Текст книги "Беззвездное море"

– Ну, порой рассказывают историю о том, как Луна спустилась с небес.

– Да, это и у нас тоже, – кивнул трактирщик, и женщина улыбнулась.

– А говорится ли в ваших, куда идет Солнце, когда в небе нет ни солнышка, ни луны? – спросила она, и трактирщик покачал головой.

– А у нас, там, откуда я родом, есть об этом история, – проговорила женщина, сосредоточенно и ритмично вымешивая тесто руками. – Рассказывают, что раз в сто лет – ну, некоторые увеличивают этот срок до пятисот лет, а другие даже до тысячи, – Солнце пропадает с дневного неба, а Луна в то же самое время пропадает с ночного. Говорят, момент этот расчислен так, чтобы они смогли встретиться в тайном месте, где звезды их не увидят, обсудить, что происходит на белом свете, и сравнить свои наблюдения за прошедшие годы – сто, пятьсот или тысячу. И вот они встречаются, беседуют, а потом, простившись, возвращаются на свое место в небе, расстаются до следующей встречи.

Это напомнило трактирщику о другой похожей истории, и он задал вопрос, о котором пожалел сразу, как только тот слетел с его уст.

– Они что, любовники? – спросил он, и щеки женщины загорелись. Он уже готов был извиниться, когда она продолжила.

– В некоторых версиях – да. Хотя, подозреваю, что если эта история верна, то им столько находится всего обсудить, что на прочее времени не остается.

Трактирщик рассмеялся, и женщина удивленно на него поглядела, но потом и сама рассмеялась, и они продолжили обмениваться историями и печь хлеб, а ветер ходил вокруг дома кругами, слушал, о чем шла речь, и на время совсем позабыл о том, что он там в горах потерял.

Прошло три дня. Вьюга не ослабевала. Трактирщик и его гостья проводили время в покое и довольстве: беседовали, трапезничали, снова и снова наполняли стаканы вином.

На четвертый день раздался стук в дверь. Трактирщик пошел открыть. Женщина осталась сидеть у огня.

Ветер вел себя поспокойней, и на этот раз совсем немного снега ворвалось в дом вместе со вторым странником. Снежинки растаяли сразу, как закрылась за ним дверь.

Замечание насчет погоды, каким трактирщик намеревался встретить нового гостя, замерло на его губах, стоило ему повернуться лицом к нему.

Плащ этого путешествующего, который тоже оказался женщиной – темнокожей, со светлыми глазами – когда-то был золотистого цвета и теперь, сильно вытертый, все-таки кое-где сиял. Волосы незнакомки были подстрижены короче, чем соответствовало любой моде, знакомой трактирщику, но и они были близкого к золотистому цвета. От холода, похоже, она не страдала.

– У меня назначена здесь встреча, – сказала женщина голосом, подобным меду, глубоким и приятным на слух.

Трактирщик поклонился и повел рукой в сторону очага в дальнем конце комнаты.

– Благодарю вас, – сказала женщина.

Трактирщик помог ей снять плащ, с которого, тая, стекал ручейками снег, и забрал его, чтобы высушить. Под этим плащом обнаружился второй, что было очень разумно в такое ненастье, тоже золотой и тоже поблекший.

Женщина подошла к очагу и села там во второе кресло. Трактирщик был слишком далеко, чтобы что-нибудь слышать, но, похоже, дамы обошлись без приветствия, немедленно приступив к беседе.

Когда с ее начала прошло более часа, трактирщик поставил на поднос тарелку с хлебом, сушеными фруктами и сыром, бутылку вина и два стакана. При его приближении разговор прекратился.

– Спасибо, – сказала первая женщина, глядя, как он расставляет еду и вино на столике между двумя креслами, и легонько коснулась его руки.

Она так раньше не делала, и он, не в силах что-то сказать, только кивнул в ответ, прежде чем отойти. Другая женщина улыбнулась, но для трактирщика осталось загадкой, чему она улыбается.

Он оставил их продолжать разговор, что они и делали, ни разу с кресел не встав. Ветер за окном стих.

