Текст книги "Беззвездное море"

– А сейчас мы не в безопасности? – спрашивает Закери.

– Если честно, я под большим впечатлением от того, что тебе удалось унести ноги, – говорит Дориан. – Ты, видно, некоторым образом застал их врасплох. Иначе они бы тебя не выпустили.

– “Под любым предлогом”, – бормочет себе под нос Закери, вспомнив подслушанный разговор. Не собирались они его отпускать. И чая никакого не было бы. – Они с самого начала знали, кто я такой, – говорит он Дориану. – Ту, что открыла мне дверь, я видел в Вермонте. Она притворялась студенткой. Я не сразу ее узнал.

Дориан хмурится, но молчит.

Оба они молчат, а такси приближается к Центральному парку.

– Мирабель – это та, что рисует двери? – спрашивает Закери. Ему кажется важным это сейчас спросить.

– Да, – говорит Дориан, не вдаваясь в подробности. Закери на него косится, но он смотрит в окно, и одна из его коленок неустанно приплясывает.

– Почему ты решил, что я с ней знаком?

Дориан поворачивается к нему.

– Потому что ты танцевал с нею на балу.

Закери пытается припомнить, о чем говорил с женщиной, наряженной королем чудовищ, но вспоминается только что-то путаное и туманное.

Он собирается спросить Дориана, откуда он знает Мирабель, но тут такси притормаживает.

– На углу будет удобно, спасибо, – говорит тот таксисту, протягивая купюру и отказываясь от сдачи.

Закери стоит на тротуаре и пытается сориентироваться. Они рядом с Центральным парком, около ворот, закрытых на ночь, а напротив знакомое ему огромное здание.

– Мы что, в музей? – спрашивает он.

– Нет, – говорит Дориан, следя за тем, как такси отъезжает, а потом разворачивается и перепрыгивает стену, огораживающую парк. – Поторопись, – говорит он Закери.

– Разве парк не закрыт? – спрашивает тот, но Дориан уже удаляется в гущу укрытых снегом ветвей.

Закери нескладно перебирается через стену, чуть было не падает на той стороне, но удерживается на ногах, правда, измазав руки.

Он торопится за Дорианом, петляя по пустынным тропинкам, оставляя следы на чистом снегу. Между деревьями различается строение, похожее на замок. Трудно поверить, что они в самом центре города.

Они минуют табличку, сообщающую, что вот эта часть заледенелой палой листвы – Шекспировский садик, переходят по мостику над замерзшим прудом, а потом Дориан, замедлив шаг, останавливается.

– Похоже, ночь нам благоволит, – говорит он. – Мы успели. – И указывает на каменную арку, полускрытую тенью.

Дверь, нарисованная на грубых камнях, совсем проста, совсем не так разукрашена, как та, что помнится Закери. Только дверная ручка поблескивает бронзовой краской, да дверные петли, а сама дверь выглядит деревянной. Камень, на котором она нарисована, слишком неровный, чтобы кого-нибудь обмануть. А над дверью изображены якобы вырезанные буквы, что-то вроде по-гречески.

– Забавно, – бормочет Дориан, прочитав текст.

– Что там? – интересуется Закери.

– “Познай себя”, – говорит Дориан. – Мирабель любит такие штучки, уму непостижимо, как она нашла время для этого на морозе.

– Это первая часть девиза семьи Роулинс, – говорит Закери.

– А что во второй?

– “И освой страдание”.

– Пожалуй, эту часть тебе следует изменить, – хмыкает Дориан. – Окажешь честь? – спрашивает он, указывая на дверь.

Закери тянется к дверной ручке, вдруг усомнившись, не розыгрыш ли это, не грянет ли сейчас смех, но пальцы его охватывают холодный металл, круглый, объемистый. Ручка легко поворачивается, дверь открывается вовнутрь, и за ней – открытое пространство, неожиданно довольно просторное. Закери замирает, не в силах отвести глаз.

И тут он слышит, как позади них что-то – или кто-то – шуршит мерзлой травой.

– Иди, – говорит Дориан и ударом между лопаток с силой толкает его вперед. Закери влетает в дверь. В ту же секунду что-то влажное густо окатывает его со спины, затекает за воротник, сочится вниз по руке.

