Текст книги "Беззвездное море"

– А мне не понадобится пальто? – беспокоится Закери, глядя, как Мирабель натягивает куртку, с мыслью, не сбегать ли к себе за своим забрызганным краской одеянием, которое он, увы, забыл отослать на Кухню почистить.

Налево от него раздается мяуканье, и, повернувшись на звук, Закери видит рыжего кота, который сидит на пороге кабинета Хранителя. Позади кота заметен и сам Хранитель, который сидит у себя за столом и пишет, и при этом, не прекращая движения пера по бумаге, поверх очков внимательно за ними с Мирабель наблюдает. Закери с трудом подавляет в себе желание поднять руку и помахать ему.

– Да, – говорит Мирабель, не обращая внимания ни на кота, ни на Хранителя, а рассматривая льняные брюки и свитер Закери. – Пожалуй. Давайте-ка что-нибудь подыщем. Сумку свою оставьте здесь.

Закери кладет сумку на пол, а Мирабель торопливо сворачивает в ближайший за лифтом коридор и открывает там дверь, за которой обнаруживается кладовка, заваленная пальто, шляпами, пишущими машинками, коробками карандашей и ручек, осколками каких-то скульптур. Как добычу в лавке старьевщика, она выхватывает из этого хаоса охотничью куртку из зеленой шерсти с коричневыми заплатками на локтях, в идеальном состоянии, и протягивает ее Закери, проворно переступив через руины бюста на полу, одинокий гипсовый глаз печально взирает на ее ботинки.

– Вот это должно подойти, – говорит она, и, конечно же, так оно и есть.

Накинув куртку на плечи, Закери идет за Мирабель в светящийся мрамором аванзал. Она нажимает на кнопку лифта, та послушно загорается. Стрелка рывком обращается вниз.

– Вы это выпили? – спрашивает Мирабель, пока они ждут.

– О чем вы?

Она указывает на ту стену, где в нише была рюмка с питьем, напротив игральных костей.

– Выпили? – повторяет она.

– А, да… да, конечно.

– Это хорошо, – говорит Мирабель.

– Да разве у меня был выбор?

– Ну, вы могли вылить питье, или переставить рюмку куда-нибудь, или что-то еще. Дело в том, что из тех, кто не выпил, никто здесь не остался.

Лифт, нежно звякнув, распахивает свои двери.

– А как поступили вы? – интересуется Закери.

Мирабель усаживается на бархатную банкетку по одну сторону, он – по другую. Вряд ли это другой лифт, но бархат обивки хоть и вытерт, но безупречно чист, а ведь он хорошо помнит, что заляпал тогда краской все, что только смог.

– Я? – говорит Мирабель. – Никак.

– Что, оставили рюмку там?

– Нет, я ничего такого не делала. Ни с костями игральными, но с рюмкой “Выпей меня”. Не сдавала вступительный экзамен.

– Как это вам удалось?

– А я местная. Я родилась здесь.

– Правда?

– Нет, неправда. Я вылупилась из золотого яйца, которое норвежскому лесному коту пришлось целых полтора года высиживать. Он до сих пор меня ненавидит. – И, помолчав секунду, добавляет: – Ну, конечно же, правда.

– Я прошу прощенья, – говорит Закери. – Но все это как-то… ну, слишком.

– Нет, это мне нужно просить прощенья, – качает головой Мирабель. – За то, что вас бросили в самую круговерть, но, честное слово, я благодарна вам за компанию. – Вынимает из сумки портсигар и, щелчком распахнув его, протягивает Закери. Тот, открыв было рот, чтобы пояснить, что не курит, видит, что портсигар наполнен всех цветов круглыми карамельками. – Хотите историю? Вам станет полегче, и они срабатывают, только пока мы в лифте.

– Вы шутите, – недоверчиво говорит Закери, но все-таки берет бледно-розовый, мятный, как ему кажется, судя по виду, плоский кружок.

Мирабель, улыбаясь ему, убирает портсигар, не взяв оттуда конфетку.

Закери кладет свою на язык. Так и есть, мята.

Нет, сталь. Холодная сталь.

