Текст книги "Беззвездное море"

Элинор переворачивает записку и смотрит на кривоватые буквы, на хитроватого кролика.

– Восемь лет назад я это писала, – говорит она.

– Отчего ж вы сейчас подсунули под дверь старую записку?

– Я подсунула ее под дверь сразу, как написала. Восемь лет назад. Не понимаю!

Нахмурившись, она закрывает дверь, обозначенную пером, и идет в другой конец комнаты. Между делом Саймон замечает, что она хорошенькая, несмотря на эксцентричный наряд. Глаза у нее темные, почти черные, кожа смуглая, и в чертах лица что-то неуловимо чужеродное. Она разительно отличается от девушек, с которыми иногда знакомит его тетя. Совершенно, невообразимо другая. Он пытается представить себе, как бы она выглядела в платье, а потом – как без платья, уши у него вспыхивают, он конфузится и кашляет, чтобы это скрыть.

Элинор тем временем по очереди разглядывает все двери.

– Не понимаю. – бормочет она про себя и снова оборачивается на Саймона. Нет, прямо-таки впивается в него взглядом, рассматривая всего, от волос до ботинок. – Здесь есть пчелы? – спрашивает она и сразу же начинает искать, за книжными полками и под подушками.

– Нет, я не видел, – отвечает Саймон, рефлекторно заглядывая под стол. – Кошку видел раньше, но она ушла.

– А как ты сюда попал? – спрашивает она, из-под другого конца стола поймав его взгляд. – То есть вниз как ты попал, я имею в виду все это место, не комнату.

– Через дверь, в коттедже.

– У тебя есть дверь? – удивляется Элинор. Скрестив ноги, она усаживается на пол между стульями и выжидательно на него смотрит.

– Ну, не совсем у меня, – уточняет Саймон.

Хотя отчего ж, ведь коттедж теперь принадлежит ему. Странное наследство. Он тоже усаживается на пол, отодвинув, чтоб не мешал, стул, так что теперь они смотрят друг на друга в лесу, образованном ножками стульев, из-под навеса-стола.

– А я думала, что почти все двери пропали, – признается Элинор.

Саймон рассказывает ей о своей матери, о конверте, о ключе и о коттедже. Она слушает так внимательно, что он все добавляет и добавляет подробности, сколько может вспомнить. Восковая печать на конверте. Плющ, которым зарос коттедж. Лицо у нее, когда он описывает похожий на клетку лифт, делается чудным, но она не прерывает его.

– Значит, твоя мать здесь бывала? – спрашивает Элинор, когда он доводит рассказ до двери с сердцем и до комнаты, в которой они сейчас сидят.

– Наверняка.

И, на взгляд Саймона, это получше письма, иметь в своем распоряжении пространство, которое мать занимала, и книги, ею прочитанные.

– Какая она была, внешне? – спрашивает Элинор.

– Не помню, – отвечает Саймон, и ему хочется вдруг переменить тему. – Знаешь, я никогда в жизни не видел девушку, которая носит брюки, – говорит он, надеясь, что она не обидится.

– Ну не могу же я лезть куда-нибудь наверх в платье, – объясняет Элинор как что-то элементарное.

– Девушкам не пристало лазить.

– Девушкам все пристало.

Произносит она это с выражением лица настолько серьезным, что Саймон призадумывается. Это утверждение в корне противоречит всем высказываниям его дяди о девушках, но, возможно, дядя не так уж в них разбирается, как воображает, да и тетя слишком придирчива, когда речь заходит о том, как положено вести себя леди.

Неужели он попал в место, где девушки не лукавят и не притворствуют, где нет неписаных правил, которым полагается следовать? Нет матримониальных расчетов. Нет провожатых, без которых девушке нельзя выйти на люди. Неужели вот такой же была его мать? И интересно, как женщина становится ведьмой?

Они перебрасываются вопросами и ответами, иногда выпаливая столько одновременно, что это словно жонглирование: откликаешься на один вопрос, потом подхватываешь другой, и между этими двумя еще на несколько отвечаешь. Саймон рассказывает ей такое, чего никогда и никому в жизни не говорил. Делится своими страхами и тревогами, с его губ срываются помыслы, которые он не осмеливался произнести вслух, но здесь, с ней, все по-другому.

