Текст книги "«Строгая утеха созерцанья»: Статьи о русской культуре"

Намеренная очевидность изображенного в стихотворении оказывается обманчивой: оно трудно поддается реальному комментарию, и по этой причине многочисленные объяснения его как документальной фиксации увиденного представляются несостоятельными. Приведем лишь несколько характерных высказываний о данном некрасовском тексте: «Уличная сцена, привычная для петербуржца, превращается под пером поэта в символ народного страдания, гордого терпения и гнева»827827
  Качурин М. Г., Мотольская Д. К., Шнеерсон М. А. Русская литература: Учебник для 9 класса средней школы. М., 1977. С. 152.


[Закрыть]; «Это – газетная поэзия; это – стихи, так сказать, в номер: вечно торопящийся, озабоченный репортер некой газеты побывал на Сенной и уже через час, примостившись на краю стола, в прокуренной комнате секретариата на обрезках гранок набросал стихи»828828
  Турбин В. Гражданин и поэт // Новый мир. 1971. № 12. С. 230.


[Закрыть]; «Это сценка из повседневной жизни города: на площади секут кнутом молодую крестьянку»829829
  Осьмаков Н. В. Реализм Некрасова и поэзия второй половины XIX века // Литературное наследство. Т. 49–50. М., 1946. С 11.


[Закрыть]; «Это репортаж с места события, точное воспроизведение „низкой“ сцены, бытовой и жестокой сразу»830830
  Бойко М. Лирика Некрасова М., 1977. С. 80.


[Закрыть]; ср. также пересказ школьницей слов учительницы об этом стихотворении: «Шел поэт по улице, увидел, как бьют женщину; пришел домой и написал стихотворение».

Подобного рода трактовки текста (или первой, «эмпирической» части его) оказываются упрощенными. Эта информационная часть и не претендует на точное воспроизведение бытовой сцены из жизни Петербурга середины XIX века. Она лишь демонстрирует повод, давший поэту возможность прийти к обобщению. Последние два стиха и являются тем обобщением, ради которого оно было создано: «И Музе я сказал: „Гляди! / Сестра твоя родная!“»

Фабульная мотивировка реплики поэта, адресованной Музе, состоит в том, что реплика эта произносится тут же, на месте происшествия. Это реакция поэта на событие – словом; иной реакции у поэта и быть не может. Оказывается, поэт не один ходит по городу – его сопровождает Муза (ср.: «Всюду с музой проникающий…» – 3, 344); причем не Муза вдохновляет поэта, а поэт разъясняет Музе ее роль и судьбу. Избиваемая женщина – родная сестра Музы. Вот параллелизм, лежащий в центре нашего стихотворения. Сестра – тоже символ, символ особой связи между людьми. Сестра – это женщина одной судьбы с человеком, кому она приходится сестрой, ответчица за него и защитница его. И некрасовская Муза, самая «очеловеченная» и своеобычная Муза русской поэзии, несет на себе всю тяжесть доли народа и ответственности за него. Тема Музы сложным рисунком проходит через все творчество Некрасова: «Но рано надо мной отяготели узы / Другой, неласковой и нелюбимой Музы, / Печальной спутницы печальных бедняков, / Рожденных для труда, страданий и оков» (1, 148); «Нет! свой венец терновый приняла, / Не дрогнув, обесславленная Муза» (I, 188); «…музу темную мою / Я прославляю и пою» (1, 504); «Замолкни, Муза мести и печали!» (1, 205); «По Музе гордой и несчастной, / Кипящей злобою безгласной!» (1, 178); «Муза! ты отступаешь от плана!» (2, 303) и многие другие примеры.

Но с темой Музы связана и другая важная и с определенного времени болезненная для Некрасова тема – тема цензуры831831
  См. об этом: Евгеньев-Максимов В. В цензурных тисках (Из истории цензурных гонений на поэзию Некрасова) // Книга и революция. 1921. № 2 (14). С. 36–47.


[Закрыть]. Тема эта, своеобразно преломляясь в художественном сознании Некрасова, вызывала у него определенные и устойчивые ассоциации: тексты, прошедшие через цензуру, хранили на себе следы цензорской правки и перечеркиваний («кресты», как их называли), которые делались красным карандашом или чернилами. По аналогии с исполосованными и кровоточащими спинами истязуемых у Некрасова возникает образ поэзии и Музы, переносящих пытку под кнутом832832
  См об этом: Эльзон М. Д. О датировке стихотворения «Вчерашний день, часу в шестом…». С. 125.