Трактирщик сидел в дальнем конце просторной комнаты, на таком расстоянии, чтобы гостьи могли подозвать его, если он им понадобится, и при этом так, чтобы не слышать слов, которыми они обменивались между собой. Свою тарелку он тоже наполнил едой, но лишь поковырялся в ней, а съел только булочку полумесяцем, которая таяла на языке. Он пытался читать, но осилил только одну страницу. Время текло. Освещение за окном не менялось.

Трактирщик заснул или, возможно, думал, что спит. Казалось, он лишь сморгнул, а за окном – уже темнота. Разбудило его то, что вторая женщина поднялась со своего места.

Поцеловав первую в щеку, она направилась к выходу.

– Благодарю вас за ваше гостеприимство, – сказала она трактирщику, поравнявшись с ним.

– Разве вы не останетесь? – спросил он.

– Нет, мне нужно идти, – сказала она.

Трактирщик принес ее плащ, просохший, на ощупь теплый. Он накинул плащ на плечи женщины, помог ей его застегнуть, и она снова улыбнулась ему своей ласковой, приятной улыбкой.

На мгновение показалось, что она хочет что-то сказать, остеречь или выразить пожелание, но нет, она промолчала и только улыбнулась ему еще раз, когда он распахнул перед ней дверь, улыбнулась и ушла в темноту.

Трактирщик смотрел ей вслед, покуда мог ее видеть (то есть совсем недолго), а потом закрыл дверь и запер ее на задвижку.

Он подошел к очагу, к темноволосой женщине, которая сидела у огня, и только тут понял, что не знает ее имени.

– Утром мне придется уйти, – произнесла она, не взглянув на него. – Я хочу заплатить за комнату.

– Вы могли бы остаться, – сказал трактирщик и положил руку на боковину ее кресла.

Она посмотрела вниз, на его пальцы, и снова накрыла их своею рукой.

– Хотела бы я, чтобы так и было, – тихо сказала она.

Трактирщик поднял ее руку к своим губам.

– Останьтесь со мной, – выдохнул он ей в ладонь. – Останьтесь.

– Утром мне придется уйти, – повторила женщина. Одинокая слезинка сползла по ее щеке.

– Да в такую хмарь разве кто может сказать, когда оно придет, это утро? – воскликнул трактирщик, и женщина улыбнулась.

Она поднялась с кресла и за руку повела трактирщика в свою комнату и в свою постель, и ветер рыдал за окном, оплакивая любовь обретенную и скорбя о любви утраченной.

Ибо ни одному смертному не по силам любить Луну. Ну, по меньшей мере, надолго – нет, не по силам.

Закери Эзра Роулинс довольно-таки уверен в том, что кто-то треснул его по затылку, хотя помнит он, в основном, как ударился о ступеньку лбом, и именно там у него больше всего и болит теперь, когда он пришел в себя. Кроме того, сдается ему, прямо перед тем, как приложиться к ступеньке, он слышал, как Мирабель сказала что-то насчет того, что кто-то тут дышит, но кого она имела в виду, он понятия не имеет.

Он вообще понятия ни о чем не имеет, кроме того, что у него болит голова, и болит прилично.

И еще он совершенно определенно привязан к креслу.

Кресло удобное, с высокой спинкой и подлокотниками, к которым он в настоящий момент и привязан, и веревки сами по себе тоже высокого качества, это черный шнур, в несколько оборотов схватывающий ему предплечья от запястья до локтя. Ноги тоже привязаны, но под столом их не видно.

Стол обеденный, длинный, из темного дерева, стоит в тускло освещенной комнате, где-то, надо полагать, в Клубе коллекционеров, учитывая высоту потолка и лепнину, но комната тонет во мгле, только стол подсвечен. Маленькие лампочки, равномерно встроенные в потолок, отбрасывают лужицы света от одного конца стола к другому, где стоит пустое кресло, обитое темно-синим бархатом, вероятно, такое же, как то, к которому он привязан, потому что комната эта явно из тех, где кресла всегда из одного гарнитура.

Сквозь ломоту в голове он слышит тихую классическую музыку. Похоже на Вивальди. Где динамики, непонятно. А может, динамиков нет, и доносится музыка откуда-нибудь снаружи. Или, может, Вивальди звучит в его голове, этакое галлюцинаторного характера музыкальное осложнение вследствие сотрясения мозга. Он не помнит ни что произошло, ни как он оказался на этом сине-бархатном обеде на одного, где еще и не кормят к тому же.

