Текст книги "Беззвездное море"

бумажная звезда, забрызганная золотой краской

Беззвездное море поднимается.

Совы наблюдают, как время приливов и отливов сдвигается, поначалу совсем ненамного.

Они летают над волнами, которые бьются о давно безлюдные берега.

Своими криками они призывают к осторожности и выражают восторг.

Время пришло. Они ждали так долго.

Они кричат и радуются до тех пор, пока море не поднимется так высоко, что и они вынуждены искать укрытие.

Беззвездное море не перестает подниматься.

Теперь оно затопляет Гавань, сбрасывает книги с полок, забирает Сердце себе.

Конец пришел.

И вот тут Совиный король приносит будущее на своих крыльях.

Закери Эзра Роулинс кувырком преодолевает занавес из кашемира и льна, стаскивая по пути с плечиков свитера и рубашки. Они с Дорианом вваливаются обратно в гардероб, а туннель позади них рушится, вздымая облака пыли.

В комнате попадали с полок почти все книги. Недопитая бутылка валяется, остатки вина красной лужей разлились по краю стола. Кролики-пираты терпят кораблекрушение на полу у камина.

Еще один толчок приводит к тому, что шкаф рушится, и Закери кидается к двери, по пути успев схватить сумку и набросить ее на плечо. Дориан следует за ним по пятам. Направляются они к Сердцу, потому что куда же еще идти во время землетрясения, когда находишься под землей.

Толчки прекратились, но разрушения очевидны. Они спотыкаются об упавшие книги, мебель, задерживаются, чтобы высвободить полосатую кошку, загнанную в угол опрокинувшимся столом. Кошка уносится прочь, не поблагодарив.

– Вот не думал я, что она действительно на это пойдет, – говорит Дориан, глядя, как еще один встопорщенный кот перепрыгивает через свалившийся канделябр, прежде чем исчезнуть во тьме.

– Кто пойдет и на что? – переспрашивает Закери, но тут впереди что-то опять грохочет, и они идут дальше, в направлении, противоположном тому, куда дернула кошка, что Закери отмечает про себя как плохой знак.

Прямо перед тем, как им войти в Сердце, откуда слышится на повышенных тонах разговор, но слов не разобрать из-за несущегося оттуда неприятного металлического лязга, Дориан оттягивает его назад и, упершись рукой в стену, блокирует ему путь.

– Мне очень важно, чтобы ты кое-что знал, – говорит он. Тут в Сердце снова раздается грохот, и Закери оглядывается на шум, но Дориан, запустив свободную руку ему в волосы, разворачивает его лицом к себе.

Так тихо, что Закери едва в силах расслышать его за лязгом и криками, Дориан говорит:

– Мне нужно, чтобы ты знал: то, что я чувствую к тебе, это настоящее. Потому что я думаю, что и ты чувствуешь то же самое. Я столько всего в жизни прошляпил, я не хочу потерять и это.

– Что?! – отзывается Закери, который совсем не уверен, что правильно все расслышал, и поподробней хочет услышать про те чувства, о которых идет речь, не говоря уж о том, почему, собственно, Дориан выбрал такое на редкость неподобающее время, чтобы завести такой разговор, и тут оказывается, что никакой это не разговор, потому что Дориан, чуть задержавшись на нем взглядом, отпускает его, поворачивается спиной и уходит.

Закери, несколько обалдев, остается стоять у стены. Пол снова вздрагивает, и несколько книг, кувыркаясь и чуть не задев его, слетают вниз.

– Да что, черт возьми, тут происходит? – громко говорит он, и никто, даже голос в его голове, ничего не предлагает в ответ.

Поддернув ремень сумки повыше, он следует за Дорианом.

Войдя в Сердце, они видят, в чем причина лязга: заводная вселенная сломалась, маятник болтается как попало; раскачиваясь, он наматывает на себя металлические обручи, на которых держатся планеты; механизм наверху тщетно пытается ими управлять, и, дергаясь, они с неравными интервалами один за другим срываются вниз, ударяясь о пол и разбивая в пыль и до того уже треснутую плитку. Золотые стрелки в виде рук целы, но одна наклонена к хаосу на полу, а другая обвиняюще указывает на груду камней, наваленных там, где раньше была дверь к лифту.