[Закрыть]. Во время «торговой казни» удары по спине наказуемого, действительно, делались крестообразно, оставляя красные кровавые полосы: «Палачи клали удары крестообразно»833833
  Студеникин Г. И. Заплечные мастера. С. 212.


[Закрыть]; «Первые удары кнутом делались крест-накрест»834834
  Серяков Л. А. Моя трудовая жизнь. С. 170.


[Закрыть]; «…и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так слово в слово бутто большой ремен вырезан ножом мало не до костей»835835
  Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906. С. 115.


[Закрыть]. М. Анциферов писал: «Некрасов не только обмирщал свою Музу, но и приносил ее на заклание: раз Муза страдает – значит, все правильно, удел Музы – терпеть побои. Своего рода епитимья»836836
  Анциферов М. Поэт и «толпа» у Пушкина и у Некрасова // Литературная учеба. 1982. № 1. С. 134–135.


[Закрыть].

Когда впервые возник (и мог возникнуть) у Некрасова этот устойчивый образ? Тема цензуры охватывает так или иначе десятки произведений Некрасова, но образ иссеченной кнутом Музы встречается в трех из них: «Безвестен я, я вами не стяжал…» (1855), «О муза! я у двери гроба!» (декабрь 1877 года – последнее стихотворение Некрасова) и «Вчерашний день, часу в шестом…». В стихотворении 1855 года про Музу сказано: «И под кнутом без звука умерла»; в стихотворении 1877 года – «Не русский взглянет без любви / На эту бледную, в крови, / Кнутом иссеченную музу…». Во «Вчерашнем дне…» дано развернутое сравнение: избиваемая кнутом крестьянка сравнивается с Музой. Возник ли этот образ по ассоциации с казнью, а потом был развернут в сравнение или наоборот? Что первичнее? Процесс творчества мог протекать и тем, и другим путем.

Но обратим внимание еще на одну подробность стихотворения «Вчерашний день…»: в нем дается поведение избиваемой крестьянки – она под кнутом молчит: «Ни звука из ее груди». Под кнутом, действительно, не кричали, о чем свидетельствую описания очевидцев публичных казней: «При первых ударах обыкновенно слышен был у казнимых глухой стон, который умолкал скоро, затем уж их рубили, как мясо»837837
  Серяков Л. А. Моя трудовая жизнь. С. 170.


[Закрыть]; или у Достоевского в «Записках из Мертвого дома» в рассказе арестанта Лучки: «Как он мне влепит раз, – хотел было я крикнуть, раскрыл было рот, а крику-то во мне и нет. Голос, значит, остановился. Как влепит два, ну, веришь иль не веришь, я уж и не слыхал, как два просчитали»838838
  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 4. Л., 1972. С. 92.


[Закрыть]. Некрасовская Муза тоже оказывается молчащей под «цензурным кнутом», а не было в творчестве Некрасова периода, когда он столь мало писал стихотворных произведений, как период «мрачного семилетия», который иначе называется эпохой цензурного террора (1848–1855). Эпоха эта сказалась не только на публикациях стихотворений Некрасова, но в большой степени и на его поэтической продуктивности: в цензуру нечего было давать839839
  См. об этом: Евгеньев-Максимов В. В цензурных тисках. С. 38.


[Закрыть]. «Образ поэта, затравленного цензурой, содержится во многих мемуарах о Некрасове, а также в письмах лиц, близко знавших его»840840
  Гаркави А. М. Н. А. Некрасов в борьбе с царской цензурой. Калининград, 1966. С. 16.


[Закрыть]. Именно в конце этого периода и было создано стихотворение с тем же образом – образом молчащей под кнутом Музы («Безвестен я, я вами не стяжал…»), заключительная строка которого, где о Музе сказано «И под кнутом без звука умерла», не была пропущена цензурой ни в первом его издании 1856 года, ни в последующих. В том же 1855 году Некрасовым были созданы строки: «Друзья мои по тяжкому труду, / По Музе гордой и несчастной, / Кипящей злобою безгласной!» (1, 178).