– Я вижу, вы снова с нами, мистер Роулинс. – Голос звучит сразу со всех сторон. Динамики. И камеры.

Закери роется в своей бухающей болью голове, что бы на это сказать, и изо всех сил пытается сделать невозмутимое лицо, не выдать, до какой степени ему паршиво.

– Меня уверили, что угостят чаем.

Ответом ему молчание. Закери смотрит на пустое кресло. Вивальди еще журчит, но кроме того – ни звука. На Манхэттене в принципе не может быть такой тишины. Интересно, где Мирабель, может, тоже привязана – к другому креслу, в другой комнате. И жив ли каким-нибудь чудом Дориан, что кажется до того маловероятным, что об этом лучше не думать. Внезапно он чувствует, что ужасно хочется есть, и пить, и, в общем, все сразу, и потом, который сейчас час? Ужасно глупо, что все это – и голод, и жажда – в один момент на него нахлынуло, потому что осознанный вдруг голод гложет изнутри, требуя к себе внимания наряду и наперегонки с болью, пульсирующей во лбу. Прядка волос падает ему на лицо, он пытается вернуть ее назад, так и эдак мотая головой, но прядь прочно вцепилась в шарнир дужки заемных очков. Интересно, довязала ли Кэт предназначенный ему когтевранский шарф, увидятся ли они снова и сколько времени пройдет, прежде чем кто-нибудь в кампусе о нем вспомнит. Неделя? Две? Больше? Кэт решит, что он нарочно задержался в Нью-Йорке, и никто, кроме нее, не заметит его отсутствия, пока занятия не начнутся. Вот она в чем, опасность мнимого отшельничества. Резонно, кстати, предположить, что где-то в этом здании стоят ванны, полные щелока.

И он с жаром спорит сам с собой, каким образом его мать узнает о том, что он умер, материнская ли интуиция ей донесет, способность ли к ясновидению, но тут дверь за его спиной отворяется.

Появляется девица, которую он видел здесь в прошлый раз, та самая, что на дискуссии, устроенной Кэт, кротко изображала собой вязальщицу. Ставит на стол серебряный поднос и, ни слова не проронив и даже не взглянув на него, удаляется тем путем, которым вошла.

Закери смотрит на поднос, не в силах до него дотянуться, ведь руки у него привязаны к креслу.

На подносе стоит чайник. Приземистый железный чайник над горелкой с зажженной свечой, а рядом два пустых керамических бокала без ручек.

Но теперь открывается дверь в другом конце комнаты, и Закери нимало не удивлен, узнав даму-медведицу, хотя она и без шубы. На ней белый костюм, и весь ансамбль очень в духе Дэвида Боуи, несмотря на серебряные волосы и оливковый цвет лица. У нее даже глаза разного цвета: один черный, а второй обескураживающе бледно-голубой. Волосы собраны в пучок, рот, намазанный ярко-красной помадой, выглядит несколько зловеще с налетом ретро. Узел на мужском галстуке завязан так аккуратно, как у самого Закери никогда в жизни не получалось, и это раздражает его больше всего.

– Добрый вечер, мистер Роулинс, – говорит она, остановившись с ним рядом. Он почти ожидает, что она попросит его не вставать. Она улыбается, и такой приятной улыбкой, которая помогла бы ему почувствовать себя непринужденно, не будь непринужденность полностью недостижима в этот момент. – Мы формально так и не познакомились. Меня зовут Аллегра Кавалло.

Она тянется к чайнику, наполняет оба бокала горячим зеленым чаем и возвращает чайник на горелку.

– Вы правша, не так ли?

– Так, – отвечает Закери.

Из кармана своего жакета Аллегра достает маленький нож. Кончиком его проводит по веревкам на его левой руке.

– Попытаетесь отвязать свою вторую руку или как-то еще схитрить, потеряете эту руку. – Она прижимает острие к тыльной стороне его правой кисти, сильно, но не до крови. – Вы хорошо меня поняли?

– Да.

Она просовывает нож между веревкой и подлокотником и двумя быстрыми движениями освобождает ему левую руку. Веревка завитками падает на пол.

Аллегра прячет нож в карман, берет один из бокалов. Пройдя вдоль стола, садится в кресло напротив.