Крики из кабинета Хранителя становятся громче. Дориан, запрокинув голову, смотрит на рушащийся часовой механизм, и Закери понимает, что тому так и не удалось увидеть Сердце таким, как оно было, и все, что происходит вокруг них, кажется ему до того несправедливым, что в отчаянии он на мгновение – всего на мгновение – жалеет, что они вообще здесь оказались.

Голос Хранителя – первый, который становится различим.

– Ничего подобного я не разрешал, – говорит, нет, кричит он кому-то, кого Закери не видит. – Я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! – прерывают его, и Закери узнает этот второй голос не потому, что вспомнил Аллегру, а потому, в основном, что Дориан бок о бок с ним буквально застывает на месте. – Это я понимаю, потому что видела, к чему это приведет, и не допущу, чтобы это случилось! – кричит Аллегра, а затем появляется перед ними в дверях кабинета все в той же своей шубе, с изломанными гримасой гнева губами в красной помаде. Вослед за нею выходит Хранитель в усыпанной пылью мантии.

– О, мистер Роулинс! – небрежно замечает Аллегра, как будто не орала секунду назад, как будто не стоят они под дождем из осколков рушащегося с лязгом металла и трепещущих книжных страниц, силой тяготения высвобождаемых из своих переплетов. – Вижу, вы еще живы! А ведь я знаю кое-кого, кто был бы доволен этим.

– Что? – сбивается Закери, потому что на самом деле хочет сказать: “Кто бы это мог быть?” – но и этот неуместный вопрос заглушается гулом у него за спиной, и Аллегра не отвечает.

Какое-то время ее глаза мечутся туда-сюда между ним и Дорианом (тот ее глаз, что голубой, сверкает даже ярче, чем ему помнится), и на секунду у Закери вспыхивает впечатление, что на него смотрят, что его действительно видят впервые, – вспыхивает и исчезает.

– Вы даже не знаете, – вещает Аллегра, и Закери не может понять, к нему она обращается или к Дориану, – вы понятия не имеете, зачем вы здесь. – К нам обоим, похоже, думает Закери, в то время как Аллегра в открытую переключается на Дориана. – А вот с тобой у нас есть незаконченное дельце.

– Мне нечего тебе на это сказать, – отвечает ей Дориан.

Вселенная усиливает это заявление, с пронзительным звоном уронив что-то на кафельный пол.

– А с чего ты взял, что я намерена разговаривать? – саркастически интересуется Аллегра, идя им навстречу, и только когда они оказываются почти что лицом к лицу, Закери видит в ее руке полускрытый меховой манжетой пистолет.

Хранитель, который следовал за Аллегрой, реагирует прежде, чем Закери осознает, что происходит. Схватив ее за запястье, он заламывает ей руку и выхватывает пистолет, но нажать на спуск она все-таки успевает. Пуля летит вверх, а не туда, куда была нацелена, прямо в сердце Дориана.

Угодив в одну из золотых стрелок-рук, которые все еще не упали, пуля отбрасывает ее назад так, что стрелка врезается в шестеренки.

Отрикошетив от стрелки, пуля застревает в кафельной стене, в самом центре фрески, которая когда-то изображала собой тюремную камеру с девушкой по одну сторону решетки и пиратом по другую, но фреска растрескалась и выцвела, и тот урон, что нанес ей сейчас маленький комочек металла, не отличить от повреждений, причиненных ей временем.

Механизм, который вращал планеты, рушится уже не частями, а целиком, и на этот раз крытый плиткой каменный пол поддается под его весом, и камень разверзается широкой трещиной, в которую виден не еще один заполненный книгами зал, как ожидал Закери, а зияющая между скал пропасть, провал, дна которому нет, только тени и тьма.

Ты забыл, что мы под землей, замечает голос у него в голове. Ты забыл, что это означает, продолжает он, и Закери уже больше не убежден, что голос, в конце концов, обретается в его голове.

