Текст книги "Беззвездное море"

У Закери еще тысяча к ней вопросов, но вместо того, чтобы их задать, он притягивает Мирабель ближе и кладет голову ей на плечо. Слышно, как бьется ее сердце, медленно и ровно, в такт музыке.

Теперь нет ничего, кроме этого зала, этой женщины, этой истории. Он всем телом чувствует, как история простирается отсюда, из этой точки, через пространство и время, и намного дальше, чем можно себе представить, через это бьющееся, гулкое сердце. Прямо здесь и прямо сейчас.

Спокойствие охватывает его. Облегчение от того, что его Макс вернулся, и хотя он знает, что у них обоих есть люди, которым они принадлежат, все-таки есть еще этот зал, и этот танец, и этот момент, – и это, пожалуй, важней, чем все остальное.

Вокруг них, за стенами, раздается жужжание. Танцующие призраки бледнеют и исчезают один за другим, остаются только они двое.

– Не знаю, Эзра, поймешь ли ты когда-нибудь, как я тебе благодарна, – говорит Мирабель. – За все.

Музыка замолкает, бальный зал содрогается. Одну из стен принизывает трещина. Мед просачивается сквозь пол.

Осталось совсем мало времени, мистер Роулинс, сэр, вы протанцевали свой танец, история завершилась, нам пора, нам правда пора.

Жужжание доносится со всех сторон сразу.

– Я скучал по этому, я очень по этому скучал, – говорит Закери, в сердце своем подразумевая совсем не историю.

– Ты здесь для того, чтобы ее завершить, – говорит Мирабель. Закери ничуть не легче от ее слов.

– Что же теперь будет? – спрашивает он, и на сей раз этот вопрос звучит значительнее, чем в прошлый.

– Этот вопрос не ко мне, Эзра. Я ведь уже сказала, я не двигатель историй, я только возможности предоставляю – и двери. Кто-то другой должен их открывать.

Протянув руку, Мирабель проводит пальцем линию по стене из сот, потом еще одну и еще, пока они не соединяются по углам, приняв форму двери.

Она рисует дверную ручку и поворачивает ее. Дверь распахивается. За ней – залитый звездным светом лес, ветви деревьев отяжелели от листьев. Мед, волнующийся вокруг их ног, тянется к траве, но не пересекает порог двери.

– До свидания, Эзра, – говорит Мирабель. – Спасибо тебе.

Она отдает ему легкий поклон. Это конец танца.

– Не за что, Макс.

Он также отвечает поклоном, низким, и, медленно выпрямляясь, думает, что к тому времени, как он поднимет глаза, ее уже не будет, но нет, она возвращается, становится прямо перед ним и целует, чуть коснувшись губами его щеки. Это прощальный подарок. Мгновение нежности перед концом, пропитанное медом и неизбежностью. В этом есть и другие, кроме сладости, обертоны. А затем Мирабель поворачивается и выходит.

Дверь закрывается за ней, след двери растворяется в поверхности восковой стены, оставив Закери одного в пустом, полуразрушенном бальном зале.

Пора, мистер Роулинс, сэр, пора идти.

– Да куда ж идти? – спрашивает Закери, но жужжание прекратилось. Мед, кружащийся вокруг ног, поднимается выше. Закери пробирается к лестнице, поднимается в кукольный домик. Мед следует за ним.

Пчел в кукольном домике теперь нет.

Фарфоровая кукла из солярия тоже исчезла.

Закери пытается открыть входную дверь, но она запечатана воском.

Тогда он поднимается по лестнице выше, на следующий этаж, проходит мимо пустующих кукольных спален и стенных шкафов, находит еще один пролет липкой от меда лестницы, которая ведет на чердак, наполненный забытыми воспоминаниями, а внутри чердака есть лестница, ведущая к люку в потолке.

Откинув дверцу люка, Закери выбирается на крышу кукольного домика. Он стоит на смотровой площадке и смотрит на море. Мед пузырится сквозь бумажное конфетти, переплавляя синее море в золото.

Пчелы роятся над крышей, над его головой. Что-то жужжат ему, взлетая и удаляясь.

До свидания, мистер Роулинс, спасибо вам за то, что вы были ключом, вы были хорошим ключом и хорошим человеком, мы желаем вам удачи в ваших будущих начинаниях.

– Каких еще будущих начинаниях?! – кричит Закери пчелам, но пчелы не отвечают. Они летят в темноту, мимо моделей планет и звезд, улетают, оставляя Закери наедине с шумом моря. Недоставать жужжания ему начинает сразу, как только оно затихло.

