Текст книги "Беззвездное море"

Баллада о Саймоне и Элинор
Девочка не кролик, кролик не девочка

Девочка в маске кролика бродит по коридорам Гавани. Открывает двери, забирается под столы, а порой подолгу стоит как вкопанная посреди комнаты, невидяще глядя перед собой.

Пугает тех, кто наталкивается на нее, но такое бывает редко.

Маска очаровательная, старинная, похоже, что венецианской работы, хотя никто не помнит, откуда она взялась. Потертый розовый носик окружен очень правдоподобными усиками и золотой филигранью. Ушки торчат над головой, отчего девочка выглядит выше, чем есть, а мягкий, розовый с золотом румянец в их глубине оставляет впечатление, что они прислушиваются, ловят каждый звук, нарушающий тишину, в этот час одеялом окутывающую пространство.

Она уже попривыкла к этому месту. Научилась ступать легко и тихо, чтобы шаги не отдавались эхом. Этот навык она переняла у кошек, но, конечно, ходить так тихо, как кошки, не получается, как ни старайся.

Она в брюках, которые ей коротки, и в свитере, который велик. На спине у нее рюкзак, принадлежавший когда-то солдату, давно умершему, тому и в голову прийти не могло, что его вещмешок окажется на узких плечах девочки в маске кролика, исследующей подземные комнаты, входить в которые ей строго-настрого запрещено.

В вещмешке у нее фляжка с водой, пакетик с печеньем, подзорная труба с поцарапанной линзой, блокнот, в основном пустой, несколько ручек и некоторое количество бумажных звезд, аккуратно сложенных из страниц блокнота, на которых она записывает свои ночные кошмары.

Эти звезды она оставляет в дальних углах, запихивая свои страхи за книжные полки, засовывая их в вазы. Рассеивает их тайными созвездиями.

(Так же поступает она и с книгами, вырывая страницы, которые ей не нравятся, и отправляя их в тень, где им самое место.)

(Кошки играют со звездами, перегоняя лапками дурные сны или неуютную прозу из одного тайника в другой, чем меняют рисунок созвездий.)

Отпустив сны на волю, девочка сразу их забывает, увеличивая длинный перечень того, что она не помнит. В котором часу ей велено ложиться спать. Куда она сунула книги, читать которые начала, но не дочитала. Время до того, как она оказалась в этом месте. Вот оно забыто почти целиком.

Помнит она из того времени лес с птицами и деревьями. Помнит, как ее сажают в ванну и она смотрит на потолок – плоский, белый, совсем не похожий на здешние потолки.

Это как вспоминать совсем другую девочку. Девочку из книги, которую читаешь, а не девочку, какой ты сама была.

Теперь она совсем другое существо, с другим именем, в другом месте.

Кролик Элинор – это не то что обычная Элинор.

Обычная Элинор просыпается глухой ночью и никак не вспомнит, где же она. Путается в разнице между тем, что случилось, тем, о чем прочла в книгах, и тем, что, как она думает, то ли произошло, то ли нет. Обычная Элинор иногда спит в ванне, а не в кровати.

Девочка предпочитает быть кроликом. Она редко снимает маску. Открывает двери, которые велено было не открывать, и входит в комнаты, где стены рассказывают истории, в комнаты, где подушечки для сладкого дневного сна вышиты историями, которые рассказывают на ночь, в комнаты с кошками и комнату с совой, которую она однажды нашла и больше уже найти не может, и есть еще одна дверь, которую она пока не открыла, это дверь на пожарище.

Пожарище она отыскала потому, что кто-то поставил перед ним высокие книжные шкафы – так, чтобы взрослый человек за ними ничего не увидел, но она-то маленькая девочка-кролик, и она пролезла под шкафом насквозь.

В комнате оказались сгоревшие книги, и черная пыль, и что-то, что когда-то могло быть кошкой, но больше не было.

И дверь.

Простая дверь с блестящим медным перышком по центру, прямо над головой девочки.

Во всей комнате только одна эта дверь не покрыта жирной черной пылью.

Девочка подумала, что, может, дверь была спрятана за стеной, которая сгорела вместе с комнатой. Какая странная мысль, спрятать дверь за стеной.