Он смотрит на руку, ожидая увидеть кровь, но нет, это блестящая краска, подобно расплавленному золоту, капли скатываются с его пальцев.

А Дориан пропал.

Обернувшись, он видит, что там, где секунду назад была дверь, теперь стена из скальной породы. Закери хлопает по ней для проверки, оставляя на гладком темном камне золотые отпечатки ладоней.

– Дориан! – зовет он, но ответом ему только эхо.

Когда оно замолкает, наступает мертвая тишина. Ни скрипа ветки о ветку, ни отдаленного шелеста машин по влажному асфальту.

Закери зовет еще раз, и на этот раз даже эхо отзывается вполсилы, зная, что некому его тут услышать. Где бы это “тут” ни было.

Отвернувшись от заляпанной золотом стены, оглядевшись, он видит, что стоит на каменном полу какой-то пещеры. Винтовая лестница, вырубленная в скале, круглым колодцем ведет вниз, откуда сочится мягкий, теплый свет, как от костра, но не такой зыбкий.

Закери медленно идет к лестнице, оставляя за собой капли золотой краски.

Спустившись, он оказывается перед двойной дверью из золотистого металла. Безо всякого шва, заподлицо она встроена в скалу и по бокам освещена светильниками, подвешенными на цепи. Никакого сомнения, это лифт. Дверь покрыта сложным узором, в котором фигурируют пчела, ключ и меч, выстроенные в ряд вдоль борозды между створками.

Закери протягивает руку, чтобы потрогать ее, ожидая отчасти, что это очередная иллюзия, вроде рисунка по стене, но металл прохладный, узоры выпуклые, отчетливо ощутимые.

Вот он, знаковый момент, думает он, слова звучат в его голове голосом матери. Значительный. Переломный. Момент, который влияет на те моменты, что наступят потом.

У него ощущение, что лифт за ним наблюдает. Смотрит, как он поступит.

В “Сладостных печалях” никакие лифты не упомянуты.

Любопытно, что еще там не упомянуто.

И еще более любопытно, что стряслось с Дорианом.

Сбоку, под одним из светильников, видна не обозначенная ничем шестиугольная кнопка, окруженная золотой филигранью.

Закери нажимает на нее, и она зажигается ровным светом.

Раскатистый, низкий гул раздается откуда-то снизу, понемногу становясь громче. Закери отступает на шаг назад. Светильники подрагивают на своих цепях.

Шум резко прекращается.

Шестиугольная кнопка гаснет.

Тихий звон раздается из-за дверей.

И тут пчелка, ключ и меч разделяются надвое, поскольку двери лифта распахиваются.

Сладостные печали
… Время влюбилось в Судьбу

Пират рассказывает девушке не одну историю, как она попросила, а много историй. Они перетекают одна в другую, вбирают в себя обрывки потерянных мифов, забытых сказок, и все пересказанные чудеса переливаются между собой, пока не вернутся к двоим, которые стоят, глядя друг на друга через решетку, рассказчик и слушательница, и между ними нет больше ни одного невышептанного слова.

Молчание, упавшее после рассказа, долгое и тяжелое.

– Спасибо тебе, – тихо говорит девушка.

Пират принимает ее благодарность молчаливым кивком.

Скоро рассвет.

Пират выпутывает свои пальцы из волос девушки.

Девушка отступает от решетки. Прикладывает руку к груди и низко, грациозно кланяется пирату.

Пират отвечает ей тем же: склоненная голова, рука у сердца, формальное признание того, что их танец окончен.

Он медлит, прежде чем поднять голову, сколько можно растягивает момент.

Когда он поднимает глаза, девушка уже от него отвернулась и молча идет к стене напротив.

Рука ее зависает над ключом. Она не смотрит ни на охранника, ни на пирата. Это ее решение, и ей не нужна помощь, чтобы его принять.

Девушка снимает ключ с крюка. Старается, чтобы ключ не звякнул о кольцо, чтобы не стукнул о камень.

Она возвращается через комнату с ключом в руке.

Ни щелчок, когда ключ поворачивается в замке, ни даже скрип открытой решетки не будят охранника.