Маятник отрывается от остатков искореженного металла и валится вниз. Закери, припомнив бутылку от шампанского, ждет, когда он ударится о дно, но дождаться не может.

Трещина на глазах разрастается от расщелины до разлома, до пропасти, увлекая в свое чрево камни, напольную плитку, планеты, разбитые люстры и книги, и, словно волна прибоя, стремительно приближается к тому месту, где они все стоят.

Закери отступает на шаг назад, в дверной проем кабинета. Чтобы поддержать, Хранитель берет его за предплечье, и кажется, что все, что случается вслед за этим, происходит замедленно, хотя на самом деле занимает всего лишь мгновение.

Край отверстия подползает к Аллегре, она оскальзывается, пол осыпается под ее ногами, и, пытаясь устоять, она тянется ухватиться за что-то, за что угодно.

Пальцы ее вцепляются в Дориана, в полу его кафтана цвета ночного неба, того, что с пуговицами, как звезды, и она тянет за собой и кафтан, и человека, который в него одет, и вместе они проваливаются в разверстую пропасть.

На долю секунды Закери встречается взглядом с Дорианом, и в памяти его вспыхивают слова, которые Дориан сказал ему минутами, секундами, мгновением раньше.

Я не хочу это потерять.

И все, Дориан исчезает из виду, и Хранитель удерживает Закери на краю пропасти, а тот кричит изо всех сил в черноту под ногами.

Бумажная звезда, которую развернули и снова сложили в маленького единорога, но единорог помнит то время, когда был звездой, и время еще более раннее, когда был частью книги, а иногда единорог видит сны о том времени, когда, еще до книги, был деревом, и еще раньше, еще больше вглубь, когда был другого рода звездой

Сын предсказательницы судьбы идет сквозь снегопад.

У него в руке меч, который лучший кузнец-оружейник выковал задолго до того, как он родился.

(Братья меча оба утрачены, один уничтожен в огне, чтобы стать чем-то иным, а второй затонул в море и позабыт.)

Теперь меч покоится в ножнах, которые когда-то носила одна лихая любительница приключений, погибшая в попытке защитить того, кто был ей дорог. И ее меч, и ее любовь потеряны вместе с остальной частью ее истории.

(Какое-то время об этой авантюристке слагали песни, но в стихах было мало правды.)

Так, облаченный в историю и миф, сын гадалки, предсказательницы судьбы, смотрит на свет, сияющий вдалеке.

Он думает, что почти у цели, но ему еще идти и идти.

Другое место, другое время
Интерлюдия IV

По пути на (и в) Сардинию, что в Италии, двадцать лет назад

На календаре вторник, когда художница собирает свои вещи и уезжает, намереваясь больше не возвращаться. Что это был вторник, впоследствии никто не помнит, и вообще про этот отъезд мало кто вспоминает. Это один из многих отъездов, случившихся в годы вокруг этого вторника. Отъезды сливаются воедино задолго до того, как кто-то решается произнести слово “исход”.

И сама художница лишь смутно помнит день, месяц и год. Для нее этот день значим своим смыслом, а не деталями, это кульминация месяцев (лет), потраченных на наблюдение, рисование и попытки понять, и теперь, когда она понимает, она больше не может вот так просто смотреть и рисовать.

Никто не обращает внимания, когда она проходит мимо – в меховом пальто, с сумкой. Она останавливается только у определенной двери, где оставляет свои краски и кисти. Тихонько ставит этюдник на пол. В дверь она не стучится. Маленькая серая кошка наблюдает за ней.

– Позаботься о том, чтобы это досталось ей, – говорит художница кошке, и та послушно усаживается на этюдник в своей настороженной и все-таки сонной манере.

Об этом поступке художница потом пожалеет, но это не единственное, чего она не предусмотрела.