История разворачивается скорее в голове у него, чем в ушах, и слова сразу и есть, и их нет, а картинки, чувства и ощущения меняются от изначальных мяты и стали, через кровь, к вкусу сахара и запахам лета. А потом – раз! – и все кончено.

– Что это было? – спрашивает Закери.

– Это была история, – говорит Мирабель. – Можете попытаться пересказать ее мне, но я знаю, что словами это непросто.

– Это было. – Закери замолкает, пытаясь осмыслить этот необычайный, стремительно краткий опыт, который и впрямь оставил в его памяти историю, похожую на полузабытую сказку. – Жил-был рыцарь, ну, в сияющих доспехах, конечно. Многие любили его, но он никого не любил и чувствовал себя из-за этого виноватым. И поэтому всякий раз, разбив чье-то сердце, он вырезал у себя на коже сердечко. Целые шеренги разбитых сердец – на руках, на ногах, через грудь. Весь стал в этих сердцах. А потом встретил одну особу, которая, которая, нет, я не помню, что случилось потом.

– Рыцари, что разбивают сердца, и сердца, что разбивают рыцарей, – кивает ему Мирабель.

– Что, знаете эту историю?

– Нет, истории каждый раз разные. Но, впрочем, состоят из одинаковых элементов. Это касается всех историй, независимо от формы, которую они принимают. Было так, а потом что-то переменилось. Перемена – вот, в сущности, о чем все истории, в конце-то концов.

– Откуда они взялись, эти конфетки?

– Много лет назад я нашла целую банку и с тех пор всегда держу несколько при себе. Это то же, что носить в сумке книгу, которая, конечно же, у меня с собой есть.

Закери смотрит на эту таинственную розоволосую незнакомку, и история про рыцаря и его сердца еще пощипывает ему язык.

– Что ж это такое? – растерянно говорит он, сразу обо всем и с верой в то, что она его понимает.

– Никогда у меня, Эзра, не будет убедительного ответа на этот вопрос, – отвечает она, и улыбка, которой сопровождаются эти слова, печальна. – Это кроличья нора. Хочешь знать, как выжить после того, как ты в нее провалился?

Закери кивает, и Мирабель наклоняется к нему. Ее веки припудрены золотом.

– Стань кроликом, – шепчет она.

Закери пристально на нее смотрит и в какой-то момент понимает, что ему стало чуть поспокойней.

– Ты нарисовала мою дверь там, в Новом Орлеане, – говорит он. – Когда я был маленьким.

– Да. И я думала, что ты откроешь ее. Это как лакмусовая бумажка: если ты достаточно доверчив, чтобы попытаться открыть нарисованную дверь, ты, скорее всего, поверишь в то, куда она ведет.

Лифт рывком останавливается.

– Быстро доехали, – замечает Закери.

Если его представления о времени хоть сколько-то верны, его собственный спуск длился раза в три дольше как минимум. Ну, или на то, чтобы рассосать карамельку с историей, ушло больше времени, чем ему показалось.

– Нам и следует поторапливаться, – кивает на это Мирабель.

Лифт открывается у той же винтовой каменной лестницы со светильниками на цепях, которую Закери помнит с прошлого раза.

– У меня вопрос, – говорит он.

– У тебя скоро будет их столько, – отвечает ему Мирабель, меж тем как они поднимаются по лестнице, – что придется записывать.

– Где именно мы сейчас находимся?

– В промежутке. Мы еще не в Нью-Йорке, если ты об этом. Но, кроме того, мы вообще нигде. Это продолжение лифта, из тех времен, когда его не было, а была только лестница, и по ней надо было идти и идти. А иногда ты падал, и все. Или была просто дверь. Не знаю, документов мало осталось. Иногда лестницы здесь нет, но лифт уже какое-то время есть. Это как тессеракт, только в пространстве, а не во времени. Или тессеракт и про то, и про это? Мне очень стыдно, но я не помню.

Они доходят до двери на самом верху. Дверь встроена в камень. Простая деревянная дверь, ни украшений, ни символов. Мирабель снимает с шеи один из ключей и отпирает ее.