А она рассказывает ему об этом месте. О книгах, комнатах и кошках. У нее в сумке есть маленькая баночка меда, она дает ему попробовать. Он предвкушал что-то приторное, но это нечто более сложное, золотистое и дымчатое.

Саймону недостает слов, когда он слизывает мед с пальцев. Его переполняют мысли, выразить которые он не может, а если б смог, то это было бы неприлично, он в этом уверен.

А Элинор не знает, что думать об этом мальчике в рубашке с оборками и застегнутом на сто пуговиц сюртуке. Он мальчик вообще или мужчина? Непонятно, как определить разницу. И как странно он произносит “р”. Трудно сказать, красив ли он, у нее нет опыта в таких вещах, но лицо его ей нравится. В нем есть открытость. Интересно, что он утаивает. Глаза у него карие, а волосы светлые, а она прочла столько книг, где к светлым волосам полагаются голубые глаза, что находит такое сочетание абсурдным. Однако лицо его настолько не укладывается в указание цвета глаз и волос, что стоит подумать, отчего это в книгах не описывают форму носа или длину ресниц. Изучающе всматривается она в изгиб его губ. Наверно, лицо слишком сложно пересказать словами.

Элинор тянется коснуться его волос. И когда видит, до чего он этим удивлен, руку отдергивает.

– Прости, – говорит она.

– Да ничего. – Саймон берет ее ладонь в свою.

Пальцы у него теплые и липкие от меда. У нее колотится сердце. Она пытается вспомнить книги про мальчиков в рубашках с оборками, чтобы догадаться, как ей себя вести. Вспомнить получается только танцы, которые вообще не к месту, и вышивание, о котором она понятия не имеет, как за него взяться. Наверное, не следует так на него заглядываться, но он точно так же смотрит в ответ, так что она ведет себя, как вела.

И дальше они беседуют, сидя рука об руку. Она кончиком пальца рисует кружки на его ладони, и они обсуждают Гавань, коридоры, комнаты, кошек.

И книги.

– А есть у тебя самая-пресамая любимая книга? – спрашивает Саймон.

Элинор отвечает не сразу, думает. Ее о таком ни разу не спрашивали, но одна книга на ум ей приходит.

– Есть, да. Это. А хотел бы ты ее прочитать? – помолчав, спрашивает она вместо того, чтобы объяснять. Книги не в пример лучше, когда их читаешь, чем когда пересказываешь.

– Да, с большой охотой, – отвечает Саймон.

– Я тебе ее дам, ты прочтешь, а потом мы ее обсудим. Если она тебе понравится. Или, если не понравится, я хотела бы знать в точности почему. Она в моей комнате, сходим вместе?

– Давай.

Элинор открывает дверь, помеченную пером.

– Извини, тут темно и грязно, – говорит она.

Достает металлическую палку из сумки, нажимает на что-то, и палка испускает луч света, яркий, ровный и белый. Луч прорезывает темноту, и Саймону видны осыпающиеся, крошащиеся руины сгоревшей комнаты, где когда-то было полно книг. Тянет дымом.

Элинор переходит из этой комнаты в другую.

Следуя за ней, Саймон с размаху врезается в стену. Когда искры в глазах гаснут, он стоит на пороге и видит перед собой ту же темноту, что раньше, когда открыл дверь впервые, а сгоревшей комнаты и девушки нет.

Он тыкается в темноту, но она непроницаема.

Он стучится в нее, будто темнота – это дверь.

– Ленора! – зовет он.

Она вернется, говорит он себе. Вернется и принесет книгу. Если он не может пойти за ней, то подождать-то ее может.

Закрыв дверь, он потирает лоб и сосредотачивается на книжных полках. Узнает томики Китса и Данте, но другие авторы ему незнакомы. Мыслями он постоянно возвращается к девушке.

Он проводит рукой по бархатным подушкам, которые навалены на кушетке.

И тут дверь, помеченная пером, открывается, в нее входит Элинор с книгой в руке. Она сменила одежду, теперь на ней синяя рубашка, складками ниспадающая от плеч, а вокруг шеи обмотан длинный розовый шарф.

Встретившись с ним взглядом, она замирает, дверь со стуком захлопывается за ней. Она смотрит на него округлившимися глазами.

– Что такое? – удивляется Саймон.

