Текст книги "Беззвездное море"

Баллада о Саймоне и Элинор
Наименование вещей, часть II

Элинор понятия не имеет, что делать с ребенком.

Дитя плачет, ест, опять плачет и еще иногда спит. Порядок или продолжительность этих действий не имеет никакого логического объяснения.

Она ожидала, что Хранитель поможет ей, но это не так. Он не любит ребенка. Говоря о ребенке, он называет его “дитя”, а не по имени, хотя в этом вина Элинор, потому что имени ребенку она еще не дала.

(Элинор и сама когда-то была ребенком. Когда она перестала им быть, трудно вспомнить, и ей неведомо, кто такая она сейчас, если она вообще – кто-то.)

Ребенок не нуждается в имени. Зачем ему имя, если нет других детей, с которыми его можно спутать. Он – единственный. Особенный. Уникальный. Младенец, и все. Иногда дитя, но пока что совсем младенец.

Прежде чем он родился, она прочла все книги, которые смогла найти о младенцах, но к настоящему книги ее не подготовили. В книгах дети не визжат, не вопят, не вцепляются в волосы, не таращатся.

Она пристает к Хранителю, но тот на расспросы не отвечает. Запирается от нее в кабинете. Она просит помощи у художницы и поэтов, и те, случается, помогают, причем художница больше, чем поэты, благодаря чему Элинор может провалиться в слишком недолгое, без сновидений, забытье, но в итоге они все равно только вдвоем, она и он.

Наконец она решается написать на Кухню.

Нет уверенности, что Кухня ответит. Маленькой, она иногда писала туда коротенькие записки, и совсем не всегда приходил ответ. Если она писала: “Привет!”, ей отвечали: “Привет!” – и присылали то, что ей нужно, но однажды она спросила, кто там внизу готовит, моет и чинит вещи, и эта записка осталась без ответа.

Первые вопросы, касающиеся ребенка, она посылает с робостью и радостно бросается к кухонному подъемнику, когда там зажигается огонек, означающий, что ответ получен.

Кухня обеспечивает ее самыми насущными сведениями. Снабжает подробными списками того, что нужно попробовать. Вежливо формулирует свои предложения, сопровождая их словами поддержки. Присылает бутылочки с теплым молоком для ребенка и кексы для Элинор.

Кухня предлагает ей почитать ребенку, и она смущена, что сама до этого не додумалась. Она скучает по “Сладостным печалям” и жалеет, что их отдала. Она чувствует себя виноватой в том, что вырывала из книг страницы, на которых прочла то, что ей с первого раза не пришлось по сердцу. Может, прочти она это сейчас, оно понравилось бы ей больше? Но страниц этих не найти, они сложены звездами и разбросаны по темным углам, как когда-то приснившиеся страшные сны. Сейчас даже вспомнить трудно, почему они ей не понравились. Там было что-то про оленя в снегу, от чего у нее защемило сердце, и что-то про наступающее на берег море, и про то, как кто-то потерял глаз, но кто именно – нет, не вспомнить. Сейчас она думает, что глупо расстраиваться из-за судьбы персонажей, которых и на свете-то нет, да еще так сильно, чтобы вырывать и прятать страницы, но в те времена она видела в этом смысл. В те времена, когда она была кроликом, крадущимся сквозь темноту, все это место полнилось смыслом, и казалось, что и это место, и весь мир, все принадлежит ей. Уж и не вспомнить теперь, в какой момент это изменилось.

Может, она и сама – страница, вырванная из истории, сложенная звездой и заброшенная в пыль, в темноту, чтобы о ней забыли.

Может, не следовало ей таскать книги из тайного архива, а потом вырывать из них страницы, а потом раздавать? Но поздно, уже ничего не изменишь, и любимая книга – по-прежнему самая любимая, пусть даже украденная, с вырванными страницами и вконец потерянная.

Почти все в “Сладостных печалях” Элинор помнит так хорошо, что может пересказывать это ребенку. Истории про пирата, про кукольный домик, про девочку, которая упала в дверь, – вот эта кажется ей такой знакомой, словно с ней самой и случилась, хотя перечитывала она это столько раз, что так оно почти что и есть.