Вновь поэт обращается к теме истерзанной Музы уже перед смертью, в 1877 году, когда подводятся итоги всему прожитому. Именно тогда Муза приходит к нему в образе дряхлой старухи на костылях: в стихотворении «Где ты, о Муза! Пой, как прежде!» и в предсмертной прозе. Но о молчании Музы говорится уже в ином, нежели раньше, плане: Муза замолкает, потому что поэт на краю могилы: «О Муза! наша песня спета» (3, 314), «Где ты, о Муза! Пой, как прежде!» (ср. со словами ангела в сне поэта: «И музе возвращу я голос…» – 3, 332). Прежде, то есть до 1877 года, некрасовская Муза «пела», их совместная с поэтом «песня» еще не была спета, но был период, когда Муза «кипела злобою безгласной», «умирала под кнутом без звука», была сестрой молчащей под кнутом крестьянки. Если исходить из этого, то можно предположить, что стихотворение «Вчерашний день…» было написано где-то близко к дате, указанной Некрасовым – если не в 1848 году, то вскоре после него. Не стоит удивляться тому, что произведение это не печаталось при жизни и что Некрасов, как показывают цензурные материалы, даже не пытался его опубликовать. Цензура не пропускала в печать и гораздо более безобидные строки. Вспомним хотя бы историю публикаций стихотворений «Перед дождем» (1846), «Огородник» (1846), «В столицах шум, гремят витии…» (1858) и многих других. Исключалась, как мы уже отмечали, и строка про умершую под кнутом Музу из стихотворения «Безвестен я, я вами не стяжал…». Во «Вчерашнем дне…» давалась рельефная, развернутая картина публичной казни, и рассчитывать на его публикацию не приходилось. Некоторые исследователи, характеризуя специфику творческой работы Некрасова, часто указывают на то, что Некрасов не любил и не мог писать с мыслью не быть напечатанным вскоре после написания произведения. При этом обычно ссылаются на выказывание Чернышевского: «Писать без надежды скоро увидеть произведение напечатанным Некрасов не имел влечения»841841
  Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 1. М., 1939. С 744.


[Закрыть]. Да, не имел влечения, но тем не менее иногда все же писал. Напомним для примера хотя бы стихотворения «Мы вышли вместе… Наобум…» и «Весь пыткой нравственной измятый…». Есть и другие примеры. Так что бывали и исключения из этого правила; возможно, что таким исключением было и восьмистишие «Вчерашний день…».

И наконец, еще один вопрос, который встает в связи с этим текстом: почему оно было занесено именно в альбом Ольги Козловой? Не было ли оно чем-то спровоцировано? Последние слова записи Некрасова намеренно демонстративны и полемичны: «Извините, если эти стихи не совсем идут к вашему изящному альбому. Ничего другого не нашел и не придумал». Есть ли это выпад против «изящной» поэзии вообще или реакция на что-то более конкретное? Просматривая альбом Ольги Козловой, читатель на странице 77 встречается с записью И. С. Тургенева, сделанной в Карлсбаде в июне 1873 года, за несколько месяцев до записи Некрасова. Вот она:

Желал я очень написать Вам что-нибудь стихами, но я так давно расстался с Музой, что мне остается заявить смиренной прозой, что я очень рад и свиданию с Вами и случаю попасть в отборное общество, наполняющее Ваш альбом.

Читал ли Некрасов эти строки? Скорее всего, читал – обыкновенно альбомы перед заполнением просматривались, на что указывают и записи в альбоме Ольги Козловой:

Просмотрел ваш альбом и позавидовал. Сколько друзей ваших написали в эту роскошную памятную книжку свои имена! (Ф. М. Достоевский);

С робким смущеньем являюсь я на ласковое приглашение в этом блестящем собрании… (И. А. Гончаров);

…извините, что занимаю страницу блестящего альбома (А. Н. Островский).

Так и некрасовская характеристика («изящный альбом») – это характеристика его содержания.

После разрыва, произошедшего в 1860 году, памятного многим и, конечно же, самому поэту, Некрасов вновь встречается со своим старым другом на страницах дамского альбома. Познакомившись с Тургеневым в середине 1840‐х годов, Некрасов сблизился с ним и полюбил его. Их переписка и воспоминания современников свидетельствуют не только о тесных дружеских и творческих связях между ними в течение полутора десятилетий (Некрасов делился с Тургеневым творческими планами, показывал и посылал ему новые произведения, посвящал ему стихотворения), но и об особом пристрастии Некрасова к Тургеневу, которое осталось и после разрыва их отношений. Некрасов тяжело переживал расхождение со старым другом, свидетельством чему является хотя бы стихотворение «…одинокий, потерянный…» (2, 46), о котором Некрасов писал незадолго до смерти. «Навеяно разладом с Тургеневым в 1860 г.». До конца жизни Некрасов отзывался о Тургеневе с большой теплотой. А. Н. Пыпин писал об этом в своих воспоминаниях: «Всего больше он был привязан к Тургеневу, и об этой привязанности он говорил мне в последние дни своей жизни»; «…я до сих пор люблю Тургенева», – так передает Пыпин слова поэта842842
  Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников. М., 1971. С 124, 445.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что, наткнувшись в альбоме на запись своего «друга-врага», поэт отреагировал именно на нее, противопоставляя «смиренной прозе» Тургенева свою Музу и свои «рифмованные звуки», которые, по заявлению, сделанному в 1855 году, «не хуже плоской прозы» (1, 187).