И дверь эта не открывается.

Когда Элинор сдалась, потому что устала и проголодалась, и вернулась в свою комнату, художница нашла ее там, вымазанную сажей, и вымыла в ванне, но она не знала, где девочка могла так изгваздаться, потому что пожар случился еще до того, как художница попала сюда.

Теперь Элинор все ходит и ходит туда смотреть на дверь.

Сидит перед ней и смотрит.

Пыталась шептать в замочную скважину, но ответа не получала.

Сидит и жует печенье во тьме. Снимать маску для того, чтобы жевать, не нужно, потому что маска не покрывает рта, это одна из причин, почему маска кролика – лучшая из возможных.

Она прижимает голову к полу, из-за чего хочется чихнуть, но зато делается видна тонюсенькая полоска света.

Чья-то тень скользит мимо двери, скользит и исчезает. Так бывает, когда кот или кошка проходят ночью мимо ее комнаты.

Элинор прижимается к двери ухом, но ничего не слышно. Даже кота.

Элинор достает из вещмешка блокнот и ручку.

Задумывается, что такое бы написать, а потом составляет самую простую записку. Сначала она решает ее не подписывать, но потом, изменив решение, рисует в углу маленькую мордочку кролика. Ушки вышли не так, как ей бы хотелось, разной длины, но и так понятно, что это кролик, и в этом вся суть.

Вырывает листок из блокнота и складывает его, проводя пальцем по сгибу.

Подсовывает записку под дверь. На полпути та застревает. Элинор подпихивает ее посильнее, и записка проскальзывает в ту комнату, что за дверью.

Она ждет, но ничего не происходит, а когда ничего не происходит, то становится скучно, и тогда Элинор уходит.

Она в другой комнате угощает кота печеньем, почти уже забыв про записку, когда дверь приоткрывается. Прямоугольник света ложится на устланный сажей пол.

Какое-то время дверь остается открытой, а потом медленно закрывается.

Закери Эзра Роулинс приходит в чувство с ощущением, что находится он под водой и со вкусом меда во рту, от которого першит в горле.

– Что ты там пил? – очень издалека слышится ему голос Мирабель, так, словно она в другой комнате, но, сморгнув, он видит ее лицо, прямо перед собой, совсем близко и нерезко, в розовом ореоле подсвеченных сзади волос. – Что ты там пил? – повторяет размытая подводная Мирабель. Интересно, бывают ли русалки с розовыми волосами. – Чай, – говорит он. – У-страх-шущий чай.

– И ты что, его выпил?! – недоверчиво спрашивает Мирабель, на что Закери, как ему кажется, кивает. – Ну, тогда тебе не помешает еще глоток.

Она подносит что-то к его губам, скорее всего, чашку, в которой определенно мед. Мед и, может быть, еще корица с гвоздикой. Снадобье, жидкое ровно настолько, чтобы оно проскользнуло в горло, на вкус похоже сразу на Рождество и на средство от кашля. “Всегда зима, и никаких вне-конфессиональных сезонных праздников”, в духе Нарнии мыслит Закери и снова закашливается, но потом принцесса Баблгам – нет, Мирабель – заставляет его сделать еще глоток.

– Поверить не могу, что ты выкинул такой номер.

– Так она выпила первая, – возражает Закери, почти внятно и почти уже в силах возражать. – Она сама разлила чай по чашкам.

– И сама выбрала ту, из которой пил ты, верно? – Закери кивает. – Яд был в чашке, не в чае. Ты всю выпил, до самого дна?

– Не помню, кажется, нет, – неуверенно говорит он. Комната вокруг входит в фокус. Очки его на носу, ничего он их не ронял. Впечатление, что он под водой, понемногу рассеивается. Он сидит в кресле в комнате Дориана. Тот спит на кровати. – А долго я был. – начинает он, но не может закончить, потому что никак не вспомнит нужного слова.

– В ауте? Несколько минут, – с полуслова подхватывает Мирабель. – Выпей еще, это важно.

В ауте. Без памяти. Вот оно. Память. Закери делает еще глоток. Он не помнит, любит он мед или нет.