Кружным путем идет она к Сердцу. Она знает пути короче, она прошла бы к Сердцу с завязанными глазами. Она может передвигаться по этим коридорам на ощупь, или на запах, или на что-то более глубинное, чем то, чем руководствуются ее ноги. В последний раз она заходит в любимые залы. Поправляет покосившиеся картины, выравнивает стопки книг. Находит коробок спичек, лежащий у подсвечника, и кладет спички в карман. В последний раз заглядывает в шепчущий коридор, и тот рассказывает ей историю о двух сестрах, ищущих каждая свое, о потерянном кольце и обретенной любви, и история эта не разрешается окончательно, потому что истории, рассказанные шепчущим коридором, разрешаются редко.

Дойдя наконец до Сердца, в распахнутую дверь кабинета художница видит Хранителя за письменным столом, но внимание его сосредоточено на том, что он пишет. Она подумывает, не попросить ли его найти подходящее место, чтобы повесить картину, которую она оставила в своей мастерской, недавно законченную, но не делает этого. Она и так знает, что кто-нибудь картину найдет и о ней позаботится. В своем воображении она уже видит ее на стене, в окружении книг.

Она не знает, кто они, эти люди, изображенные ею на полотне, хотя они много раз мерещились ей в несвязных видениях. С одной стороны, она надеется, что их и не существует вовсе, тогда как, с другой, знает, что они существуют или же будут существовать. Но уже сейчас они вписаны в историю этого места.

Художница поднимает глаза на плавно вращающуюся заводную вселенную. Одним глазом она видит ее мерцающей и совершенной, каждая деталь движется так, как должна. Но другой глаз видит ее изломанной и разбитой.

Золотая рука указывает ей на выход.

Если она собирается изменить историю, то как раз отсюда и надо начать. (Хранитель поднимет голову на стук закрывшейся за ней двери, но поймет он, кто именно ушел, намного позже.)

В аванзале художница проходит мимо постамента, на который выбрасывала свои кубики, когда впервые спустилась сюда. Все мечи и короны.

Теперь она видит больше мечей и корон. Золотая корона в многолюдной комнате. Старый меч на темном берегу, влажный от крови. Ей страстно хочется вернуться к своим краскам, но она не в силах изобразить все те вещи, что видит. Никогда не сможет она изобразить их все. Она пробовала. Ни времени не хватит, ни красок.

Вдавив кнопку, художница вызывает лифт, и тот немедленно открывается, как будто ее и ждал. Она входит и дозволяет подъемнику доставить ее наверх.

Ее глаз, тот, что видит незримое, почти сразу заволакивает пеленой. Видения меркнут. Это огромное облегчение – и это страшно.

К тому времени, как лифт приносит ее к знакомой пещере, освещенной одним фонарем, в глазах у нее – туман. Образы, события и лица, которые преследовали ее годами, пропали.

Она едва в силах разглядеть очертания двери в скале.

Видений, что она уйдет, у нее не было. Она поклялась когда-то, что никогда этого не сделает. Дала обет – и что же, она здесь, она нарушила его так, что уже не поправишь. То, что немыслимый этот поступок оказался возможным, придает ей смелости. Раз уж она сумела изменить эту часть истории, значит, сумеет изменить больше.

Сможет переменить участь этого места.

Она поворачивает дверную ручку и толкает дверь.

Дверь распахивается на пляж, полоску залитого лунным светом песка. Дверь деревянная, и если когда-то и была выкрашена, то песок и ветер сговорились между собой содрать с нее покров краски. Дверь почти незаметна на фоне скальной породы. Всякий, кто мельком на нее глянет, примет ее за корягу, прибитую к берегу. Так было и в те времена, когда художница была здесь в последний раз, даже еще до того, как ее назвали художницей, когда она была просто Аллегрой, юной тогда женщиной, которая нашла дверь, вошла в нее и не вернулась. До нынешних пор.

Аллегра оглядывает пустой пляж. Неба здесь слишком много. Тишина, только волны монотонно бьются о берег. Что ошеломляет, так это запах. Соль, море и ветер обрушиваются на нее в атаке ностальгии и сожаления.

Закрыв за собой дверь, она с силой прижимает руку к ее отшлифованной непогодой поверхности, источенной ветром, прохладной.