Кухня присылает мягкую игрушку, кролика из коричневого меха, с вислыми ушками.

Младенцу кролик нравится больше, чем что угодно еще.

Между кроликом и чтением Элинор удается найти для себя некоторое умиротворение, хотя бы и ненадолго.

Она скучает по Саймону. Она больше не плачет, хотя провела много ночей и дней, рыдая, когда убедилась, что в ту комнату ей вернуться не суждено и что даже если б она сумела туда вернуться, Саймона ей все равно больше никогда не видать.

Она знает, что не видать, потому что так сказал ей Хранитель. Не видать, потому что сам Саймон никогда больше ее не видел. Хранитель знает точно, ведь он там был. Он здесь всегда. И вот теперь пробормотал что-то про время и отмахнулся: все, уходи.

Элинор думает, тайком, про себя, что Хранитель разбирается в прошлом лучше, чем в будущем.

Она и раньше-то никогда не чувствовала себя здесь своей, а уж теперь – вдвойне. В лице ребенка Элинор ищет сходства с Саймоном, но находит только намеки. Волосы у ребенка темные, хотя кожа светлая – то есть, конечно, когда он не орет. Ей так хотелось, чтобы волосы были светлые, как у Саймона, но ни в одной из книг не говорится о том, что младенческий цвет волос со временем может с черного измениться на какой-то другой. Цвет глаз – может, но вот прямо сейчас они зажмурены так сильно, что Элинор и не разберет, какого они цвета.

Ей следует дать малышу имя.

Гнетет ощущение, что это слишком большая ответственность – дать наименование кому-то еще.

“Как мне его назвать?” – пишет она на Кухню.

Когда огонек вспыхивает и Элинор открывает дверцу подъемника, там нет ни подноса, ни карточки, а лежит бумажная полоска, вроде как оторванная от книжной страницы, и написано на ней всего одно слово.

Мирабель

Другое место, другое время
Интерлюдия III

Вермонт, две недели назад

Бар тускло освещен винтажными лампочками, которые, словно свечи, рассылают мерцающее сияние на стеклянную посуду и лица людей. Но свет просачивается и с улицы: несмотря на поздний час, фонари озаряют снег так ярко, словно за окнами день.

Мужчина, имя которого не Дориан, сидит в одиночестве за столиком в углу, спиной к стене. На стене – пара оленьих рогов, чучело фазана и портрет молодого человека, повешенного за предательство на войне, которую никто из ныне живущих не помнит. А тот, живущий пока, что сидит под портретом, поглядывает на остальную часть бара манером, призванным скрыть, что интересует его вовсе не все подряд, что вокруг происходит, а в особенности один столик.

Одна персона в особенности.

Напиток, который он пьет, предложила ему официантка, когда он попросил принести ему что-нибудь с шотландским виски в основе, и называется он мудрено, но там явно присутствует кленовый сироп.

Перед ним открытая книга, но он не читает (он уже ее прочитал). Книга – просто повод направить взгляд на столик на троих в другом конце комнаты, лишь отчасти перекрытый случайным посетителем, который застрял у бара, увенчанного массивным куском мрамора, попавшего сюда, похоже, из здания несколько древней.

За столиком, приковавшим его внимание, сидят две молодые женщины (одну из них он уже видел утром на снегу) и мужчина совсем немного постарше. Его и раньше занимало, какие меж них отношения, но чем больше он следит за ними, чем больше наблюдает, тем больше видит и тем больше хочет узнать.

Женщины – это пара, если он правильно трактует способы невербальной коммуникации. Он ловит взгляды, видит руку, положенную соседке на бедро, и утверждается в своих подозрениях. Он доволен собой, хотя много раз проделывал это раньше, во множестве баров, и давно уже выше того, чтобы гордиться всего лишь отточенным навыком. Да, он это умеет. Он всегда был в этом хорош, считывал людей, как книги, глядя на них наискосок через тускло освещенные комнаты.