Никаких слов, когда девушка дарит пирату его свободу, и он ее принимает. В темноте они поднимаются по ступенькам и не говорят о том, что будет после. Что случится, когда они дойдут до верхней двери. Какие неизведанные моря ждут их за нею.

Но перед самой дверью пират притягивает девушку к себе и ловит своими губами ее губы. Нет между ними решетки, они сплетены на темной лестнице, и только Судьба и Время могут все усложнить.

Тут мы их и оставим, девушку и ее пирата, пирата и его спасительницу, соединенных в поцелуе, в темноте, перед тем как дверь будет открыта.

Но история их здесь не кончается.

Она лишь меняется здесь.

Другое место, другое время
Интерлюдия I

Новый Орлеан, Луизиана, четырнадцать лет назад

Почти уже рассвет. Сероватая дымка выдавливает темноту ночи в пользу пока еще не вполне дня, но свет с улицы в переулок все-таки проникает, и его более чем достаточно, чтобы малевать.

Малевать в полутьме ей не привыкать.

Воздух прохладней, чем она ожидала, а перчатки без пальчиков, митенки, годятся, чтобы держать кисть, но не греют. Поверх митенок она натягивает рукава своей толстовки, как можно дальше натягивает, марая обшлага краской, но те и без того запачканы, запятнаны цветовыми оттенками всех сортов.

Она проводит еще одну линию вдоль псевдодеревянных филенок, добавляя им четкости. В целом работа сделана и могла считаться законченной, еще когда ночь была ночью и даже не собиралась становиться рассветом, и можно было оставить ее как есть, но ей не хочется расставаться. Ей нравится то, что вышло, и, гордая собой, она хочет сделать это еще лучше.

Перебирает кисти, вытягивает самую тоненькую из тех, что веером торчат из конского хвоста ее густых волос, темных, с синими прядями, исчезающими в этом особенном освещении. Потом тихонько роется в рюкзаке, который стоит у ее ног, и меняет тюбик с серой, как тень, краской на тот, в котором золотистый металлик.

Деталировку она любит больше всего. Добавим тут тени, а тут положим отблеск, и плоское доселе изображение внезапно приобретает объем.

Тоненькая кисточка оставляет золотистые пометки на рукоятке меча, на бородке ключа, на полосках пчелы. Они мерцают во тьме, замещая собой гаснущие звезды.

Довольная тем, как выглядит дверная ручка, она снова меняет кисти. Остался завершающий штрих.

Она всегда оставляет замочную скважину на десерт.

Наверное, это что-то вроде подписи, замочная скважина в двери, к которой нет ключа. Подробность, которая есть, потому что должна быть, не по необходимости, не из конструктивных соображений. Из тех, без которых впечатление будет неполным.

– Очень красиво, – раздается голос из-за спины, и девушка вздрагивает, а кисть падает у нее из пальцев и приземляется у ног, по дороге испачкав шнурки той угольно-черной краской, что как раз годится для скважины.

Обернувшись, она видит позади себя женщину.

Можно было бы убежать, но непонятно, в каком направлении.

Уже почти светло, и переулок выглядит по-другому.

Она забыла, как следует здороваться на том языке, который здесь в ходу, и не уверена, что уместней сказать, “привет” или “спасибо”, и потому просто молчит.

Женщина между тем рассматривает дверь, а не девушку. Сама она в пушистом халате цвета недоспелого персика, а в руках у нее кружка с надписью “Настоящая ведьма”. Кудрявые волосы повязаны пестрым шарфом. В ушах множество сережек. На запястьях – татуировки: солнце в лучах и несколько лун в ряд. Ростом она чуть ниже девушки, но выглядит очень значительно и, несмотря на свою мелкость, загромождает собой переулок. Девушка еще старательней прячет лицо под капюшон толстовки.

– А вы понимаете, что не имеете права здесь рисовать? – говорит женщина, отхлебывая из кружки.

Девушка кивает.

– Придется кому-то прийти и это закрасить.

Девушка, поглядев сначала на дверь, а потом на женщину, пожимает плечами.

– Пойдемте-ка, я угощу вас кофе, – бросает вдруг женщина и, не дожидаясь ответа, поворачивается и уходит за угол.