– Долго ли меня не было? – спрашивает она.

– С минуту, – занятый своими мыслями, Саймон не подумал засечь время. – Ну, в любом случае, минут десять, не дольше.

Элинор роняет книгу, и та, трепеща страницами, открывается на лету и захлопывается, упав на пол к ее ногам. Руки ее взлетают к лицу, хватаются за рот, а Саймон, не зная, как это понимать, поднимает книгу и с любопытством разглядывает ее позолоченную обложку.

– Да в чем дело? – спрашивает он. Его гложет желание поскорей пролистать страницы, но он себе в этом отказывает.

– Шесть месяцев, – говорит Элинор. Саймон не понимает. Он вопросительно поднимает бровь, а Элинор потрясенно хмурится. – Шесть месяцев! – повторяет она, на этот раз громче. – Шесть месяцев эта комната была пуста каждый раз, когда я сюда входила, а сегодня ты снова здесь!

Саймон смеется, несмотря на то что она очевидно не шутит.

– Какой вздор, – говорит он.

– Нет, это правда.

– Да вздор, чепуха! – заявляет он. – Ты что-то выдумываешь. Ну нельзя же на минутку исчезнуть, а потом заявить, что прошло полгода. Вот смотри, я тебе покажу!

Саймон, с книгой в руке, делает шаг к той двери, на которой сердце в огне, и еще один, в коридор.

– Вот смотри! – повторяет он и поворачивается лицом к комнате – но в той никого нет. – Ленора!

Саймон входит в комнату. Она пуста. Он смотрит на книгу, которую держит в руке. Закрывает дверь. Снова ее открывает.

Привидеться девушка ему не могла.

Кроме того, если девушки не было, откуда тогда взялась книга?

Он вертит книгу в руках.

Читает, потому что чтение успокаивает.

Он ждет, чтобы дверь открылась, но этого не происходит.

Закери Эзра Роулинс находит “Сладостные печали” именно там, где, как сказал Дориан, книге следует быть, в кармане своего залитого краской пальто, в своей комнате, где он бросил пальто на спинку стула сразу, как только туда вошел.

Надо же, и ведь не заметил. Что ж, книга невелика, сунуть ее в карман так, чтобы тот, кто в пальто, не заметил, несложно, особенно если этот, в пальто, промерз, растерян и остаточно пьян. Но Закери уверен, что должен был это заметить. Злится, что она была рядом, а он не почувствовал.

Карманы пальто – первое, что он кинулся проверить, вернувшись в свою комнату после бог знает скольких часов бодрствования у постели Дориана, хотя тот не произнес больше ни единого слова, а сам Закери сидел и читал его книгу сказок, все пуще запутываясь в упоминаниях Беззвездного моря и в разных версиях Совиных королей. Райм, сменив его на посту, вроде бы даже пыталась объяснить, куда делась Мирабель, но он ничего не понял. Пожалуй, надо было попросить ее изложить это письменно – хотя неизвестно, дозволяется ли такой способ коммуникации.

Его собственная комната кажется уютной и знакомой, огонь по-прежнему весело горит. Похоже, кровать кто-то заправил, но она такая пышная, что трудно сказать наверняка. Из Кухни вернули его одежду, включая костюм, сложенный, безупречно чистый.

Он отправляет туда забытое пальто, не могут ли они помочь с этим, и решает, что хорошо бы перекусить.

Мгновение спустя звенит колокольчик, и он обнаруживает, что Кухня приняла его просьбу насчет “что-либо вроде пельменей” буквально, ассортимент оказывается столь же восхитительным, сколь и пугающе обширным. Все пельмени по одному в бесчисленных разновидностях разложены по отдельным блюдам, накрытым крышкой, некоторые сопровождает соус. Крышки керамические, на каждой рисунок: путешественник, одна и та же простая фигура, всякий раз в другом окружении. В лесу, полном птиц. На вершине горы. В ночном городе.

Посетить хотя бы и половину пельменных обиталищ Закери оказывается не в силах, и поэтому остальные оставляет под крышками, в надежде, что так они не остынут.

Он расставляет на полке голубого стекла бутылки из-под газированной минеральной воды. Пусть будет коллекция. Может, получится найти свечи, которые можно в них вставить. Он не против устроиться поуютней. Хотя тут и так очень уютно. Того рода комфорт, когда лежишь порой на кафельном полу ванной комнаты и напоминаешь себе, что нужно дышать.