За его спиной звякает подъемник, и Мирабель идет проверить, что там. Поднос полон мисочек и пузырьков, и еще там сложенное полотенце и коробок спичек.

– Сделай одолжение, зажги это и поставь на ночной столик, – просит Мирабель, протягивая ему спички и керамическую курильницу с ароматической свечкой.

Закери осознает, что это проверка, когда пытается чиркнуть спичкой. Координации ноль. Выходит только с третьей попытки.

Поднося пламя спички к благовонию, Закери поневоле вспоминает те времена, когда не счесть сколько раз он проделывал это по просьбе матери. Он сосредотачивается на том, чтобы рука не тряслась, что оказывается очень непросто, позволяет фитилю разгореться, а потом бережно задувает пламя, чтобы уголек задымился, немедля испустив аромат, богатый оттенками, но незнакомый. Сладкий, но мятный.

– Что это? – спрашивает он, ставя курильницу на столик, и над кроватью поднимаются струйки дыма.

Руки дрожат уже меньше, но он все-таки садится и еще раз пригубливает медовую смесь. А что, пожалуй, он любит мед.

– Да понятия не имею, – говорит Мирабель, наливает немного жидкости на маленькое полотенце и укладывает компресс на лоб Дориана. – На Кухне заведены свои домашние средства, и они, как правило, эффективны. Ты ведь знаешь про Кухню, верно?

– Мы встречались.

– Благовоний обычно не присылают, но тут, видно, случай серьезный, – говорит Мирабель, хмурясь на клубящийся дым и оглядываясь на Дориана. – И, возможно, это для вас обоих.

– Но зачем Аллегре меня травить?

– Возможны два варианта. Первый. Вырубить тебя и отправить обратно в Вермонт, чтобы ты проснулся с легкой головной болью, а потом, если вдруг что-то вспомнишь, то решишь, что это был сон.

– А второй?

– А второй – тебя убить.

– Ну, класс! – отзывается Закери. – А это что, противоядие?

– Да, и не попадался мне еще яд, который оно не смогло бы нейтрализовать. Тебе ведь уже лучше, правда?

– Да, только все еще немного туманно, – говорит Закери. – Слушай, ты сказала, он как-то пытался убить тебя.

– Ну, у него не вышло, – говорит Мирабель, и прежде, чем Закери успевает попросить ее рассказать поподробней, раздается стук в открытую дверь.

Закери ожидает увидеть Хранителя, но на пороге с озабоченным видом стоит девушка примерно его лет, ясноглазая, невысокая, с темными волосами, заплетенными в косы, которые обрамляют ее лицо, но сзади просто распущены. Одета она в цвета слоновой кости вариант рясы Хранителя, чуть более простой, с замысловатой вышивкой белым по манжетам, подолу и воротнику. Вопросительно глянув на Закери, она поворачивается к Мирабель и поднимает левую руку, держа ее сначала ладонью вбок, а затем плоско, ладонью вверх. Безо всякого перевода Закери знает, что ее интересует, что тут вообще происходит.

– У нас были приключения, Райм, – говорит Мирабель, и девушка хмурится. – Настоящие приключения с дерзким спасением, оковами, чаем и пожаром. И еще две трети из нас отравлены. Кстати, познакомься, это Закери. Закери, это Райм.

В знак приветствия Закери прикладывает два пальца к губам и склоняет голову, догадываясь, что девушка, должно быть, служительница, и помня этот жест из “Сладостных печалей”. Проделав это, он сразу впадает в сомнения, не скороспело ли его умозаключение, но глаза Райм загораются, а морщинка между ее бровей исчезает. Прижав ладонь к груди, она ответно склоняет голову.

– Похоже, вы прекрасно поладите, – замечает Мирабель, с любопытством глянув на Закери, и снова обращается к Дориану. Взмахом руки она заставляет благовонный дымок подлететь ближе, завитки его следуют движениям ее пальцев и плывут вдоль руки. – У вас с Райм есть кое-что общее, – говорит она Закери. – Райм еще ребенком нашла нарисованную дверь, но она открыла ее. Когда это было, Райм? Лет восемь назад?

Райм качает головой и показывает две растопыренные ладони.