А море меж тем наступает.

Мед ползет по бумажной траве и смешивается с морем. Маяк подламывается и падает, его свет гаснет. Мед крадется вдоль берега, настойчиво и неотвратимо, под его напором здания заваливаются, одно за другим.

Остается лишь море, заполняющее собой окоем, поглощающее вселенную.

И до кукольного домика на холме оно уже добралось. Дверь, запечатанная воском, не выдерживает, распахивается, медовая волна врывается внутрь. Фасад падает, соты, которыми он облицован изнутри, раскалываются.

По морю плывет лодочка, не так уж и близко, чтобы легко до нее добраться, но у Закери выбора нет. Мир тонет.

Разве это нормально, в мертвом-то состоянии, подвергаться таким опасностям!

Мед ему уже по колено.

Но ведь это действительно конец, думает он. Под этим миром больше нет никаких миров.

После этого ничего уже не начнется.

Реальность происходящего подтверждается, когда кукольный домик тонет у него на глазах.

Конец уже близко, и Закери сопротивляется ему.

Он встает на ограду набережной и пытается допрыгнуть до лодки. Оскальзывается, промахивается, падает в медовое море, и мед обнимает его, как утраченная когда-то любовь.

Он хватается за борт лодки, но удержаться не может, руки в меду, соскальзывают.

Лодка переворачивается.

Беззвездное море претендует на Закери Эзру Роулинса как на свою собственность.

Его утягивает на дно, вниз, не дает всплыть.

Он хватает ртом воздух, в котором его легкие не нуждаются, и мир вокруг него рушится.

Разбивается.

Как яйцо.

Райм стоит на верхней ступеньке лестницы, которая когда-то вела в бальный зал, а теперь спускается в океан меда.

Этот сюжет ей знаком. Она знает его наизусть.

Каждое слово, каждый символ, каждое добавление. Эта история годами жужжала в ее ушах, но одно дело – слышать, и совсем другое – видеть, как потоп наступает.

Она тысячу и один раз пыталась себе это представить, но в реальности все по-другому. Море темнее, сердитей, прибой настойчивей, он пенисто цепляется за камень и утаскивает книги, свечи и мебель вниз, за собой, и некоторые, самые упрямые страницы и бутылки с вином выныривают на поверхность, прежде чем окончательно покориться судьбе.

В воображении Райм мед всегда наступал медлительней.

Ну, пора. Время пришло, но, словно завороженная, она все стоит и смотрит, как волна отливает и поднимается, и вот уже мед приникает к ее ногам, подол одеяния становится тяжелым и липким, и тогда она наконец решается, уходит.

Беззвездное море следует за Райм, крадется за ней, когда она, последний свидетель, петляет по залам и коридорам.

Райм идет и напевает что-то себе под нос, а море следует за ней, прислушивается. Она останавливается у стены, украшенной резьбой из цветов, пчел и виноградных лоз, в которой, по видимости, нет двери, но Райм достает из кармана металлический диск размером с монетку, вставляет в резную выемку изображенную на диске пчелу, и проход в Архив открывается перед ней.

Мед ползет по пятам, растекаясь между стеллажами и шкафами.

Райм ласково касается рукой той полки, где стояли бы “Сладостные печали”, когда б их давным-давно не украл кролик, и проходит мимо той, с которой она сравнительно недавно сняла с привычного места “Балладу о Саймоне и Элинор”.

Она идет, раздумывая о том, стоит ли знакомить людей с их собственными историями, не есть ли это, в каком-то смысле, попытка слукавить с Судьбой, и решает, что Судьбе, вероятно, так или иначе, все равно.

Всего две книги, утраченные за такое огромное время, – совсем не плохой результат, думает Райм, любовно глядя на полки. Здесь их тысячи, подобных историй. Их переводили с языка на язык и переписывали все служители, ходившие по этим залам до нее. Переплетали в кожу и холст, какую историю отдельно, какую в компанию с другими, в сборник.

Рассказы о таком месте, как это, нелегко свести вместе.

Странно, как пусто и тихо сейчас в ее голове. Гул прошлых историй Райм хоть сколько-то еще слышит, хотя они тихие и спокойные, – но истории всегда угоманиваются, как только их записали, независимо от того, про прошлое они, настоящее или будущее.