– Хорошо бы они не заставили ее шкафом, как в прошлый раз, – говорит она, приоткрыв ее ненамного, и заглядывает в щель. – Быстро! – Она вталкивает Закери, входит сама и закрывает дверь за собой.

Закери оглядывается и не видит никакой двери, стена как стена.

– Приглядись-ка получше, – говорит Мирабель, и только тогда Закери различает линию, карандашный след на стене, тоненький, как трещинка по лаку, который очерчивает контур двери еле заметной штриховкой, ее можно принять за пятно, обозначена ручка, а помарка под ней определенно похожа на замочную скважину.

– Вот это – дверь? – удивляется он.

– Это инкогнито-дверь на случай особой срочности. Не думаю, что кто-то ее найдет, но все-таки всегда запираю. Книжные места к дверям всегда восприимчивы – думаю, что благодаря высокой скученности историй в одной точке.

Закери озирается. Они стоят в промежутке между двумя высокими, под потолок, деревянными стеллажами, битком набитыми книгами, некоторые из них с красными наклейками, которые выглядят ужасно знакомо. Мирабель легонько подталкивает его, и из-за стеллажей они выходят на относительный простор, где стоят столы, заставленные книгами и виниловыми пластинками, все с теми же красными наклейками, и смешиваются с людьми, спокойно все это рассматривающими, и там наконец, при виде широкой лестницы, ведущей на первый этаж, он понимает, почему ему тут все знакомо.

– Так мы в “Стрэнде”! – восклицает он.

– Что навело тебя на эту мысль? – улыбается Мирабель. – Неужто вот эта большая красная вывеска, которая гласит “«Стрэнд» – восемнадцать миль книг”? Цифра, кстати, преуменьшена, я думаю, миль здесь побольше.

Закери, в самом деле, очень знаком более многолюдный первый этаж огромного книжного магазина со стойками, на которых отдельно представлены новые поступления, бестселлеры и “наш выбор” – книги, одобренные теми, кто работает в “Стрэнде” (он всегда прислушивается к таким советам), а также фирменные экосумки из мешковины, множество таких сумок. Ему вдруг приходит в голову, что место это, в меньшем масштабе, напоминает собой полное книг пространство как раз где-то под ним. Так случайно навеянный запах напоминает знакомый вкус, хотя и не передает переживания целиком.

Пробравшись между стойками, столами и покупателями, миновав длинную очередь в кассу, они скоро оказываются на тротуаре, под обжигающе ледяным ветром, и Закери страшно хочется вернуться назад, и не только потому, что там книги, но и потому, что его легкие брюки совсем не годятся для январской снеговой каши.

– Нам недалеко, – говорит Мирабель. – Прости, что сегодня такая поэзия.

– Что такое? – переспрашивает ее Закери.

– Поэзия, – повторяет Мирабель. – Я имею в виду погоду. Погода как стихотворение. Где каждое слово значит больше, чем что-то одно, и все – метафора. Значение сгущается в ритм, звук и пространство между предложениями. Всё – интенсивность и острота, совсем как мороз и ветер.

– Ну, ты могла бы просто сказать, что на улице холодрыга.

– Да, могла.

Тусклый, пасмурный день клонится к вечеру. На пути по Бродвею к Юнион-сквер приходится уворачиваться от пешеходов. Потом они сворачивают направо, и Закери теряет свои манхэттенские ориентиры, воображаемая карта города сменяется координатной сеткой, которая тонет в речной пустоте. Мирабель уворачивается от пешеходов ловчее, чем он.

– Нам сначала надо еще зайти кое-куда, – говорит она вдруг, открывая стеклянную дверь и придерживая ее, чтобы выпустить на улицу до ушей замотанную шарфами пару.

– Ты это всерьез? – Закери смотрит вверх, где над входом вывеска с вездесущей зеленой русалкой. – Неужто есть время на “по кофейку”?

– Кофеин – важное оружие в моем арсенале, – заявляет Мирабель. Они входят и становятся в хвост небольшой очереди. – Ты что будешь?

Закери вздыхает.

– Да я угощаю, – толкает его локтем в бок Мирабель. А он и не видел, что на ней вязаные перчатки без пальчиков! У него самого конечности так замерзли, что их сводит от тоски по перчаткам.