Теперь, когда сумки его здесь, вернулась к нему его собственная одежда, но оказалось, что она далеко не так хороша, как местная. Даже родные его очки в сравнении с заемными проигрывают – с небольшим перевесом, но все-таки, и он продолжает носить те, что получил здесь.

Рядом с одной из настольных ламп отыскивается электрическая розетка, и он ставит подзарядить свой телефон, хотя попытка, похоже, тщетная.

Затем садится к камину и снова листает страницы “Сладостных печалей”, невыразимо довольный, что снова соединился с книгой. Недостающих страниц в ней гораздо больше, чем ему помнится. Пожалуй, стоит показать книгу Мирабель. Он останавливается на эпизоде с сыном гадалки. Пока что. Ну вот, теперь он здесь. Добрался до Гавани, хотя Беззвездного моря еще не видел. И что теперь?

Может, удастся проследить путь книги в обратном направлении. Где она находилась до библиотеки? Пытается вспомнить ту давнюю подсказку. Из книг, из книг кого-то… как его… Закрывает глаза и пытается представить листок бумаги, который тогда Елена дала ему после занятия с Кэт… какой-то фонд… черт. Там еще было “Дж.”. Ну, вроде бы.

Китинг, всплывает из памяти. Китинг – это фамилия, но инициалы – провал. Как он мог не взять бумажку с собой!

Впрочем, точно одно: не найти ему следующего хода, если он не вздремнет хоть ненадолго.

Закери прячет “Сладостные печали” в сумку, отсылает посуду на Кухню, просит прислать яблоко (присылают серебряную миску с желтыми, тронутыми мягким розовым румянцем плодами) и снова отправляется в дебри Гавани.

Стараясь не прибегать к компасу, он понятия не имеет, в каком направлении следует в данный момент. Попадает в комнату со столами и креслами, некоторые из них в стенных нишах, и пустым пространством посередине, в центре которого – каскадный фонтан.

На дне фонтана – монеты, одни узнаваемые, другие нет, загаданные желания, покоящиеся под тихо журчащей водой. Он думает о фонтане, полном ключей, и о ключнике из книги Дориана, гадает, что с ним случилось.

Больше его никто никогда не встречал.

А вот интересно, волнует ли кого-нибудь, что произошло с ним, с Закери?

Скорее всего, нет.

За фонтаном находится коридор со сводом пониже, вход в него перекрыт книжным шкафом и креслом. Закери отодвигает кресло, чтобы пройти. Освещен коридор тускло, двери, выходящие в него, все заперты, и становится ясно, в чем тут странность. Дело даже не в том, что здесь сравнительно меньше книг и кошек, чем в других местах, а в том, что все двери без ручек. Замочные скважины есть, а ручек нет. Он останавливается у одной двери, толкает ее – не поддается. Приглядевшись внимательней к дверной раме, он видит по краям ее черные обугленные полоски. В воздухе веет гарью, как от давно погашенного костра. На месте дверной ручки плоская врезка из более светлого, чем остальное полотно, дерева. В тенях, в дальнем конце коридора, опять что-то движется, вроде бы слишком крупное для кота, но когда Закери поворачивает туда голову, там никого нет.

Он возвращается в комнату с фонтаном, выходит оттуда в другой коридор. Этот освещен немного получше, хотя все относительно. По большей части здесь всюду света примерно столько, чтобы можно было читать.

Закери бесцельно бродит, только бы не пойти проверить, как там Дориан, и даже слегка сердится на себя за то, что мысли его так много им заняты.

Проходя мимо натюрморта с горящей свечой, он готов поклясться, что, потревоженное его перемещением в воздухе, пламя поколебалось, и, приглядевшись, видит, что никакая это не живопись, а внутри багетной рамы висит полочка, на полочке стоит серебряный подсвечник, и в подсвечнике горит настоящая свечка! Кто же ее зажег?

Мяуканье, раздавшееся за спиной, отвлекает его. Обернувшись, Закери видит персидского кота, который в упор на него смотрит, сплющенная его физиономия выражает собой скепсис.

– В чем проблема? – спрашивает он у кота.