Считать женщин труда не представляет. Та, что со стрижкой почти под корень, говорит быстро, взмахивает рукой, подчеркивая свою мысль, часто оглядывается на других посетителей бара. Вторая более сдержанна, спокойна и расслаблена до того, что под столом высвободила из сапог ноги, и Дориан даже чувствует к ней мгновенную зависть. Она здесь как дома, в этом месте, с этими людьми, и слушает их с таким особым вниманием, потому что знает их, но еще не так хорошо, как ей этого хочется.

И рядом с ними молодой человек.

Сидит он к наблюдателю боком, смотрит почти что в сторону, и когда поднимает бокал с коктейлем, свет подчеркивает его профиль. Стоит ему чуть отвернуться, как того, что там у него на лице, и без того еле видном, не видно совсем, заметна лишь тень влажных от снега завитков на затылке.

Дориан думал увидеть мальчика. Студентика. Вместилище университетских клише. Но нет, это мужчина. Юный, но мужчина. Любопытный вообще экземпляр. И изучает видеоигры, только представить.

Теперь, глядя на него, Дориан не может разобраться в горстке фактов о человеке, который сидит перед ним. Заочно он представлял его себе как социопата, отшельника, но сейчас этого нет и следа. Некоторая застенчивость – да, присутствовала, но исчезла после того, как было выпито первые полбокала. Он больше слушает, чем говорит, но когда говорит, то в манере его нет ни натянутости, ни неловкости. Время от времени он поправляет очки, сдвигает их повыше, на переносицу, а пьет, кажется, “сайдкар”, хотя, видимо, попросил, чтобы коктейль подали без сахарного ободка по краю бокала.

Человек, которого он не может прочесть. Это так же неприятно, как иметь книгу, к которой нельзя прикоснуться. Слишком знакомое разочарование.

– Ну, и как вам книга?

Дориан, подняв на голос глаза, видит, что официантка стоит у него над плечом, подливает ему воды. Подскочила, видно, проверить уровень: наполовину полный или наполовину пустой, в зависимости от степени оптимизма. Он бросает взгляд на книгу, которую держит в руках. “Тайная история” Донны Тартт. Всю жизнь он мечтал об отношениях той интенсивности, что описана на этих страницах, (вакханалию убийств давайте оставим в стороне), но никогда с ничем таким не встречался и теперь достиг возраста, когда ясно, что уже и не встретит. Он прочитал книгу семь раз, но официантке говорить об этом не станет.

– Очень хорошая, – говорит он.

– Я начала одну как-то, но так и не продралась.

– Эта получше, – заверяет он в той мере прохладно, чтобы холоду хватило пригасить флирт. Немалый градус тепла испаряется из ее улыбки.

– Приятно слышать, – говорит она. – Ну что ж, дайте знать, если я могу что-нибудь для вас сделать.

Дориан кивает и переводит взгляд чуть поверх книги. Пожалуй, группка, на которую он смотрит, не так спаяна в отношениях, как персонажи этой его книги, но что-то вроде того там все-таки есть. В том смысле есть, что каждый из них способен на сильные чувства (если не на убийство), хотя сформирована группка неверно. Не вполне верно. Он наблюдает за тем, как они жестикулируют, как им приносят еду, как они смеются над чем-то все трое, и улыбается поневоле, и прячет свою улыбку в бокал.

Каждые несколько минут он бегло оглядывает бар. Публики тут прилично, потому, вероятно, что таких заведений в городке раз – два и обчелся. Заметив над барной стойкой грифона из иллюстраций Тенниела к “Алисе”, думает мимоходом, нет ли где бара, названного в честь Черепахи Квази.

У стойки, среди других посетителей, девушка, которая кажется ему вдруг слегка знакомой, поднимает руку, чтобы привлечь внимание бармена, но когда рука ее движется над подносом с бокалами, готовыми к тому, чтобы их доставили на столы, Дориан подмечает, в чем истинная задача этого жеста. Еле видимая струйка порошка, который сыплется в “сайдкар” без сахара, оседает и растворяется без следа.

Девушка уходит, не дозвавшись бармена, смешивается сначала с компанией неведомых выпивох, а затем выскальзывает за дверь. Не остается взглянуть, что будет. Действует по регламенту. Сам он порой эти регламенты нарушал, для пущей уверенности. Но новые рекруты не расходуют себя на то, чтобы учесть нюансы. Такой, например, нюанс, что определенность стоит того, чтобы нарушить правило.