– Ну вот, из-за тебя я чувствую себя старой, – улыбается Мирабель.

– И вы ни разу не возвращались домой? – спрашивает Закери и тут же жалеет, что спросил, потому что свет в лице Райм гаснет, но извиниться не успевает. Мирабель перебивает его.

– У тебя все в порядке, Райм? – спрашивает она.

Райм снова жестикулирует, и на этот раз Закери не поспевает за ней. Порхание пальцев перетекает с одной руки на другую. Что бы это ни значило, Мирабель, кажется, понимает.

– Да, у меня это есть, – говорит она и поворачивается к Закери. – Извини нас, Эзра, нам нужно ненадолго уйти. Если он не проснется к тому времени, как погаснет свеча, зажги еще одну, ладно? Я скоро вернусь.

– Конечно, – говорит он.

Мирабель выходит следом за Райм из комнаты, подхватив со стула свою сумку. Закери пытается вспомнить, выглядела ли сумка раньше так, словно в ней лежит что-то тяжелое и большое, но сумка, и Мирабель с ней, исчезают быстрее, чем он успевает приглядеться.

Оставшись наедине с Дорианом, Закери от нечего делать наблюдает, как плавает по комнате дымок. Кружится над подушками, поднимается к потолку. Он пытается повторить тот изящный колдовской жест, которым Мирабель направляла поток, куда ей нужно, но дым вместо того спиралью поднимается вверх по его руке, обволакивает голову и плечо. Плечо, кстати, больше не болит, и он не помнит, когда боль прекратилась.

Он наклоняется, чтобы поправить компресс на лбу Дориана, и замечает, что у того две верхние пуговки на рубашке расстегнуты, Мирабель расстегнула их, должно быть, чтобы ему легче было дышать. Закери туда-обратно перемещается взглядом от струек дыма к распахнутому воротнику Дориана, и наконец любопытство берет верх.

В сущности, это нарушение личного пространства, хотя, подумаешь, речь всего лишь о том, чтобы расстегнуть еще одну пуговицу. И все-таки он колеблется, расстегивая ее, гадает, что Дориан сказал бы в ответ на оправдания вроде “я искал твой меч”.

Но меча на груди Дориана нет, что удивляет и разочаровывает одновременно. Строго говоря, Закери интересовало скорей, как меч вообще выглядит, а не то, есть он там или нет. Пуговица, столь дерзко расстегнутая, позволяет разглядеть дополнительно еще несколько дюймов мускулистой груди, покрытой изрядным количеством волос и несколькими синяками, но татуировки нет как нет, и ничто не указывает на то, что Дориан – страж. Может ли быть, что этот обычай забыт, замещен серебряными мечами-подвесками, подобными тому, что у него, Закери, под свитером? И череда вопросов: насколько “Сладостные печали” правдивы? Сколько там вымысла? И сколько того, что было так, как описано, но теперь, со временем, изменилось?

Застегивая пуговицу, Закери замечает, что, хотя меча нет, есть некоторый след чернильного рисунка выше, к плечу.

Похоже, это край татуировки, покрывающий спину и шею, но понять можно только то, что это что-то ветвистое.

Он размышляет о том, где проходит грань между тем, когда присматриваешь за человеком без чувств, и тем, когда наблюдаешь за спящим, и решает, что, пожалуй, приличнее будет почитать книгу. На Кухне ему, наверное, приготовят что-нибудь выпить, однако же пить почему-то совершенно не хочется, да и есть тоже, хотя, казалось бы, должно хотеться.

Закери встает со стула, с удовлетворением отмечая, что расплывчатое ощущение, словно ты под водой, прошло, находит свои сумки там, где Мирабель их бросила, у двери, и понимает, что воссоединился наконец со своим телефоном. Вынимает его. Батарея, что неудивительно, мертва, хотя вряд ли, в любом случае здесь был бы сигнал. Отложив телефон, достает из второй сумки книгу сказок в коричневом кожаном переплете.

Закери возвращается к стулу у кровати и берется за чтение. Он на середине истории про владельца заснеженного постоялого двора, которая так увлекает, что он почти что слышит вой ветра, когда замечает вдруг, что ароматическая свеча догорела.