Но может быть, Некрасов вспомнил строки из письма Тургенева Белинскому, написанного в конце 1847 года. Строки, содержащие восторженный отзыв о стихотворении «Еду ли ночью по улице темной…», как известно, дошли до Некрасова и очень ободрили его. Вот они:

Скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в 9‐й книжке меня совершенно с ума свело; денно и нощно твержу я это удивительное произведение – и уже наизусть выучил843843
  Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. I. С 264.


[Закрыть].

Обыкновенно приведенную здесь широко известную цитату обрывают именно на этом месте; нас же сейчас интересует ее продолжение, где приводится слегка переделанная цитата из монолога Репетилова в четвертом действии «Горя от ума»: «Вот эдаких бы людей-то сечь бы». Репетилов, характеризуя «гения»-сочинителя, предлагает сечением побуждать писателей к творческому труду: «Вот эдаких людей бы сечь-то, / И приговаривать: писать, писать, писать»844844
  Грибоедов А. С. Горе от ума. М., 1969. С. 103.


[Закрыть]. Цитируемые Тургеневым слова оказались пророческими: сам поэт всю жизнь мучился «нравственной пыткой» («Весь пыткой нравственной измятый» – 2, 470), а некрасовская Муза неоднократно была «сечена кнутом».

В 1870‐х годах Некрасов дважды возвращается к стихотворению, адресованному Тургеневу, начатому еще в начале 1860‐х годов, «Мы вышли вместе… Наобум…», исправляет и переделывает его. В этом стихотворении есть следующие строки: «На пылкость юношей ворча, / Ты глохнешь год от года / И к свисту буйного бича, / И к ропоту народа» (2, 66). Обращает на себя внимание не только параллельность предпоследнего стиха строке «Лишь бич свистал играя» из стихотворения «Вчерашний день…», но и одинаковый стихотворный размер обоих текстов: чередование строк четырех– и трехстопного ямба с рифмовкой аБаБ. Размер этот встречается у Некрасова очень редко и большей частью в довольно крупных вещах («Прекрасная партия», «Из автобиографии генерал-лейтенанта Федора Илларионовича Рудометова…», «Горе старого Наума», «На постоялом дворе», «Песня о труде»). Лишь три небольших лирических произведения написаны этим размером: «Памяти Асенковой», которое по первоначальному замыслу было связано с «Прекрасной партией» как ее эпизод, «Т<ургенев>у» («Мы вышли вместе… Наобум…») и «Вчерашний день…». Это дает возможность предположить, что за одинаковым и, как оказалось, исключительно редким для лирических вещей Некрасова ритмическим рисунком, за более или менее определенными тематическими перекличками между стихотворениями «Т<ургенев>у» и «Вчерашний день…» скрывается образ одного и того же адресата, к которому и обращается поэт, создавая новое или же переосмысляя свое старое произведение.

Слова Некрасова в альбоме «я долго рылся в старых бумагах» показывают, что предложение хозяйки альбома оставить в нем свой автограф состоялось по крайней мере на какое-то время раньше самой записи. До этого Некрасов мог его просто просмотреть и, наткнувшись на изящную отписку Тургенева, мог вновь пережить всю трудную историю своих взаимоотношений с этим человеком, с которым его так круто к тому времени развела судьба. Могло прийти желание ответить ему: напомнить о прежнем единстве взглядов, интересов, тем (среди определенно известных Некрасову замыслов Тургенева 1840‐х годов был и сюжет о «Сенной со всеми подробностями»845845
  См.: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 415.


[Закрыть]) и подчеркнуть свою верность им – противопоставить «смиренной прозе» из Карлсбада свою столь неподходящую для дамского альбома поэзию «любви и гнева».

«Лирическая поэзия, – писал исследователь лирики Некрасова Б. О. Корман, – в гораздо большей степени, чем проза, требует, чтобы то, что сказано, было недосказанным»846846
  Корман Б. О. Лирика Некрасова. Ижевск, 1978. С. 125.


[Закрыть]. На примере маленького стихотворения, едва насчитывающего три десятка слов, мы постарались показать, сколь сложным и противоречивым оказывается его реальный комментарий. Это же стихотворение, своей ритмикой, своими образами и тематикой связанное со множеством других произведений Некрасова, демонстрирует своеобразие его поэтического стиля и вводит нас в сложную историю взаимоотношений поэта с его современниками.