Он мог бы оставить все как есть.

Он и сам много раз выполнял подобные поручения. И даже хуже того. Вспомнить только последний раз – последний раз! – и у него начинают трястись руки. На мгновение он переносится в другой город, в темный гостиничный номер, где все, что он, по его убеждению, знал, оказывается неправильно, и мир его катится под уклон, но тут он берет себя в руки. Откладывает книгу.

Стоит подумать, вызывает ли порошок, попавший в данный бокал, слабую амнезию, или это что-то серьезней. И то, и другое неразличимо на вкус, реципиент через час-другой дуреет, а потом вырубается и приходит в себя в состоянии жуткого похмелья – ну, или вообще не приходит.

Дориан поднимается с места, когда официантка берется за поднос, и к тому времени, когда он подходит к ней, решение на этот счет уже принято, и состоит оно в том, что, во-первых, порошок, скорее всего, из серьезных, а во-вторых, что это не имеет значения.

Ничего сложного, налететь на официантку, выбить из рук у нее поднос со всем его содержимым, от души извиниться за преднамеренную неуклюжесть, предложить свою помощь, от которой она отмахнется, и вернуться к своему столику так, будто столик был его целью, а не точкой отправления.

Как к этому пришло? Одна книга, один человек. Годы недоумений и скуки, а теперь вдруг все сразу навалилось, внезапно.

Он и без того заинтригован. Он это знает.

Но что в нем такого?

Что-то ведь есть.

Интригующий неизвестно чем молодой человек поднимается из-за стола, оставляя двух женщин болтать. Он идет вглубь бара и едва отходит от стола, как что-то меняется в его глазах. Не хмель читается там, а мечтательность и отстраненность, словно он не вполне здесь, а где-то витает, и еще, пожалуй, легкое беспокойство. Да, все страньше и страньше.

Дориан оглядывается на столик, от которого молодой человек отошел, и сталкивается взглядом с одной из женщин. Она смотрит прямо на него, но тут же отводит глаза, продолжая говорить и записывать что-то на коктейльной салфетке. Но она подловила его. Видела, что он смотрит.

Все, пора уходить.

Он закрывает книгу, кладет под пустой бокал купюру, которой более чем довольно и за коктейль, и на чаевые. К тому времени, как Закери Эзра Роулинс возвращается к своему столику, он уже на улице, на снегу, прячется от фонарного света.

Дориан стоит так, чтобы видеть сквозь матовое стекло столик и смутную тень, которая отличается от других теней, перемещающихся по бару.

Он понимает, что так нельзя. Его тут быть не должно. Надо было уйти еще год назад, после той ночи в другом городе, когда все пошло не по плану.

Сколько драм разворачивается вокруг нас в этот самый момент?

И снова его руки начинают трястись, и он прячет их в карманы пальто.

Что-то сломалось тогда, но вот он сейчас здесь. Он не знает, куда еще пойти. Что еще делать.

Он может уйти. Может убежать. Скрыться. Он может забыть это все. Эту книгу, его книгу, Беззвездное море, вот это вот все.

Может.

Но не станет.

И стоя там, на снегу, с дрожащими, озябшими руками и согретым виски дыханием, наблюдая за Закери через стекло, Дориан не думает о том, что неизбежно случится.

Он думает: А давай-ка я расскажу тебе историю.

Книга IV
Написано в звездах

бумажная звезда, сложенная из вырванной книжной страницы

Олень стоит на снегу.

Сморгни, и он исчезнет.

И олень то был – или что-то еще?

Чувство, оставшееся неназванным, или тропа, по которой никто не пошел, или закрытая дверь, которую не открыли?

Или все же то был олень, мелькнул между деревьев и умчался, не потревожив ни ветки?

Олень – это выстрел непрозвучавший. Упущенный шанс.

Украденный, как поцелуй.

В забывчивые нынешние времена, когда обычаи изменились, олень иногда задерживается чуть дольше.

Ждет, хотя раньше не ждал никогда, и не мечтал бы подождать, и не дал бы себе времени помечтать.