Он кладет книгу на ночной столик и зажигает другую свечу. Дымок ее стелется над книгой.

– По крайней мере, твоя книга при тебе, а моей при мне нет, – замечает он вслух.

Он думает, не выпить ли что-нибудь, хотя бы стакан воды, чтобы избавиться от привкуса меда во рту, и направляется к кухонному подъемнику, чтобы послать записку. Берется за ручку – и слышит позади себя голос Дориана, сонный, но ясный:

– Твою я сунул тебе в пальто.

Баллада о Саймоне и Элинор
Через время – совсем не то, что чрез звезды

Саймон – единственный ребенок, свое имя он унаследовал от старшего брата, который умер при рождении. Он – замена. Иногда ему кажется, что он живет чужой жизнью, носит чужую обувь, чужое имя.

Саймон живет у дяди (брата его покойной матери) и тети, и ему постоянно напоминают, что он не их сын. Призрак матери витает над ним. Дядя вспоминает о ней, только когда выпьет (и только тогда он называет Саймона ублюдком), но пьет он часто. Джослин Китинг в его воспоминаниях предстает то потаскухой, то ведьмой. Саймон слишком мало помнит мать, чтобы рассудить, правда ли то и другое. Однажды он решается высказаться в том смысле, что вряд ли он бастард, так как, кто был его отец, точно никто не знает, а его мать с тем человеком, который мог быть его отцом, прожила достаточно долго, чтобы родить двух Саймонов подряд, так что они вполне могли быть тайно женаты, – но рассуждение это приводит к тому, что бокал вина (плохо нацеленный) летит ему в голову. Дядя про этот разговор потом больше не вспоминал, а осколки стекла подмела служанка.

На восемнадцатый день рождения Саймону дарят конверт. На восковой печати – оттиск совы, а бумага пожелтела от времени. На лицевой стороне написано:

“Саймону Джонатану Китингу по случаю восемнадцатой годовщины его рождения”.

Хранился в каком-то банковском сейфе, объясняет дядя. Доставлен сегодня утром.

– Только день рожденья у меня не сегодня, – говорит Саймон.

– Да мы никогда толком не знали, когда ты родился, – скучным прозаическим тоном говорит дядя. – Так что, видно, как раз сегодня. С днем рожденья!

И он оставляет Саймона наедине с конвертом.

Конверт тяжелый. Там не только письмо внутри. Саймон взламывает печать, удивленный, что дядя сам этого не сделал.

Он надеется, что в конверте письмо от мамы, что она оставила его в банке, чтобы перемолвиться с ним через годы.

Но в конверте письма нет.

Ни приветствия, ни подписи на листке. Только адрес.

Где-то за городом.

И еще ключ.

Саймон переворачивает листок и на обороте видит еще три слова: “запомни и сожги”.

Он снова читает адрес. Смотрит на ключ. Снова читает, что написано на конверте.

Кто-то подарил ему загородный дом. Или амбар. Или сундук в поле.

Саймон перечитывает адрес в третий раз, потом в четвертый. Закрывает глаза, повторяет адрес про себя, проверяет, нет ли ошибки, перечитывает еще раз для ровного счета и бросает листок в камин.

– Что было в том конверте? – нарочито небрежно интересуется за обедом дядя.

– Только ключ, – отвечает ему Саймон.

– Ключ?

– Ключ. На память, наверно.

Дядя бурчит что-то в бокал с вином.

– На следующие выходные я, пожалуй, съезжу за город, к школьным друзьям, – мягко говорит Саймон, на что его тетя делится соображениями о погоде, а дядя снова что-то бурчит в бокал, но неделю спустя, изволновавшийся за это время, он сидит в поезде с ключом в кармане, смотрит в окно и твердит про себя адрес.

На станции он спрашивает дорогу, и ему указывают направление – вниз по извилистой дороге, мимо пустых полей.

Каменный коттедж он замечает, только оказавшись чуть ли не на его пороге. Тот запрятан в зарослях плюща и ежевики. Сад, его окружающий, предоставлен самому себе и почти что дом поглотил. Низкая каменная стена отделяет сад от дороги, ворота проржавели так, что ни за что не открыть.