Аллегра бросает сумку на песок. За сумкой следует шуба, в ночном воздухе духота, и слишком тепло для меха.

Она отступает на шаг. Поднимает ногу и каблуком сапога бьет по двери.

Изо всей силы бьет, так, что старое дерево трещит.

Бьет и бьет.

И когда каблуки ее навредить больше уже не могут, находит камень, чтобы камнем окончательно сокрушить дверь. Дерево трескается и раскалывается, ранит ей руки, глубоко и больно занозит кожу.

Наконец это уже не дверь, а кучка дров. На ее месте лишь твердая скала.

Одна только дверная ручка осталась, упала на песок, не расставшись с рваным обломком того, что было когда-то дверью, а до того – деревом, но теперь это ни то, ни другое.

Аллегра достает спички из кармана пальто, поджигает бывшую дверь, смотрит, как она горит.

Если у нее получится помешать кому-то попасть туда, то получится и предотвратить то, что она видела. То, что находится внутри стеклянной банки, что лежит в ее сумке (предмет, который она увидела и нарисовала еще до того, как поняла, что это такое, и задолго до того, как оно стало предметом внутри банки), будет ее гарантией. Если дверей не станет, она сможет помешать возвращению книги и всего, что за этим последует.

Она знает, сколько всего на свете дверей.

Она знает, что любую из них можно закрыть.

Аллегра вертит в пальцах дверную ручку, раздумывая, не бросить ли ее в море, но не бросает, а кладет в сумку рядом с банкой, ибо хочет удержать при себе все, что сможет, принадлежавшее тому месту.

Засим Аллегра Кавалло падает на колени и горько рыдает – на пустынном пляже у серебрящегося звездами моря.

Книга V
Совиный король

Закери Эзру Роулинса оттаскивают назад, от пропасти, разошедшейся в самом Сердце Гавани, оттаскивают в кабинет Хранителя, куда трещина не дошла, ноги его разъезжаются на треснувшей плитке.

– Сядьте, – говорит Хранитель, силой вталкивая Закери в свое кресло за письменным столом. Закери порывается встать, но Хранитель удерживает его. – Дышите! – велит он. Закери забыл, как это делается. – Дышите! – повторяет Хранитель, и Закери с усилием делает один медленный, задышливый вдох, потом еще и еще.

Он не понимает, как Хранитель умудряется сохранять спокойствие. Он вообще ничего не понимает в том, что сейчас происходит, но продолжает дышать, и как только дыхание становится мерным, Хранитель снимает руку с его плеча, и он остается в кресле.

Достав с книжной полки бутылку, Хранитель наполняет стакан прозрачной жидкостью и ставит его перед Закери.

– Выпейте это, – говорит он, оставляет бутылку и отходит. Он не добавляет: “Вам станет легче”, – да Закери и не верит, сидя сейчас в этом кресле, что хоть когда-нибудь ему станет пусть на чуточку легче, но все равно выпивает и закашливается.

Легче ему не становится.

Становится явственнее, острее и хуже.

Закери ставит стакан рядом с тетрадью Хранителя и пытается сосредоточиться на чем-то еще, на чем-то, не связанном с только что пережитым ужасом, который снова и снова прокручивается у него перед глазами. Он смотрит в открытую на столе тетрадь и невольно читает, сначала одну страницу, потом другую.

– Да это же любовные письма! – в удивлении говорит он и самому себе, и Хранителю, который не отвечает.

Закери продолжает читать. Тут и стихи, и проза, но каждая строка полна откровенной страсти и явно адресована или посвящена Мирабель.

Он поднимает глаза на Хранителя. Тот стоит в дверях, глядя в пропасть, в которую свалилась вселенная, если не считать одной звездочки, вопреки всему удержавшейся на потолке.

Неожиданно он бьет кулаком в дверной косяк с такой силой, что дерево трескается, и Закери становится ясно, что кажущееся его спокойствие – это старательно сдерживаемая ярость.

Хранитель после того с глубоким вздохом кладет руку на пострадавший косяк, и на глазах у Закери тот сам восстанавливается, трещина понемногу зарастает, пока на месте ее не остается только морщинка.