А теперь ждет.

Чтобы кто-нибудь выстрелил. Пронзил ему сердце.

Чтобы знать, что его запомнят.

Закери Эзра Роулинс спускается по лестнице, открывшейся под статуей, а персидский кот следует за ним по стопам. Ступеньки изношенные, неровные, одна осыпается под его ногой, и он соскальзывает еще по трем, хватаясь за стены, чтобы устоять на ногах.

Кот, мяукнув, грациозно преодолевает осыпь и останавливается, дойдя до него.

– Ну ты и задавака, – говорит он коту. Тот молчит.

Дадавака, повторяет голос откуда-то снизу. Эхо, думает Закери. Четкое, запоздалое эхо. Только и всего.

Он и сам почти в это верит, однако ж кот складывает уши и сердито шипит, глядя в тень, так что Закери, решив, в который уж раз, что тут вообще не поймешь, во что верить, с особой осторожностью ступает по оставшимся ступенькам, довольный тем, что у него есть компания, что кот идет рядом.

У подножия лестницы стоит на выступе стены лампа из тех, с изогнутой ручкой, в которые заключали когда-то джиннов, но в этой заключено одно лишь горящее масло. Вокруг лампы – веревки и шкив, а совсем рядом с пламенем – устройство вроде кремня. Лампа, должно быть, автоматически зажглась, когда дверь открылась.

Кроме лампы, другого источника света нет, поэтому Закери, взявшись за фигурную ручку, приподнимает ее. В этот самый момент золотистый диск, на котором она стояла, поднимается, а веревки и шкивы приходят в движение. Доносится приглушенный лязг, в темноте вспыхивает искра. В дальнем конце темного коридора загорается еще одна лампа, яркое пятнышко, путеводный светлячок.

Закери идет по коридору с лампой, кот за ним. На полпути свет выхватывает из тьмы ключ, который за колечко висит на крючке, вбитом в стену.

Закери снимает ключ с крючка.

– Мьяурр, – комментирует кот, то ли хваля, то ли осуждая, то ли демонстрируя безразличие.

Закери несет ключ и лампу дальше по коридору, а кот с темнотой следуют за ним.

Почти в конце коридора – ниша, в которой стоит точно такая же лампа, как у него в руке.

Под лампой – арочная дверь из гладкого камня, отмеченная лишь замочной скважиной.

Закери вставляет туда ключ с колечком. В механизме замка что-то щелкает, ключ поворачивается. Закери толкает, каменная дверь открывается.

В обеих лампах, в той, что у него в руке, и в той, что в стенной нише, вздрагивают язычки пламени.

Кот, зашипев на темноту, открывшуюся за дверью, пулей уносится назад по коридору.

Закери прислушивается к тому, как кот скачет по лестнице, и по шороху осыпающихся камней догадывается, что обрушившиеся ступеньки обрушились еще больше, а потом наступает тишина.

Глубоко вздохнув, он вступает в помещение.

Пахнет там сахаром и сырой землей, очень похоже на духи Мирабель.

Свет лампы падает на каменные колонны и стены, украшенные резьбой.

Прямо перед ним возвышение, а на возвышении постамент с золотистым диском.

Закери помещает лампу на диск, который опускается под ее весом.

Раздается лязг.

По всему залу вспыхивает свет в светильниках, которые висят на цепях, прикрепленных к колоннам. Не зажглись лишь некоторые из них, там или ламп нет, или масло в них высохло.

За колоннами по всему залу – длинные горизонтальные ниши. Что-то это место напоминает, а потом Закери замечает вывалившийся из тени скелет запястья.

Это крипта.

Склеп.

Закери мгновенно хочется дать деру, вослед коту, вверх по лестнице.

Но он этого не делает.

Ведь кто-то хочет, чтобы он это увидел.

Кто-то – или что-то – считает, что он должен здесь побывать.

Прикрыв глаза, Закери собирается с духом и приступает к осмотру крипты.

Начиная с ее обитателей.

Поначалу он думает, что они были мумифицированы, но, подойдя ближе, видит, что полоски ткани, свободно обернутые вокруг тел, покрыты текстом. Большей частью они высохли и рассыпались в прах вместе с теми, на ком лежали, но некоторые прочесть можно.