Делать нечего, Саймон перелезает через стену, колючки вцепляются в его брюки. Входную дверь можно увидеть, только оборвав занавесь из плюща.

Ключ в замке легко поворачивается, а вот открыть дверь оказывается непросто. Он толкает, дергает, расчищает, плеть за плетью рвет плющ, прежде чем удается наконец с нею сладить.

Войдя, Саймон первым делом чихает. Каждый шаг вздымает облако пыли, и та густо плавает в рассеянном свете, перемежаемая тенями истлевших листьев, которые расползаются по полу.

Усик плюща из самых упорных, пробравшись в оконную щель, обвился вокруг ножки стола. Саймон распахивает окно, впуская внутрь свежий воздух и яркий свет.

Чайные чашки стопкой, одна в другой, стоят на виду, на открытых полках буфета. У очага висит чайник. На всей мебели повсюду (на столе, на стульях, на двух креслах у камина, на потемневшей медной кровати) – кипы книг и бумаг.

Саймон берет наугад книгу, открывает ее и видит имя своей матери, надписанное на обороте обложки. Джослин Симона Китинг. Он и не знал, что у матери было второе имя. Ну, понятно теперь, почему он Саймон. Трудно пока сказать, нравится ему здесь или нет, но теперь, судя по всему, коттедж в его владении, и можно любить его или не любить, уж как заблагорассудится.

Борясь с плющом, Саймон раскрывает другое окно. Находит в углу метлу, принимается подметать, в надежде убраться как можно лучше, пока не стемнело.

Никаких планов у него нет, и понятно, что это неправильно.

Он вообще-то думал, что в доме кого-нибудь да найдет. Ну, например, мать. И – о чудо! – живую. Если верить сказкам, ведьму уморить не так просто. А домик этот вполне под стать ведьме. Этакой охочей до чтения ведьме, любительнице выпить чайку.

Прибрать получится быстрей, если выметать мусор через заднюю дверь, поэтому он отодвигает задвижку, открывает дверь и видит перед собой совсем не поле за домом, а лестницу – винтовую каменную лестницу, уходящую вниз.

Саймон переводит взгляд на увитое плющом окно справа от двери, в котором угасает закат.

Возвращается взглядом к двери. Пространство, открывающееся за ней, шире стены и легко перекрывает окно.

Снизу, от подножия лестницы, сочится свет.

Как был, с метлой в руке, Саймон идет вниз по ступенькам и оказывается перед двумя горящими фонарями, которые висят по бокам решетчатой железной конструкции, похожей на вставленную в камень стены клетку.

Саймон открывает клетку, входит внутрь. Видит там внутри бронзовый рычаг – и дергает за него.

Дверь, скользя, задвигается. Саймон смотрит вверх на фонарь, свисающий на цепи с потолка, и совсем не ждет, что клетка вдруг поплывет вниз.

Изумленный, он стоит, обнимая свою метлу, и они спускаются, пока клетка, вздрогнув, не замирает. Дверь открывается.

Саймон выходит в сияющий светом зал и видит там два постамента и массивную дверь.

На обоих постаментах стоят стаканчики, снабженные указаниями, что с ними следует сделать.

Саймон выпивает содержимое одного из них, по вкусу похожее на чернику, гвоздику и ночной воздух.

Игральные кости он бросает на постамент, смотрит, как они там уложились, а потом оба постамента утапливаются в каменный пол.

Дверь открывается в более просторный шестиугольный зал с маятником в центре. По маятнику танцуют огни, отбрасываемые лампами, которыми освещаются коридоры, – исходя из зала, они идут не прямо, а извилисто и исчезают из виду.

Повсюду книги.

– Я могу быть вам полезен, сэр?

Обернувшись на голос, Саймон видит в дверном проеме человека с длинными седыми волосами. Откуда-то издалека доносятся смех и еле слышная музыка.

– Где это я? – спрашивает Саймон.

Человек смотрит на Саймона, на его метлу.

– Соблаговолите пройти со мной, сэр, – говорит он, делая приглашающий взмах рукой.