Девушка, чуть подумав, втыкает кисть в свой конский хвост, ко всем остальным, подбирает рюкзак и идет следом.

За углом находится магазинчик. Неоновый знак в виде открытой ладони с глазом посередине, незажженный, установлен по центру большого окна на фоне бархатной портьеры, задернутой так, чтобы нельзя было рассмотреть, что внутри. Женщина стоит на пороге, ждет, придерживает дверь для гостьи.

Колокольчик звякает, когда они входят. Внутри магазинчик не похож ни на один другой, в которых девушке выпадало бывать, всюду свечи и разномастная мебель. Пучки высушенного шалфея, перевязанные цветными бечевками, свисают с потолка в окружении мерцающих гирлянд и бумажных фонариков. На столе – хрустальный шар и пачка ароматизированных сигарет. Статуэтка бога с головой ибиса выглядывает из-за плеча девушки, которая все старается встать так, чтобы никому не мешать.

– Сядь, – говорит женщина, махнув рукой на бархатную, покрытую шалями кушетку.

По пути туда девушка задевает абажур в бахроме, которая продолжает трепетать и тогда, когда она наконец усаживается, угнездив рюкзак у себя на коленях.

Женщина возвращается с двумя кружками, на боку второй – пятиконечная звезда внутри круга.

– Спасибо, – тихо говорит девушка, беря кружку, довольная, что можно погреть о нее руки.

– А, так ты разговариваешь! – женщина усаживается в древнее кресло-честерфилд, которое скрипуче вздыхает под ее весом. – И как тебя зовут?

Девушка не отвечает, а пригубливает слишком горячий кофе.

– Тебе надо где-то остановиться? – спрашивает женщина.

Девушка отрицательно трясет головой.

– Ты в этом уверена?

На этот раз девушка кивает.

– Я не хотела тебя там напугать, – продолжает женщина. – Поневоле приходится быть начеку, когда в неурочный час видишь подростка. – Она делает глоток кофе. – Эта дверь отлично у тебя вышла. Мальчишки-то на этой стене, случается, рисуют совсем другое, ведь, по слухам, здесь живет ведьма.

Девушка хмурится, потом пальцем указывает на женщину, и та смеется.

– Как ты догадалась? – спрашивает она, и хотя вопрос звучит не всерьез, девушка все-таки указывает на ее кружку. “Настоящая ведьма”.

Женщина смеется еще пуще, и девушка улыбается. Заставить ведьму расхохотаться – это ведь, кажется, к удаче?

– Определенно, я на это напрашиваюсь, – все еще посмеиваясь, говорит женщина. – Но кое-кто из ребят несет всякую чепуху про проклятья и чертовщину, а те, кто поглупей, им верят. Недавно вон разбили мне камнем витрину.

Девушка смотрит на окно, закрытое бархатными портьерами, потом на свои руки. Иногда ей кажется, что она плохо понимает людей. Под ногтями у нее краска.

– В основном я гадаю, – продолжает женщина. – Словно вот, видишь ли, книгу читаю, в которой о человеке рассказывается. Только нужно, чтобы у меня был предмет, с которым человек имел дело. Гадаю по ключам от машины, по обручальным кольцам. Погадала однажды сыну по пульту для видеоигр, но ему это не понравилось, хотя я так и так все про него вижу, он прямо-таки расписан всюду, и на полу, и на обоях, и на грязном белье. По твоим кисточкам могу погадать.

Рука девушки протестующе взлетает к вееру из кистей.

– Нет-нет, только если ты этого хочешь, медовенькое дитя.

Услышав, как женщина ее назвала, девушка меняется в лице, переводит ласкательное у себя в голове так и эдак, решает, что женщина наверняка ведьма, раз знает такие вещи, – но вслух ничего не говорит.

Ставит свою кружку на стол и встает. Держит рюкзак в руке, смотрит на дверь.

– Что, уже пора? – кивает женщина, не уговаривая остаться. Тоже ставит кружку на стол и провожает девушку к двери. – Если понадобится, возвращайся, в любое время. Ладно?