Настоящая статья посвящена теме болота и образам болота в творчестве Чехова. Материал, отражающий эту тему, распадается на три группы, в каждой из которых она раскрывается в определенном аспекте.

Первая группа объединяется текстами, в которых в той или иной степени затрагивается охотничья тематика, связанная с болотом как местом действия. В одних случаях она разворачивается в текстовой ткани произведения; в других – проявляется лишь в виде отсылок к персонажам, имеющим отношение к охоте, типа «больших болотных сапог», в которые обут лесник Артем («Беспокойный гость», 1886), или же «грубых болотных сапог», которыми герой-рассказчик опасается коснуться чистого пола гостиной («Пустой случай», 1886).

Охотничьи мотивы характерны по преимуществу для ранних юмористических текстов Чехова, хотя не исчезают они почти до самого конца его творческого пути. При этом речь в них обычно идет об охоте не на лесного зверя (допустим, зайца или волка, что свойственно произведениям ряда других русских писателей – Тургенева, Аксакова, Толстого), но об охоте на птиц, обитающих на болотах, а потому и называемых болотными птицами или болотной дичью. В рассказах Чехова страсть персонажей к охоте на болотных птиц приводит к тому, что именно водно-болотные угодья становятся либо главным местом действия, либо самым желанным для охотника местом пребывания. Именно на болоте, вблизи болота или в поисках болот и происходят события чеховских охотничьих рассказов и сценок.

Интерес Чехова-писателя к охотничье-болотной тематике может вызвать удивление. Ведь Чехова отнюдь нельзя назвать страстным охотником. Другое дело – рыбная ловля. Как известно, Чехов вырос в Таганроге, на берегу Азовского моря. С малых лет он постоянно ходил с братьями в гавань на рыбалку. На каникулах, также вместе с братьями, ездил к деду, жившему в степной местности в 60 километрах от Таганрога, в деревне Княжная. «На пути из Таганрога в Княжную в селе Кринички всегда останавливались и ловили рыбу бреднем»847847
  Чехов М. П. Антон Чехов на каникулах // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 77.


[Закрыть]. И в самой деревне братья постоянно бегали рыбачить на речку.

Любителем рыбной ловли Чехов оставался всю жизнь. Подыскивая на лето дачу, он всегда спрашивал, есть ли поблизости речка, в которой можно ловить рыбу. Где бы Чехов «ни появлялся, он сразу интересовался, какие водоемы есть вокруг, какие виды рыб водятся в них»848848
  Мухачев А. Чехов – страстный удильщик // Российская охотничья газета. 2008. 20 мая. № 721.


[Закрыть]. В мае 1888 г. он писал А. С. Суворину о реке Псёл, на берегу которой, в именье Линтваревых, жил с семьей: «Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками». Как вспоминал брат Чехова Михаил, летом 1891 г. в селе Богимове после утренней работы и обеда Чехов обычно шел на речку Мышегу (приток Оки), где «ловил рыбу или расставлял верши»849849
  Чехов М. П. Антон Чехов на каникулах. С. 96.


[Закрыть]. Он был страстным удильщиком, а вовсе не охотником, хотя птиц, в том числе болотных, хорошо знал с детства: сначала – характерных для южных мест (дроф, бекасов, стрепетов), позже – перепелов, куликов, тетеревов и др.

Тем не менее еще при жизни в Приазовье у юного Чехова была возможность не только порыбачить, но и поохотиться. Там находились и болота, где охота на птиц была широко распространена. Известный охотник-натуралист, орнитолог и энтомолог Сергей Николаевич Алфераки (1850–1918), земляк и почти ровесник Чехова, рассказывает в автобиографии об известном приазовском Николаевском болоте, где водились дрофы, стрепеты, бекасы «и всякая другая водяная и болотная птица». Для Алфераки это было «веселое беззаботное время», «когда таганрогские болота служили ареною» его «охотничьих подвигов»850850
  Алфераки С. Н. Автобиография натуралиста-охотника // Природа и охота. 1909. Кн. 5. Май. С. 52.


[Закрыть].

Однако Чехова в детские и юношеские годы интерес к охоте совсем не затронул, и он едва умел стрелять из ружья. Скорее всего, живя в Приазовье, он никогда не участвовал в охоте, если не является автобиографическим случай, изображенный им в сценке 1882 г. «На охоте», где мальчику, не умеющему стрелять, дали в руки ружье и заставили сторожить зверя. Известно лишь только, что два лета, после шестого и седьмого классов, Чехов жил на хуторе в качестве репетитора своего соученика, где «научился стрелять и ездить верхом на лошади»851851
  Мухачев А. Чехов – страстный удильщик.