Камни в Сердце начинают грохотать и сдвигаться. Битый камень движется по краю зияния в полу, кусок за куском восстанавливая поверхность.

Хранитель возвращается к письменному столу, берет бутылку.

– Мирабель была в аванзале, – говорит он, отвечая на вопрос, который Закери не решился задать, и наливает стакан себе. – Я не смогу добраться до ее тела или что там осталось, пока обломки не уберут. На починку потребуется время.

Закери пытается что-то сказать, хоть что-нибудь, но не может и лишь бессильно роняет голову на стол.

Почему только они вдвоем находятся здесь, в этой комнате, полной книг и утрат? Почему все, что раньше понемногу разваливалось, теперь сломано, и почему только пол вроде бы можно восстановить? И куда делся рыжий кот?

– А где Райм? – шепчет он, когда справляется с голосом.

– Скорее всего, где-нибудь в безопасном месте, – говорит Хранитель. – Она, должно быть, предчувствовала что-то подобное. Думаю, она пыталась меня предупредить, но тогда я ее не понял.

Закери не просит Хранителя долить его стакан, тот и так это делает.

Не глядя, Закери тянется к питью, но рука натыкается на то, что лежит рядом, на маленький кубик, игральную кость, более древнюю, чем те, выбрасывая которые он сдал вступительный сюда экзамен, но с теми же символами, вырезанными на его сторонах. Он берет его, вместо стакана.

Бросает на стол.

Тот падает, как он и ожидал, резным сердцем вверх.

Рыцари, которые разбивают сердца, и сердца, которые разбивают рыцарей.

– Что значит сердце? – спрашивает Закери.

– Поначалу кости бросали, чтобы увидеть, в чем состоит планида, предназначение прибывшего, – говорит Хранитель. – Результаты теста использовались, чтобы оценить потенциал при выборе пути. Сердца обозначали поэтов, тех, у кого душа нараспашку, а сердца напоказ пылают. Но еще прежде того к костям прибегали сказители, выбрасывали, чтобы понять, куда истории покатиться, к любовной интриге, к трагедии или тайне. Назначение костей менялось со временем, но надо понимать, что пчелы появились раньше, чем служители, а мечи – раньше, чем стражи, и все эти символы присутствовали здесь еще до того, как их выгравировали на игральных костях.

– Значит, существует больше, чем три тропы.

– Каждый из нас идет по своей, мистер Роулинс. Символы – инструмент толкования, а не определения.

Закери думает о пчелах, ключах, дверях, книгах и лифтах, вспоминает путь, который привел его в эту комнату, в это кресло. И чем дальше он уходит мыслью назад, тем больше склоняется к тому, что, возможно, было слишком поздно до того еще, как все началось.

– Вы пытались спасти его, – говорит он Хранителю. – Когда Аллегра почти уже выстрелила, вы остановили ее.

– Не хотел, мистер Роулинс, чтобы вы страдали так, как страдал я. Мне казалось, я сумею предотвратить ситуацию, в которой мы сейчас оказались. Сожалею, что это не удалось. Несчетное число раз я переживал то, что вы чувствуете сейчас. Легче от этого не становится. Ты просто знаешь, что тебя ждет.

– Значит, вы прежде уже теряли ее, – говорит Закери.

Он, кажется, начинает понимать, хотя и не уверен, что верит в то, что ему открывается.

– Много, много раз, – подтверждает Хранитель. – Я теряю ее вследствие обстоятельств, смерти или собственной глупости, но проходят годы, и она возвращается. На этот раз она верила, что все будет иначе, но так и не сказала мне почему.

– Однако. – начинает Закери, но обрывает себя, отвлекшись на звучащие в ушах слова Дориана.

(Иногда Судьбе удается собрать себя воедино, а Время всегда ждет.)