– Мьяуууррр, – отвечает кот, одновременно и мяукая, и рыча, и этим словно бы извещая, что проблем у него столько, что неясно, с какой начать.

– Я тебя понял, – говорит Закери и возвращается взглядом к свече, мерцающей в своей раме.

А потом он ее задувает.

И тотчас же рама, вздрогнув, начинает спускаться. Часть стены движется с рамой вместе, уходя в пол. Останавливается она, когда нижняя часть рамы достигает выложенного плиткой пола, а потухшая свечка – уровня кошачьих глаз.

Там, где раньше была рама, в стене открылось прямоугольное отверстие. Закери смотрит вниз, на кота, который, больше интересуясь свечой, пытается прихлопнуть струйку дыма.

Отверстие достаточно велико, чтобы в него пройти, но что там внутри, не видно. Основной источник света в коридоре – лампа под абажуром с бахромой, что стоит на столике напротив. Насколько хватает длины шнура, Закери подтягивает лампу к дыре в стене, любопытствуя между делом, откуда здесь вообще электричество и что произойдет, если его вырубить.

Лампа согласна приблизиться к дыре, но не вплотную. Закери ставит ее на пол, наклонив в сторону отверстия (кот в восторге от бахромы), перешагивает через верх рамы и входит внутрь.

Ботинки хрустят по чему-то, что валяется на полу, по чему именно, известно лишь темноте, и Закери находит, что так оно, пожалуй, и лучше. Лампа замечательно справляется с освещением, но глазам требуется время, чтобы привыкнуть. Он сдвигает одолженные очки поближе к переносице.

Приглядевшись, он понимает, глаз оттого не свыкается с темнотой, что свету не от чего здесь отразиться. Комната вся, целиком, выгорела. То, что он принял за пыль, – это пепел, осевший на останки того, что находилось здесь раньше, и он в точности представляет себе, как тут все было когда-то, некое неопределимое время тому назад.

Письменный стол в центре комнаты и кукольный домик, стоявший на нем, обожжены до черноты, в прах.

Кукольный домик обрушился, крыша его провалилась. От обитателей его и всего, что вокруг, испепеленных, осталась одна память. Комната полна обугленной бумаги и предметов, обгоревших до неузнаваемости.

Закери протягивает руку к единственной звезде, которая свисает с потолка на чудом уцелевшей струне, и от прикосновения та падает на пол и теряется в тенях.

– Упадок и разрушение, – говорит он отчасти самому себе, отчасти коту, который поверх рамы выглядывает из коридора. – Даже крошечным империям приходит конец.

Кот, как бы в ответ, пропадает из виду.

Закери хрустит ботинками по угольям, по осколкам сгоревшего мира. Подходит к кукольному домику. Навесная петля, которой соединялись створки фасада, цела, он ее отпирает, и под пальцами петля распадается, и остатки фасада оседают на стол, открывая то, что осталось от интерьера.

Он пострадал чуть меньше, чем остальная часть комнаты, но, конечно, обожжен и черен от копоти. Спальню не отличить ни от кухни, ни от гостиной. Чердак обвалился на этаж ниже, прихватив с собой большую часть крыши.

Глаз цепляется за что-то в одной из сгоревших комнат. Закери достает это из руин.

Куколка. Краем своего свитера оттерев с нее сажу, он подносит ее к свету. Это куколка-девочка, возможно, дочь изначальных обитателей дома, из расписного фарфора. Треснутая, но целая. Закери оставляет ее стоять на руинах дома.

Он хотел увидеть все так, как оно есть. Сам домик, город вокруг, окрестности и тот, другой заморский город-на-том-берегу. Множество добавок, внесенных входящими в этот мир людьми, и наползающие один на другой сюжеты. Да, пожалуй, ему самому хотелось что-то сюда добавить. Оставить свой след в этой истории. Он даже не осознавал, как сильно этого хочет, пока не столкнулся с реальностью, пока не оказалось, что сделать это не в его силах. В смятении он не понимает, печален он, зол или разочарован.

Что ж, время идет. Все меняется.