Девушка, похоже, хочет что-то сказать, но не делает этого. Она только смотрит на вывеску, которая прибита к двери, раскрашенную от руки деревянную дощечку, на которой написано “Духовный наставник”, украшенную по краям бордюром из звездочек.

– Может, в следующий раз нарисуешь мне новую вывеску взамен этой? – говорит женщина. – И вот, возьми это. – Она порывисто берет колоду карт с полки, прибитой так высоко, чтобы магазинные воришки не дотянулись, и подает ее девушке. Сама она по картам гадает редко, но с удовольствием дарит их, когда чувствует, что момент подходящий, вот такой, как сейчас. – Это карты с историями, – поясняет она, в то время как девушка с любопытством на них смотрит. – Перетасуй их, и те, что выпадут, расскажут тебе историю.

Девушка улыбается, сначала женщине, а потом картам, которые она держит бережно, словно маленькую зверюшку. Поворачивается, чтобы уйти, но, сделав несколько шагов, останавливается вдруг и оборачивается, успев до того, как захлопнется позади нее дверь.

– Спасибо, – говорит она снова, так же тихо, как раньше.

– На здоровье, – отвечает ей женщина, и тут, с восходом солнца, путь гадалки уводит ее в лавку, а путь девушки – куда-то еще. Колокольчик над дверью звякает, знаменуя их расставание.

Оставшись одна, гадалка берет кружку, из которой пила девушка, так, чтобы ладонь легла на звезду. Делать это вовсе не обязательно, но ей любопытно и немного тревожно за девушку, в безопасности ли она, одна в городе.

Видения являются быстро и явственно, куда ясней, чем обычно бывает, когда предмет держат в руках всего несколько минут. Они сменяются, еще больше людей, больше местностей, больше событий, чем должно бы вместиться в жизнь одной девушки. Но потом гадалка видит себя. Видит картонные коробки для перевозки вещей, ураган и белую ферму под сенью дерев.

Пустая кружка падает на пол, ударяется о ножку стола, но не разбивается.

Мадам Лав Роулинс выходит из дому, колокольчик звякает снова. Сначала она осматривает тихую улицу, потом идет за угол, в переулок, к нарисованной двери, краска на которой еще свежа.

Но девушки уже след простыл.

Книга II
Судьбы и сказки

Судьбы и сказки
Звездный купец

Жил-был один купец, который, странствуя по всему миру, продавал звезды.

Звезды он продавал какие угодно. Упавшие звезды, заблудившиеся, и звездную пыль в хрустальных флакончиках. Прозрачные ломтики звезд, нанизанные на тоненькие цепочки, какие носят на шее, и немалые, эффектные образцы, пригодные, чтобы показывать их под стеклом. Осколки звезд дарили возлюбленным. Звездной пылью окропляли святилища, ее подмешивали в тесто, из которого пекли колдовские хлеба.

Звездный товар, согласно описи, которую составил купец, переносили с места на место в большом мешке, расшитом созвездиями.

Продавались звезды недешево, но торговаться не запрещалось. Приобретали их в обмен на монеты, услуги или секреты, каковые мечтатели, выдающие желаемое за действительное, хранили в надежде, что торговец звездами попадется им на пути.

Случалось и так, что купец, странствуя, расплачивался звездным товаром за ночлег в гостинице, когда в компании, когда без, или же за повозку.

Однажды ночью он остановился в придорожной таверне, скоротать время до того, как снова взойдет солнце. Посиживал у очага, пил вино и вступил в разговор с одним путешествующим, который тоже остановился там на ночь, хотя утром их пути должны были разойтись.

– За поиск! – поднял только что наполненный бокал купец.

– За обретение! – последовал полагающийся ответ. – А что именно вы продаете? – спросил путешественник, поведя бокалом на расшитый звездами мешок. Эту тему они еще не затрагивали.

– Звезды, – ответил звездный купец. – Не угодно ли приобрести? Я дам вам скидку как отличному собеседнику и, пожалуй, даже покажу вам товар, который придерживаю для самых важных клиентов.

– Звезды меня не интересуют, – сказал путешественник.

Купец рассмеялся.

– Звезды интересуют всех. Каждому лестно наложить руку на то, что недостижимо. Подержать редкость в руке, положить в карман.

Наступило молчание, нарушаемое лишь потрескиванием поленьев в огне.