– Та, кого вы знали как Мирабель, – продолжает Хранитель, – или нет, простите, вы ведь звали ее Макс, верно? Так вот, уже много веков она живет в разных обличьях. Иногда она вспоминает и других. Но воплощение ее, предшествовавшее нынешнему, называлось Сивия. Она была мокрая насквозь, когда вышла из лифта, и вы напомнили мне об этом, когда явились сюда, истекая краской. Должно быть, в ту ночь под Рейкьявиком шел дождь, я забыл ее об этом спросить. И сначала я ее не признал. Мне редко удается сразу ее признать, и потом я всегда удивляюсь, как я могу быть так слеп. Раз за разом. И всегда это кончается утратой. Сивия тоже верила в то, что это может перемениться.

Он замолкает, глядя в свой стакан. Закери пережидает мгновение, прежде чем спросить:

– И что с ней сталось?

– Умерла, – отвечает Хранитель. – Тут был пожар. Первый такой случай за все времена на этом пространстве, и она оказалась там в самом центре. Я собрал все, что смог, чтобы принести в крипту, но трудно отделить то, что было женщиной, от сгоревших книг и кошек. Потом я стал думать, что, возможно, это было последнее ее воплощение. После пожара здесь все изменилось. Сначала почти незаметно, но потом двери стали закрываться одна за другой, и я совсем уж было поверил, что она не сможет вернуться, даже если захочет, а потом однажды поднял глаза и увидел, что она снова здесь.

– А давно вы здесь? – спрашивает Закери, глядя на Хранителя и думая о метафорических пиратах в подземных клетках, о Времени и Судьбе, о пожарищах и о том, как Хранитель высматривал кого-то в позолоченном бальном зале. И сейчас он выглядит в точности как тогда. Только в волосах его куда больше жемчужин.

– Я всегда здесь, – отвечает Хранитель, ставя стакан на стол. Он поднимает кубик и держит его на ладони. – Я был здесь еще до того, как это “здесь” появилось. – Он бросает кубик на стол и не смотрит, как тот упал. – Пойдемте, я хочу вам кое-что показать. – Он встает и идет в глубину кабинета, к двери, которую Закери прежде не замечал, она встроена между двумя высокими книжными шкафами.

Закери смотрит на стол.

Кубик упал той стороной вверх, на которой выгравирован ключ, но вот вопрос, в чем же предназначение ключа: в том, чтобы открыть, или в том, чтобы запереть. Поднявшись с места, Закери обнаруживает, что стоит на ногах прочнее, чем ожидал. Глянув в дверь, видит, как в Сердце пол, медлительно и тяжко ворочая камнями, залечивает, заращивает свои раны. Потом следует за Хранителем, задержавшись по пути у одного из шкафов, в котором стоит на полке знакомая на вид банка с плавающей внутри рукой, машущей ему то ли здороваясь, то ли прощаясь, то ли еще с каким-то намерением. Припоминает, что в сумке Мирабель после того, как они сбежали из Клуба коллекционеров, было что-то массивное и тяжелое, не может не задаться вопросом, кому принадлежала рука до того, как ее заспиртовали в банке, и наконец входит в помещение за кабинетом.

Хранитель зажигает лампу, освещая комнату, которая то ли поменьше, чем комната Закери, то ли так заполнена книгами и предметами искусства, что кажется тесной. Даже кровать в углу вся завалена книгами. Книги в два ряда толпятся на полках, занимают все доступные поверхности и еще большую часть пола. Закери озирается в поисках рыжего кота, но тот исчез.

Закери останавливается у полки, занятой тетрадями, точно такими же, как та, что осталась на письменном столе. На корешках у них значатся имена. Лин, Грейс, Аша, Этьен. Многими из имен помечена не одна тетрадь. За несколькими Сивиями следуют ряды перекликающихся между собой Мирабелей.

Закери поворачивается к Хранителю, который все еще зажигает тут и там лампы, чтобы спросить его о тетрадях, но вопрос застывает у него на губах.

На стене висит большая картина.

Первая его мысль, что это не картина, а зеркало, потому что на ней он, Закери, но когда он импульсивно делает к ней шаг, изображение остается недвижным, и при этом сходство схвачено так верно и с такими подробностями, что кажется, будто тот Закери, что на картине, тоже должен дышать.