Он оглядывает комнату, всю просторную комнату, в которой обитает теперь лишь девочка из фарфора, стоящая на пепелище своего мира. Остались обрывки струн, на которых свисали когда-то с потолка небесные тела, звезды или планеты, струны эти как клочки паутины. Теперь он видит, что кое-что еще пережило бедствие, поразившее кукольный мир. Вон следы кораблекрушения в том углу, где когда-то лежал океан, вон отрезок железнодорожного пути, бегущего по краю стола, вон напольные часы, выпавшие из окна главного дома, а вот олень, весь в копоти от копыт до рожек, но целехонький, глядит на Закери с полки стеклянными глазами-булавками.

По стенам скручиваются, как стружка, полоски несгоревших обоев. Рядом с той полкой, на которой олень, – дверь без ручки, и не та ли, мимо которой он прошел получасом раньше.

Комната вдруг все больше напоминает собой могилу, запах гари усиливается.

В коридоре падает лампа – то ли по собственной воле, то ли кот постарался. С тихим треском разбивается лампочка и уносит с собой свет, оставив Закери в темноте посреди обугленных остатков миниатюрной вселенной.

Он плотно закрывает глаза и считает в обратном порядке, начав с десяти.

Странным образом он ожидает, что сейчас вот, открыв глаза, увидит, что он в Вермонте, однако это не так. Он по-прежнему там, где был десять секунд назад, но теперь во тьме смутно сереет просвет, на который можно ориентироваться.

Он выбирается в коридор, стараясь не наступить на лампу. Возвращает ее на столик и, насколько удастся, убирает с пути осколки разбитой лампочки.

На книжных полках стоят несколько обетных свечей, он использует одну, чтобы снова зажечь ту, что в раме. Едва пламя ожило, как рама начинает двигаться вверх, и стена снова отгораживает собой пепелище кукольной вселенной.

– Мяу, – произносит персидский кот, возникнув внезапно у его ног.

– Слушай, – отвечает коту Закери. – Я сейчас пойду вон туда, – он указывает на коридор налево, решение приходит к нему по мере того, как он его оглашает. – Хочешь, пойдем со мной, а не хочешь, дело твое. Сам выбирай.

Кот смотрит на него снизу вверх и подергивает хвостом.

Тот коридор, что влево, короткий и темноватый, выходит в зал, потолок в котором поддерживается мраморными скульптурными группами, где по две переплетенные фигуры, а где и по три, которые явно в сложных между собой отношениях и заняты больше друг другом, чем своей архитектурной задачей.

Потолок позолочен и украшен десятками крошечных лампочек, отбрасывающих теплый свет на застывшую под ним оргию изваяний.

Глянув через плечо, Закери видит кота, который за ним следует, но, заметив, что Закери его видит, кот останавливается и как ни в чем не бывало принимается вылизывать лапу, словно вовсе не за ним он идет и просто так вышло, что им по пути.

Из зала со скульптурными колоннами выходит другой коридор, и там на пороге стоят еще две статуи. Одна заглядывает в зал, а другая отворачивается, прикрывая рукой свои мраморные глаза.

Кот, найдя что-то на полу, лупит по нему лапой, наблюдая, как оно перемещается от удара. Впрочем, находка быстро теряет свою привлекательность, и кот, в последний раз пристукнув ее, шествует дальше. Закери идет посмотреть, что там такое, находит звезду-оригами, у которой один угол замялся, и прячет звезду в карман.

В конце концов, более или менее ненароком, Закери оказывается в Сердце. Дверь в кабинет Хранителя открыта, но тот не поднимает глаз, пока Закери не стучится в открытую дверь.

– Здравствуйте, мистер Роулинс, – говорит он. – Как вы себя чувствуете?

– Лучше, спасибо, – отвечает он.

– А ваш друг?

– Все еще спит, но, похоже, он в порядке. Послушайте, я разбил лампу в одном из коридоров. Я могу прибраться там, если у вас есть веник или что-то вроде того. – Взгляд его утыкается в допотопную метлу, что стоит в углу.

– В этом нет необходимости, – отвечает Хранитель. – Я распоряжусь. В котором именно коридоре?

– Вон в том, – Закери указывает, откуда пришел. – Там еще рядом рама от картины, в которой горит настоящая свеча.

– Понятно, – говорит Хранитель, что-то записывая, тоном несколько необычным, так что Закери, решив, что с неумеренными церемониями настала пора проститься, пускается в расспросы.

– Скажите, что произошло с кукольным домиком?