– Позвольте, я расскажу вам историю, – вымолвил наконец путешественник.

– Сделайте одолжение. – И звездный купец сделал знак, чтобы бокалы их наполнили заново.

– Однажды, очень, очень давно, – начал путешественник, – Время влюбилось в Судьбу. Со всей страстью влюбилось, с полной отдачей. Звезды смотрели на это с небес, тревожась о том, что нарушится течение времени или же нити судьбы запутаются в узлы.

Пламя в очаге взволнованно шипело и потрескивало в лад словам путешественника.

– Звезды устроили заговор и разлучили влюбленных. После чего они вздохнули свободней. Время текло, как всегда, Судьба сплетала дорожки, которым суждено было пересечься, и наконец Время и Судьба встретились снова.

– Ну еще бы! – перебил его звездный купец. – Судьба всегда получает то, что ей нужно!

– Однако звезды со своим поражением не смирились, – продолжил путешественник. – Они донимали Луну своими жалобами и претензиями, пока та не согласилась созвать Совиное вече.

Тут уж торговец нахмурился. В той стране, где он вырос, очень далеко отсюда, Совиным вече пугали детей. Бытовало поверье: споткнешься на пути, и Совиное вече тебя заберет. Дальше купец слушал очень внимательно.

– Совиное вече рассудило, что одну из двух этих стихий следует изъять. Оставить они постановили ту стихию, которую сочли более значимой. Звезды ликовали, когда Судьба была уничтожена. Разорвана на куски клювами и когтями.

– И никто не пытался остановить это? – спросил звездный купец.

– Луна могла бы, конечно, но ее в ту ночь не было. Они выбрали безлунную ночь для жертвоприношения. Никто не посмел вмешаться, кроме маленькой мышки, которая унесла сердце Судьбы и сумела сберечь его, – путешествующий сделал глоток вина. – Совы в своем торжестве не заметили мышь. Филин, которому достались глаза Судьбы, обрел небывалую зоркость и был коронован как Совиный король.

В этот момент за окном, в ночи, раздался какой-то шум, то ли ветер завыл, то ли захлопали крылья.

Путешественник подождал, пока шум смолкнет, и только потом продолжил свою историю.

– Звезды на небесах, довольные собой, облегченно вздохнули. Но они видели, как Время, с разбитым сердцем, проходит в сокрушенном отчаянии, и, в конце концов, усомнились в том, что когда-то считали неоспоримым благом. Они видели, как корона Совиного короля передается от совы к сове, то ли благословение, то ли проклятие, ибо ни одно смертное существо не вправе обладать таким зрением. Звезды по-прежнему мерцают от неуверенности, даже сейчас, когда мы сидим здесь под ними.

Путешественник допил остатки вина в своем бокале и сказал, завершая историю:

– Так что, как я уже сказал, звезды меня не интересуют. Они созданы из злобы и сожалений.

Звездный купец никак не отозвался на это. Мешок его, расшитый созвездиями, тяжко лежал у огня.

Путешественник поблагодарил торговца звездами за вино и компанию, торговец ответил ему тем же. И, прежде чем уйти, путешественник, склонившись, прошептал торговцу на ухо:

– Но иногда Судьба снова берет себя в руки, а Время всегда ждет.

На этом путешественник покинул купца, который остался один, глядя на огонь и попивая вино.

Утром, когда звезды, под строгим взглядом Солнца, кто куда разбежались, купец осведомился у обслуги, уехал ли уже путешественник, есть ли у него время, чтобы проститься, как полагается.

Ему вежливо ответили, что кроме него в эту ночь в таверне других гостей не было.

Закери Эзра Роулинс сидит на бархатной банкетке в самом затейливом из виденных им когда-либо лифтов и раздумывает, лифт это вообще или неподвижная комната, оборудованная так, чтобы человек в ней чувствовал себя как в лифте, потому что он сидит там уже целую вечность.

Его занимает, возможен ли внезапный приступ клаустрофобии, причем контактные линзы напоминают ему о том, почему он так редко их надевает. Гипотетический лифт гудит и время от времени судорожно дергается, что сопровождается скребущим звуком, так что, возможно, все-таки движение происходит, к тому же в желудке такое ощущение, словно эта золоченая клетка с ним внутри падает с умеренной скоростью, или же, тоже не исключено, опьянение его еще не развеялось. Отсроченная реакция на коктейль.