Это портрет в натуральную величину. Нарисованный Закери стоит нос к носу с оригиналом в тех же замшевых ботинках, в тех же синих в полоску пижамных штанах, которые на картине каким-то чудом выглядят прилично и элегантно. Только там он с голым торсом и в одной руке, опущенной, острием вниз держит меч, а в другой, поднятой над головой, – птичье перо.

Дориан стоит чуть позади. Наклонился к уху и что-то ему шепчет. Одной рукой он обнимает Закери за плечи, ладонь смотрит вверх и покрыта пчелами, которые роятся над ней, танцуют на кончиках пальцев. Другая рука вытянута в сторону и обвита цепями, с которых свисают десятки ключей.

Над головами у них парит золотая корона. За короной раскинулось ночное, усыпанное звездами небо.

Написано все это реалистично до дурноты, и еще тошней от того, что грудь Закери распахнута настежь, сердце выставлено на обозрение, фоном сердцу служит звездное небо. Или, может быть, это сердце Дориана. А может быть, это их общее сердце. В любом случае, анатомически правильное вплоть до артерий и аорты, выполнено сердце золотистым металликом, охвачено жарким пламенем и отбрасывает тщательно выписанные блики на пчел, ключи, меч и лица обоих героев.

– Что это? – изумляется Закери.

– Это последняя картина, которую Аллегра здесь написала, – отвечает Хранитель.

– А! Так Аллегра – художница! – И Закери вспоминает подвал Клуба коллекционеров, где по стенам во множестве висели разнообразные виды Гавани. – И когда она это написала?

– Двадцать лет назад.

– Да разве это возможно?

– Странный вопрос для сына ясновидящей.

– Но. – Закери сбивается с ощущением, что он тонет. – Но моя мама не. – И снова умолкает, не договорив. Кто знает, может, его мать это ясно видела, но распространяться не стала. Он сам ее никогда ни о чем таком не расспрашивал.

Его охватывает ощущение еще удивительней, чем то, что было, когда он прочел про себя в “Сладостных печалях”. Удивительней оно, надо полагать, потому, что увидеть себя в мальчике из книги можно лишь с долей уверенности, тогда как то, что он мужчина с картины – факт абсолютный и непреложный.

– Так, значит, вы знали, кто мы, – говорит он, глядя на живописную версию Дориана и припомнив, как внимательно осматривал того Хранитель, когда они с Мирабель приволокли его вниз.

– Я знал вас в лицо, – отвечает Хранитель. – Еще бы не знать, я столько лет видел перед собой это изображение. Я знал, что придет день, когда вы появитесь, но понятия не имел, когда это будет, через месяц, через десятилетие или через века.

– И что, вы были бы здесь, даже если бы это произошло через века? – спрашивает Закери.

– Я уйду отсюда, только когда не станет этого места, мистер Роулинс, – вздыхает Хранитель. – Да переживем его мы оба!

– Что же будет теперь?

– Хотел бы я это знать!

Закери снова рассматривает картину, пчел, меч, золотистое сердце, поначалу избегая смотреть на Дориана, а потом неизбежно притягиваясь к нему взглядом.

– “Однажды он пытался меня убить”, – повторяет он слова Мирабель, сказанные ему на заснеженном тротуаре целую жизнь тому назад, и вспоминает, что она ответила, когда он позже ее об этом спросил.

Не сработало.

– Боюсь, я вас не вполне понимаю, – хмурится Хранитель.

– Сдается мне, тут в воздухе что-то переменилось, – говорит Закери, пытаясь как-то связать воедино свои кипящие мысли.

От двери раздается шорох, Хранитель поворачивается туда, и глаза его расширяются. Безмолвный вздох срывается с его губ, и рука в кольцах взлетает, чтобы прикрыть рот.

Закери поворачивается, уже предполагая увидеть то, что он видит, но явление Мирабель все-таки не может не удивить. Она стоит в дверном проеме, вся в пыли, и держит в руках тоже пыльную рыжую кошку.