напевает про себя, когда думает, что никто не слышит

читает одни и те же книги снова и снова, пока каждая страница не становится близкой во всех подробностях

ходит босой по залам, неслышно, как кот

смеется охотно и часто, словно вся Вселенная его восхищает

Вот как, они обернуты воспоминаниями. Воспоминаниями о том, какими они были живые.

Закери читает, что можно прочесть, не потревожив их. Те фразы, что распутались, и те чувства, что ловят свет.

он не хотел больше здесь оставаться

написано на полоске, обернутой вокруг запястья, которое теперь не больше, чем кость, и Закери спрашивает себя, означает ли это то, что, по его предположению, должно означать.

В одной из ниш стоит урна. Никаких воспоминаний с ней рядом нет.

Другие ниши пусты.

Закери обращается к срединной части крипты. На некоторых колоннах имеются резные углубления, наклонные, подобные пюпитрам, поверхности.

На одном из таких пюпитров лежит книга, на вид очень, очень старая. Обложки у нее нет, только неплотно сшитые страницы.

Закери берет книгу так, словно она хрустальная.

Страницы разламываются в его руках и рассыпаются по пюпитру.

Закери горько вздыхает, и от вздоха обрывки, взлетев, плавно опускаются на каменный пол. Он старается не чувствовать себя виноватым. Наверно, книги этой, как и людей вокруг нее, уже давным-давно нет.

Он смотрит на останки книги, лежащие у его ног, и хотя там одни клочки, делает попытку хоть что-нибудь разобрать.

Видит одно слово:

Привет

От неожиданности сморгнув, Закери переводит взгляд на другой клочок, рядом.

сын,

написано там.

Он тянется к еще одному клочку, достаточно большому, чтобы его поднять.

гадал-

В его пальцах бумага рассыпается в пыль, но слово уже впечатано в радужку глаза.

Он смотрит дальше, на другой фрагмент древней бумаги, хотя и так знает, что там увидит.

ки.

Закери прикрывает глаза, прислушиваясь, не скажет ли: Это не со мной происходит, голос в его голове, но голос в его голове хранит молчание. Голос знает, что с ним, да он и сам это знает.

Закери открывает глаза. Садится на корточки и пересматривает рассыпанную по полу книжную труху, сосредотачиваясь на первом попавшем в поле зрения фрагменте с буквами, потом на следующем и следующем.

три сущности

потеряны

во времени

Закери продолжает искать, а книга на глазах истлевает.

Только успевай разобрать слово за словом.

меч

книга

человек

Слова испаряются почти сразу, едва они увидены, пока только два не остаются в пыли.

найди

человека

Закери просеивает горстку книжной пыли, надеясь найти еще хоть какое-то пояснение, но сеанс библиомантии, гадания по умершей книге, окончен. Книге, которая больше не книга, сказать уже нечего.

Закери стряхивает с ладоней профетический прах. Найди человека. Сразу всплывает из памяти тот, что потерян во времени, из “Сладостных печалей”. Но кто ж его знает, как найти того, кто потерян во времени, по воле призраков из истлевших книг. Он смотрит на покойников, которые не утруждаются тем, чтобы взглянуть на него, дни, когда они умели смотреть, остались далеко позади.

Закери снимает лампу с постамента, все другие огни гаснут сами.

Он выходит за дверь, не забыв вынуть ключ из замочной скважины.

Дверь захлопывается сама.

Коридор кажется еще длиннее, чем раньше.

Закери вешает ключ на крючок, ставит лампу на место.

Она опускается, огонек в другом конце коридора тухнет.

Закери смотрит туда, где он потух. Там воцаряется тьма, но на пределе видимости, которую обеспечивает свет лампы, различим в тени силуэт, который чернее, чем тень. Кто-то стоит там, в коридоре, стоит и на него смотрит.

Закери смаргивает, и силуэт исчезает.

Очертя голову, не смея оглянуться, Закери скачет вверх по осыпающейся лестнице и едва не спотыкается о персидского кота, который терпеливо дожидается его на самом верху.