[Закрыть]. Ничем больше это его умение не подтверждается. Позже, в зрелом возрасте, Чехов, бывало, хаживал на охоту вместе со своим другом художником и заядлым охотником И. Левитаном. Однако, судя по всему, эти походы привлекали его не столько охотой, сколько прелестью лесных прогулок и дружеским общением. Современник Чехова вспоминал, как писатель любил «скитаться» «с другом своим, покойным Левитаном, таким же страстным любителем Великороссии, по лугам и перелескам на ранних зорях или собирая любимые свои боровички»852852
  Меньшиков М. О. Письма к ближним. Памяти А. П. Чехова // Новое время. 1904. 11 (24) июля. № 10186. С. 3–4.


[Закрыть].

Тем не менее охотничья тематика появляется уже в ранних рассказах Чехова. Согласно обычаю, принятому в юмористических журналах, Чехов, подобно другим писателям-поденщикам, должен был обеспечивать эти издания юморесками, связанными с календарной датой выхода номера в свет. Так появились первые «календарные» тексты Чехова – святочные, рождественские, пасхальные, троицкие и др. Одним из важных дней, на который нельзя было не отреагировать в массовом еженедельнике, был Петров день, 29 июня. Это знаменательный и долгожданный для охотников день, с которого разрешалась охота. Потому и Чехов не мог его игнорировать, и ему пришлось написать несколько приуроченных к Петрову дню рассказов и сценок – «Петров день» (1881), «29 июня» (1882), «На волчьей садке» (1882) «На охоте» (1884) и ряд других.

Первый из них («Петров день») начинается восторженным восклицанием: «Наступило утро желанного, давно снившегося дня, наступило – урааа, господа охотники!! – 29‐е июня…»853853
  Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1975. Т. 2. С. 67. Далее цитаты из этого издания даны с указанием тома и страницы в тексте в скобках; курсив в цитатах принадлежит автору статьи.


[Закрыть] В этой юмореске речь идет о том, как возбужденная предстоящей охотой группа охотников едет на крестьянские сенокосы стрелять перепелов. Убив по ошибке жаворонка, а также несколько перепелов и упустив стрепета, они решают «оставить перепелов в покое и согласно маршруту проехать еще пять верст – к болотам». «Поедемте-ка на болота! Что мы тут можем убить? Перепела – не дичь; то ли дело кулички, бекасы… А? Едем!» (1, 74). Однако и тут их ждала неудача: «…подъехав к болотам, наши охотники вытянули физиономии… Болота были запружены охотниками и вылезать из тарантасов поэтому не стоило» (1, 75): делать там уже было нечего. Аналогичная ситуация изображена и в «Драме на охоте» (1884), где рассказчик сообщает:

Мы возвращались с охоты, на которую отправились с самого утра. Охота вышла неудачна. Около болот, на которые мы возлагали большие надежды, мы встретили компанию охотников, которые объявили нам, что дичь распугана. Нам удалось отправить на тот свет трех куликов и одного утенка – вот и все, что выпало на долю десятка охотников (3, 354).

Сезонной охотничьей теме посвящает Чехов и рассказ «Двадцать девятое июня» (1882), где автор иронически замечает, что предвкушение охоты на болотную дичь преисполняет охотника «радостями самого высшего качества» (1, 224). Героем рассказа «Он понял!», написанного 29 июня 1883 г., является охотник, одержимый охотой в такой мере, что, оказавшись не в силах дождаться заветного дня, он идет охотиться на болото раньше позволенного срока. Пойманный на этом деле лесничим, герой говорит про себя:

Всю Святую неделю как шальной ходил, не пил, не ел. На Фоминой почистил ружье, поисправил – отлегло малость. <…> Взял я ружье, вышел с ним на огород и давай галок стрелять! Набил их штук с десять, а самому не легче: в лес тянет… к болоту (2, 175).

Охота хуже запоя, и болото превращается для охотника в самое желанное, самое счастливое для него место пребывания. Герой рассказа искренне убежден, что его «нечистый попутал», отчего он был не в силах отказаться от охоты на болоте.