Люстра над ним трясется и сверкает, отбрасывая искры света на слегка барочный интерьер, золотистые стены и бордовый бархат вытерты и в значительной мере утратили свой, соответственно, блеск и ворс. Мотив “пчела-ключ-меч” повторяется и на внутренней стороне дверей тоже, но больше украшать нечего, нет ни цифровой информации, ни указателя этажей, ни даже хоть какой-нибудь кнопки. Очевидно, есть только одно место назначения, и лифт туда еще не дошел. Краска на спине и руке начинает подсыхать, ее поблескивающие чешуйки облепили его пальто, усеяли волосы, покусывают за шею, забились под ногти.

Закери чувствует какую-то обостренную бодрость и все-таки смертельно устал. Все тело гудит, от головы до ступней, и невозможно понять, этот гул от лифта, от алкоголя или от чего-то еще. Он встает с места и начинает вышагивать, насколько можно вышагивать в лифте, не более двух шагов в любом направлении.

Может быть, дело в том, что ты наконец вошел в нарисованную дверь и не оказался там, где ожидал? – строит предположение голос в его голове.

Даразве ж я знаю, что я, собственно, ожидал? – спрашивает себя Закери.

Он замирает перед дверьми лифта. Тянется их потрогать, и рука его касается узорного ключа, который начинает вдруг мелко дрожать.

На мгновенье Закери чувствует себя одиннадцатилетним мальчиком в том переулке, дверь под его пальцами ощущается не как металлическая, а как рисованная по кирпичу, но при этом она вибрирует, а джазовая мелодия, еще с бала застрявшая в его голове, все крутится там и крутится, вовлекая во вращение все вокруг, и внезапно оказывается, что лифт движется намного, намного быстрей.

А потом враз останавливается. Люстра удивленно подпрыгивает, рассылая радужные огоньки, а дверь – открывается.

Подозрения Закери, что он никуда не ехал, оказываются беспочвенны, поскольку то помещение, на которое он из лифта смотрит, ничуть не похоже на пещеру, из которой он отбыл. Это светлая комната со сводчатым филенчатым потолком. Она напоминает ему атриум университетской библиотеки, только поменьше, с мраморными стенами цвета меда, матовыми и разнящимися по тону, но при этом люминесцирующими, так что светится и сияет все, кроме каменного пола, лифта и еще одной двери напротив. У него впечатление, что находится он так глубоко под землей, как подсказывает ему длительность поездки и скорость движения лифта, хотя голос в голове продолжает настаивать, что это какой-то вздор. Но здесь слишком тихо, а в воздухе ощущается тяжесть, вес всего, что над головой.

Он выходит из лифта, двери которого за ним смыкаются. Клацанье возобновляется, лифт следует куда-то еще. Над его дверьми индикатор полумесяцем, без цифр, только золотая стрелка медленно ползет вверх.

Закери идет к двери на другом конце комнаты. С позолоченной дверной ручкой, она внешне напоминает ему ту самую первую нарисованную дверь, только эта значительно больше, как будто выросла вместе с ним, и не нарисована, а настоящая, резного дерева, и позолота с деталей кое-где пообтерлась, но пчела, ключ и меч видны прекрасно.

Закери набирается духу и берется за ручку. Она теплая, твердая, но когда он пытается ее повернуть, не поддается. Он пробует еще раз, нет, дверь явно заперта.

– В самом деле? – вслух говорит он.

Вздыхает, делает шаг назад. Под ручкой – замочная скважина, и, как это ни глупо, Закери наклоняется в скважину заглянуть. Там другая комната, за дверью, уж это-то очевидно, но ничего, кроме того, что там что-то движется, не понять.

Закери садится на пол, тот из полированного камня, и сидеть на нем неудобно. Сидя на полу, видно, что камень выношен по центру дверного проема. Много людей входили и выходили в эту дверь до него.

Очнись! – велит ему голос в голове. – Обычно ты справляешься с такими вещами.