Самое странное как раз то, что о будущем возвышенных, эмоционально наполненных историй нет. В ушах у нее слабенько тренькает то, что произойдет через несколько минут, – совсем слабенько по сравнению с историями, которые, накладываясь, наползая одна на другую, когда-то, в прежние времена, звучали у нее в голове, – а потом и совсем ничего. Значит, этому месту больше нечего ей рассказать. Столько времени ушло у нее на то, чтобы научиться расшифровывать и записывать их так, чтобы они хоть какое-то сходство имели с тем, как разворачивались их сюжеты в ее ушах и в ее сознании, а теперь они почти стихли. Она надеется, что тот, кто записал эти самые последние мгновения, отдал им должное, не она это сделала, но по тому, как они жужжат у нее в ушах, можно понять, что они уже запечатлены.

В последний раз Райм прошлась по Архиву, попрощалась с ним молча, позволив историям еще погудеть ей, и продолжила свое восхождение.

Дверь в Архив она оставляет незапертой, на волю волн.

Беззвездное море следует за Райм вверх по лестницам, через залы и сады, захватывая себе скульптуры, картины, воспоминания – и ох сколько книг.

Электрические лампочки, помигав, гаснут, погружая окрестности в темноту, но свечи горят, и их достаточно, чтобы Райм не заплутала. Она предвидела это, заранее позаботилась о том, чтобы их огоньки вели ее.

Запах горящих волос встречает Райм, когда она достигает Сердца. В кабинет Хранителя она входит, не стучась, и не говорит ничего, увидев его коротко, кое-как остриженным, тогда как белые косы его тлеют теперь в камине и нанизанные на них жемчужины обугливаются и падают в пепел.

Одна жемчужина за каждый год здесь, внизу, проведенный.

Он никогда не рассказывал ей об этом, да и нужды не было. Райм и так знает его историю, ей пчелы ее нашептали.

Мантии Хранителя аккуратно сложены стопкой на стуле. Сам он теперь в твидовом костюме, который вышел из моды, и тогда, когда его в последний раз надевали, было уже довольно давно. Хранитель сидит за столом и при свете свечи что-то пишет. Он при деле, и Райм сразу перестает чувствовать себя виноватой, что так задержалась, но ведь она всегда знала, что они будут ждать до последнего и только потом уйдут.

– Все кошки выпущены? – спрашивает Хранитель, не отрывая глаз от блокнота.

Райм указывает на рыжего кота, который лежит на столе.

– Упрямец, – кивает Хранитель. – Придется нам взять его с собой.

Он продолжает писать, а Райм смотрит. Она могла бы прочесть то, что он торопливо строчит, но, опять же, она и так знает, что там. Призывы и мольбы. Благословения и стремления, пожелания и остережения.

Обращается он к Мирабель, как обращался всегда, как продолжал писать все те годы, что она провела с Закери в земных глубинах, пишет так, будто бы говорит с ней, будто она шепотом на ухо слышит каждое его слово, запечатленное на бумаге.

Райм спрашивает себя, знает ли он, что Мирабель слышит его, всегда слышала и всегда будет слышать, на расстоянии, в течение многих жизней, в тысячах переворачиваемых страниц.

Наша история не заканчивается на этом, – пишет он. – Она просто меняет свой ход.

Хранитель откладывает ручку и закрывает тетрадь.

Он смотрит на Райм.

– Тебе надо переодеться, – говорит он, глядя на ее одеяние и пропитанные медом туфли.

Райм развязывает свою рясу, снимает ее. Под рясой оказывается та же одежда, в которой она когда-то впервые сюда спустилась: ее старая школьная форма, юбка в клетку и белая блузка на пуговицах. Ей показалось неправильным в дорогу одеться во что-то еще, хотя ощущение такое, словно на ней не эта, а ее прошлая жизнь, да и блузка стала слишком тесна. Но пропитанные медом туфли заменить нечем.

Хранитель, словно не замечая наступления медовых волн, встает и наливает себе в бокал вина из бутылки, которая стоит на столе. Он предлагает налить еще один, для Райм, но та отказывается.

– Не волнуйся ты так, – говорит он, глядя на то, как Райм смотрит на море. – Все здесь, – говорит он, кончиком пальца прикасаясь к ее лбу. – Ты только не забудь это выпустить.

Хранитель протягивает ей свою авторучку. Райм улыбается, глядя на ручку, и кладет ее в карман юбки.

– Ну, готова? – спрашивает он, и Райм кивает.

Хранитель еще раз оглядывает кабинет, но не берет ничего, кроме бокала вина, когда они переходят в соседнюю комнату, а рыжий кот идет следом.

– Будь добра, помоги мне, – просит он, ставя бокал на полку, и они с Райм, отодвинув в сторону большой двойной портрет Закери и Дориана, открывают доступ к двери, которая пряталась за картиной.