Охотничья, а вместе с ней и болотная тематика не исчезла в произведениях Чехова и тогда, когда он уже давно перестал быть автором массовых еженедельников – вплоть до знаменитого «Студента» (1894). Сюжеты зрелых рассказов Чехова свидетельствуют о его пристальном интересе если не к охоте как таковой, то к охотникам как типам своих произведений и болотам как явлениям российской природы, характерные черты которых он любил наблюдать. Отсюда и тонкие, иногда таинственные, почти мистические штрихи о болотах в его произведениях, замечания о характерных болотных звуках и свечениях: «Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку» – самое начало рассказа «Студент» (8, 306). «Болотная мистика» в образе «болотных огней» проявилась у Чехова в «Чайке» (1897) – в тексте пьесы Треплева, когда Нина Заречная декламирует монолог: «И вы, бледные огни, не слышите меня… Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни» (13, 13). Здесь речь идет о болотных блуждающих огнях, о бледном пламени, появляющемся ночью над болотами. Это явление (фосфоресценция) часто фигурирует в мировых поверьях и легендах854854
  См.: Левкиевская Е. Е. Огни блуждающие // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. М., 2004. Т. 3. С. 511–513.


[Закрыть]. Ученые объясняют его спонтанным самовозгоранием газов, выделяемых гниющими частями болотных растений. Странные, необычные звуки, таинственное свечение – это те характерные особенности болот, которые делают их чем-то таинственным и мистическим. Появление в «символистской» пьесе Треплева «бледных огней», порожденных «гнилым болотом», конечно, не случайно. Впоследствии образы этих блуждающих болотных огней не раз привлекали поэтов-символистов. См., например, у Блока:

 
И глаза под навесом бровей
Огоньками болотными дремлют.
 

Вторая группа текстов, в которых Чехов дает образы болота, связана с его панорамными картинами природы. Когда в процессе создания рассказа у Чехова возникала потребность дать изображение природного ландшафта, урочища, участка или местности, привести воспоминания героя о родной природе, упоминания болота почти неизбежны. В печальнейшем рассказе 1886 г. «Актерская гибель» речь идет о двух актерах, один из которых стар и болен и, предчувствуя свою смерть, намеревается хоть пешком идти на свою родину, в Вязьму. Действие происходит в их убогом жилище, из окна которого открывается удручающий, наводящий тоску вид: «…громадная пустошь, огороженная серым забором, вдоль которой тянулся целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью темнела чья-то заброшенная фабрика с наглухо забитыми окнами. Около трубы кружилась запоздалая галка. Вся эта скучная безжизненная картина начинала уже подергиваться вечерними сумерками» (4, 347). У обоих актеров одновременно мелькает «в голове одна и та же мысль – о необозримых полях, нескончаемых лесах, болотах» (4, 348). В другом, не менее печальном рассказе «Панихида» (1886) лавочник, только что похоронивший дочь-актерку, вспоминает ее недавние слова: «Какие чудные у вас места! – восхищалась она, гуляя. – Что за овраги и болота! Боже, как хороша моя родина!» (4, 355). В пасхальном рассказе «Святою ночью» (1886) читаем: «Разгулявшаяся вешняя вода перешагнула оба берега и далеко затопила оба побережья, захватив огороды, сенокосы и болота, так что на водной поверхности не редкость было встретить одиноко торчащие тополи и кусты, похожие в потемках на суровые утесы» (5, 92). А в рассказе «Враги» (1887) героя, убитого горем, только что лишившегося шестилетнего сына, почти насильно увозит пришедший к нему господин к якобы смертельно заболевшей его жене. На пути «к больной» герой вдруг «заметался в тоске и поглядел вокруг себя. Позади, сквозь скудный свет звезд, видна была дорога и исчезавшие в потемках прибрежные ивы. Направо лежала равнина, такая же ровная и безграничная, как небо; далеко на ней там и сям, вероятно, на торфяных болотах, горели тусклые огоньки» (6, 37). Здесь перед нами опять – плоский российский пейзаж, способствующий необычайной широте обзора, с указанием на редкие отдельные детали, в том числе – горящие на торфяных болотах огни. Все эти лаконичные чеховские зарисовки, данные, как правило, с точки зрения персонажей, напоминают пейзажи Левитана: «Владимирка» (1892), «Тени. Лунная ночь» (1880‐е), «Туман над водой» (1890‐е), «Сумерки» (1899) и др.