Закери встает, оставив на полу чешуйки золотой краски, и направляется осмотреть комнату.

Рядом с лифтом есть кнопка, полуутопленная в мрамор и в тот похожий на медь металл, с которым мраморная облицовка соединена. На кнопку Закери нажимает, никакого результата не ожидая, и так оно и выходит. Кнопка не загорается, лифт молчит.

Он осматривает другие стены, те, в которых дверей нет, и эта идея себя оправдывает.

Посреди первой стены, на высоте окна, обнаруживается ниша. Ее не разглядеть даже с нескольких шагов, так сливается она со стеной, сочащейся светом. Внутри ниши находится углубление, похожее на чашу, как будто это настенный фонтан без воды, стенки чаши изогнуты внутрь, а основание плоское.

В центре чаши лежит маленький черный мешочек.

Закери поднимает его. В том, как он ложится на руку, есть что-то очень знакомое. Под мешочком оказывается одно слово, вырезанное по камню.

Брось

– Что за шутки! – восклицает Закери, вытряхивая содержимое мешочка себе на ладонь.

Шесть игральных костей классической, кубиком, формы, вырезанные из темного камня. На каждой из сторон – не точки в разных количествах, а символ, выгравированный и золотом обведенный. Один кубик он рассматривает со всех сторон, чтобы распознать все символы. Пчела, меч и ключ уже знакомы, но есть и другие. Корона. Сердце. Перо.

Отложив мешочек в сторону, Закери хорошенько встряхивает кости перед тем, как выбросить их в каменную чашу. Укладываются они так, что все символы – одинаковые. Шесть сердец.

Он едва успевает понять это, как основание чаши проваливается, и кости вместе с мешочком исчезают.

Не тратя времени на то, чтобы проверить, открылась ли дверь, Закери сразу идет к противоположной стене и нимало не удивляется, найдя там точно такую же нишу.

Внутри нее – маленький стаканчик на ножке, рюмка, того рода, из которых пьют сердечные капли или ликеры, прикрытая стеклянной же крышечкой, какие бывают на некоторых, позатейливей, чайных чашках.

Закери поднимает рюмку. И снова под ней оказывается вырезанное по камню слово.

Выпей

В рюмке немного жидкости медового цвета, с глоток, не больше.

Закери снимает крышечку с рюмки, кладет ее рядом с резной инструкцией. Подносит рюмку к носу. Запах сладковатый, как у меда, но еще заметны нотки флердоранжа, ванили и специй.

Поневоле вспомнив вычитанные в сказках предостережения насчет того, что в подземном мире ни в коем случае не следует ни пить, ни есть, Закери чувствует вдруг невыносимую жажду.

Да и вообще складывается сильное ощущение, что иначе вперед не продвинешься, что другого пути нет.

Одним глотком осушив рюмку, он ставит ее на дно чаши. Выпитое вкусом подтверждает все, что подсказывал запах, но кроме того, там присутствуют еще оттенки абрикоса, гвоздики и сливок – не говоря уж об очень, очень приличной доле алкоголя.

Он сбит с толку ровно настолько, чтобы еще раз подумать об относительной глупости всей затеи, но едва рюмка падает в свою бездну, как равновесие восстанавливается. В голове у него, в которой до того что-то бухало, кружилось и клонило в сон, теперь прояснилось.

Закери возвращается к двери, и на сей раз, когда он поворачивает дверную ручку, она поддается, замок клацает, и путь перед ним свободен.

Помещение, открывшееся за дверью, похоже на кафедральный собор. Высокий обширный свод выложен сложным узором из керамической плитки и разделен нервюрами, если это, конечно, нервюры. Опирается свод на шесть внушительных колонн, также выложенных узорами, хотя здесь и там, чаще внизу, плитка отбита и выставлен напоказ голый камень. И пол устлан плиткой, крайне, до основания, изношенной, заметно вытертый прямо у ног Закери, равно как и по периметру круглого зала и около других входов. Да, здесь еще пять входов, не считая той двери, в которую он вошел. Четыре, арочные, по разные стороны ведут в неосвещенные помещения, и строго напротив находится высокая деревянная дверь, слегка приоткрытая. В щель скудно просачивается свет.