– Большой матча латте с обезжиренным молоком, – сдается Закери, признавая, что выпить что-то горячее – отличная идея, учитывая погоду с ее ледяной поэтикой.

– Понято, – кивает Мирабель с таким глубокомысленным видом, словно выбор напитка в “Старбаксе” как-то его характеризует. Но, в самом деле, что может сказать о нем склонность к зеленому порошковому чаю со взбитой молочной пенкой?

Все выглядит совершенно нормально. Они стоят в очереди за кофе, пол влажный от растоптанного снега. Выпечка и десерты в стеклянной витрине обеспечены ценниками. Люди сидят по углам, уставясь в лэптопы.

Все слишком нормально. Это сбивает с толку, вызывает головокружение. Может, отправившись в Страну чудес, вам стоит там и остаться, ведь после нее в реальном мире прежним уже не будет ничто. Никогда. Интересно, поверят ли вот эти то ли студенты, то ли писатели, которые выстукивают что-то в своих лэптопах, если сейчас сказать им, что прямо под их ногами – клад, подземное сокровище в виде книг и сюжетов? Не поверят. И он бы не поверил. Он и сейчас не может сказать с уверенностью, верит ли он. Единственное, что удерживает от того, чтобы списать все на сложнейшую галлюцинацию, – это розоволосая дама с ним рядом. Он смотрит в затылок Мирабель, которая в данный момент разглядывает полку с сувенирными кружками. Мочки ее пронизаны множеством серебряных колечек. За ухом – полоска шрама длиной примерно в дюйм. Корни волос начинают отрастать, и видно, что от природы она шатенка. Кстати, парик ее на балу был примерно такой окраски. Интересно, не нарядилась ли она тогда сама собой. Он пытается вспомнить, с кем она тогда еще разговаривала. Общалась ли с кем-то, кроме него.

Нет, для персональной галлюцинации – многовато деталей. Не по силам ему придумать столько подробностей. И потом, разве созданные воображением дамы заказывают кофе в “Старбаксе”?

Но наконец девушка за стойкой смотрит прямо на Мирабель и спрашивает, что ей угодно.

– Большую звездную пыль с медом, сливок не надо, – говорит Мирабель, и хотя Закери ждет, что продавщица сейчас переспросит, та без звука пробивает заказ. – И матча латте с обезжиренным молоком, тоже большую.

– Ваше имя?

– Зельда, – отзывается Мирабель.

Девушка говорит, сколько с нее, и Мирабель платит наличными, а сдачу бросает в банку для чаевых. Закери идет за ней в другой конец стойки.

– Что это ты заказала? – спрашивает он.

– Информацию, – отвечает Мирабель, но в подробности не вдается. – Люди совсем не пользуются секретным меню, ты заметил?

– Я хожу в независимые кофейни, где меню пишут мелом на досках, иронически отзываясь о качестве блюд.

– И все-таки у тебя наготове был весьма специфичный для “Старбакса” заказ.

– Зельда! – выкликает кофевар, выставляя два картонных стакана на стойку.

– Зельда – это по поводу Принцессы или в честь Фитцджеральда? – интересуется Закери, когда Мирабель их приносит.

– Понемножку того и другого, – отвечает она, подвигая к нему стакан пониже.

Они выходят на улицу, где скоро совсем уж стемнеет и стало еще холодней. Закери, грея руки о свой стакан, отпивает из него приятно горячую зеленую пенку.

– А правда, что такое ты заказала? – спрашивает он Мирабель, которая уже тронулась в путь.

– В основном это “эрл грей” с соевым молоком, медом и ванилью, – отвечает она, подняв свой стакан. – Но заказала я его вот почему. – И она поднимает картонный стакан еще выше, так, чтобы Закери увидел шестизначное число, написанное по дну нестираемым маркером: 721909.

– И что это значит? – удивляется он.

– Увидишь.

К тому времени, как они доходят до следующего квартала, дневной свет совсем гаснет, оставив после себя зарево заката.

– Как ты познакомилась с Дорианом? – интересуется Закери, пытаясь рассортировать готовые вырваться вопросы. Чего доброго, и в самом деле придется завести специальный блокнотик, так быстро они возникают и тут же вылетают из головы. Он делает еще глоток стремительно остывающего латте.