– Это что, библиотека? – спрашивает Саймон, оглядываясь на книги.

– В некотором роде.

Саймон проходит за седовласым в комнату с письменным столом, заваленным книгами и бумагами. По стенам стоят шкафы, состоящие из маленьких ящичков, на каждом металлическая ручка и карточка, надписанная от руки. На краю стола сидит кот, строго смотрит, как они приближаются.

– Первый визит порой дезориентирует, – говорит седовласый, открывая конторскую книгу, и окунает гусиное перо в чернильницу. – Через какую дверь вы вошли?

– Дверь?

Седовласый кивает.

– Она… она в коттедже, неподалеку от Оксфорда. Кто-то прислал мне ключ.

Седовласый, начав было писать в своей книге, останавливается и поднимает глаза.

– Вы – сын Джослин Китинг?

– Да! – отвечает Саймон с несколько чрезмерным воодушевлением. – Вы ее знали?

– Был знаком, да, – кивает седовласый и, помолчав, прибавляет: – Сочувствую вашей потере.

– А правда ли, что она была ведьмой? – спрашивает Саймон, глядя на кота, который сидит на столе.

– Если и была, то со мной этим не делилась, – ответствует седовласый. – Ваше полное имя, мистер Китинг?

– Саймон Джонатан Китинг.

Седовласый заносит это в книгу.

– Можете называть меня Хранитель, – говорит он. – Что вам выпало?

– Прошу прощенья?

– Игральные кости, в аванзале.

– А, все – маленькие короны, – объясняет Саймон, вспомнив про кубики на постаменте. Он пытался разглядеть рисунки и на других гранях, но заметить успел только сердечко и перо.

– Все? – уточняет Хранитель.

Саймон кивает.

Хранитель хмурится и делает пометку в конторской книге. Перо скребет по бумаге. Кот заносит лапу, чтобы его прихлопнуть.

Хранитель откладывает перо, предоставив его коту, и направляется к шкафу на другой стороне комнаты.

– Первый визит разумнее не затягивать, хотя мы рады вас видеть в любое время. – Хранитель подает Саймону медальон на цепочке. – Это укажет вам путь ко входу, если заблудитесь. Лифт доставит вас домой, в коттедж.

Саймон смотрит на компас. По центру его мельтешит игла. Коттедж – мой дом, думает он, а вслух говорит:

– Благодарю вас.

– Соблаговолите уведомить меня, если я могу быть вам полезен.

– Можно, я оставлю здесь это? – Саймон приподнимает метлу.

– Разумеется, мистер Китинг. – Хранитель указывает на простенок рядом с дверью. Саймон прислоняет метлу к стене.

Хранитель возвращается к письменному столу. Кот зевает. Саймон выходит из кабинета, смотрит на маятник.

Не сон ли это, думает он.

Бездумно берет книгу со стопки, прислоненной к стене, не взглянув, возвращает ее на место. Идет по проходу, сплошь, по дуге, облицованному книжными полками, так что книги окружают со всех сторон, туннелем. Непонятно, как умудряются не падать те, что над его головой.

Проходя мимо дверей, он пробует их открыть. Некоторые заперты, но многие поддаются, открывая взору помещения, полные книг и мебели: стульев, письменных столов и столиков с пузырьками чернил, бутылками вина и бренди. Книг столько, что становится страшновато. Трудно представить, как тут выберешь, что почитать.

Людей немного; их больше слышно, чем видно, шаги и шепот раздаются где-то совсем близко, но незримы. Некто в белом одеянии до полу зажигает свечи; женщина так поглощена книгой, что не поднимает глаз на него, когда он рядом.

Он идет проходом, где по стенам висят картины, на каждой – фантастические строения. Плавучие замки. Сращения особняка с кораблем. Города, высеченные в скалах. Пространство между картин заполнено книгами, в основном по архитектуре. Так он выходит на амфитеатр, где актеры, похоже, репетируют пьесу Шекспира. Судя по сюжету, это “Король Лир”, хотя роли поменялись полами, так что действующие лица – три сына и чудовищная, впадающая в безумие старуха-мать. Некоторое время понаблюдав, Саймон направляется дальше.