– Там был пожар, – не поднимая глаз, отвечает Хранитель, который, кажется, вовсе не удивлен тем, что Закери пожарище отыскал.

– Это я понял, – говорит тот. – А в чем была причина пожара?

– В сочетании непредвиденных обстоятельств, – произносит Хранитель. – Случайность, – прибавляет он, не дождавшись реакции. – В подробности войти не могу, поскольку сам свидетелем не был. Чем еще могу быть полезен?

– А где все? – спрашивает Закери, в голосе которого легко прочитать обиду, но Хранитель по-прежнему продолжает строчить.

– Мы с вами здесь, ваш друг в своей комнате, Райм при нем или выполняет другие обязанности, а местонахождение Мирабель в настоящий момент мне неизвестно, она сама себе госпожа.

– И это все? Нас здесь всего пятеро, кроме кошек?

– Именно так, мистер Роулинс, – произносит Хранитель. – Угодно ли вам узнать, сколько всего кошек? Цифра будет неточной, их сосчитать трудно.

– Нет, кошек не надо, – говорит Закери. – Но куда… но куда же все делись?

Хранитель, не отвечая, поднимает на него взгляд. Выглядит он старше – или печальней, сразу не разберешь. Может, и то, и другое.

– Если вы имеете в виду наших бывших жителей, они покинули нас. Кто умер, кто вернулся туда, откуда он родом, а другие отправились искать для себя новые места и, надеюсь, нашли их. Вы уже познакомились со всеми, кто остался.

– А вот вы… почему вы остались? – спрашивает Закери.

– Я остаюсь потому, что это моя работа, мистер Роулинс. Мое призвание, мой долг, смысл моей жизни. А вы почему здесь?

Потому что в книге сказано, что здесь мое место, думает Закери. Потому что мне не по себе от мысли, что надо вернуться туда, где чокнутые дамы в шубах хранят отрезанные руки в стеклянных банках. Потому что загадку я покуда не разгадал, хотя и не знаю, в чем именно она состоит.

Потому что здесь, внизу, я более полон жизни, чем там.

– Я потому здесь, что хочу идти под парусом по Беззвездному морю и вдыхать заколдованный воздух, – говорит он, и заявление это, эхом подхваченное, вызывает улыбку на устах Хранителя. Улыбаясь, тот молодеет.

– От души желаю вам в этом удачи, – говорит он. – Чем-нибудь еще могу вам помочь?

– Да. Жил ли здесь кто-нибудь по фамилии Китинг? – спрашивает Закери.

Лицо Хранителя снова делается непроницаемым.

– В наших стенах обитало несколько человек, носивших эту фамилию.

– А была у кого-то из них библиотека? Книжное собрание? Там, наверху?

– Представления не имею.

– А когда они здесь жили?

– Очень, очень давно, мистер Роулинс. Вас тогда и на свете не было.

– А! – говорит Закери.

Он пытается придумать, о чем бы еще спросить, но в голову ничего не приходит. “Сладостные печали” лежат у него в сумке, и можно было бы книгу Хранителю показать, но что-то ему мешает. Внезапно нападает усталость, свеча на столе Хранителя вдруг угасает. Дымок, испускаемый фитилем, возвращает его мысли к кукольному домику и гибели вселенной, и он думает, что, наверно, стоит пойти прилечь или что-то вроде того.

– Вам нехорошо? – хмурится Хранитель.

– Нет, все нормально, – отвечает ему Закери, и слова его отдают ложью. – Благодарю вас.

Он петляет по коридорам, которые выглядят темными и пустыми. Ощущение, что он глубоко под землей, давит. Столько всего между этим местом и небом. Такая тяжесть нависает над его головой.

Дойдя до своей комнаты, он чувствует себя в безопасности, но, едва переступив порог, наступает на что-то, подсунутое под дверь.

Переставляет ногу. Под ботинком – сложенный листок бумаги.

Закери поднимает его. На лицевой стороне – буква “зет”, изысканно перечеркнутая посередине. Очевидно, что адресат – он.

Внутри четыре строчки написаны от руки почерком, ему незнакомым. Это не письмо и не записка. Может быть, строфа стихотворения или поэмы.

Или загадка.

 
Ждет тебя Королева пчел,
Хранящая сказок клады.
Принеси ей ключ, что никто не ковал,
И второй, из чистого злата.