих фундаментальных характеристик, сходство которых сразу бросилось в глаза, когда все страны на периферии Европы столкнулись с испытаниями Нового времени и массовой политики. По меркам “первого мира” средние классы в них были небольшими, а крестьянство – огромное и бедное – часто испытывало нехватку земли. Их регионы были хуже интегрированы в национальное сообщество, и сами государства в связи с этим оказывались более слабыми и хрупкими. Их интеллигенция искала вдохновения во Франции, в Британии и Германии и сравнение собственной политики, как правило коррумпированной и фракционной, с системами государственного управления в европейском “первом мире”, было обычно не в пользу первой. В некоторых городах формировались массовые социалистические движения, готовые распространиться на деревню, и все элиты, но особенно землевладельцы, опасались за свою собственность.

По большинству параметров среди стран “второго мира” лидировала Италия. Тем не менее, по меркам “первого мира”, Итальянское государство оставалось слабым. Достаточно привести один важный пример: даже к 1914 году его образовательная система еще не сумела внушить большей части крестьянства и городскому населению южных районов страны итальянское самосознание и преданность короне. Королевство Италия было образовано лишь в 1860-х годах. Многие католики и большинство южан считали захват полуострова Пьемонтом скорее завоеванием, чем добровольным объединением отдельных княжеств. Наиболее влиятельной консервативной силой в Италии была католическая церковь. После аннексии Рима и Папской области в 1871 году она враждовала с новым Итальянским королевством. К 1900 году массовые католические партии на правом фланге политического спектра сформировались в Австрии и Германии. Их размер, организация и широкая аудитория сделали их достойными соперниками социалистических партий, которые возникали на левом фланге. В Северной Италии социализм пользовался массовой поддержкой с 1890-х годов. Неспособность итальянского режима мобилизовать массы католиков против социалистов была его серьезной слабостью.

Легитимность новой итальянской монархии основывалась на утверждении, что этот режим объединил Италию, а следовательно, служил национальной идее. К несчастью, королевская армия сыграла в так называемом Рисорджименто не слишком блистательную роль. Наиболее героическим эпизодом Рисорджименто стало завоевание Сицилии харизматичным республиканцем Джузеппе Гарибальди. Австрийцы победили во всех битвах с королевской армией в 1849 и 1866 годах. Объединение Италии стало возможным прежде всего благодаря внешним силам – Франции в 1859 году и Пруссии в 1866 и 1871 годах. После объединения Италия стала шестой и самой незначительной из европейских великих держав. Националисты стремились оправдать ее положение. В характерном для этого времени духе правители Италии считали создание империи источником статуса, славы и легитимности. Их попытка завоевать Эфиопию закончилась унизительным поражением в 1896 году. Произошедшая в период, когда на севере нарастали волнения рабочих, катастрофа в Эфиопии пошатнула итальянский режим. В ответ на это грозный король Умберто I (1878–1900) назначил премьер-министром бескомпромиссного военачальника, который должен был снова укрепить государственную власть¹⁷.

В 1900 году Умберто был убит анархистом. Его сын, Виктор Эммануил III (1900–1946), быстро отошел от политического курса отца. Все 14 лет с момента своего восшествия на престол до начала Первой мировой войны он всячески подчеркивал, что является конституционным монархом, который оставляет политику политикам. Король одобрил распространение избирательного права почти на все мужское население страны. Он даже позволил своим гражданским министрам руководить назначениями в военном руководстве, что было немыслимо не только в Германии, но и во многих полностью конституционных монархиях. В эти годы он порой досаждал российским дипломатам, предупреждая их, что царь Николай II ведет опасную игру, открыто исполняя роль сильного политического лидера. Между тем Виктор Эммануил хвастался тем, что многие члены профсоюзов, умеренные социалисты и бывшие радикальные республиканцы приняли итальянскую конституционную монархию. В отличие от Николая II во время Первой мировой войны Виктор Эммануил оказывал незримое влияние на ход событий, оставаясь за кулисами, но вообще – на публике – никогда не отступал от своей символической роли конституционного короля.