Перечисляется то, что попадает в поле зрения рассказчика или героя. Плоскость российского пейзажа наводит и усугубляет тоску, но вместе с тем тот же самый неприхотливый пейзаж приносит непонятное удовлетворение и успокоение. В перечисление его объектов неизбежно попадает и болото, которое, наряду с другими природными деталями, становится одним из неотъемлемых украшений скромной российской природы, подобно реке, лугу, лесам, небу…

При оценке болот в произведениях Чехова многое зависит от точки зрения персонажа или самого автора. Иногда болото рассматривается в перспективе будущего России. В оценке некоторых чеховских героев оно становится одним из явлений природы, тормозящих развитие страны, прогресс, когда вместо столь необходимых дорог они видят всё те же болота, луга и пустоши. Такой взгляд на болота как на одно из препятствий на пути цивилизации страны дан в известном монологе Астрова в «Дяде Ване» (1897):

В общем, картина постепенного и несомненного вырождения, которому, по-видимому, остается еще каких-нибудь 10–15 лет, чтобы стать полным. <…> Да, я понимаю, если бы на месте этих истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы, фабрики, школы, – народ стал бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тут ничего подобного! В уезде те же болота, комары, то же бездорожье, нищета, тиф, дифтерит, пожары… (13, 95).

Однако и осушение болот не дает желанного результата, а приносит один только вред. В «Палате № 6» (1892) почтмейстер Михаил Аверьяныч говорит: «А неурожаи у нас оттого, что осушили Пинские болота. Вообще беспорядки страшные» (8, 109). С этим мы встречаемся и в «эсхатологических» рассказах Чехова, герои которых ощущают порчу, обеднение, ухудшение природы и всего мира в целом. Одним из признаков этой портящейся, оскудевающей природы является исчезновение болот. Таков, например, тоскливый рассказ Чехова «Свирель» (1887), где герой говорит своему собеседнику:

С каждым годом всё мельче и мельче, и уж <…> нет тех омутов, что были. Эвона, видишь кусты? <…> За ними старое русло, заводиной называется; при отце моем там Песчанка текла, а таперя погляди, куда ее нечистые занесли! <…> За Кургасовым болота и пруды были, а нынче где они? А куда ручьи девались? <…> Да, брат, куда ни взглянь, везде худо. Везде! (6, 324)855855
  Ср.: «и оскудеют реки, и каналы Египетские обмелеют и высохнут; камыш и тростник завянут. Поля при реке, по берегам реки, и всё, посеянное при реке, засохнет, развеется и исчезнет» (Ис. 19: 6–7).


[Закрыть]

Вместе с оскудением, порчей природы исчезают и болота, составляющие одну из непреходящих особенностей русской природы и ее богатства.

Третья группа текстов имеет косвенное отношение собственно к болоту как явлению природы. Болото выступает здесь в качестве синонима таких понятий, как трясина, засасывающая человека, застой, лишающий общество движения, подобно стоячей воде на болоте, тлетворность, желе: «Все мы застыли и уподобились желе», – пишет Чехов Л. Н. Трефолеву 14 апреля 1888 г. Болото – это все, что характеризуется косностью, отсутствием живой деятельности и инициативы. Такого рода «болотные образы» встречаются у Чехова и в письмах, и в воспоминаниях, и в художественной прозе. «Московские болота» – так характеризует он московское житье в письме к Н. А. Лейкину от 22 марта 1885 г. Отсюда и мысль о «тлетворном» воздействии на человека Москвы, порождающем разложение, гибель, и оздоровляющем воздействии «свежего» Петербурга (как раз и основанного на болотах!). 9 мая 1885 г. Чехов пишет Н. А. Лейкину о брате Александре: «Вот Вам еще новое доказательство московской тлетворности: ушел человек из Москвы, попал в Питер, где иные порядки, и стал лучше…» Но Петербург далеко не во всем удовлетворял Чехова-писателя: он считал, что, живя в столице постоянно, писатель не может получить достоверного материала для литературного творчества. М. О. Меньшиков в некрологе Чехову ссылается на слышанные им чеховские слова: «Петербург – трясина. Отсюда надо бежать. Надо с корнем вырвать себя из этой почвы – вот как вырывают редьку… Иначе пропадешь»856856
  Меньшиков М. О. Письма к ближним. Памяти А. П. Чехова. С. 3.


[Закрыть]. «Болотная» топика, которая применялась по отношению к Москве (болото, желе и вообще – застой), в данном случае проявилась в оценке Петербурга. Однако завязнуть в болоте (в переносном смысле) можно не только в Москве, но и в любом другом месте, в частности в ссылке, в Сибири. В рассказе «В ссылке» (1892) болото превращается в образ, засасывающий жизнь сосланного из Курска в Сибирь человека, смертельно тоскующего по родине и родным. Дьячковский сын делится с ним своим жизненным опытом: