Текст книги "В тени богов. Императоры в мировой истории"

С X века до реставрации Мэйдзи императоры даже не использовали титул “тэнно”. На самом деле даже в тот короткий промежуток времени, когда они обладали реальной властью, они никогда не были императорами в том смысле, в котором я трактую это понятие на страницах своей книги, поскольку Япония была слишком мала, ее народ – слишком однороден, а ее правитель – далеко не столь влиятелен, как современные ему китайские властители эпохи Тан. Отчасти японская императорская династия продержалась так долго именно потому, что не обладала реальной властью. В связи с этим она была не угрозой, а полезным источником легитимности для людей, которые на самом деле управляли страной. Они сохраняли императорскую династию и никогда не пытались захватить престол, и это говорит о том, что и они, и японские элиты уважали религиозную и историческую легитимность императоров. Кроме того, монархия выживала потому, что Япония была островом, защищенным морями от степных кочевников – пусть и не очень надежно. Монголы пытались вторгнуться в Японию в 1274 и 1281 годах, но оба раза их флот уничтожали камикадзе (“божественные ветра”, то есть тайфуны), и японцы считали это свидетельством того, что их святая земля находится под защитой небес.

Монархия оказалась чрезвычайно полезна для реформаторов эпохи Мэйдзи. Радикальные и непопулярные преобразования по заграничному образцу можно было легитимизировать под лозунгом возвращения власти старейшему и высочайшему японскому институту – императору. Японская конституция эпохи Мэйдзи, принятая в 1889 году, наделяла императора верховной властью. Ито Хиробуми, главный архитектор этой конституции, писал, что “Священный Престол появился в то время, когда небо и земля разделились («Кодзики»). Император спустился с небес, он священен и неприкосновенен”. Династия не только называлась вечной, но и считалась предводительницей и родоначальницей всего японского народа. Идея о монархе как символическом отце народа встречалась во многих культурах. Япония возвела ее в абсолют. Император был в теории и политическим, и религиозным вождем своего народа. В отличие от правителей европейских и исламских стран, руководителям эпохи Мэйдзи не приходилось считаться с независимыми религиозными лидерами⁵³.

Но главное, что император был слишком священен, чтобы пачкаться в политической грязи, а династическая традиция не требовала от него играть роль главы правительства. Следовательно, его суверенная власть была великолепным прикрытием для правящих олигархов. Принцип монархического полновластия позволял им отрицать народовластие и демократию, не вынуждая их выполнять неблагодарную работу в попытках контролировать потенциального диктатора из королевской семьи. До Первой мировой войны суверенная власть императора в значительной степени отправлялась неформальным советом опытных государственных деятелей – гэнро. Высокопоставленные германские и российские чиновники завидовали Японии. В 1912 году председатель российского Государственного совета в личной беседе сказал, что “среди петербургских политиков не раз поднимался вопрос о том, как защитить престол от непредвиденного лоббирования и сформировать вокруг него верховный совет (по японскому образцу)”. Это свидетельствовало о том, что значительная часть правящей элиты сомневалась в способностях Николая II. Справедливости ради стоит отметить, что в этом находило отражение и многовековое стремление бюрократических элит к монополизации власти и сохранению за монархом лишь символической роли источника легитимности⁵⁴.

Император, который дал свое имя эпохе Мэйдзи, взошел на трон в 1867 году в возрасте 14 лет и правил до 1912 года. Составить представление о характере человека, который царствовал в этот важнейший период японской истории, практически невозможно. Например, Мэйдзи, очевидно, ладил со своей женой, императрицей Сёкэн, но детей у них не было. Его дети родились от наложниц, и последние восемь из них – от одной матери, Соно Сатико. Нам ничего неизвестно ни о ней, ни о ее отношениях с Мэйдзи. Император воплощал в себе традиционные конфуцианские ценности строгости, долга и нравственности. Невыносимо жаркое и влажное японское лето он проводил в своем дворце в Токио, а не уезжал в горы, поскольку считал, что должен разделять тяготы своих подданных и служить им хорошим примером обязательности, дисциплинированности и самопожертвования. Он совмещал конфуцианскую этику со спартанскими военными ценностями и обычаями, пришедшими как из самурайских традиций, так и из морального кодекса офицеров его времени. Эти военные традиции не играли никакой роли в истории его династии, но лежали в основе синтеза местных и иностранных элементов, характерного для эпохи Мэйдзи. Как и европейские династии того периода, японская монархия с 1880-х годов все больше участвовала в зрелищах, церемониях и ритуалах, часть из которых были древними, но многие – новыми или пересмотренными. Район Ниюбаси в центре Токио был приспособлен для проведения этих церемоний, а масштабные военные парады устраивались на полях и плацу в квартале Аояма неподалеку от императорского дворца. Мэйдзи был здоровым и сильным, его долголетие и колоссальные успехи, достигнутые в период правления, повышали престиж императора. В пользу Мэйдзи играли и японские победы сначала над Китаем, а затем над Россией, добытые под номинальным командованием императора⁵⁵.

Япония представляла собой смешанную монархию, конституция которой была частично заимствована у Германии. Верховная и исполнительная власть принадлежали императору, но парламент играл весомую роль в законодательной сфере ираспределении бюджета. Неудивительно, что о себе давали знать и все недостатки таких гибридных политических систем. Вооруженные силы не подчинялись гражданскому контролю, пребывая под номинальным командованием императора, что на практике делало их автономными. Япония не имела даже должности, эквивалентной германскому канцлеру. Подобно Бисмарку, гэнро закрывали прореху в центре правительства, но после их смерти она стала еще заметнее. Несогласованность действий армии, флота, дипломатического корпуса и внутреннего правительства привели к провальному вступлению Японии в Первую мировую войну. Они сыграли еще большую роль при вступлении Японии во Вторую мировую. В 1930-х годах армия втянула Японию в войну с Китаем вопреки желаниям гражданского правительства. Со временем это впутало Японию в войну с США, хотя реалистично настроенные дипломаты и верхушка военно-морского флота понимали, что победить в ней страна не сможет. Но к 1941 году ценой мира с США стало унизительное отступление из Китая, с которым не могли смириться ни армия, ни значительная часть военно-морского и гражданского руководства (не говоря уже о японской общественности). В японском политическом контексте 1941 года было гораздо проще принять тактически блестящее, но стратегически безрассудное решение атаковать Перл-Харбор, чем отступить под страхом американского нефтяного эмбарго.

Впоследствии вину за вступление Японии в войну и поражение в 1945 году часто возлагали на императора Хирохито. Это несправедливо. Ни один из создателей политической системы Мэйдзи не мог предположить, что император будет играть ведущую и координирующую роль германского канцлера или российского царя. От него не ожидали даже деятельного попечительства, о котором говорил Тихомиров. Время от времени император Мэйдзи оказывал закулисную поддержку одному из министров или проводимой политике, однако на публике он всегда оставался безмолвен, благосклонен и беспристрастен. Даже в период правления Мэйдзи, несмотря на его опыт и высочайшую репутацию, “при всех бесконечных заверениях в абсолютной верности престолу императорские министры не принимали в расчет желания [императора], когда им было невыгодно”. Ситуация значительно ухудшилась к 1930-м годам, и причины этого перекликались с происходящим в тот период в Европе. Наступила эпоха массовой политики, которая оказывала беспрецедентное давление на политическую систему. Проблемные и патовые ситуации, характерные для гибридных конституционных систем, подрывали уважение народа к парламенту, партийным политикам и существующей конституции. Но главное, что обвал рынка и Великая депрессия привели к резкой поляризации между социалистами на левом фланге и ультранационалистами на правом⁵⁶.

В отличие от Виктора Эммануила III, император Хирохито намеренно не передавал власть ультранационалистам, но они сами постепенно захватили офицерский корпус вооруженных сил, продвигаясь снизу. Твердо уверенные в духовной исключительности и превосходстве Японии, ультранационалистически настроенные офицеры не подчинялись приказам, убивали гражданских и даже военных лидеров, а уже в 1936 году организовали переворот, в котором расправились с рядом ключевых императорских советников и едва не пришли к победе. Хуже того, эти офицеры пользовались широкой поддержкой масс, элитных кругов и даже некоторых членов императорской семьи. В 1941 году призыв взять на себя лидерство в Азии, вытеснить европейцев и таким образом сыграть великую роль в истории был чрезвычайно популярен в японском политическом спектре. Не только японская традиция, но и судьба Романовых не располагали к тому, чтобы император вел независимую линию в политике. Когда в 1937 году Хирохито хотел лично вмешаться в происходящее, чтобы изменить баланс сил и подорвать позиции военных экстремистов, последний из гэнро, князь Сай-ондзи, сказал ему, что монархия не должна ставить себя под удар, принимая активное участие в политике. Лишь в апокалиптических обстоятельствах августа 1945 года император Хирохито решительно вышел на политическую арену, чтобы положить конец Второй мировой войне, и даже это произошло исключительно потому, что японские гражданские и военные министры не могли договориться, стоит ли продолжить или завершить войну, и попросили его вмешаться в ситуацию⁵⁷.

Глава XVII
Послесловие

Это книга о прошлом. Наследственная императорская монархия была частью мира, где власть считалась дарованной свыше, древность и легитимность шли рука об руку, а иерархический порядок воспринимался как должное. Доиндустриальная экономика не могла создавать богатство и поддерживать уровни образования и урбанизации, как правило необходимые для стабильной демократии. Главными исключениями были некоторые города-государства, но в долгосрочной перспективе они никогда не справлялись с защитой от более крупных внешних врагов. Императорские монархии также были основаны на предположении, что основная масса населения слишком невежественна, слишком занята попытками обеспечить себе жизнь, слишком глупа и слишком грешна, чтобы участвовать в управлении государством. Нет смысла читать эту книгу, негодуя, что в прошлом мир не придерживался современных политических принципов. Необходимо сдерживать свое негодование и анализировать прошлое по его законам.

Это не значит, однако, что история императорской монархии не имеет никакого отношения к современному миру. Несколько влиятельных наследственных монархий и сегодня существует на Ближнем Востоке. Изучая материалы для этой книги, я встречал немало фигур, напоминающих нетерпеливых и высокомерных принцев Саудовской Аравии, которые считают, что на них возложена великая миссия. В “первом мире” монархи теперь играют исключительно символическую роль как представители суверенной нации, хотя монархиям, как и раньше, приходится искать баланс между загадочностью, которую рождает отстраненность, и нажимом обстоятельств, требующих превратить их в постоянный народный театр. Монархии, стоящие выше партийной политики и связывающие современную нацию с ее корнями и долгосрочным будущим, вполне могут и дальше сохранять свою значимость. Традиционные ценности единения, самопожертвования и самодисциплины могут оказаться очень кстати при столкновении с серьезными испытаниями, которые изменение климата преподнесет даже богатым обществам “первого мира”. Монархия в теории может стать символом этих традиций и ценностей. С другой стороны, молодые представители королевских семейств рискуют попасть в одну из многочисленных ловушек современного культа славы. Сегодня молодежь воспринимает как должное свое право выбирать собственный жизненный путь. Лишь молодые принцы и принцессы понимают, что им уготована тщательно срежиссированная пожизненная роль, которую им придется играть в прозрачном аквариуме под внимательным взором общества. Среди них неизбежно найдутся и те, кто откажется от своей роли в национальной фантазии, и те, кто исполнит ее плохо.

Геополитика, империя, полновластие и лидерство – ключевые темы этой книги. Разумеется, они сохраняют важность, несмотря на исчезновение императорской монархии. До 1914 года ключ к успеху великой державы, очевидно, состоял в том, чтобы некоторым образом совместить сильные стороны национального государства (солидарность, вовлеченность и легитимность) и империи (ресурсы континентального масштаба, влияние и безопасность). Это не изменилось. Лучше любой другой империи эволюционировал Китай, который стал национальным государством, сохранив большую часть территории, пребывавшей под властью династии Цин. Она стала геополитическим фундаментом его могущества. Современные политические образования в Синьцзяне в некоторых отношениях продолжают попытки империй XIX века внушить однородную национальную идентичность как можно большему числу своих субъектов. На другом конце Евразии европейцы рискуют потерять право участвовать в обсуждениях таких важнейших вопросов, как изменение климата, если не создадут институты, способные опираться на ресурсы континентальных масштабов. Создание легитимных и панъевропейских институтов на континенте, который изобрел современный национализм, остается серьезной проблемой для Европейского союза. Их успех зависит от того, насколько эффективно ЕС справится с потенциально колоссальной проблемой, которая с большой вероятностью возникнет на его южных границах под влиянием роста численности африканского населения, изменения климата и миграции.

Чтобы на смену империям в Восточной и Центральной Европе пришли национальные государства, потребовались две мировых войны, геноцид и этническая чистка грандиозных масштабов. Ближний Восток сегодня переживает кризис, который в некотором роде можно по-прежнему считать постосманским. Европейская модель этноязыкового национального единства не слишком хорошо подходит для региона, где традиционно господствовали ислам и империи, а различные религиозные, этнические и языковые сообщества жили бок о бок. Многие крупные страны в Азии остаются больше похожими на империи, чем на этнонациональные государства в европейском духе. Если рано или поздно Азия подхватит европейскую этнонационалистическую болезнь, планета может и не пережить того хаоса, который возникнет в связи с этим.

Лучшим примером опасности служит Индия. Современная Индия – продукт Могольской и Британской империй. При жизни двух поколений после обретения независимости Партия конгресса и связанные с ней англоязычные элиты правили Индией благодаря легитимности и институтам, которые они создали в ходе успешной борьбы с британским господством. Воспоминания об этой борьбе уже померкли, и демократическая политика пустила глубокие корни в народе. Результатом стала растущая привлекательность этнонационализма, который в Индии часто предполагает индусский коммунализм и превращение мусульманского меньшинства во внутреннего врага. Гибель империи в Южной Азии привела к разделению и образованию двух чрезвычайно враждебных по отношению друг к другу соседей – Индии и Пакистана. После множества войн обе страны обзавелись ядерным оружием. Изменение климата подвергнет серьезному испытанию все народы и правительства. Южная Азия станет одним из наиболее пострадавших регионов, особенно если водные ресурсы будут истощаться, а доступ к ним превратится в причину обостряющегося межгосударственного международного конфликта. Китай тоже может столкнуться с острой нехваткой воды. Эта проблема грозит и Пакистану, который и без того политически нестабилен. Под крылом его военных руководителей сформировался целый ряд военизированных террористических групп. В последующие несколько лет негосударственным организациям станет гораздо более доступно биологическое оружие массового поражения. Риск того, что террористический акт выльется в разрушительную войну, как случилось в 1914 году, – лишь худший из множество кошмарных сценариев развития событий в Южной Азии¹.

Распространение промышленной революции по миру после зарождения в Британии преображало и расшатывало международные отношения на протяжении последних двух столетий. Возвышение Китая – последний акт в этой драме. Его часто весьма уместно и пугающе сравнивают с возвышением Германии и вовлечением Европы в войну в 1914 году. Растущему влиянию европейской, капиталистической и полулиберальной Германии не нашлось места в мировом порядке, который до 1914 года определялся главным образом из Лондона. Китай представляет гораздо более серьезную угрозу. Пекин участвует в определении будущего нашего мира, и это имеет революционные последствия не только для распределения сил, но и для создания иерархии ценностей. В прошлые эпохи сложно было представить, чтобы американо-китайское соперничество вылилось в войну. Существование ядерного оружия делает риски войны непомерными, а шансы на победу, которая не будет номинальной, – призрачными. Это главная причина, по которой полноценная война между Вашингтоном и Пекином остается маловероятной. Маловероятной, однако не невозможной. Пространства для просчетов, случайностей и провалов в политике балансирования более чем достаточно. Подобно вирусу, война имеет ужасную привычку перерождаться, чтобы выживать. Новые технологии повышают возможность ограниченной войны, победа в которой реальна. В моменты кризиса, когда счет идет на минуты, эффективность военного командования и систем контроля в перспективе может подрываться с помощью кибернетических операций.

Соперничество Китая и США превратилось в идеологическое противоборство. США (и некоторые другие западные страны) осуждают попытки Китая внедряться в их экономики, похищать их секреты и оказывать влияние на общественное мнение. Я подозреваю, что демократия в американском стиле представляет собой более серьезную и более насущную проблему для внутренней стабильности Китая, чем любые китайские поползновения в сторону “первого мира”. Китайские руководители, несомненно, считают именно так. В главе I я назвал США в той же степени наследниками Аристотеля и китайской конфуцианской бюрократии, что и Платона. Это не просто красивые слова, поскольку они довольно точно описывают ситуацию. По крайней мере они указывают на тот факт, что коммунизм имеет мало общего с текущим американо-китайским соперничеством, хотя и обеспечивает удобное прикрытие для внутренней американской политики. Если вынести за скобки идеологию, история США и Китая делает контрасты в инстинктах и взглядах двух сверхдержав неизбежными. История Китая – это история крайней уязвимости для степных кочевников и экологических катастроф, а также ужасающих потерь при крахе династической власти. Ни одна великая держава, однако, не рождалась под более счастливой звездой, чем США. Соединенные Штаты имеют длинные береговые линии на двух крупнейших океанах планеты. Они никогда не сталкивались с серьезным геополитическим соперником во всем своем полушарии. Колонисты, прибывшие туда в XVIII веке из самой продвинутой и предприимчивой страны Европы, получили в свое распоряжение ресурсы целого континента. Американцы с огромной энергией, умом и деловитостью использовали возможности, которые им открывались. В политике их величайшим достижением стало объединение континентальных масштабов, необходимых для создания империи, с локальным республиканским самоуправлением. В этом и заключалась красота американского федерализма.

Тем не менее при всей своей непохожести США и Китай имеют одно очевидное сходство – они сверхдержавы. В эпоху изменения климата различия между империями и национальными государствами, имеющими собственные сильные и слабые стороны, становятся еще заметнее. Чтобы справиться с грядущим кризисом, обществам, вероятно, понадобится более высокая степень солидарности, дисциплины и самопожертвования. Правительства будут нуждаться в легитимности. Обеспечить это проще в небольшом национальном государстве, для которого характерна этноязыковая и историческая общность. С другой стороны, именно великие державы в конечном счете определят, справится ли мир с беспрецедентными испытаниями, связанными с изменением климата. Они больше всего загрязняют окружающую среду, лишь они в состоянии изменить ситуацию в мировых масштабах, и это станет еще более справедливо, если на повестке дня окажется геоинженерия. Их соперничество и конфликты могут лишить мир возможности дать общий ответ на изменение климата.

Управлять империями всегда было нелегко в силу их размеров и многообразия. До наступления Нового времени императорам помогало то, что их обязанности по управлению государствами были ограничены, а выживание империи обычно зависело от союза правителей с небольшой прослойкой элиты общества, чьи системы местного покровительства и принуждения, как правило, были той властью, с которой повседневно сталкивалось большинство населения. В эпоху вездесущего правительства и массовой политики, пришедшую в Новое время, ситуация изменилась. В своих мемуарах Барак Обама пишет, что на посту президента он узнал, как сильно ограничена власть современного демократического лидера во внутренней политике, “особенно в таких больших, многонациональных, многоконфессиональных обществах, как Индия и США”. Проблема в том, что изменение климата практически наверняка потребует от правительств и народов принятия радикальных и болезненных мер. При всех их поразительных завоеваниях технологии не справятся с проблемой сами по себе. Без эффективного и разумного правительства будет тоже не обойтись. Но правда в том, что правительства далеко не всегда справляются даже с внутренней политикой. Убедить собственный электорат и иностранные государства присоединиться к согласованному мировому ответу на изменение климата будет гораздо сложнее².

Эта книга была написана в разгар пандемии коронавируса, и сложно было не рассматривать этот кризис как некий ранний предвестник гораздо более серьезных кризисов, которые ждут нас впереди. Реакция стран на пандемию зародила неприятные подозрения, что китайский авторитарный государственный капитализм может оказаться более подходящим для наших времен, чем американская демократия. В этом контексте стоит вспомнить, что судьба империй, рассмотренных в этой книге, в итоге определялась главным образом тем, насколько эффективно они справлялись с проблемами, приходящими извне. Тем не менее пока еще слишком рано делать окончательные выводы о том, чему нас научила пандемия, ведь они и впоследствии вряд ли будут однозначными. Провал высших властей Китая на начальных этапах пандемии был вызван неспособностью центра контролировать местных чиновников и получать полное представление о том, что происходит в Ухане. С этой проблемой сталкивались все китайские императоры. Отсутствие независимой прессы и судебных органов в империях наносит еще больший урон, чем в небольших государствах. Не имея их в своем распоряжении, лишь властный диктатор, прибегающий к бесцеремонным и суровым мерам, теоретически способен контролировать своих чиновников, обеспечивать исполнение указов и защищать рядовых граждан. Властные диктаторы порой уничтожают общества, рушат экономики и пугают соседей. Они редко становятся мягче с возрастом, чему мы увидели немало подтверждений на страницах этой книги. Прикрываясь фасадом неоконфуцианской добродетели, последний поистине великий император Китая, Иньчжэнь, сочетал огромное чувство долга с проблесками человечности и на удивление адекватным представлением о себе. Было бы отрадно понимать, что председатель Си Цзиньпин обладает такими же качествами. С другой стороны, я не считаю самоочевидным, что любой высокопоставленный чиновник, который опасается влияния американской демократии на Китай, должен непременно быть либо злодеем, либо коммунистом. Осознание того, что в будущем Китай столкнется с колоссальными испытаниями, связанными с изменением климата, должно усугублять эти опасения.

Американский народ не меньше любого конфуцианского императора уверен в превосходстве собственной политической системы (демократии) и добродетели носителя ее суверенитета (самого народа). Несомненно, демократия подходит для современного мира лучше, чем монархическое неоконфуцианство. Ни одна политическая система не обходится без мифа о фундаментальной добродетели суверена. Но даже с учетом этого история императорской монархии позволяет предположить, что правительство функционирует наилучшим образом, когда суверен не принимает свою добродетель за чистую монету. Борьба за передачу власти ослабляет любую политическую систему. Американский избирательный цикл показывает, что борьба не кончается никогда. США сложнее, чем большинству других демократий, осуществлять долгосрочное планирование и проводить последовательную политику. Отдельные элементы американского политического класса показывают, что и сами могли бы преподавать придворным прошлого уроки циничной меркантильности, узости взглядов и зацикленности на том, чтобы льстить суверену и говорить ему лишь то, что он хочет услышать. Справедливости ради стоит отметить, что контролировать суверена всегда нелегко. В крайнем случае проще убить императора, чем отправить в отставку или успокоить целый народ.

К несчастью, американский суверен сегодня имеет немало причин для возмущения. Среди прочего, либеральная демократия “первого мира” комфортно сосуществовала с мировым капитализмом отчасти потому, что “первый мир” забирал большинство выгод себе, а большинство издержек записывал на счет “третьего мира”. Происходящий сдвиг в глобальном балансе сил приводит к более справедливому распределению бремени. Одним из аспектов этого становится растущая мощь Китая. Другим – переход миллиарда (и более) азиатов в средний класс в период, когда страдают рабочие “первого мира”. В “первом мире” элементы, которые на Западе считались неудачниками – в первую очередь, потомки африканских рабов, – занимают лидерские позиции и начинают говорить все громче. Под угрозой оказываются доходы, статус и самосознание белых сообществ избирателей. Учитывая стремительный рост наследственного неравенства и привилегированности в США, рядовые американцы имеют все основания с подозрением относиться к сказкам о меритократии. Подпитывая возвращение к досовременным уровням неравенства за фасадом демократии и популизма, представители элитных и политических классов неизбежно усиливают напряженность. До наступления Нового времени общества и правительства легитимизировались откровенно неэгалитарными идеологиями, которые пользовались широкой поддержкой.

Наблюдая за Дональдом Трампом в период работы над этой книгой, я стал более снисходительно относиться к императорам. Трамп, похоже, имеет все черты последнего германского императора: наиболее очевидными из них, пожалуй, следует признать нарциссизм, агрессивность, напыщенность и неспособность держать язык за зубами, но лишен характерных для Вильгельма II периодических проблесков разума и остатков этики, привитой будущему правителю викторианским образованием. Впоследствии, пребывая в горьком изгнании вместе со значительной частью старой элиты, Вильгельм частично винил в поражении и революции 1918 года евреев. Антисемитизм оказался самой успешной и катастрофической теорией заговора в современной западной истории. В сравнении с ней выдумки и фантазии Дональда Трампа пока что кажутся безобидными. Но когда в 1880-х годах молодой Вильгельм только начал заигрывать с антисемитизмом, невозможно было и предположить, что в итоге это приведет к геноциду 1940-х.

В отличие от Дональда Трампа большинство правителей, с которыми мы познакомились на страницах этой книги, имели обостренное – порой чрезмерно – чувство ответственности и понимали, как вести себя на своем посту. Как правило, они были привержены чему-то, кроме собственного эго, пусть порой это и были только их династии. В силу воспитания они почти всегда чувствовали себя в ответе за общества, которыми управляли, хотя и никогда не держали перед ними ответ. В большинстве своем они имели определенные этические и религиозные принципы, пусть они часто и ослабевали при столкновении с нуждами и соблазнами политики и власти. Разумеется, я не утверждаю, что сакральная наследственная монархия должна стать ответом на сегодняшние вызовы. Это было бы слишком эксцентрично даже для меня. Большинство современных лидеров “первого мира” гораздо лучше Дональда Трампа. Проблема в том, что им следует быть гораздо лучше не только него, но и всех императоров в истории. Изменение климата грозит правительствам беспрецедентными по своей серьезности испытаниями. Если современные лидеры не смогут справиться с ними, всем амбициям человечества наступит конец. Более того, ни один император никогда не сталкивался с риском уничтожить человечество в ходе разразившегося в выходные национального кризиса, который вырвал его из расслабленной неги гарема или заставил отложить игру в гольф³.