– Было дело, он пытался меня убить, – говорит Мирабель.

– Что?! – изумляется Закери, но она вдруг останавливается посреди тротуара.

– Мы пришли.

Закери даже не узнал ту обсаженную деревьями улицу. Здание с вывеской Клуба коллекционеров выглядит самым обычным и, ну может быть, самую чуточку зловещим, но это скорей связано с тем, что вокруг – ни единой души.

– Ты закончил? – спрашивает Мирабель, кивнув на его стакан. Закери допивает, после чего она аккуратно вставляет оба стакана в сугроб у входной лестницы.

– Тут неподалеку есть еще один Клуб коллекционеров, – говорит она, пока они поднимаются к двери.

– Неужели? – отзывается Закери, жалея, что не спросил Мирабель, есть ли у нее хоть какой-то план.

– Да, но там собирают марки.

Она поворачивает ручку – и дверь, на удивление Закери, подчиняется. В маленькой прихожей темно, светится только красный огонек на стене рядом с небольшим экраном. Система сигнализации.

Мирабель набирает на кнопочной панели 7-2-1-9-0-9.

Огонек зеленеет.

Мирабель открывает вторую дверь.

В холле полумрак, лишь лиловый сумеречный свет просачивается с улицы в высокие окна, отчего ленты, на которых висят дверные ручки, кажутся бледно-голубыми. Их даже больше, чем Закери помнится.

Ему хочется выспросить у Мирабель, как она заказала код сигнализации в “Старбаксе” и что именно имела в виду, сказав, что Дориан пытался ее убить, но разумней представляется помолчать. Но тут она дергает за одну из ручек, оторвав ее от того, к чему там она прицеплена на потолке, и ручка падает, сопровождаемая клацаньем своих собратьев, бьющихся друг о друга с нестройным низким звуком, напоминающим колокольный звон.

Вот тебе и разумность молчания!

– Ты могла бы позвонить в дверь, – замечает он.

– Фиг бы тогда они нас впустили, – отзывается Мирабель. Она поднимает ручку – та из меди, с зеленоватой патиной – и смотрит на этикетку. Закери читает вверх ногами: “Тофино. Британская Колумбия, Канада, 8.7.05”. – А потом, они включают сигнализацию только тогда, когда дежурных здесь нет. – Они идут к лестнице, и Мирабель пальцами касается лент, как струн арфы. – Можешь представить себе все эти двери? – спрашивает она.

– Нет, – честно говорит Закери. Их слишком тут много. Он идет и читает на ходу этикетки: “Мумбаи, Индия, 2.12.13”, “Хельсинки, Финляндия, 9.2.10”, “Рабат, Марокко, 1.4.01”.

– Большей частью они были уже утрачены, когда закрылись, если ты понимаешь, о чем я, – говорит Мирабель. – Заперты и забыты. Время навредило им не меньше, чем эти. Они просто завершают то, что еще не доделано.

– Здесь все? Или.

– У них такие же здания еще в Каире и в Токио, хотя не думаю, что есть какой-то порядок, по которому ручки распределяются, какую куда. Здесь висят в основном красивые, но есть еще те, что в коробках. Со всем тем, что нельзя сжечь. – Она произносит это с такой печалью, что Закери теряется, что сказать. Они молча вступают на лестницу. В окнах над ними догорает последний свет.

– А с чего ты решила, что он здесь? – спрашивает Закери, озаботившись вдруг, вправду ли это спасательная миссия или у Мирабель есть другой повод явиться сюда под прикрытием темноты. Пустота вдруг выглядит подозрительной. Подозрительно удобной.

– Что, волнуешься, что это ловушка, да, Эзра? – спрашивает Мирабель, когда они сворачивают на лестничную площадку.

– А ты, Макс? – парирует он.

– Ну, я точно знаю, что мы слишком умны для этого. – И тут Мирабель, почти на самом верху лестницы, едва договорив, останавливается как вкопанная.