В кризисные послевоенные годы король не смог и дальше придерживаться избранной стратегии. Российская революция и судьба Романовых стали ужасающим предостережением для всех монархов. В 1919–1921 годах возникали серьезные опасения – особенно среди наиболее пугливых представителей элиты, – что Италия пойдет по пути России. Когда в 1922 году фашисты Муссолини пошли в поход на Рим, решение о том, задействовать ли армию для того, чтобы их остановить, оставалось за королем. Виктор Эммануил не сумел отстоять конституцию, назначил Муссолини премьер-министром и затем поддерживал его в ходе кровопролитной и вопиюще незаконной консолидации фашистского режима. Разумеется, решение короля зависело в первую очередь от политического контекста. Но нельзя не отметить, что свою роль в нем сыграли и слабость правителя, совершенно лишенного харизмы, и – прежде всего – отсутствие у него уверенности в себе. Королю, возможно, было проще позволить Муссолини захватить власть, чем сдержать его продвижение и взять на себя ответственность за политическое лидерство в ситуации, где он никак не мог полагаться на постоянную поддержку социалистов, правых националистов или католического большинства. Возможно, он также опасался, что суррогатным королем при фашистском режиме станет его кузен герцог Аостский, герой Первой мировой войны. Высокий и импозантный – как в буквальном смысле, так и по степени харизмы – герцог возвышался над маленьким королем. Несомненно, Виктор Эммануил боялся и развязать гражданскую войну между королевской армией и правофланговыми вооруженными формированиями, куда входило немало бывших солдат, закаленных на передовой. Разумеется, немалую роль сыграло и то, что фашистские лидеры отказались от своего раннего республиканизма и теперь заявляли о верности монархии.

Вполне возможно, что на Виктора Эммануила также повлияло накопившееся за долгие годы презрение к мелочным амбициям и извечным противоречиям, характерным для либеральной политической элиты. Многие годы спустя его внучатый племянник вспоминал, как в одиночку сопровождал короля в поездке из Рима в летнюю загородную резиденцию семьи. Когда они проезжали мимо поместий и вилл ведущих политиков, Виктор Эммануил отметил непотизм одного из владельцев, коррупцию второго и любвеобильность третьего. Как и большинство монархов этого периода, король получил военное образование и не имел уважения к партийным деятелям. Ему не нравились зрелищность, великолепие и блеск двора и римского высшего общества. Его критики шептались, что, не родись он наследником трона, он был бы доволен жизнью бухгалтера республиканских взглядов или банковского служащего в провинциальном городке. Виктор Эммануил был предан жене и вел простую, довольно уютную и отчетливо буржуазную частную жизнь. По характеру и подготовке он не был политиком – и уж точно не был вдохновляющим лидером. Союз Виктора Эммануила с фашизмом позволил сдержать социалистов и даже в некотором смысле повысил легитимность монархии. Из шести монархов, которые управляли великими мировыми державами в 1914 году, лишь король Италии не носил императорского титула. Он получил его в 1936 году, когда Муссолини завоевал Эфиопию к огромной радости итальянских националистов и их короля¹⁸.

Пока фашисты не пришли к власти, в Италии действовала смешанная конституция, в соответствии с которой власть теоретически делилась между монархом и выборным парламентом. Во второй половине XIX века это было нормой в большинстве европейских государств. Конкретный баланс сил между монархом и парламентом различался от страны к стране как в конституционной теории, так и – даже значительнее – в политической практике. Гарантируя своему населению гражданские права и политическое представительство, страны признавали растущую силу гражданского общества. Как минимум парламентские органы имели значительное влияние в сферах бюджетирования и законодательства. Исполнительная власть – особенно в отношении внешней и военной политики – оставалась в руках монарха. Многие европейцы из высшего и среднего классов ожидали, что со временем, когда население станет более образованным, преуспевающим и политически зрелым, власть станет тяготеть к демократии, а следовательно, необходимость в руководстве со стороны монарха и его чиновников ослабнет. Но влиятельные интересы и идеологические течения противостояли этим либеральным расчетам и надеялись сохранить монархию как прикрытие для более радикального и популистского варианта авторитарного национализма. До 1914 года Италия двигалась к либеральной демократии. Когда к власти пришли фашисты, она резко повернула в противоположном направлении.

Самой влиятельной из смешанных монархий в Европе была Пруссия и Германская империя, созданная и управляемая ею после 1871 года. До революций 1848 года Пруссия и Пьемонт были абсолютными монархиями. После революций оба государства приняли смешанные конституции, и это стало важным шагом к альянсу этих монархий со средними классами и германским и итальянским национализмом. В 1846 году, по оценкам прусского правительства, около 50–60 процентов прусского населения жило за чертой бедности. Стремительный рост населения в совокупности с влиянием новых промышленных технологий вел к падению уровня жизни, что угрожало общественному порядку. Голодные184о-е также принесли с собой неурожаи, губительную для картофеля фитофтору и экономический спад. Неудивительно, что в этих обстоятельствах значительная часть среднего класса летом 1848 года испугалась растущей силы массового радикализма на улицах Берлина и призывов радикального “якобитского” крыла германского революционного движения предоставить избирательное право всему мужскому населению страны. Гогенцоллерны и их государство казались тихой гаванью, особенно если – как и было на деле – монархия готова была пойти на некоторые уступки либералам. В последующие десятилетия городской рабочий класс стал богаче и образованнее. Он также стал лучше организован и начал массово вступать в ряды растущего социалистического движения. В результате в глазах многих представителей буржуазии монархическое государство оставалось надежной опорой в эпоху массовой политики и влияния социал-демократической партии, которая теоретически была по-прежнему привержена идеалам республиканизма и марксистской революции¹⁹.

Смешанная монархия имела одну присущую ей слабость. Примерно как в современных Соединенных Штатах, разделение исполнительной и законодательной властей порой парализовывало правительство. Но в монархиях XIX века ситуация усугублялась тем, что исполнительная и законодательная власти черпали легитимность из разных источников. Монархи правили с Божьего соизволения и по историческому династическому праву. Парламенты получали власть от народа. Проблема состояла в том, что конституции смешанных монархий оставляли колоссальную власть в руках монархов, которые часто были неспособны, а порой и не хотели ее отправлять. В результате в центре процесса управления зияла дыра. Кроме того, династии, которые по-прежнему сохраняли за собой важные политические роли, не могли руководствоваться британской стратегией выживания в Новое время, поскольку ключевой принцип последней состоял в том, чтобы не вмешиваться в политику и играть по большей части символическую роль. В эпоху массовой политики, партийных конфликтов и свободы печати иные стратегии были сопряжены с очевидными опасностями. Макс Вебер верно отметил, что наследственные монархии были, по сути своей, не приспособлены к новому миру партийной политики и средств массовой информации. Он добавил, что монархи, которые пытались открыто вести политику, подвергали риску не только свои династии, но и свои государства²⁰.

В 1849–1866 годах прусская смешанная монархия столкнулась со многими из этих проблем. К 1862 году монарх и парламент вступили в конфликт по вопросу о контроле над армией, и Вильгельм I (1861–1888) задумался об отречении от престола. В отчаянии он назначил премьер-министром Отто фон Бисмарка, которого большинство образованных пруссаков считало реакционером. В последующие девять лет Бисмарк победил в схватке с парламентом и открыл дорогу для военных реформ, которые сделали прусскую армию лучшей в Европе. Его блестящая дипломатия вкупе с доблестью армии привели к решительным победам над Австрией и Францией и объединению Германии под прусской короной. Пруссия-Германия стала ведущей великой державой континентальной Европы. Характер и условия объединения обеспечили прусской монархии поддержку либералов, не подорвав влияния и не ущемив интересов Гогенцоллернов и прусских элит. Это имело грандиозные последствия для германской и европейской истории.

Когда Вильгельм I в 1861 году унаследовал трон после смерти своего бездетного брата, ему было уже 64 года. Никто не ожидал, что он проживет еще 26 лет. Его долголетие имело принципиальное значение, поскольку Бисмарк не смог бы удержаться на своем посту, не имея поддержки короля. Отношения Вильгельма I и Бисмарка были столь же важными и интересными, как отношения Людовика XIII и кардинала Ришелье. Они не всегда сходились во мнениях по политическим вопросам, и Вильгельм обычно шел на уступки даже в тех случаях, когда был – вполне обоснованно – уверен в своей правоте. Бисмарк настаивал на своем, притворяясь серьезно больным, заявляя, что стоит на волосок от смерти, угрожая отставкой и устраивая множество потрясающих истерик со слезами и игрой на эмоциях. Как известно, однажды Вильгельм сказал: “Очень сложно быть императором при Бисмарке”. Большинство монархов не стало бы мириться с его выходками на протяжении 26 лет. Чтобы работать с Бисмарком, Вильгельму было не обойтись без колоссального терпения, внутренней дисциплины, самоотверженности и скромности. В 1879 году Вильгельм отметил: “Бисмарк важнее меня”. Возможно, свою роль играл и его возраст: старый король боялся политической нестабильности и цеплялся за своего опытного министра. Несомненно и то, что Вильгельм восхищался гением Бисмарка и приходил в ужас от того, что случится, если министр уйдет в отставку.

И восхищение, и страх имели веские причины. Бисмарк был политическим гением, который в 1862–1871 годах продемонстрировал грандиозное мастерство и достиг поразительных результатов во внешней и внутренней политике. С другой стороны, политическая система, которую он разработал для недавно объединенной Германии, оказалась чудовищна. Управлять смешанной прусской конституцией было нелегко. Бисмарк создал общегерманский парламент (рейхстаг), основанный на всеобщем избирательном праве для мужчин, поскольку полагал, что массовый сельский электорат будет гарантированно поддерживать консерваторов в противовес городским либералам и радикалам. Этот расчет по большей части оправдался. В 1871–1914 годах сформировалась массовая аграрная и консервативная партия, которая получила ключевую роль в германской политике. С другой стороны, стремительное промышленное развитие привело к тому, что к началу XX века более двух третей населения оказалось сосредоточено в больших и малых городах. К 1914 году социалисты оказались крупнейшей партией в рейхстаге. Прусско-германскому монарху приходилось каким-то образом координировать деятельность германского рейхстага, гораздо более консервативного прусского парламента с более узким электоратом, исполнительной власти, которая теоретически не несла ответственности ни перед одним из выборных органов, и вооруженных сил, которые не зависели от гражданского контроля и подчинялись только своему главнокомандующему – королю-императору. Бисмарк более или менее справлялся с управлением этим чудовищем, но после него ни одному из канцлеров это оказалось не по плечу²¹.

Долголетие Вильгельма I имело такое большое значение, поскольку наследник престола, кронпринц Фридрих, был более либерален, чем отец, и испытывал недоверие к Бисмарку. По-прежнему не утихают споры о том, насколько он был либерален на самом деле и снял ли бы он канцлера, если бы пришел к власти в 1871–1888 годах. Фридрих стоял на страже величия и прав монархии и был столь же привержен армии, как и его отец. Либерализм в Европе XIX века отличался от английского либерализма, не говоря уже о коннотациях, которые он получил в современной Америке. Как крепкий прусский либерал, Фридрих сомневался в пользе всеобщего избирательного права, относился к социализму с не меньшим подозрением, чем Бисмарк, и был даже более враждебно настроен к римскому католичеству эпохи Пия IX и папским притязаниям на непогрешимость. Кроме того, став императором, Фридрих оказался бы стеснен политическими реалиями. К 1880-м годам либерализм становился в Германии движением меньшинства, поскольку пользовался меньшей поддержкой, чем массовые аграрное, католическое и социалистическое движения. Тем не менее одно остается несомненным: как король Пруссии, Фридрих точно не назначил бы Бисмарка канцлером в 1862 году и заменил бы его, если бы взошел на престол в любой момент в последующие четыре года. Именно в эти годы Бисмарк достиг своих фундаментальных целей: сместил Австрию с поста гегемона в Германии и заключил компромиссный мир с прусскими либералами на условиях короны.

Если бы Фридрих взошел на престол после 1866 года и оставил Бисмарка на посту, ему пришлось бы постоянно балансировать между истериками канцлера с одной стороны и сильным давлением жены, кронпринцессы Виктории, которая настаивала на смещении Бисмарка, – с другой. Принцесса и впоследствии императрица была дочерью британской королевы Виктории и ее мужа, принца-консорта Альберта. Прямолинейная и нередко бестактная, она не скрывала своей уверенности в превосходстве всего английского. Фридрих обожал жену и называл ее “единственной истинной радостью [своей] жизни”. Он любил острый ум и сильный характер жены. Как и положено англичанке, в своем либерализме Виктория была более радикальна, чем ее муж, но Фридрих обычно ей уступал. Этот факт был хорошо известен в ближних кругах прусской элиты и вредил его репутации. Если бы Фридрих отправил Бисмарка в отставку, среди элиты возникли бы антианглийские настроения, а “англичанка” подверглась бы критике. Впрочем, на деле проверить это не удалось. Когда Вильгельм I скончался в 1888 году, Фридрих уже и сам умирал от рака, а потому правил как Фридрих III лишь три месяца²².

Виктория любила Фридриха, но смерть мужа не только стала ее личной трагедией, но и положила конец всему, что принцесса считала своей миссией, а именно – продвижению английских и либеральных принципов в Германии. Ее печаль существенно усугубляло и то, что сын, Вильгельм II, отвергал и ее саму, и ее принципы. Виктория обожала своего отца, принца Альберта, и была его любимым ребенком. Ее чувство долга в Германии родилось отчасти из уважения к его памяти, поскольку именно он в значительной степени определил ее миссию. Проведя в Британии двадцать лет, принц Альберт восхищался британским государственным устройством, но всегда оставался германским принцем и глубоко интересовался германскими делами. Его идеалом была единая Германия, возглавляемая реформированной и либеральной Пруссией. Такая Пруссия не только правила бы силой, но и подавала бы своим подданным пример высокой нравственности. Альберт никогда не стал бы навязывать своей дочери прусский брак и обрадовался, когда она полюбила Фридриха, к которому он тоже со временем проникся глубокой симпатией и которого порой наставлял. И все же он всегда считал, что дочь должна играть в Германии важную политическую роль, оказывая существенное влияние на своего мужа. Во многих отношениях Альберт поручил Виктории более сложную и потенциально более опасную миссию, чем Мария Терезия – своей дочери Марии-Антуанетте, отправленной в Версаль. Роль Виктории не сводилась к тому, чтобы поддерживать дружественные отношения между Пруссией и Англией, а предполагала также необходимость подталкивать Пруссию и Германию к либеральному будущему в английском стиле²³.

Вильгельм II взошел на трон в 1888 году в возрасте 29 лет. Последний германский император стал одним из самых изучаемых и обсуждаемых монархов в истории. В этой книге я вынужден ограничиться лишь наброском его портрета и сказать всего несколько слов о его значимости. Чтобы составить представление о характере Вильгельма, полезно сравнить его с другими прусскими монархами. Сам он отождествлял себя со своим дедом – Вильгельмом I. Он инициировал масштабную кампанию в обществе, чтобы первый германский император остался в памяти немцев как Вильгельм Великий, называл Бисмарка и архитектора прусской военной победы над Францией и Австрией фельдмаршала фон Мольтке простыми “пигмеями” и “лакеями” в сравнении с ним. Не раз образованные немцы испытали неловкость из-за нелепых и высокопарных заявлений монарха, и организованная императором кампания провалилась. Несмотря на огромные и помпезные монументы Вильгельму I, именно Бисмарк, а не старый император считался великим в националистических и консервативных кругах. Скромный реалист Вильгельм I тоже испытал бы неловкость, услышав заявления внука. Вильгельму II не была присуща суровая дисциплина, свойственная его деду и всему традиционному прусскому высшему классу. Он любил играть роль прусского царя-воителя и сделал ее частью собственного самосознания, но вместе с тем не имел ни внутреннего стержня, ни решимости, ни целеустремленности тех представителей его династии, которые принесли ей величие в XVII и XVIII веках.

Во многих отношениях Вильгельм был гораздо ближе к своему двоюродному деду – Фридриху Вильгельму IV (1840–1861). В число слабостей Фридриха Вильгельма входили возбудимость, нервная нестабильность и непредсказуемость, опрометчивость и мечтательность. Эти черты проявились также в характере его внучатого племянника. Фридрих Вильгельм в конце концов сошел с ума, многие представители элиты полагали, что Вильгельм II никогда и не был абсолютно вменяем. Фридрих Вильгельм обожал произносить речи, сияя в этой роли, и тонко чувствовал настроение слушателей. Вильгельм II унаследовал и это: он был красноречив, но хуже следил за языком и хуже понимал, как отзовутся его слова. В новую эпоху средств массовой информации его выступления достигали более широкой аудитории, симпатии которой часто сильно отличались от предпочтений тех, к кому непосредственно обращался оратор. Фридрих Вильгельм знал, что после 1815 года Пруссия вышла далеко за границы бывшей восточной вотчины Гогенцоллернов и пытался говорить со своими новыми подданными в Рейнской области и Вестфалии, чтобы заручиться их поддержкой. Вильгельм стремился пересмотреть понятие империи и стать современным императором для всех немцев. В его правление представления об империи и императорской власти действительно изменились. В 1871 году императорский титул означал, что прусский монарх имел верховенство над королями Баварии, Саксонии и Вюртемберга. Он подразумевал некоторый элемент преемственности от старой Священной Римской империи германской нации. При Вильгельме II эти смыслы не исчезли, но отошли на второй план, уступив концепции мировой империи, которая соответствовала эпохе глобализации и высокого империализма. Страстный интерес Вильгельма к морскому делу и современным технологиям ничего не значил для традиционных прусских аристократов, владевших землей. Его любовь к показной роскоши и вовсе их отталкивала.