Закери не двигается с места.

– Вам наверняка хочется пить, – говорит Аллегра. – Чай не отравлен, если вам угодно подозревать нас в неблаговидных приемах. Вы же видели, мой чай из того же чайника.

Закери левой рукой берет чашку, движение отдается болью в плече, вдобавок к списку отмеченных уже травм. Делает глоток. Травяной чай, почти горький, но не вполне. Его язык еще помнит рыцаря с разбитым сердцем. Разбитые сердца. У него голова разбита, не сердце. Разбита и болит. Да, болит. Он ставит чашку на место.

Аллегра с настороженным интересом наблюдает за ним с другого конца стола. Так люди посматривают на тигра в клетке – и тигр посматривает так же на посетителей зоопарка.

– Я вам не нравлюсь, не так ли, мистер Роулинс? – спрашивает она.

– Вы привязали меня к креслу!

– Я велела вас привязать, сама не привязывала. Но я также велела принести вам чай. Разве одно действие не уравновешивает другое? – Закери не отвечает, и, помолчав, она продолжает. – Боюсь, с самого начала я произвела на вас неважное впечатление. Сбила вас с ног в грязный снег. Первое впечатление, знаете ли, – очень важная вещь. В тот вечер вы сделали два более приятных знакомства, и ничего удивительного, что эти персонажи понравились вам больше. Вы зачислили меня в негодяйки.

– Вы привязали меня к креслу, – повторяет Закери.

– Вам понравилось на моем балу?

– То есть?

– В “Алгонкине”. Вы не обратили внимания на мелкий шрифт. Бал-маскарад был устроен благотворительным фондом, которым я руковожу. Мы стремимся к тому, чтобы по всему миру дети из малообеспеченных семей учились грамоте, открываем библиотеки, предоставляем гранты многообещающим молодым писателям. Помимо того, мы работаем над улучшением тюремных библиотек. Бал-маскарад проводится ежегодно для сбора средств. И каждый год на него являются нежданные гости. Это прямо-таки традиция.

Закери молча отхлебывает чай. Да, что-то такое насчет благотворительности в пользу неграмотных он помнит.

– Следовательно, вы закрываете одну библиотеку, чтобы открыть другие? – делает выпад он, ставя бокал на стол.

– То место, о котором вы говорите, отнюдь не библиотека, – резко парирует Аллегра. – Ни в каком из смыслов этого слова. Это совсем не подземная Александрия, если вам вздумалось проводить некорректные параллели. Оно гораздо древней. И нет такого понятия, которое охватывает его суть в полной мере – ни на одном из человеческих языков. Люди обольщаются насчет дефиниций.

– Вы уничтожаете двери!

– Я защищаю порядок вещей, мистер Роулинс.

– Какой смысл в библиотеке-музее, если туда не попасть, чтобы прочесть книгу?

– В обеспечении сохранности, – отвечает Аллегра. – Вы думаете, я хочу спрятать его, это место, так? Нет, я его защищаю. От… да от мира, который для него слишком велик! Только представьте, что будет, если об этом месте узнают все? Что оно существует, и туда есть вход практически из любой точки мира? Что это волшебное, за неимением лучшего термина, место – буквально под ногами у всех? Что будет, когда появятся сообщения в блогах, с хэштегами, и объявления об экскурсиях? Но мы забежали вперед. Вы кое-что стащили у меня, мистер Роулинс.

Закери молчит. Это констатация факта, а не обвинение, вот он и не протестует.

– А известно ли вам, почему ему понадобилась именно эта книга? – спрашивает она. – Книга, ради которой он заставил вас обманом войти в этот дом? Скорее всего, нет. Он не из тех, кто делится информацией больше, чем это необходимо.

Закери трясет головой.

– Впрочем, не исключу, что он просто не захотел признаться в сентиментальности, – продолжает Аллегра. – Дело в том, что после того, как член нашего ордена проходит инициацию, ему дарят ту самую первую книгу, которую он когда-то, проходя свое первое испытание, защитил. Большинство не помнит, что это была за книга, но он – помнит. Несколько лет назад мы изменили эту практику и стали держать эти книги либо здесь, либо в одном из наших других зданий. Какая жалость, что после всех хлопот он так и не получил ее!