Закери поднимает глаза ей вслед, на что-то впереди, в холле второго этажа, на тень в угасающем свете. Тень, которая определенно представляет собой тело Дориана, подвешенное к потолку, напоказ, как дверные ручки внизу, связанное и опутанное сетью из бледных лент.

Судьбы и сказки
Постоялый двор на краю света

Один трактирщик выстроил свой постоялый двор на особенно негостеприимном перекрестке. Выше в горах, в стороне, лежала деревня, и во всех направлениях – города, добраться до которых можно было дорогами поудобней, чем те, на пересечении которых стоял постоялый двор, в особенности же зимой, но трактирщик зажигал свои фонари круглый год, чтобы путешествующие видели их издалека. Летом на постоялом дворе, увитом цветами, жизнь почти что била ключом, однако зима в этой части страны была долгой.

Трактирщик вдовел, а детей у него не было, так что большую часть времени он проводил в своем трактире один. Время от времени он поднимался в деревню за припасами или чтобы в таверне выпить стаканчик, но потом стал делать это все реже и реже, потому что каждый раз кто-нибудь заводил разговор о том, что вот есть такая подходящая женщина, или вот такой подходящий мужчина, или сразу несколько комбинаций подходящих деревенских жителей, и тогда трактирщик допивал стаканчик, благодарил друзей и один возвращался с горы на свой постоялый двор.

Случилось так, что наступила на редкость суровая зима, и бури бушевали такие, каких уж давно не бывало. Путешественники не решались пуститься в дорогу. Трактирщик старался поддерживать огонь в своих фонарях, хотя ветер то и дело их задувал, и каждый день разжигал главный очаг, чтобы дым из трубы был виден издалека, если, конечно, тот же ветер не разгонит его по небу.

Ночи были долгие, а вьюги – злые. Горные дороги все занесло снегом. Трактирщик не мог сходить в деревню, но припасы у него были. Он готовил супы и жаркое. Сидел у огня и читал те книги, которые давно собирался прочесть.

Он держал комнаты приготовленными для проезжающих, но проезжающие не проезжали. Пил виски и вино. Прочел еще несколько книг. Время шло, бури и вьюги бушевали и затихали, и он стал держать наготове лишь несколько комнат из тех, что поблизости от очага. Иногда он и спал в кресле у камина, вместо того чтобы уйти на ночь в свою комнату, что ему бы в голову не пришло, будь у него постояльцы. Но постояльцев не было, только ветер да холод, трактир стал совсем как обычный жилой дом. Трактирщик подумал, что хозяином дома он чувствует себя более одиноким, чем хозяином постоялого двора, но воздержался от того, чтобы развить эту мысль дальше.

Однажды ночью, когда трактирщик задремал в своем кресле у очага, стакан с вином под рукой, а на коленях – открытая книга, в дверь постучали.

Пробудившись, трактирщик поначалу подумал, что это ветер, ведь тот большую часть зимы только и делает, что стучит, то в дверь, то в окна, то в крышу, но стук раздался еще раз, и для ветра он был исполнен слишком ритмично.

Он пошел открыть дверь, что заняло времени больше обычного, потому что дверь схватило льдом, да так крепко, словно лед стоял на том, чтобы дверь держалась закрытой. Когда же лед наконец сдался, в дом первым ворвался ветер, привнеся с собой вихрь из снежной крупы, и лишь потом настал черед путешественника.

Успев заметить только плащ с капюшоном, трактирщик все внимание посвятил тому, чтобы снова закрыть дверь и побороть ветер, у которого на сей счет имелись другие соображения. Разве что отпустил привычное замечание насчет погоды, но ветер заглушил эти слова, недовольно взвыв, что его оставили за порогом.

Когда дверь была закрыта, заперта на задвижку и еще, для надежности, на засов, трактирщик повернулся, чтобы поприветствовать путешественника, как полагается.

Он и сам не знал, что ожидал увидеть, здороваясь с человеком, обладающим той мерой храбрости или безрассудства, чтобы пуститься в путь по таким дорогам в этакую погоду, но, конечно, только не женщину, бледную, как лунный свет, с глазами черными, как ее черный, чернее ночи, плащ, с посинелыми на морозе губами. Во все глаза смотрел на нее трактирщик, позабыв затверженные приветствия и добродушные замечания, которыми он по обыкновению встречал новоприбывших.

Женщина начала было что-то говорить, возможно, хотела поздороваться или пожаловаться на погоду, а может, высказать пожелание или остеречь, но язык не слушался ее, и, пробормотав что-то невразумительное, она смолкла. И тогда трактирщик, ни слова не говоря, кинулся к ней и повел поскорей к очагу, греться.

Он усадил ее в свое кресло, снял с нее мокрый плащ, порадовался тому, что под ним оказался еще один, белый, как тот снег, от которого она спаслась. Принес ей чашку горячего чаю и подбросил поленьев в огонь, а вьюга бесновалась снаружи.

Понемногу женщина перестала дрожать. Она выпила чаю, обратила взгляд к языкам пламени, и не успел трактирщик задать ей хотя бы один вопрос, как она уснула.

Трактирщик стоял и смотрел на нее. Она была похожа на призрак, бледная под стать своему плащу. Дважды он наклонялся проверить, дышит ли она.

Он подумал, может, он тоже спит, как она, и видит сон, но руки его озябли, когда он открывал дверь, и на указательном пальце, там, где его защемило какой-то из задвижек, саднила ссадина. Нет, он не спал, хотя происходившее было странно, как сон.

Пока женщина отсыпалась, трактирщик занялся тем, что прибрал для нее ближайшую комнату, хотя та и без того была прибрана. Он разжег там камин, повесил на спинку кровати еще одно одеяло. Поставил на огонь горшок с супом, пусть кипит себе помаленьку, и положил рядом хлеб, пусть греется, вдруг, когда проснется, она захочет поесть. Подумал, не перенести ли ее в кровать на руках, но очаг в зале горел жарче, и он ограничился тем, что накрыл ее потеплей.

Потом, поскольку больше занять себя ему было нечем, трактирщик встал над ней и еще разок ее рассмотрел. Не так уж она была молода, в волосах струились серебряные пряди. На руках ни колец, ни браслетов, говорящих о том, что она замужем или обещана кому-то или чему-то, кроме себя самой. От тепла губы ее порозовели, и трактирщик, поймав себя на том, что слишком часто взглядом к ним обращается, чтобы отвлечься, пошел налить себе еще вина. (Не помогло.) И через какое-то время он и сам заснул в кресле, поставленном с другого боку у очага.

Когда трактирщик проснулся, было еще темно, хотя как скажешь, ночь это или день, когда вся земля под одеялом из вьюги и снеговых туч. Огонь не погас, но в соседнем кресле никого не было.

– Я пожалела будить вас, – произнес голос позади него.

Он обернулся и увидел там женщину, уже не такую луннобледную, и ростом выше, чем ему помнилось, и говор ее был ему незнаком, хотя за свою жизнь он слышал, как говорят люди из многих и многих стран.

– Прошу прощенья, – сказал он, извиняясь за то, что заснул, и за то, что уронил собственные стандарты хозяина постоялого двора. – Вон там ваша комната. – начал он, повернувшись в ту сторону, и увидел, что плащ ее уже сушится у камина, а дорожная сумка, которую он оставил у кресла, стоит в ногах кровати.

– Я догадалась, что это она, спасибо. Правду сказать, я не думала, что в доме кто-то окажется, фонари не горели, и с улицы в окнах не видно огня.

Трактирщик, у которого было твердое правило не совать нос в дела своих гостей, не смог с собой совладать.

– Что заставило вас пуститься в путь в такую погоду? – спросил он.

Женщина улыбнулась ему извиняющейся улыбкой, по которой он понял, что путешественник она вовсе не безрассудный, хотя догадаться об этом можно было уже по тому факту, что она вообще до него добралась.

– Мне назначено встретиться кое с кем здесь, на этом постоялом дворе, на этом перекрестке, – сказала она. – Договоренность состоялась давно, и предусмотреть вьюгу было никак нельзя.

– Но здесь нет других путешествующих, – сказал трактирщик.

Женщина нахмурилась, но всего на мгновенье.

– Можно мне остаться здесь, пока они не прибудут? – спросила она. – Я заплачу за комнату.