– Что ж, куда мы пойдем? – спрашивает Хранитель.

Райм колеблется, глядя на дверь, а потом еще разок оглядывается через плечо. Море добралось до кабинета и властвует там, сметает с письменного стола свечи, опрокидывает метлу, которая столько времени простояла в углу.

– Соблюдать обеты не время, – добавляет Хранитель, и Райм поворачивается к нему.

– Я бы хотела оказаться там, если можно, – говорит она, медленно и старательно выговаривая слова, и каждое странно перекатывается на языке, которым она не пользовалась долгие годы. – А вы разве нет?

Хранитель обдумывает это предложение. Достает из кармашка часы, смотрит на них, вращая стрелки туда-сюда, и только потом кивает.

– Полагаю, время у нас есть, – говорит он.

Райм берет на руки рыжего кота.

Хранитель кладет руку на дверь, и дверь слушается его указаний. Она знает, где именно следует ей открыться, хотя это может быть где угодно.

Волна меда врывается в комнату в тот момент, как Хранитель открывает дверь.

– А теперь – быстро! – командует он, выпроваживая Райм с котом через порог, на затянутый облаками дневной свет, а сам, обернувшись, берет с полки бокал вина.

– За поиск! – говорит он, салютуя бокалом наступающему морю.

Море не отвечает.

Хранитель раздвигает пальцы, позволяя бокалу упасть и разбиться, а вину разлиться у своих ног, и из тонущей Гавани выходит в мир наверху.

Дверь захлопывается за ним. Беззвездное море набрасывается на нее, пол в кабинете и спальне уже залит. Мед тушит огонь в камине и дотлевающие там косы, топит картину, ручьями течет по ее поверхности, изымая из-под нее меры времени и пересказы судеб.

Пространство, которое было Гаванью, снова стало частью Беззвездного моря.

Все истории вернулись к своему источнику.

Высоко наверху, на сером городском тротуаре, Хранитель замедляет шаг, чтобы всмотреться в витрину книжного магазина, в то время как Райм дивится на высокие здания, а рыжий кот, не глядя ни на что, всё-превсё видит.

Они продолжают идти, и когда добираются до угла, Райм смотрит на указатель, сообщающий ей, что они покидают Бэй-стрит и поворачивают на Кинг.

На дорожном знаке сидит сова, взирает на нее сверху вниз.

Никто другой, похоже, сову не видит.

И впервые за долгое время Райм не понимает, к чему бы это. Или что будет дальше.

Дориан сидит на камне у тела Закери на берегу Беззвездного моря.

Он наревелся до онемения и теперь просто сидит, не в силах видеть перед собой все ту же картину – и не в силах отвести от нее взгляд. Все думает о той первой твари, которую он встретил, выйдя с постоялого двора, первой из тех, что выглядели совершенно как Закери. Он не знает, давно ли это было, помнит только, что был совсем к этому не готов, даже после многочисленных Аллегр и еще более ужасных кошмаров, носящих личину его сестры, которая умерла, когда ему было семнадцать.

Шел снег. Дориан лишь на мгновенье поверил, что это Закери, и этого мгновенья хватило. Хватило той твари, которая Закери вовсе не была, хотя имела его облик, чтобы Дориана обезоружить. Поставить его на колени. Дориан не помнит, каким усилием воли он ухитрился вывернуться, почти что избегнуть страшных когтей, которые задели его, обрызгав кровью окрестный снег, и, выхватив меч, снова вскочить на ноги.

Луна предупреждала его, но он и сейчас не в силах постигнуть, мыслимо ли подготовить себя к тому, чтобы, размахивая мечом в кромешной тьме, рубить направо-налево тех, кто когда-либо был тебе дорог.

Насчет всех Закери, которые потом ему попадались, он даже не колебался.

Он думал, что сможет заметить разницу, когда найдет настоящего.

Он обольщался.

Снова и снова Дориан прокручивает в уме тот момент, когда Закери, сраженный его мечом, остался лежать на берегу, тогда как все прежде им встреченные псевдо-Закери, подлые носители его личин, мигом испарялись, стоило их зарубить, и взамен возникал иной пейзаж или новая нечисть, кто-то или что-то еще, – и постепенно, мало-помалу осознает с ужасом, что то, что на протяжении этого момента случилось, оказалось страшной, непоправимой реальностью.