– А, так вы – сторожа! Стражи! – восклицает Закери, и Аллегра распахивает глаза. Остается надеяться, что он правильно интонировал и она не сможет отличить, что это, непосредственный вывод из услышанного или логический, из связи услышанного с прочитанным.

– В разные годы мы назывались по-разному, – произносит Аллегра, и Закери, переведя дух, старается не выказать облегчения. – Известно ли вам, чем мы занимаемся?

– Сторожите, я полагаю?

– Перестаньте дерзить мне, мистер Роулинс. Вам, вероятно, кажется, что это мило, но, сдается мне, хохмите вы в порядке защиты, потому что больше напуганы, чем готовы это признать.

– То есть вы – стражи, которые не сторожат?

– Вот скажите-ка, что вам дорого? – вопросом на вопрос отвечает Аллегра. – Ваши книги и ваши игры, верно? Ну, и ваши истории.

Закери пожимает плечами в надежде, что это прокатит как уход от ответа.

Аллегра ставит чашку на стол, встает с кресла и идет в сторону от стола, в затененную часть комнаты. Судя по звяканью, открывает там дверцу, но разглядеть ничего нельзя. Звяканье повторяется, и после того Аллегра снова вступает в освещенное пространство вокруг стола, белый ее костюм на свету почти что сияет.

Она кладет что-то на стол, близко, но так, что Закери не достать. Он не видит, что это, пока она не уберет руку.

Это яйцо.

– Скажу вам по секрету, мистер Роулинс, я с вами согласна.

Закери на это молчит, не сказав, по сути, что согласен хоть с чем-нибудь из того, о чем она говорила, и, в сущности, вовсе и не уверенный, согласен он или нет.

– История – это то же, что яйцо, вселенная, упакованная в выбранный для этого материал. Явление чего-то нового, необычного, полностью сформированного и хрупкого. Нуждающегося в защите. Вам и хочется его защитить, но этого мало. Вам хочется попасть внутрь истории, я вижу это по вашим глазам. Раньше я искала подобных вам, я умею распознавать такие желания. Вы хотите попасть в историю, а не наблюдать за нею со стороны. Вы хотите оказаться внутри скорлупы. Но единственный способ попасть внутрь – это разбить скорлупу. И стоит яйцо разбить, как его уже нет.

Протянув руку, Аллегра держит ладонь над яйцом так, что оно прячется в тени. Она легко может его раздавить. На указательном пальце у нее серебряное кольцо-печатка. Интересно, думает Закери, что там внутри этого яйца, но Аллегра руки не отодвигает. – Так вот, наша миссия – не допустить, чтобы яйцо разбилось, – продолжает она.

– Не уверен, что вполне понимаю вашу метафору, – говорит Закери, не отрывая глаз от яйца.

Аллегра убирает руку, и оно снова на свету. Закери кажется, что он видит тоненькую, как волос, трещинку в скорлупе, но вполне может быть, что она ему чудится.

– Я пытаюсь вам кое-что объяснить, мистер Роулинс, – произносит Аллегра, вновь уходя в тень. – Вероятно, в полной мере это понять вам удастся не сразу. Был такой момент в истории того места, где вам повезло побывать, когда там существовали бок о бок стражи и проводники, однако ж время это прошло. Система дала сбой. Сейчас она у нас новая, и со всем уважением я прошу вас придерживаться нового порядка.

– Да что все это значит?! – недоумевает Закери, но прежде, чем это сказано, Аллегра за волосы оттягивает его голову назад, и он чувствует, как кончик ножа вжимается ему в лунку за правым ухом.

– У вас была еще одна книга. Та, которую вы нашли в университетской библиотеке. Где она?

Свой вопрос она задает тихо, спокойно, тем же тоном, с той же подчеркнутой мягкостью, с какой спросила бы, не хочется ли ему меду к чаю. Свечка под чайником, померцав, оплывает и гаснет.

– Не знаю, – говорит Закери, стараясь не шевелить головой, но растущую его панику сдерживает недоумение. “Сладостные печали” остались у Дориана. Его самого они, надо полагать, обыскивали небрежно, раз не сумели найти ключи в толще свитера, но уж у Дориана-то книгу должны были отыскать. Или на его теле. Закери сглатывает, вкус зеленого чая и разбитых сердец першит в его горле. Он фокусирует взгляд на яйце. “Этого не может быть”, думает он, однако нож, колюче прижатый к коже, настаивает: отчего ж нет.