– Остаться я бы советовал в любом случае, учитывая погоду, – сказал трактирщик, и ветер взвыл, ему подпевая. – И платить вам нет никакой нужды.

Женщина снова нахмурилась, и на этот раз хмурилась дольше, но потом кивнула.

Трактирщик собрался было осведомиться о ее имени, но как раз в этот момент порыв ветра распахнул закрытое ставнями окно, впустив снеговые вихри кружиться по просторной комнате, зля огонь в очаге. Женщина помогла ему справиться со ставнями. Вглядевшись в сгущающуюся темноту, трактирщик только головой покачал, как это кому-то удалось пройти сквозь нее.

После того как ставни были закрыты, а огонь снова набрал силу, трактирщик принес суп, теплый хлеб и вино. Они сидели у огня, трапезничали и вели разговор о книгах, и еще женщину интересовало все, связанное с постоялым двором (давно ли он тут, как долго трактирщик в нем за хозяина, сколько в доме комнат для гостей и много ли летучих мышей на чердаке), но трактирщик, уже сожалея о том, как вел себя раньше, не задавал гостье вопросов, а сама она о себе не распространялась.

Они говорили долго еще после того, как суп с хлебом были съедены, и открыли еще одну бутылку вина. Ветер, перестав бушевать, таился под окнами, подслушивал.

Для трактирщика внешний мир исчез, не было ни ветра с вьюгой, ни ночи, ни дня. Была только эта комната, этот огонь в очаге и эта женщина, а все остальное значения не имело.

Неизвестно, сколько прошло времени, но наконец женщина молвила, не очень уверенно, что, пожалуй, спать она предпочла бы в кровати, а не в кресле, и тогда трактирщик пожелал ей доброй ночи, хоть и не знал, ночь сейчас на дворе или день, и тьма за окном отказалась что-нибудь сообщить по этому поводу.

Улыбнувшись ему, женщина закрыла за собой дверь, и трактирщик, со своей стороны двери, впервые в этом своем доме почувствовал себя воистину одиноким.

Некоторое время он сидел у огня в раздумье, перед открытой книгой, которую не читал, а потом ушел к себе в комнату, по другую сторону от очага, и без сновидений уснул.

Следующий день (если, конечно, то был день) прошел самым приятным образом. Странница помогла трактирщику испечь хлеб и научила его делать маленькие булочки, каких он никогда раньше не видел, в форме полумесяца. Сквозь облака муки они обменивались историями. Сказками и легендами. Трактирщик поведал о том, как ветер рыскает вверх и вниз по горе, ищет что-то, что потерял, и вой его – это плач по утраченному, во всяком случае, так люди рассказывают.

– Что же он потерял? – спросила женщина.

Трактирщик пожал плечами.

– Да разное говорят. Некоторые – что ищет он озеро, что лежало когда-то в долине, по которой бежит сейчас река. Другие – что ищет он женщину, которую любил, и воет потому, что не в силах смертная ответить ветру той любовью, какая ему потребна. Но самая обыденная переделка толкует о том, что потерял он всего-навсего дорогу, горы вокруг долины похожи одна на другую, ветер путается, сердится, вот и воет.

– И какая же версия, по-вашему, верней всего? – отозвалась женщина, и трактирщик ответствовал ей не сразу, а сначала подумал.

– Я думаю, что ветер воет, потому что положено ветру выть, пролетая между горами и над долинами, а людям, думаю я, нравится придумывать такие истории, чтобы объяснять себе, отчего что.

– И внушать детям, что нет в этом вое ничего страшного, только печаль.

– Пожалуй.

– Но отчего же тогда, как вам думается, люди продолжают рассказывать такие истории даже после того, как дети выросли и повзрослели? – спросила женщина, и поскольку у трактирщика не было убедительного ответа на этот вопрос, он задал ей другой.

– А у вас, там, откуда вы родом, рассказывают что-то подобное? – спросил он – и снова так, чтобы ей не пришлось говорить, откуда она. Он по-прежнему не понимал, что у нее за акцент, и не припоминал никого, из тех, кого знал, кто еще так, как она, говорил бы на местном наречии – весело и мелодично.