Откуда-то слышна музыка, играют на фортепиано. Он идет на звук, но источника его не находит.

И тут одна дверь привлекает его внимание. Набитый книгами гардероб наполовину перекрывает ее собой, оставляя и полуспрятанной, и полувидной.

На двери бронзовое изображение сердца в огне.

Дверная ручка легко поддается, когда Саймон ее поворачивает.

В центре комнаты стоит длинный деревянный стол, по которому разложены и расставлены стопки бумаги, книги, чернильницы, перья, причем выглядит все так, словно это приглашение засесть за работу, а не указание, что работа шла, но ее прервали. По полу и по кушетке разбросаны подушки. На кушетке, кроме того, разлеглась черная кошка. Она встает, потягивается, спрыгивает на пол и уходит в открытую Саймоном дверь.

– Ты ничуть не мешаешь! – кричит он ей вслед, но кошка не удостаивает ответом, и тогда Саймон вновь принимается разглядывать комнату, оставшуюся теперь без кошки.

Вдоль стен расположены еще пять дверей. Каждая помечена каким-то своим символом. Саймон закрывает ту дверь, в которую вошел, и обнаруживает на внутренней ее стороне то же сердце в огне, что и снаружи. На других дверях – изображения ключа, короны, меча, пчелы и пера.

Между дверьми стоят колонны, а узкие книжные полки свисают с потолка, как качели, на каждом уровне книги лежат стопкой. Саймон не может понять, как добраться до самых высоких полок, пока не догадывается, что они на подъемных блоках, благодаря которым можно регулировать высоту.

Над каждой дверью установлен и ярко горит светильник, за исключением двери с ключом, где вообще не горит, и двери с пером, где горит еле-еле.

Тут из-под двери с пером просовывается сложенный листок бумаги. Саймон поднимает и разворачивает его. Внешняя сторона испачкана сажей, от которой чернеют его пальцы. Внутри записка, написанная неуверенным детским почерком.

Привет

Есть тут кто-нибудь или ты кот?

И ниже, в углу – неумелый рисунок кролика.

Саймон поворачивает дверную ручку. Она не слушается. Он осматривает запор, находит задвижку, которую отодвигает, и делает новую попытку. На этот раз дверь поддается.

Открывается она в темную комнату с голыми стенами. Никого внутри нет. Он заглядывает, что там позади двери, но и там одна только темнота.

Сбитый с толку, Саймон закрывает дверь.

Переворачивает записку.

Берет гусиное перо со стола, окунает его в чернильницу и на обороте пишет ответ.

Я не кот.

Складывает бумажку, просовывает ее в щель под дверью. Ждет. Снова открывает дверь.

Записка исчезла.

Саймон закрывает дверь и поворачивается к книжному шкафу.

Дверь за спиной у него распахивается.

Вскрикнув от неожиданности, Саймон видит на пороге молодую женщину с каштановыми волосами, уложенными в локоны и заплетенными в косы вокруг кроличьих ушек из серебряной филиграни. Она в странной вязаной рубашке и в скандально короткой юбке поверх синих брюк, заправленных в высокие сапоги. Глаза у нее сверкают, как у дикого зверя.

– Кто ты такой? – спрашивает девушка, материализовавшаяся из пустоты. Записка зажата в ее руке.

– Я – Саймон, – говорит он. – А вы?

Наклонив голову, она размышляет над его вопросом, кроличьи ушки направлены в сторону двери с мечом.

– Я – Ленора, – наконец говорит Элинор, что не вполне правда. Она прочла это имя в одном стихотворении и решила, что оно красивей, чем Элинор, хоть и звучит похоже. А кроме того, никто никогда не интересуется ее именем, так что грех не воспользоваться случаем испробовать что-нибудь поновей.

– Откуда ты пришла? – спрашивает Саймон.

– С пепелища, – отвечает она, как будто это что-нибудь объясняет. – Это ты написал? – протягивает она записку.

Саймон кивает.

– Когда?

– Минуту назад. А это от вас, то, что на другой стороне? – спрашивает он, хотя, на его взгляд, почерк уж больно детский, чтобы она могла так написать, но ведь и кроличьи ушки – загадка.