И теперь этот момент все длится и длится, нескончаемый, словно ночной кошмар, и это после того, как ход событий был непрерывно, головокружительно изменчив, и все происходило так быстро, что он не успевал отдышаться. И вот теперь нет ни призрачных городов, ни воскресших воспоминаний, ни снега. Есть лишь пустота огромной пещеры да морской берег, усеянный обломками кораблей и историй.

(Таящиеся во тьме твари, которые охотились за ним, бежали, устрашившись такого горя.)

(Остался только персидский кот, он свернулся под боком калачиком и урчит.)

Дориан думает, что заслужил эту невыносимую боль. Непонятно, когда она кончится. Если вообще кончится.

Вряд ли.

Видно, такая судьба.

Так ему на роду написано, закончить свою историю здесь, в бесконечной тоске, в виду битого стекла и меда.

Дориан подумывает о том, не упасть ли ему на меч, но мешает присутствие кота.

(Все коты – хранители по своей принадлежности.)

Он лишен всякой возможности как-либо отмерять время, которое течет ужасающе медленно, но не может не видеть, что волны Беззвездного моря понемногу подкатываются все ближе. Поначалу он списывает это на игры воображения, но вскоре становится ясно, что наступает прилив.

Дориан готовно смиряется с тем, что утонет в меду и печали, когда замечает корабль.

выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс

Я подумывала отдать этот блокнот матери З., но не сделала этого. Такое у меня чувство, что я еще не закончила с ним, хотя это не что-то цельное, а сплошные обрывки.

Все надеюсь, что найдется еще какая-то деталь, хотя бы и мелочь, благодаря которой обрывки свяжутся воедино, но у меня и намека нет, что бы это могло быть.

Кое-что я ей все-таки рассказала, маме З. Но не все. Я привезла к чаю печенье с пчелками, думала, что она как-то на пчел откликнется, если пчелы как символ что-то для нее значат, ну, и еще потому, что оно вкусное, с медово-лимонной глазурью, но она никак пчел не прокомментировала, так что и я не стала поднимать эту тему. Мне осточертели эти тайные общества и таинственные, якобы существующие, а может, и не существующие места, и было приятно хоть с кем-то непричастным ко всему к этому поговорить. Сидеть на кухне, пить кофе с печеньем. На этой кухне все выглядело как-то поярче. Свет, отношения, все.

А потом, она ведь ведунья, она ведь какие-то вещи просто знает, сама собой. Думаю даже, что она, как бы это сказать, взломала меня. Пробила еще одну брешь, трещину в моей психической броне, и теперь через эту трещину внутрь меня сочится и свет, и все такое.

Между делом я спросила ее, верит ли она, что в мире есть магия, и она ответила мне: “Мир – это и есть магия, медовенькая моя”.

Может, и так. Я не знаю.

Когда я уходила, она сунула мне в карман карту таро, но заметила я это только потом. На карте – Луна.

Мне пришлось посмотреть, что Луна значит, в инете, я же не спец по картам таро. А вот у З., кстати, колода имелась, и однажды он мне ее разложил, и хотя утверждал, что не очень в этом силен, все, что он мне тогда нагадал, попало в точку.

В общем, оказалось, что Луна означает интуицию, бегство от действительности и путь к себе через тайные, потусторонние миры и творческое безумие.

Думаю, мадам Лав знает, где собака зарыта.

Я пристроила карту на приборную доску, чтобы видеть ее, когда веду машину.

Вот чувствую, что что-то приближается, но кто ж его знает что.

Пытаюсь все это отпустить, но что-то цепляется, не отпускает. Определенно продолжает вариться. Ведет и ведет меня к чему-то новому и неведомому.

Если бы этого не случилось, я не пришла бы к идее выстраивать свою видеоигру, не устроилась бы на эту работу, не ехала бы сейчас в Канаду.

Похоже на то, что я следую за нитью, которую З. оставил для меня в лабиринте, но при этом вовсе не обязательно, что он сам там был. Может, совсем не мое это дело – искать его. Может, мое дело как раз в том, чтобы увидеть, куда ведет эта нить.

Со странным чувством я оставила у мадам Лав связанный для З. шарф. Он так долго у меня был.

Надеюсь, когда-нибудь он все-таки намотает его на шею.

И надеюсь, у него найдется офигенно, офигенно занимательная история, чтобы рассказать мне ее за ужином у его мамы, и надеюсь, он будет там со своим мужем и я с кем-то или одна, и меня будет вполне это устраивать, и, надеюсь, мы засидимся допоздна, так допоздна, что поздно превратится в рано, и надеюсь, что истории и вино никогда не иссякнут.

Так и будет, надеюсь.