– Вы что, оставили ее там, внизу? – спрашивает Аллегра. – Мне необходимо это знать.

– Говорю же, не знаю. Она у меня была, но я ее… потерял.

– Какая жалость. Хотя, смею думать, из этого следует, что теперь ничто вас тут не задерживает и вы можете возвращаться в Вермонт.

– Могу, – соглашается Закери. Идея вернуться домой вдруг выглядит привлекательно, поскольку выйти из этого здания все лучше, чем не выйти совсем, а это кажется вероятным все больше. – И еще я могу никому не рассказывать об этом… и о том месте, ну, том, которое не поддается дефинициям, и вообще ни о чем, что тут случилось. Может, мне все привиделось. Я, знаете ли, выпиваю.

Перебор, предупреждает голос в его голове, и он немедля жалеет о сказанном. Нож снова вонзается в кожу за ухом. Непонятно, что там катится у него по шее – пот или кровь.

– Я знаю, что вы этого не сделаете, мистер Роулинс. Я могла бы отрезать вам руку, чтобы убедить вас в том, до какой степени я серьезна на этот счет. Замечали, надеюсь, как часто в разных историях фигурируют отрезанные и искалеченные руки? Вы были бы в интересной компании. Но, на мой взгляд, мы можем прийти к соглашению, не разводя грязи. Как вы думаете?

Закери кивает, живо вспомнив руку в стеклянной банке и не в силах не думать о том, что тот, кому принадлежала рука, может, тоже сидел в этом же кресле.

Убрав нож от его уха, Аллегра делает шаг в сторону, но по-прежнему нависает у него над плечом.

– Вы расскажете мне все, что вспомните из этой книги. Вы запишете каждую деталь, каждую, до самых мельчайших пустяков, от содержания до состояния переплета, и после того, как вы закончите, я посажу вас на поезд в Вермонт, и никогда в жизни вы больше не ступите на Манхэттен. Ни при каких условиях вы ни с кем никогда не заговорите о Гавани, об этом здании, об этом разговоре, о тех, с кем вы там и тут встретились, об этой книге. Потому что, если вы это сделаете, если напишете где-то, твитнете или спьяну прошепчете фразу “Беззвездное море” в полутемной пивной, боюсь, придется мне позвонить тайному агенту, который размещен мною на расстоянии снайперского выстрела от фермы вашей матушки.

– От чего? – вмиг пересохшим ртом умудряется произнести Закери.

– Вы прекрасно меня слышали, – говорит Аллегра. – Очень миленький домик. Садик такой славный с беседкой. Надо полагать, весной там очень приятно. Жаль будет разбить одно из этих витражных окон.

И она подносит к его лицу телефон, на экране которого дом, засыпанный снегом. Дом его матери. Праздничные, общие для всех религий огоньки еще горят на крыльце.

– Я решила, что вам необходим стимул. – Спрятав телефон, Аллегра направляется к другому концу стола. – Некоторая угроза в адрес тех, кто вам дорог. Полюбить тех двоих, несмотря на их безотказное обаяние, времени у вас не было. Я сочла, что ваша мать в качестве болевой точки удачней, чем ваш отец, который завел новую, более приемлемую семью. Если что, придется разнести ее дом. Устроить, например, взрыв газа.

– Но вы же не станете. – вскинувшись, обрывает себя Закери. Откуда ему знать, что эта женщина станет и что не станет.

– Несчастные случаи – не редкость, – мягко произносит она. – Они были и будут. То, о чем я вам толкую, важно. Важней, чем моя жизнь, важней, чем ваша. Мы с вами – всего лишь постраничные примечания петитом, никто не заметит нашего отсутствия, нас нет в списке действующих лиц. Ведь мы существуем вне этого яйца, так всегда было. – Она посылает ему улыбку, которая на разноцветные глаза не распространяется, и тянет руку к керамическому бокалу.

– У этого яйца внутри золото, – говорит Закери, на яйцо глядя. То, что он принял за трещинку, – это его волос, прилипший к стеклу очков.

– Что такое? – настораживается Аллегра, не донеся бокал до губ, и в этот момент свет гаснет.